Сборник ранних рассказов

Сюрреализм есть во всем, даже в том,
в чем, казалось бы, его не должно быть вовсе…
Нэсти Чюшь


О С Т А П

— Я взбешен!! — закричал Остап, обнаружив в постели у жены курчавого молодца.
— Это не любовник, — грустно сказала жена. — Это так себе.
— Жаль, — сразу остыл Остап.
— Да уж, жаль, — согласилась жена.
— А чего он тут? — поинтересовался Остап, указывая на курчавого.
— Так. Пришел, — пожала плечами жена. — Все приходят.
— А-а-а-а, — понимающе протянул Остап.
Он немного помолчал.
— Ты чего пришел-то? — обратился Остап к курчавому молодцу, уютно, прямо по-домашнему кутавшемуся в одеяло.
Молодец как-то недовольно одним глазом, по-птичьи, посмотрел на Остапа, потом, прищурившись, зевнул и лениво объяснил:
— Так. Пришел. А что? Все приходят.
Остап подсел к нему на край постели, предварительно подогнув угол матраца.
— И я вот тоже, вроде того, так пришел, — сказал Остап после некоторой паузы.
Курчавый молодец молча смотрел на Остапа, время от времени зевая во всю пасть.
— Так ты, значит, не любовник? — опять строго спросил Остап.
— Не-а, — не сразу ответил курчавый.
— А жаль.
— Да уж, точно жаль, — согласно кивнул головой молодец.
— А то бы я тебя тогда того… Раз… И чик… — мечтательно произнес Остап.
— Да уж, тогда точно, раз — и чик, — понимающе протянул молодец.
Жена, до того безучастно глядевшая в потолок, вдруг громко завздыхала и что-то забормотала.
— Ты чего? — поворачиваясь к ней, словоохотливо спросил Остап.
Жена не ответила, а лишь еще раз глубоко и печально вздохнула.
— Чего это она, не знаешь? — спросил Остап у кучерявого.
Тот уже дремал.
— Не-а, не знаю, — не размыкая век, сонно ответил он.
Остап посидел молча, разглядывая точку в пространстве.
Курчавый молодец уже вовсю мирно посапывал, чему-то сладко улыбаясь во сне.
Жена ворочалась рядом с ним с боку на бок и что-то бормотала.
— Не спится, да? — сочувственно спросил у нее Остап.
Сердито забурчав в ответ, жена легла на живот и спряталась под одеяло.
— Я вот тоже, бывает, уснуть сразу не могу, — доверительно сообщил Остап одеялу, — ворочаюсь и ворочаюсь, час, другой, а чего ворочаюсь, не пойму: то ли сна нет, то ли еще чего.
Остап поднялся, размял затекшие ноги.
— Пойду я, что ли, — неуверенно заявил он, глядя на одеяло, — или погодить, а?
Подумав, Остап вышел в прихожую. Там он покружил возле выхода и сел на маленький пыльный коврик у дверей.
— Однако, наверное, погожу, — решил он.
Зевнув, Остап лег на коврик и, свернувшись по-собачьи, калачиком, уснул.


В О Л К И

На картине были нарисованы волки. Больше похожие, правда, на крупных серых собак.
Волки тяжело бежали по заснеженной степи, догоняя просторные барские сани. А двое людей в распахнутых тулупах, с глупыми и перекошенными от испуга лицами ползали по тем саням чуть живые, в плену ужаса и напряженно смотрели на догонявшую их стаю.
В сани были запряжены две пегие лошади, такие же перепуганные и напряженные. Они скалили крупные зубы, и от них валил пар, как от только что сваренного картофеля, и почему-то казалось, что они в любой момент готовы переметнуться на сторону волков и загрызть своих трусливых пассажиров.
С бешеной скоростью вся эта разношерстная компания перемещалась по белой пустыне с редкими кустиками в ту сторону, где на черном небосклоне из редкой серой пелены выглядывала полная луна.
В общем художник хорошо постарался и в полной мере передал серьезность сложившейся ситуации. Становилось по-настоящему жутко, стоило лишь представить, какая выйдет неприятность, если двое мужиков не смоются. А те, судя по замыслу автора, принадлежали к сословию вконец разорившихся помещиков и возвращались из соседнего имения с затянувшейся вечеринки, в пух проигравшись в преферанс.
По крайней мере, в гости к воображению приходило именно это.
Но лучше всего художнику удалась полная луна. Она безучастно и спокойно созерцала разворачивавшуюся трагедию, и становилось ясно, что луна — это тертая сука и ее такой суетой на слезу не прошибешь: мир она видела и жизнь знает. И чихать она хотела на творившееся рядом безобразие.
А волки уже выдыхались и зло материли свою судьбу.
— Ну, ни хрена себе! — хрипел на ходу вожак, бежавший, как и полагается, впереди всех. — Надо же, какая пакость получается! Ведь так и не догоним же! Во как они от страха припустили-то! Ну, сволочи!
Остальные волки сердито молчали и, проклиная жизнь про себя, разговор не поддерживали.
— Ну, блин! Беда прямо! — продолжал ругаться вожак стаи. — Бегаешь! Насаешься всю жизнь! Нервничаешь! И ради чего!? Ради какого-то куска дерьма! А с ним еще вот такие фокусы выходят! Хоть бы выпал кто, что ли! А то ведь так не догоним, а? А?!
Волки продолжали сердито молчать и быстро-быстро перебирали лапами, ни на миг не забывая, что они-то их и кормят, а не разговоры. Время от времени кто-нибудь лязгал стальными зубами и банда пыталась прибавить темп.
Люди в санях, теряя последнее сено и остатки светлого разума, беспокойно гнали лошадей и громко икали от страха. Они уже плохо соображали, переизбыток адреналина испортил их веселые и бесшабашные характеры. И вместо того чтобы отпускать в адрес зубастых животных самые задорные шутки и плеваться в них, двое трусишек униженно ползали друг за другом, желая лишь одного — поскорей избавиться от навязчивого кошмара.
Лошади, в свою очередь, тоже были не прочь поторопится и выжимали на всю катушку, видимо, наконец поняв, что они единственные, от кого зависит бескровное окончание погони.
— Ох, мама родная! — уже чуть не плакал вожак. — Во, они гонят то! Прямо как черти сумасшедшие! Прости господи! Ну куда, спрашивается, так гнать-то? Не на ипподроме ведь! Где же это видано, чтобы нормальные люди гнали так! Это что же, блин, получается! Мы не догоним этих звездолетов, что ли! Каково задумали!
