Пасха

Утреннее небо идеально чисто. Об этом можно догадаться и не открывая глаз, тем более, что из левого так течёт, будто его выкололи, и правый, проявляя некую глазную солидарность со своим собратом, тоже не намерен разлеплять склеившиеся веки и ресницы. Приходится призывать на помощь внешнюю сторону ладони – несколько энергичных движений туда-сюда, в результате чего на «календарных», как я их называю, поскольку ещё с детства научен определять по ним количество дней в месяцах, костяшках и во впадинах между ними остаются чернеть продолговатые, белёсые на кончиках, реснички, - и вот, что представляется взору: однотонность лазури не лишена изъянов – вдоль горизонта небо измазано пыльно-серым и, как пальцем художника, растушёвано для большей плавности перехода цветов; виднеется рваное, напоминающее чумазого беспризорника, и потому вызывающее жалость, чернично-фиолетовое, как засос, скорее характерное для закатного времени суток, облако, старательно прикрываемое воротником леса; верхнюю (при данном положении наблюдателя) часть небосвода разделяет неуверенная, с частыми срывами, толстая творожного цвета линия, оставленная недавно пролетевшим самолётом.

Раздвинутая портьера, вырезая прямоугольный участок неба с чуть вогнутыми боковыми сторонами, уже наполовину впустила Солнце, нагло-настырно светящее в лицо. Если поразмыслить, то в обобщённом списке всех явлений, объектов, предметов, к которым литераторы приклеивали эпитеты и сравнения, Солнце занимает едва ли ни первую строчку. Вспоминать и цитировать сейчас явно не время, поэтому попытаюсь предложить нечто своё. Если прозвучит неубедительно, списывайте это на ранний час – мозг ещё не достаточно проснулся, чтобы рождать шедевры.

Так вот, Солнце – оно напоминает мне маленького ребёнка, рано уложенного спать и рано проснувшегося, уставшего играть в своей комнате в одиночку, не знающего чем бы ещё занять себя, бегающего по квартире, мешающего спать своим родителям; ему невдомёк, почему они до сих пор ещё не встали. Как ему объяснить, что это последний выходной, последняя возможность отоспаться перед предстоящей тяжёлой рабочей неделей? Хочется погрозить ему кулаком и прикрикнуть, но и это не возымеет действия, а лишь ещё больше раззадорит; он отбежит, спрячется за угол, потом, гогоча, примется за прежнее. Так и Солнце – оно прячется за ветки, оконную раму, прозрачное облачко, потом опять вылезает и продолжает слепить глаза.

Часы показывают… чёрт его знает сколько – циферблат повёрнут неудачно, так, что левая сторона бликует и видна только минутная стрелка, закрывающая своим чёрным мечеобразным телом цифру «4». Судя по положению Солнца относительно горизонта, ещё довольно рано. Хочется спать. Поворачиваюсь к стене и засыпаю.

Просыпаюсь. Что-то снилось – что-то интересное, но что именно – уже не вспомнить. Память изо всех сил напрягает свой кулак – до боли в фалангах, до хруста в суставах, вдавливая до крови ногти в мягкую кожу ладоней, - стараясь удержать хоть какие-нибудь опорные кадры, по которым можно будет восстановить виденное, но всё напрасно: текучесть сна подобна воде; она находит промежутки между пальцами, просачивается в них, оставляя единственное желание поскорее насухо вытереть руку.

Минутная стрелка по-прежнему заслоняет «четвёрку», но часы не стоят: достаточно непродолжительного наблюдения, чтобы это понять.
Солнце проделало заметный путь. Небо забалчилось, но природа, будучи ещё более консервативной, чем человек, памятуя о том, что этот день – традиционно солнечен, убоявшись собственной дерзости, быстро преображается: буквально за несколько минут небо очищается от облачных образований, оставляя лишь перистые, парящие подобно своим этимологическим родителям.

Понимаю, что уже пора подниматься, но кровать не хочет отпускать, примагничивает к себе, и, если бы не позывное потренькивание внутреннего будильника, встать с кровати было бы решительно невозможно.

Сладко потягиваюсь, разминая затёкшие члены, резким движением отбрасываю одеяло, делаю вращение на 90 градусов и подключаю провода ног с клеммами ступней к общей цепи. Миллионы микротоков, исходящих от ворсистого ковра, пронзают ступни. Становится до щекотки колко. Особенно зудит в основании большого пальца правой ноги. Одновременно, на случай перебоев с электричеством, взвожу пружину. Завода должно хватить, дай Бог, часов на 12.

Прохожу в туалет. В стояке на хлипком плотике туалетной бумаги терпит бедствие свернувшаяся коброй тонкая длинная кака. Иногда по утрам трудно себе вообразить поведение струи, поэтому придерживаю инструмент у самой головки, чтобы вовремя успеть предотвратить попадание жидкости на ноги, стульчак или кафельный пол. Моча с журчанием переполняет полноводное овальное озерцо с, не скажу что чистой, но прозрачной водой, взбивая на поверхности шипящую пену, относимую к берегу. К огорчению, несколько брызг всё же попадают на ободок унитаза.

Следующая остановка – ванная. Три минуты доведённых до автоматизма елозений зубной щёткой с внушительным слоем засохшей пасты у основания щетины. Зеркало отражает помятое, заспанное лицо с тёмно-сиреневыми следами хронического недосыпания и капиллярной сеткой, красными нитками разбившей белки глаз.

На кухне готовит завтрак жена. (Договоримся, что я буду называть её женой, хотя официально мы не расписаны и живём гражданским браком.)

- Проснулся? На вот – скушай.

Она протягивает мне уже очищенное яйцо, предварительно смахнув с него немногочисленные оставшиеся прилипшие многоугольнички скорлупы и поддев ярко накрашенным аккуратным ноготочком мутно-белую плёнку, посыпав сверху солью. Часть кристалликов остаётся на пальцах, и она высовывает жало малинового язычка и по очереди облизывает: большой, указательный, средний, на котором она задерживается дольше остальных, водя по периметру подушечки, при этом лукаво посматривая на меня, и, наконец, словно не желая невзначай обидеть оставшиеся два пальца, оглаживает и их по макушке, отстранённо глядя в сторону.

- Христос Воскресе! – Она тянется ко мне губами и моё ответное «Воистину Воскресе!» тонет в её мягкой приятно пахнущей щеке.
- Давай выпьем, - предлагает она. Заранее заготовлены две стопочки, и она привычным движением фокусника являет их мне – вуаля! Но ловкость рук подводит, и на водочной глади начинается качка, приводящая в итоге к перехлёстыванию за борт и окатыванию пальцев волной спиртного.
- Ай! – Она временно ставит стопки на стол и вытирает забрызганную руку, по-простецки, в виду отсутствия поблизости полотенца, о край своей бледно-розовой блузки.
- Ты же знаешь, что я не пью.
- Ах да, зайка, я и забыла совсем. Ты ж у меня такой весь правильный.

Приложившись губами к стопке, она, резко вскинув голову, выливает в себя жидкость, морщится, при этом её лицо становится умилительно-симпатичным, в последний раз предлагает и мне присоединиться, сделав вопрошающий жест бровями, но заранее подозревая, что ответ будет отрицательным, опорожняет и вторую стопку, эффект от которой вызывает слабее выраженную мимику.

- По-моему, тебе хватит, - останавливаю я её легко читаемый во всех движениях порыв продолжить «дегустацию».
- Но зайка… - Притворно надутые губки шлют частые поцелуи. Крепость с трудом выдерживает осаду.
- Хватит! – проявляют мужество обороняющиеся. – Тем более, мне кажется, ты сегодня уже пила… или… вмазалась?!

Чересчур расширенные зрачки наталкивают на правильный ответ. Отсутствие характерного запаха (память отсылает к тому моменту, когда мы с ней христосовались) не оставляет сомнений.

Её глаза вооружаются слезами – эффективное оружие против меня, но я непреклонен:
- Ты же обещала… Клялась… Божилась… И что? Что? Зачем? Зачем?! Вон, посмотри, что наркотики сделали с тобой!

Она стыдливо прикрывает культю – уродливый обрубок левой руки, на который указывает мой палец. Обычное дело для героинщиков – грязная игла, заражение крови, ампутация по локоть.

- Я вижу, тебе нравится унижать меня.
- При чём здесь это?
- При том, что ты постоянно заостряешь внимание на моем уродстве.
- Киска, ну…
- Я всего-то покурила «травки»… это лёгкий…

Тон разговора невольно повышается.

- Всего-то?! – От переполняющего меня возмущения едва подбираю слова: - Лёгкий, тяжёлый – какая разница? Ты обещала…
- Обещала, обещала… - Она едва не плачет, но продолжает идти в наступление. – Я семь недель держалась: не пила, не курила, постилась…
- Я, между прочим, тоже. – Горожане откидывают приставляемые лестницы.
- Ты не знаешь, каково это мне… Я всего-то покурила с утра. Всё – Пост закончился, Пасха наступила.
- При чём тут Пост? При чём тут Пасха? Ты о ребёнке подумала?! О нашем с тобой ребёнке. – Слабая надежда попыткой пробудить в ней материнские чувства заставить сдаться.
Закипевший чайник точно подмечает моё внутреннее состояние. Аппетит безнадёжно испорчен, и даже чая пить не хочется.