Стая выдыхалась, но темпа не сбавляла. Волки были злые и, как всегда, голодные. А расстояние между ними и убегавшими не сокращалось. отчего обе стороны и переживали за свое неясное будущее.
— Вот дерьмо!! — неожиданно резко, ни к кому не обращаясь, выругался вслух крупный волк, бежавший по правую сторону от вожака.
— Ага-ага! — словоохотливо поддержал вожак. — Я и говорю! Дерьмо оно и есть дерьмо! Такая наша жизнь! Бегаешь, на! Насаешься! Как угорелый! Ни тебе покоя! Ни тебе любви! Не жизнь, а компот какой-то! А! Винегрет, блин! Салат! Такую жизнь хрен всучишь кому! Волчья жизнь! Как думаешь-то! Братишка! Догоним? Нет?
Волк с правой стороны промолчал, лишь недовольно сверкнул озверевшими зрачками и полетел дальше по скрипучему насту.
Вскоре впереди замаячили неровные силуэты припорошенной снежком деревушки. И лошади, почуяв близкое спасение, рванули так, что и молодым чертям их не догнать.
Из дворов залаяли собаки.
Пробежав еще немного, вожак остановился и, вывалив язык, тяжело задышал. Стая подтянулась и окружила его.
— Такие пироги, братцы-товарищи, — еле переводя дух объявил вожак. — Не догнали мы их, значится. Бежали, бежали и не догнали. Впустую все. Смешно даже, а? Кому расскажи, не поверят, ха!..
Волки смеяться не собирались. Они молча неровным кольцом обступили усталого босса, пропустив вперед того, который когда-то бежал от него справа. Это был угрюмый большеголовый детина, больше похожий на немецкий танк второй мировой войны. Он подошел почти вплотную к вожаку и, сердито сплюнув, угрожающе заворчал.
— Ну что, — уже прямо к нему обратился вожак, делая вид, что ничего не понимает, — других путников подождем или как? Вообще не очень устали-то? Отдохнем, что ли? А я так-то… вот, что думаю по этому поводу…
Что же он думал, так никто и не узнал. Волк, тот, который когда-то бежал справа, лязгнув зубищами, бросился на вожака…
А за ним, увидев, как беспомощно оседает старый вожак, подтянулись и остальные.


Б О Е Ц

Танееву  по ночам стали сниться голоса. Если не понимаете, насколько это нехорошо и какое это трудное испытание для простого человека. То лучше вам этого и не знать. Тем более, если ваш интерес родился из любопытства. Это все равно что из любопытства заразиться какой-нибудь пакостью, типа проказы или триппера.
И хотя Танеев был человеком неробкого десятка. Не из тех, что в каждой коряге видят черта, а в каждой мухе слона. Все же он побаивался подобных происшествий, ибо, как ему казалось, мало знал о тайнах своего сознания и уж тем более подсознания. Да что там скрывать, он был откровенно несведущ в таких вопросах и увязал в них, как муха в варенье.
Надо полагать, что кто-то, кому до этого есть определенное дело, прознал про эту необразованность Танеева. И обратил его наивные страхи себе на пользу, и сразу же подослал сновидения с голосами. Согласитесь, хитро придумано. Очень коварный и тонкий ход — подбираться через сны. Причем насылая не рядовые кошмары, а изощренные наваждения, про которые не знаешь, что и подумать.
Что же можно было сказать о снившихся голосах? По правде, нечего. Открытость не была их основной чертой. Предпочитая таинственные полунамеки, они изображали невесть что, словно предвещали приближение  каких-то таинственных эмиссаров из темного Космоса. Ну скажите, разве это по-людски?
Голоса начинали появление далеким тоскливым воем, понемногу наполняя сон серо-грязным туманом, от приближения которого хотелось плакать и просить прощения. А потом, вслед за шорохами и вздохами, появлялись сами голоса. И хотя голоса были незримы, однако там присутствовали еще и тени, отбрасываемые неизвестно кем. Тени большие и солидные, а некоторые были просто преступных размеров. Имеющие к тому же неприятные формы, вселяющие легкий ужас и страдание.
Вот эти-то тени больше всего и мучили Танеева. В них-то он и видел нечто пророческое, желавшее влезть в его неискушенное сознание. И не просто влезть, а еще и навести там свой порядок. В ответ на это Танеев даже пробовал бодрствовать в ночное время. Однако выходило еще хуже: тогда вся жизнь начинала казаться одним сплошным кошмаром. Таким, знаете ли, никому не понятным и не нужным бредом.
И Танеев решил обратиться к врачу. Врачам он верил.
Врач одиноко сидел за столом у себя в кабинете. Какой-то вялый и скучный, он без интереса выслушал жалобы и долго, не мигая, как кошка, смотрел на Танеева. Отчего тот почему-то захотел поесть.
Потом врач отвернулся, зевнул в ладошку и спросил.
— Значить, голоса?
— Голоса. Они самые, — подтвердил Танеев.
— Беспокоят, значить?
— Беспокоят.
— Что же это они вас? — еще с меньшим интересом спросил доктор, делая отчаянные попытки не зевать.
Танеев пожал плечами, объясняя таким образом, мол, даже не знаю, что сказать, и вдруг уважительно произнес:
— Вам виднее. Вы врач.
Доктор опять долго, не мигая, изучал Танеева и вновь печально спросил.
— И сильно мешают?
— Я же говорю, — оживился Танеев, — страшные они. Тени вот та…
— Мгм… Вот оно что, — перебил доктор, явно не заинтересованный в подробном отчете.
Он принялся перебирать бумаги на столе. И долго не обращал внимания на пациента.
— Так что же, доктор, — набравшись смелости, спросил Танеев, — что делать-то?
— Где? — не понял доктор.
— С голосами.
Доктор пожевал губы, вспоминая, о чем шла речь.
— Делать-то… С голосами, — повторил он. — А чего с ними поделаешь-то, с голосами?
— Ну, может, лекарства какие-нибудь пропишете, — предложил Танеев.
— А что, хорошая мысль. Можно, — согласился доктор. — Пожалуй, и выпишу, раз такое дело. Вам какие?
— Как какие? —– расстроился Танеев. — Которые помогут.
— А пес их знает, которые помогут, — еле сдерживая приступ зевоты, проговорил доктор. — Я их не все пробовал. Не знаю…
— Ну, а если процедуры или гимнастику какую мне прописать? — не сдаваясь, продолжал предлагать Танеев. — Есть шанс?
— Неплохо бы. Шанс всегда есть, — закивал врач, делая какую-то пометку на бумаге. — Процедуры и гимнастика вам на пользу пойдут. Все здоровее будете.
— А голоса ? — вопрошал Танеев, беспомощно возясь на стуле.
— Что «голоса»? — переспросил доктор.
— Голоса перестанут сниться?
— Не знаю. Это вы у них, голубчик, спросите, — отвернувшись в сторону окна, проговорил доктор, словно обращался к воробью, сидевшему за стеклом. — Говорить-то они, я думаю, умеют.
— Наверное, умеют, — согласно кивнул Танеев.
— Вот и хорошо, — вздохнул доктор, печально поглядев на пациента. — Вот и поговорите с ними. Что же это вы у нас такой неразговорчивый?
— О чем же, доктор?
— Как о чем? О чем угодно. Вы что, ни разу в приличной компании не были? Не умеете разговор завязать? А если не о чем говорить, то и не говорите. Говорите, не говорите… Вконец вы меня запутали. Нельзя так.
Доктор снова отвернулся и принялся глядеть в окно, постукивая по столу согнутым указательным пальцем.
Танеев уже решил, что испортил отношения с доктором, и собрался было уходить, как эскулап оживился.
— А вы знаете что?! — радостно воскликнул он.
— Что же? — тоже обрадовался Танеев.
— Напивайтесь на ночь! До чертиков напивайтесь! И даю вам мои волосы на съедение, что все голоса побоку пойдут! Точно!
— Водки? — неуверенно спросил Танеев.
— А хоть бы и водки! — радостно поддержал Гиппократ.
Танеев широко улыбнулся и поднялся.
— Спасибо. Это можно, — сказал он, пожимая вялую руку доктора. — А если не поможет?
— Сначала попробуйте, потом жалуйтесь, — лениво проговорил доктор полудохлым голосом, опять потеряв интерес к происходящему.
— Ладно, — согласился Танеев и вышел.
Вечером, перед сном, раздевшись до трусов, чтобы сразу перебраться в постель, Танеев расположился на кухне и начал понемногу пить предписанное врачом лекарство, проясняя личную дозу.
Выпив две чекушки с красивым названием "Обские плесы", Танеев решил, что этого маловато, и водрузил на стол третью.
Тут в дверь робко постучали.
— М-м-можно еще, — подбирая нужные слова, выдавил Танеев, — заходите… не заперто…
Вошел сосед Свеклов.
— Да у тебя праздник! — с порога радостно удивился он, похотливо разглядывая мелкий вариант русской красавицы. — Чей праздник-то?!
— Лечусь, — коротко пояснил Танеев. — От голосов.
— Понимаю, все мы только лечимся, — сочувственно кивнул Свеклов. — Лечение — это нужное дело. Тяжело в леченье — легко в строю… Давно пора. Куда теперь без этого? Никуда… Мне бы вот тоже надо, да все как-то руки не доходят.
— От голосов? — тревожно спросил Танеев.
— Хуже, — вздохнул Свеклов. — Еще хуже. От всей головы сразу.
— Садись, — опять кратко выразил мысль Танеев. — Вместе лечиться будем. Незачем затягивать. Опасно.
— Опасно, — согласился Свеклов.
Он охотно уселся на предложенный стул и сразу подмигнул кому-то под столом. Потом с самым серьезным видом откашлялся, словно собираясь произнести ответственную речь, и, сказав «будем здоровы», принялся наливать.
Дальнейшее лечение проходило, так сказать, дружественным тандемом.
И оно затянулось до глубокой ночи, пока сосед Свеклов со словами: "Ну вот пока и все… подлечились малость… и передохнем теперь", — не повалился на пол.
Танеев еще некоторое время сидел за столом и тупо переводил отуманенный взор с бездыханного тела Свеклова на вереницу опустошенных чекушек, заготовленных на недельный срок лечения, и обратно.
Потом Танеев лег рядом с телом соседа и уснул.
Голоса попытались присниться, но что-то у них там не склеилось и приснились лишь отдаленные звуки. По мелочи, несерьезные, скорее похожие на помехи в эфире.
Проснувшись с рассветом, Танеев долго пытался вспомнить ночное сновидение.
— Однако, помогает, — подвел он логичный итог, так ничего и не вспомнив.
Свеклов, лежавший рядом, судорожно застонал.
— Ох бы подлечиться…, — скрипуче пропел он, — подлечиться… подлечиться…
Танеев критически осмотрел соседа и промолчал.
— Слышь, у тебя ничего не осталось? — не открывая глаз, опять проскрипел тот. — Только не молчи. А? Ничего не осталось?
— Ничего не осталось, — далеким эхом повторил Танеев.
— Че же придумать-то, — открыв опухшие красные, как у вампира, глаза, скрипуче расстроился Свеклов. — Ты-то как, не болеешь?
— Я вылечился. — сказал Танеев.
— Повезло. Успел, — по-своему понял Свеклов. — Чего же мне не оставил, так мало было?
— Было…, — повторил Танеев, включая автодурочку.
Ничего от него не добившись, сосед Свеклов, охая и матерясь, ушел.
Выпроводив гостя, Танеев перебрался на кровать, перед тем основательно смочив горло адской смесью крепкого кофе и оставшейся в заначке водки, и задремал.
И тут явились голоса.
Наплывая гулким протяжным хором, они начали с ходу нагонять жуть. Соскучившись по Танееву, они сразу перешли границы дозволенного и повели себя с беспардонной наглостью.
— Ровняйсь! Смир-но!!! — начал было кричать на них Танеев, пытаясь лихо по командирски усмирить распоясавшиеся голоса.
Но это их лишь только подбадривало.
Выкарабкаться сам из жуткого сновидения Танеев, понятное дело, не смог, ибо тело его, наполненное утренней гремучей смесью из водки и кофе, вцепившись в глубь сознания, не поддавалось никаким нервным сигналам.
Осознав, что дела хуже некуда, Танеев как-то расслабился и весь перебрался вовнутрь, и стал осваиваться внутри сна, предоставив событиям возможность развиваться самостоятельно. Вокруг было темно и пыльно, как за кулисами театра, где Танеев до последнего времени работал монтировщиком сцены. И потому он не растерялся, а стал осторожно бродить по темноте на ощупь. Вокруг стоял невообразимый шум и гам, но почему-то Танеев был уверен, что голоса потеряли его.