- Ты – эгоистка.
- Это ты эгоист. Это ты подумай о ребёнке. – Она оглаживает круглый живот. – Точнее, о детях. Им там темно и неуютно, пусть хоть марихуана расцветит их мир в радужные краски.
- Что ты ерунду мелешь?
- Да, хоть их там и двое, но не будут же они развлекаться, как ты развлекался. Или ты хочешь сказать, что мой сын – педик?!

Это она намекает на меня. Я краснею. Старая история. Вечно она попрекает меня моим прошлым.

Дело в том, что… я, наверное, человек уникальный – я потерял девственность ещё в утробе матери, по крайней мере, мне так рассказывали, «переспав» со своей сестрой-двойняшкой перед самым появлением на свет; девочка родилась ещё живой, но вскоре умерла от разрыва внутренних органов и обильных кровопотерь; в-общем, это сестроубийство путём совокупления – факт недоказанный, но часто используется против меня, чтобы поставить на место.

- Ладно, киска, прости, - смягчаюсь я, прижимая её к груди. Крепость взята штурмом. – Я был не прав. Но и ты тоже. Обещай мне, хотя бы на время беременности, больше не пить и не употреблять наркотики.
- Обещаю, зайка. – Её войска празднуют победу, но проявляют снисхождение к побеждённым. – Недолго осталось.
- А откуда, - целую волосы, - ты знаешь, что их там двое? И что ты сегодня родишь?
- Я же мать, - чуть отстраняясь, произносит она, поражая меня бесстрастностью блеска стальных серых северных глаз.
- Но пока только седьмой с половиной идёт. Он же недоношенным будет, - вполне резонно замечаю я.
- Опять ты оскорбляешь моего сына? – Она вдувает крылья носа, морщит лоб, на левом веке заходится живчик. Чувствуется, что готова к продолжению ссоры.

Возобновлять взаимное пикирование упрёками и оскорблениями не входит в мои планы.

- Ладно, ладно, прости. Конечно же, тебе виднее.
- Ты тоже меня извини, милый. Это всё из-за беременности. Я такая нервная стала. Давай-ка лучше позавтракаем, зайка.
- Давай, киска.











- Вот, посмотри, дорогой, какую я вчера вечером картину нарисовала.

Мы сидим в гостиной. Она протягивает мне холст со свернувшимися краями, на котором в исключительно красных тонах выполнено некое подобие пейзажа: различимы красный лес, красная дорога, петляющая в красном поле, в удалённой перспективе змеится красная речка. Она смотрит на меня выжидающе, ждёт что скажу я. Я покамест храню молчание.

- Ну, это так, набросок, не самое лучшее, - стелит она соломку из оправданий, но на мой дилетантский взгляд нарисовано вполне нормально.

- Мне нравится, - даю я свою оценку, - только почему всё красное?
- Ну как – почему? Потому что кровь?
- Не понял, чья кровь?
- Как чья? Моя. Вот видишь, - она показывает порез на руке, - вену вскрыла – чик! – кисточку в кровушку макала и рисовала.

Я пристально смотрю на неё и думаю: ведь такая могла и вправду так поступить.

- Да шучу я, - колет она схватившееся коркой льда молчание, - шу-чу. Это моя менструальная кровь. Знаешь, во время беременности кровь у женщины становится какой-то особой. Пошутила я, а ты и поверил. Знаешь, зайка, тебе надо менее серьёзным быть. А то ты какой-то весь зажатый, напряжённый. Потому что правильный очень. Тебе бы расслабиться. Хочешь, я тебе массажик сделаю? Нет? Тогда на вот, покури. – Она чуть ли не насильно суёт мне сигарету в рот. Я резко отдёргиваю её руку. – Да не бойся ты, это не марихуана. Простой табак.
- Не хочу. Ты мне лучше скажи, ты правда решила это сделать?
- Что «это»?
- Ну, это.
- Милый, я не понимаю, о чём ты? Говори яснее.

Она ложится на диван и начинает совершать упражнения из гимнастики для беременных.

Я не решаюсь сказать, опасливо озираясь по сторонам, недоверчиво поглядывая на предметы мебели, стены, которым народная поговорка приписывает наличие органов слуха и, может быть, не без оснований. Я думаю: вдруг стены – это огромные диски, гигантские накопители информации, и вдруг учёные будущего когда-нибудь научатся извлекать из них эту информацию – какую страшную тайну они постигнут.

- Ну, про это, - похлопываю я себя по животу.
- Ах, про это, - наконец понимает она; несколько помешкав, она ёмко формулирует ответ: - Да.
- Окончательно решила?

И тут в её лице что-то меняется:
- Ой, мне кажется, началось.

Предродовое волнение отца, как цунами, с головой окатывает меня, сбивает с ног, уносит в открытое море. Пытаюсь сохранить остатки достоинства, уцепившись за дощечку, гребу к берегу:
- Киска, чем тебе помочь? Что принести?