Он бродил довольно долго, пока не наткнулся на какое-то подобие кулис и, отогнув низ, заглянул под них.
На сцене в тусклом свете рампы сидели два молодых черта и издавали знакомые Танееву звуки. И, как было видно по их чумазым рожам, это доставляло им огромное удовольствие. Похожие на двух африканских комиков, они кривлялись с настоящим задором и больше друг перед другом.
Уверенные, что их никто не видит, черти старательно выдавали свои вопли за нечто сверхъестественное, грандиозно придавая голосам соответствующие размеры и формы, хотя в их ухарских и явно нетрезвых рожах не было ничего грандиозного и сверхъестественного.
Такое открытие сначала обидело, а потом рассмешило Танеева.
"Вот те на, — подумал он, — так вот кто надо мной куражится. Черти. Вот ****и".
Один из чертей, догадавшись, что они обнаружены, пихнул другого. Оба разом замолчали и уставились на Танеева. И тут же все голоса и звуки, издаваемые ими, посыпались откуда-то сверху в виде мусора, металлической и деревянной стружки, скорлупы и пепла.
— Так вот кто, значит, надо мной куражится, — строго вслух повторил Танеев, стряхивая с головы мусор, — и как же это прикажете понимать?
Ничуть не сконфуженные появлением возмущенного хозяина сновидения черти презрительно ухмылялись. Давая понять, что им до него нет никакого дела.
— Тебе чего, мужик? — спросил тот, у которого рожки были чуть подлиннее, как у молодого козлика. Он, видимо, был постарше. — По какому поводу?
— Закурить не будет? — вдруг зачем-то спросил Танеев.
— Не курим!!! — хором ответили черти.
И тут же один из них протянул Танееву помятую, потисканную пачку «Беломора».
Танеев спокойно вытащил оттуда полувыпотрошенную папиросу и деловито прикурил от едкого пламени, произведенного копытами старшего черта.
Затянувшись, Танеев понял, что ему подсунули редкую гадость, смесь горького самосада с куриным пометом и гашишем. Однако он не подал и виду, а пыхнул еще раз и, когда почувствовал, что начинает цеплять, молча, с силой затушил тлеющий огонек о немытый пятачок старшего черта.
Тот взвизгнул от неожиданности и, не раздумывая, полез драться. Оно, конечно, правильно, в драку лучше лезть не раздумывая. Но, ей-богу, в этот раз черту подумать не мешало бы. В драку, не подумав, полез и второй черт. И тот, в свою очередь, тоже зря не обдумал свое решение.
Хотя откуда этим молодцам было знать, что Танеев с детства был отпетый пугилис. А древнеримский pugilis — это не кто иной, как кулачный боец, которому по барабану, скольких и где мутыжить. Хоть людей, хоть чертей, хоть космических пауков.
Ну, и опять же везение и случай помогли Танееву. Видимо, молодые черти заранее не заручились поддержкой своего хозяина и по юности понадеялись на свои силы. Самонадеянные черти – это не редкость. И ведь дело-то происходило в дневном сне, в теле пропитанном алкоголем, а при таких условиях человеку вообще трудно развернуться на победу. Вот они и решили, что им все можно.
Они прогадали. Танеев, в этом смысле, оказался на голову выше рядового любителя снов, ибо он давно, не ведая того сам, обрел путь воина света. И потому и во сне, и наяву, черты матерого пугнатора проявлялись в нем независимого от его сомнений. А древнеримский pugnator – это боец или воин, который никогда не обращает внимания на такие мелочи, где он и что с ним, ибо всегда действует, исходя из своих правил игры, а не из тех, что ему навязывают.
В общем, Танеев так отделал чертей, что в дальнейшем ему перестали сниться не только пугающие голоса, но прочие мутные гадости. Даже черные кошки перестали бегать перед ним через дорогу, и всякие там мелочи, типа насморка или обиды тоже отменились. После этого случая и сны-то Танеева стали навещать пореже. А если, что и снилось, то так, по приятным пустякам. Цветочки там какие-нибудь, травка, или, опять же, пчелки да бабочки. А то и белая коза на зеленом альпийском лугу или морской пейзаж с одиноким парусником. Честное слово.


В Е С Е Л Ы Й   Х А Р А К Т Е Р

Пятая жизнь Максимушкина выдалась беззаботная и очень хорошая.
С утра до ночи хмельные и веселые пирушки с лучшими друзьями. С ночи до утра томные объятия и ласки отборных красавиц. А также искренняя любовь и симпатии со стороны животных, детей и стариков.
Радость неустанно находила Максимушкина повсюду, бежала за ним по пятам, догоняла его и со всего маху вкусно прыгала ему на плечи или сразу на грудь.
Сотни приятелей и тысячи подруг не давали Максимушкину ни скучать, ни печалиться. Они не давали приуныть ему даже на миг. Смех, шутки и музыка не умолкали, вращаясь вокруг него, как звезды.
И минутки не выкраивалось у Максимушкина, чтобы посидеть да поломать голову, мол, за что же ему такая чудесная и беззаботная жизнь.
Ну за что? А? Кто знает?
Немало находилось таких, кто всерьез завидовал и злился на Максимушкина. Так вот те постоянно и гадали, мол, почему у него такая легкая и расчудесная жизнь.
Ну почему? А? Должен же быть хоть какой-то ответ?
Случайность? Возможно.
Хотя, как выяснилось вскоре, и предыдущие три жизни у Максимушкина тоже были весьма сахарные. Правда, какой была первая жизнь, осталось в полной неизвестности. За пеленой густого мрака, так сказать.
Ну да ладно.
Одно то, что уже третью жизнь Максимушкин отдыхал вовсю, постигая беззаботный полет жизни, наводило на мысль, что случайностью здесь и не пахнет. Становилось ясно, что здесь имеет ход другая тайна.
В чем тут секрет, гадали все. Какая такая формула легкой жизни? Неужели эликсир вечной радости?
Завистники опять же сразу выдвинули предположение, что Максимушкин умом не богат. Придурковат от самого первого рождения, так сказать. А дуракам, мол, сами понимаете, как живется.
Так то неправда. И хотя Максимушкин не отличался особо интеллектуальными завихрениями, преступно загадочных книг не писал и международных докладов не делал, но в своей красивой и кучерявой башке носил не один килограмм серых мозговых клеточек и имел в них не одну сотню извилин, видимо, приберегая все это богатство для следующих жизней.
И чтобы далее не запудривать эти вышеупомянутые извилины и клеточки, расставим наши точки над "i". Объявим одну и единственную причину, которая именно Максимушкину позволила наслаждаться беззаботной и радостной жизнью.
Все дело в том, что у Максимушкина был на редкость веселый, ну просто очень уж веселый-превеселый и, главное, открытый характер. Веселый характер. Поняли?


 
                Р А З Р У Ш Е Н Н Ы Й       Р И М
Всю ночь шел проливной дождь. А к утру граф умер. Говорили, что бедняга не выдержал прелестей пасмурного лета. И сердце его пропиталось естественными ядами природной хандры.
Однако это была не единственная причина.
Другие говорили, что вторая, и более основательная причина, — это белокурая дура экономка, в которую молодой граф влюбился до твердых мозолей на своих нежных пальцах.
Да, граф очень переживал. Насколько может переживать молодость. Будучи настоящим дворянином, он предпочел душевное страдание дурной связи с сословным отбросом. И кто бы мог подумать, что эта юношеская игра в благородство кончится смертью. 
Несправедливо. Неожиданно.
Ведь даже накануне, перед смертью, граф был здоров и энергичен. Как полагается графу, много ел и пил. С утра играл в салки с любимым охотничьим псом и подглядывал за умыванием экономки. После обеда ходил искать с дрессированными крысами клад, зарытый предками среди хлама в подземелье под оружейной залой. А перед самым ужином он специально совершил самую дальнюю прогулку, дабы спалить пару чужих крестьянских сел, исполняя глубочайшую просьбу знакомого барона, решившего заняться летописью и нуждавшегося в описании пожара.
В общем, дела и развлечения, все как всегда.
И, главное, на лице графа не было и тени той четкой печати, которую по привычке  накладывает приближающаяся смерть.
Хотя рыбья голова, оставшаяся на серебряном блюде от предпоследнего графского ужина, всю ночь говорила противным нечеловеческим голосом о небывалом урожае овса на юге страны, а потом она пела матерные частушки и блудливо подмигивала перепуганным поварятам, охранявшимся от нее до утра с вилками и ножами наперевес.
Что, согласитесь, было явно дурной весточкой из потустороннего мира. Трудно отрицать: примета основательная и проверенная.
И неизвестно, сам ли граф выбрал глупую одинокую смерть в постели, и предпочел ее долгой веселой жизни с экономкой. Или он скончался независимо от своих предпочтений.
Нас занимает немного другое. Только теперь, благодаря одному австрийскому профессору, разгадавшего последний сон графа, стало доподлинно известно, что смерть графа явилась первым звеном длинной и петлистой цепочки исторических событий, последним звеном которой стал Разрушенный Рим.
Трудно сказать, поможет ли это нам, в отличие от профессора, понять хоть что-нибудь. Но вот краткое содержание предсмертного сна ныне покойного графа.
По центральным каменным улицам Рима усталый потрепанный раб тащил на спине своего господина. От обоих несло черт знает чем. Какой-то чрезвычайно вонючей гадостью. То ли протухшей рыбой, натертой чесночком, то ли откровенным дерьмом.
Прохожие римляне шарахались от них в стороны, как от чумы, прикрывая носы длинными тогами, и прибавляли шаг.
Одного благородного патриция даже вывернуло тут же на тротуар. От стыда патриций выхватил из-за пояса кинжал и отрубил себе два пальца, коими накануне не преминул так опрометчиво воспользоваться. Отрубленные пальцы патриций кинул в голову раба, еле волочившего своего хозяина.
Раб в испуге остановился и вжал голову в плечи, ожидая еще и крепкого удара плетьми или пинка. И так он стоял, пока вдруг хозяин на его плече не приожил. Подняв свисавшую, как у дохлого цыпленка, голову, хозяин довольно внятно произнес на чистейшем столичном наречии, ни к кому конкретно не обращаясь и дико вращая при этом мутными глазами.
— Морсола фатетур, квантулум синт номинум корпускул,. – прохрипел он.
Что означало: "Одна лишь смерть показывает, до чего ничтожны человеческие организмы".
Установив зрачки на одной точке, господин увидел, что висит на плече у раба и достойных собеседников поблизости нет. Тогда он плюнул рабу  в ухо и презрительно добавил.
— Нон эс нострэ фасциэ, – сказал он.
Что означало, мол, ты не нашего поля ягода.
И голова хозяина снова повисла в прежнем положении..
Раб вздрогнул от плевка в ухо и, после замечания о своей неполноценности, осторожно двинулся вперед, продолжая разносить по городу неземной аромат.
Рим изнывал от скуки. На одном из столбов ветер трепал лист бумаги, на котором кто-то оповещал, что все здешние развлечения были затисканы и походили на переломанные детские игрушки. Что, склонные к любовным утехам, превратились в блудливых скотов. Тонкие ценители вин и изысканных блюд стали пьяницами и прожорливыми свиньями. Звонкие глашатаи свободы пополнили армии нищих и  бродяг. А творцы художеств и искусств пошли по стопам сумасшедших, претендуя на места в пантеоне новых богов и упрекая мир за его красоту и совершенство.
Еще один Рим изнывал от скуки.
 
                С А Н-К А Р Л О.
Оказавшись в Неаполе, конечно, первым делом все идут туда. И мы пошли.
Однако, братцы, честное слово, не по моей воле. А только после настойчивых просьб моей любимой сестры. Она без ума от оперы. Я — нет. Сестра — да.
Каждый раз попадая в оперу, спустя пять минут я начинаю дико зевать. Не потому, что одолевает сон, а токмо глядя на то, как на сцене нещадно раскрываются до безумной широты  большие рты оперных певцов.
«О-о-о-о-о! Но-о-о-о-о-очь! Оде-е-е-е-е-ень ты-ы  и-и-их  сво-о-оим  покр-р-р-р-о-о-о-во-о-ом!»
Не могу спокойно на это смотреть, а ведь еще смех разберет. Стыдно подумать, не дорос до оперы, что ли. Другое подавай.
Моя отчаянная зевота всегда вводит сестру в небывалое расстройство. Она начинает переживать за своих кумиров и объяснять мне какие-то тонкости, от которых моя зевота нарастает лавиной с Пиренейских гор.