Вместо того, чтобы я её успокаивал, она успокаивает меня:
- Так, без паники! Кто рожает – ты или я? Иди, наполни ванну тёплой водой, приготовь пару чистых полотенец, «аптечку» принеси на всякий случай.
- Может, кого позвать?
- Ты с ума сошёл? Всё, я тебе сказала, выполняй. Остальное я всё сама сделаю.

Я чётко следую её инструкциям. Она раздевается и погружается в воду. На дальнейшее я уже не могу взирать спокойно – обыкновенная трусость мужчин, женщины всё же выносливее. Последнее, что успеваю заметить в просвет между дверью и косяком, - перекошенное гримасой боли лицо жены.








- …а пуповина по вкусу напоминает мне варёный лук.
- Варёный лук?
- Ну да, такая же безвкусная.
- Ну, не знаю, мне нравится.
- Безвкусная, я имел в виду, что не затрагивает вкусовые рецепторы: ни кислая, ни сладкая, ни горькая, ни солёная… А так – очень даже ничего. А хозяйка ты, надо сказать, отменная. Такой вкусный ужин приготовить! Так здорово мясо запечь!

Я смотрю на неё краем глаза, наблюдая за тем, какой эффект произведут мои комплименты. Внешне она остаётся бесстрастной, но это обманчивая холодность – лучащиеся светом глаза выдают эмоциональное удовлетворение утешенного похвалами женского самолюбия относительно кулинарных способностей.

- А голову ты выбросила?
- Угу.

Вопреки всем правилам этикета она берёт кусок мяса успевшими стать жирными пальцами, окунает его в разлитую по тарелке тёмно-красную лужицу томатной пасты и, вдавив мясо в удивительно ровно отломленную краюху свежего, мягкого белого хлеба, поперчив сверху, отправляет бутерброд в рот целиком, бескультурно широко и неэстетично раздвинув челюсти. Капля пасты кровавит грудь.

- А почему?

Разговаривать с набитым ртом непозволительно в приличном обществе, поэтому она жестом просит меня подождать, пока пища не перейдёт из ротовой полости в пищевод.

- Она не вкусная, - говорит она, прожевав наконец, - я только уши да щёки оставила. Там вон, в сковородке возьми.
- А ты?
- А я не хочу. Наелась. Ойййййй! – издаёт она междометие сытности. – Славно разговелись!
- Пойду сына проведаю – как он там. – И, взяв с собою зажаристое ухо, ухожу в ставшую всего несколько часов назад детской комнату.






Я смотрю на своего сына, это маленькое существо, вобравшее в себя мои черты, и не понимаю, как люди могу быть так безразличны к мелочам. Казалось бы, одной хромосомой больше, одной меньше – что изменится? Какая-то хромосома – мелочь, что и под микроскопом с трудом различима. Ан нет! Любая деталь важна, любое целое не мыслимо без частных.

Малыш подрагивает ножкой, открывает глазки. Он не плачет. Он молчит и смотрит на меня так, что становится жутко. Я беру его на ручки, это маленькое рахитичное тельце с непропорционально большой головой, с вывихнутой ногой – родовая травма.

Спи, сынок, спи. Спи. Я твой папочка. Скоро ты вырастешь и будешь называть меня так, а пока спи. Спи, сыночек, спи, радость моя. Будет всё в жизни у тебя хорошо. Спи-усни. Баюшки-баю…






Вечереет. Оконная рама дробит пожарище света на равносторонние прямоугольники. Небо на востоке уже утратило цветность, оставшись разукрашенным в оттенки серого. Чёрные, будто бы случайные, штрихи птиц хаотично мелькают, как на старой киноплёнке. Солнце – шарик фруктового мороженого, стремительно оплавляющийся на жаровне кровоточащего горизонта.

Мы с женой лежим в кровати при свете бра. Я – просто смотрю в потолок. Она – читает. За стеной в соседней комнате в детской кроватке, надеюсь что мирно, спит наш сыночек.

- Мам, скажи, а кто первым родился, я или сестра?
- Сестра.
- То есть, я младшенький?
- Угу, - не отрываясь от чтения и, наверное, не особо вникая в суть вопроса, машинально отвечает она. Потом поправляется: - То есть, как это, младшенький? Уже средненький.
- Мам, а вот, смотри, как получается: мой сын он же мне ещё и брат, так?

Она ненадолго задумывается, но вопрос слишком сложен. Она захлопывает книгу, целует меня в переносицу и выключает свет.
- Знаешь, милый, я сегодня так измоталась – сумасшедший день был. Давай этот вопрос завтра решим. Давай спать.
- Ну ладно.
- Спокойной ночи, зайка.
- Спокойной ночи, киска.