После первых упреков в невежестве и нарастающего недовольства ближайших зрителей, я обыкновенно покидаю зал с огромным воодушевлением. Вдыхаю на улице полной грудью воздух свободы и резво бегу в ближайшее кафе пить коньяк или вино, в зависимости от погоды, и млеть над бульварным чтивом, поглядывая на хорошеньких дамочек.
То же случилось и в это посещение Неаполя: я покинул сестру, промучившись до антракта. Хотя, кстати, музыка мне весьма понравилась, и я бы, возможно, дослушал ее до конца, если бы не текст, задушевно завываемый тенорами и басами. Не приспособился это переносить, ей-ей.  Каюсь, аллергик.
Этакой вольной пташкой я выпорхнул из золоченой клетки.
И только я вознамерился двинуться в выбранном направлении, в поход за невинными развлечениями, как кто-то осторожно тронул меня за рукав. Обернувшись, я обнаружил рядом полного господина средних лет в новом котелке и с тростью.
— Что вам угодно, бон амиго? — любезно поинтересовался я.
Господин вежливо откашлялся, потрогал котелок, провел пальцами по переносице и робко спросил.
— Извините, сеньор, а где здесь находится известный в своем роде оперный театр Сан-Карло?
Вопрос, прозвучавший на ступенях великого театра, архитектурой коего я всегда восхищался и по репродукциям и воочию, жалея, что не застал оригинала, немало рассмешил меня. Однако я не подал и виду, а, напротив, лишь нахмурил лоб, давая понять, что перевариваю услышанное.
— Сан-Карло, — как бы в раздумье пробормотал я, — оперный театр. Да, есть такой, но подождите…
Я сделал паузу, размышляя, что бы веселого добавить к сказанному.
Господин смотрел на меня так почтительно и выжидающе, словно студент в гостях у именитого профессора, смиренно переминаясь с ноги на ногу, что я тут же придумал.
— Бог ты мой, вспомнил! — воскликнул я, отчаянно хлопнув себя по лбу так, что увидел даже две искорки, и улыбнулся, чем привел полного господина под новым котелком в живейший восторг.
Он также расплылся в улыбке и даже слегка подпрыгнул, перебрав в воздухе короткими ножками, после чего доверительно потеребил меня за рукав.
Я же в свою очередь, продолжая наше теплое общение посредством пантомимы, потер ладошками, как будто перед чем-то важным и интересным, и подмигнул ему.
Он в ответ поиграл плечами и радостно раскрыл глаза.
— Сан- Карло! Он сгорел-с! Извольте знать! — громко заявил я и, как смог, показал руками это феерическое событие.
Я то думал, эта простецкая шутка вызовет у господина с тростью приступ, судя по его комплекции, гомерического смеха, и он понимающе сквозь хохот закивает мне, при этом еще дружески хлопнет меня по плечу, мол, понимаю тебя, старичок, ох, как понимаю, ну, насмешил. Ибо Сан-Карло и в правду когда-то сгорал, причем дотла, но его, конечно, отстроили, вот в чем фокус: как бы и сгорел дотла, ан все равно существует. Эвона как.
Реакция же господина была обратной.
Услышав мои слова, он в ужасе отшатнулся и чуть не скатился вниз по ступенькам. Я еле успел его поддержать.
— Как! Как сгорел! Не может быть! — залепетал он, вцепившись в мой сюртук.
— Ерунда, — стал отмахиваться я. — Ну сгорел и сгорел. Одним оперным театром больше или одним меньше, что с того. Что вы, ей-богу, как за родной дом переживаете. Не надо так.
Но господин не желал внимать моим успокоениям. Напротив, он стал постанывать и умоляюще вопрошать.
— Когда?! Ответьте! Когда это произошло?! Ответьте! Когда он сгорел?!
Его переживания и стоны поразили меня так, что я, забыв о решении отказаться от услуг неудачной шутки, вошел в роль и печально произнес.
— Да вот, на-днях. Сгорел-с. Бывает.
На что господин возопил так, что привлек внимание многочисленных прохожих. Тогда я отвел его в сторону, за колонну и стал отчитывать.
— Господин хороший, перестаньте вы, ей-богу, реветь белугой. Если все так начнут вопить и рыдать от каждого мало-мальского пожара, то нам не миновать нового потопа и всеобщего помешательства. Что вы, как плакса. Ну сгорел и сгорел, скоро новый построят, еще лучше прежнего. Все будет хорошо, поверьте мне.
— М-м-м-о-о-я! Ж-ж-е-е-н-на! — еле выдавил господин сквозь обильные слезы.
— Что — ваша жена? Она кто? — строго спросил я.
— Она должна была… была быть там, — путаясь, объяснял господин, — там три вечера подряд… она…у-у… она обожает оперу-у… меня задержали дела… мы… мы должны были встретиться у Сан-Карло после последнего представления… вот…
Отговорившись, он уткнулся мне носом в плечо и зарыдал что есть мочи.
Тут-то я понял, о чем идет речь и о чем так горько рыдает господин, теперь больше похожий на напуганного и обиженного мальчишку.
— Ах, вот оно что! — вскрикнул я. — О чем же вы переживаете! Как же вы скоры на выводы! Пожар то был ночью! Никто не пострадал. Сторож — и тот вместе со своей беременной кошкой преспокойно и гордо вышел через главный вход, даже одной ноздрей не дохнув дыма. Жертв не было! Говорю вам! Слышите!
Постепенно смысл моих слов дошел до впечатлительного господина, он перестал рыдать и виновато, вытирая слезы белоснежным платочком, принялся извиняться.
— Вы знаете, я такой впечатлительный, — говорил он, — вот вы только сказали про пожар. А я сразу же все представил. Эти крики, вопли, огонь, чад и дым. Суета страшенная, люди в панике мечутся, давят друг друга. И среди них моя же…
Тут господин попытался опять всплакнуть на моем плече.
— Я же вам сказал, — строго повторил я, — никто не пострадал. Даже декорации, стулья, картины и костюмы. Все успели вынести под чистую. Так ерунда какая-то сгорела. Невесть что. Безделица. Вот так все и было.
— Да? — счастливо вздохнул господин. — Это хорошо-то как.
— Еще бы, — согласился я, — очень даже хорошо. И даже не то слово, как хорошо.
Мы помолчали.
— Так, значит, моя жена сейчас не в Сан-Карло, раз он сгорел, — вдруг опять чего-то испугался господин.
— Ну, типа того. Нету ее там, — неуверенно произнес я, не зная уж чего и ждать.
— Тогда отчего же она не встречала меня сегодня на вокзале? — начал рассуждать господин. — Ежели она не в опере, то должна была прийти. А если нет… Неужели с ней все-таки что-то стряслось?
К его горлу опять начали подкатывать рыдания.
Мне стало надоедать это дождливое воскресенье. Я уже был готов выхватить трость и отлупить его.
Не знаю, чем бы это закончилось, если бы я не заметил, что оперу покидают первые зрители. Видимо, мы напрочь заболтались и представление успело завершиться.
Убитый новым горем господин ничего не видел и не слышал. И я уже расстался с мыслью его успокоить, безучастно взирая на стенания и ожидая появления сестры.
— Вольдемар!! — раздался совсем рядом женский голос.
Ну я-то, допустим, не Вольдемар, а на моего толстого знатока оперных театров это имя и голос произвели действие электрического заряда. Его встряхнуло, как следует, он даже раздвоился на секунду. И бросился к источнику звука.
— Боже ж мой! Анюта!! — закричал Вольдемар так, что люди на ступеньках шарахнулись в стороны. — Анюточка!! Аня!!
Женщина, без сомнения носившая имя Анна, не меньших габаритов, чем ее супруг, шла ему навстречу по образовавшемуся живому коридору, удивленная слишком радостной встречей.
— Что случилось, Вольдемар? — смущенно говорила она под пытливым взглядом одной светской дамы. — Ты здоров?
Воспользовавшись общим легким замешательством, я, как ни в чем ни бывало, отошел в сторону и, насвистывая мелодию из сегодняшней оперы, смешался с выходящей публикой. У дверей я встретил сестру и повел ее в сторону, стараясь за версту обойти странного толстого господина радостно вопившего на ступенях театра.
— Анечка! Как я рад, что все обошлось! Как я рад!
Когда сестра, обратив на него внимание, спросила, кто же, интересно, он такой, я шепотом ответил, что это известнейший антрепренер из миланского Ла-Скала.
— Откуда ты можешь это знать? — удивилась сестра.
— Ну как же, мы только что с ним познакомились, он ждал тут одну русскую знакомую. И, между прочим, он предложил мне пробоваться на роль Мефистофеля в опере Бойто. Вот так.
— И ты согласился? — принимая игру, всерьез спросила сестра.
— Еще бы! Видишь как он бесится от счастья и кричит, что все обошлось. Из-за меня. Ведь я не какой-нибудь там кане (если кто не знает, на итальянском cane означает — собака, что на их же сленге синоним плохого оперного певца), я, дай Бог каждому, пою, почти как Мазини.
— Выдумщик! — засмеялась сестра. — Что ты плетешь?
— Ладно, умолкаю.
И мы пошли ужинать.
В ресторане, уже за десертом, я честно рассказал сестре о своем кратко знакомстве с мосье Вольдемаром. Сдерживая смех, сестра назвала меня злым мальчишкой и хулиганом, а также вспомнила наше детство, когда я порой дергал ее за косы и отбирал игрушки и варенье.
Я искренне признался, что раскаиваюсь и в том, и в другом, и третьем.
После ужина мы спустились к морю и долго беседовали о разном: о жизни, о любви, о пустяках. С сестрой я мог говорить о чем угодно.
Уже в полночь, проводив сестру до ее гостиничного номера и поднявшись к себе, я никак не мог уснуть. Ворочался и ворочался с боку на бок. Потом меня одолел приступ икоты. Я пил воду, затем вино, задерживал дыхание, приседал, стоял на голове, читая вслух по сто раз стихи про Федота, к которому должна уйти моя икота. Ничто мне не помогло. Я проикал до самого утра. Кто-то упорно вспоминал меня всю ночь без сна и отдыха.
Спускаясь к утреннему кофе, я все гадал, кто же это мог быть.
Ну кто бы, а?

 

          У Ж И Н   С   Н Е З Н А К О М Ы М    Г О С П О Д И Н О М.
На прошлой неделе случилось со мной нечто. Это нечто вызвало в моей душе настоящий bouleversement. Потрясение, как говорят французы.
А началось все в среду, когда после утренних процедур я покинул свой уютный уголок в центре Парижа. Там я уже прожил полгода, в меру наслаждаясь всеми возможными благами и не желая большего, памятуя совет каких-то древнегреческих мудрецов об излишествах и последующем неминуемом пресыщении. Естественно, после такого мудрого совета почти каждый не будет торопиться жадно накидываться на удовольствия. Тем более, когда они всегда под рукой.
Итак, выскользнув из парадной, я весело, чуть ли не вприпрыжку, заспешил по улице залитой солнцем золотого сентября. Спешил я к одной молоденькой и весьма прелестной поэтессе, обитавшей недалеко от здания Муниципалитета. Не сделал я и десяти шагов, как меня окликнули полным именем.
Это был посыльный от Губера.
Мое знакомство с Губером состоялось года три назад. Тогда случайно дождливая ночь загнала меня в один из старинных германских замков. Замок принадлежал Губеру и, надо сказать, находился в крайнем упадке. Из обедневшего, но благородного рода Губер влачил не достойное рыцаря существования и еле сводил концы с началом, будучи самому себе и поваром, и горничной, и экономкой, и рассыльным. Я провел у него ночь, до утра слушая жалобы и роптания на судьбу.
Следующая встреча много месяцев спустя опять свела нас, но уже в Париже, где на время задержалось мое путешествие.
На благотворительном костюмированном балу я с удивлением узнал в веселом транжире, окруженном толпой цыган, того когда-то мрачного и недовольного жизнью хозяина замка. Теперь же, судя по всему, у него не было повода роптать на бедность.
 Губер очень обрадовался мне, как родному брату, упоил меня коньяком и звал непременно заходить в гости.
 Я с любопытством несколько раз визитировал его, чему он, опять, же неподдельно радовался больше дозволенной в здешнем обществе меры. Однако не это больше всего удивило меня, а то, на какую широкую ногу он жил. Он не просто жил, он утопал в роскоши, словно какой-нибудь матерый набоб. С его слов я узнал, что разбогател он, как водится, благодаря богатому родственнику, не имевшему возможности прихватить на тот свет свое состояние и недвижимость. Губер предлагал и мне денег, я же отказался, сказав, правда, что все-таки буду всегда иметь в виду его предложение.
Потом мы еще как-то вместе ездили на конные ярмарки в Фонтенбло. И еще на весенний версальский карнавал.
Последние три недели мы не виделись. У меня появилась новая пассия, и я радовался жизни, как мог, только вместе с ней.
И тут, здрасьте, «сюрприз от адмирала Дарлана», неожиданный посыльный с приглашением на ужин в субботу в семь вечера. И не просто ужин, а с позолоченной пометкой «особая просьба». Конечно, я принял приглашение. И тут же через пару часов в жарких объятиях поэтессы оно напрочь вылетело из моей головы. К назначенному дню я и не помнил о нем.
В субботу утром явился второй посыльный с тем, чтобы напомнить о званом ужине. Я было несколько удивлен такой предупредительной настойчивости, но все же, конечно, был не прочь субботним вечером вкусно поесть и попить за чей-нибудь счет. Ведь мой то счет из-за частых встреч с поэтессами несколько прохудился.
Вечером к назначенному часу я стоял у роскошного особняка Губера. Меня почтительно приняли и проводили в приемный зал. Приглашенных оказалось не так много, как я ожидал. Около десяти человек или может чуть более, во всяком случае я их не считал.
Я вошел и поздоровался со всеми. Как водится, среди присутствующих мой наметанный глаз сразу уловил хорошо знакомого мне поэта Л. Уже известный среди широкой публики, он явно отличался ярко выраженной харизмой и был всюду желанный гость. Все восхищались им, и он ничуть не меньше восхищался собой.
Я немедленно подошел к нему, и мы завели беседу.
- Где же Губер? – первым делом поинтересовался я, видя отсутствие хозяина.
Мой вопрос оказался в точку. Никто из гостей не знал, почему нет Губера. Слуги же лишь исполняли его указания. Молчаливые и вежливые, они тоже ничего не знали.
Большинство из собравшихся здесь гостей пришли, несомненно, лишь из почтения к богатству Губера. Он быстро прославился своей щедростью и немыслимыми ссудами на всяческого рода провальные авантюры, подогревая интерес к недавно отшумевшей истории о графе Монке Тристо. Многие всерьез полагали, что Губер его сын. Губер ничего не отрицал, а продолжал поражать обилием золотого дождя. И потому его отсутствие на званом им же ужине воспринимали, как чудачество, присущее всем Крезам.
Помимо Л. здесь находились два банкира с супругами, еврейский торговец антикварной живописью со своей миленькой дочерью, модный художник, второй год живший за счет неограниченных кредитов Губера, актер, тоже чем-то обязанный Губеру, и прелестная дамочка, пришедшая то ли с художником, то ли с актером, то ли сама по себе.
А за огромными окнами зала уже сгущались осенние ранние сумерки. Казалось, огромный особняк погружается на дно бескрайнего океана. Почти невидимые слуги зажгли свечи. Стало уютно, и сразу появился аппетит.
И тут же вслед за аппетитом появился Губер.
Чем-то взволнованный и крайне возбужденный, что, впрочем, заметили только я и Л., он нарочито вежливо извинился за вынужденное опоздание и, скрывая волнение, пригласил всех гостей к накрытому в соседнем зале столу.
Когда гости вошли в зал, где их ожидал ужин, из всех уст вырвался вздох удивления. Поэт Л. даже пихнул меня пребольно в бок, видимо предвкушая серьезное пьянство, до которого он был редкий любитель.
Приготовленный в зале стол, казалось, ожидал королей и богов средней руки, но никак не нас, простых смертных. Стол был так огромен, что за ним поместилось бы не десять, а сто десять человек. А яства, возлежавшие горделиво на парчовой скатерти, своим обилием и многообразием превосходили самую изощренную фантазию гурмана. Фрукты, дичь, рыба, салаты, икры, вина. В каком порядке и что описывать, и перечислять, даже не знаю. Казалось, здесь собрано все сотворенное природой для съедения и любые блюда надуманные такой мудреной наукой как кулинария. В общем, вся блажь для сытоеда.
При виде такого навороченного стола гости попятились назад, решив, что ошиблись залой. Так уж все слишком роскошно, пусть даже и не для рядового ужина. И хотя все знали о причудах Губера, ужин представлялся раз в пятнадцать скромнее.
- Прошу к столу, друзья! – призвал к столу всю публику Губер, делая вид, что не заметил замешательства.
Слуги выдвигали стулья. Гости, быстро преодолев неловкость и недоумение, начали рассаживаться. Причем, как понимаете, наше общество заняло примерно десятую часть километрового стола. Другая его часть уходила далеко в даль, что несколько ошеломляло, и объясняло общее молчание.
- Вы никого больше не ждете, мосье Губер?- спросил один из упитанных банкиров.
- Нет, нет. Никого. – последовал подозрительно поспешный ответ.
Поэт Л. покачал головой. Видимо, ему, как и мне, пришла в голову забавная мысль об Алисином чаепитии у башмачника, и он опять с силой пихнул меня в бок. Мы сидели рядом, я ответил тем же, и Л. чуть не свалился со стула.
Молоденькая дочка торговца антиквара, глядя на нас, прыснула наивным девичьим смешком. Л. тут же поддержал ее и тоже весело хихикнул, пародируя барышню. Это немного приподняло общее настроение. Тем более, что бокалы уже наполнили, и Губер поднялся со своего главенствующего места, желая что-то сказать.
- Друзья мои…- начал он.
И все преданно устремили на Губера взоры. Свечи в зале расположили так, что, то место за столом, где находился хозяин, оставалось в тени, и потому выражение лица того, кто всех пригласил и теперь держал речь, почти не удавалась разглядеть и понять его настроения. Можно было только догадываться по речи произносимой резким, срывающимся от волнения голосом.
- Друзья мои, в этот вечер вы собрались здесь по моему приглашению и, как видно, уже догадались, что этот ужин не совсем обычный. Да, это так. В этот день несколько лет назад со мной произошел один памятный и прелюбопытный случай. И вот в честь него я устроил сегодняшнее, так сказать, хе-хе, party. И…
- Дерьмо! Черт тебя возьми! Черт! – неожиданно громко и нервно заругался поэт Л. и повторил. – Черт тебя! Черт!
Оказалось во время речи он тихо выпил и потянулся за осетровой икоркой, дабы сразу закусить ей. Но на пути ко рту неловко уронил этот морской продукт к себе на колени, вымарав модные и дорогие панталончики, чем и было вызвано несколько неуместное проклятье.
Губер же сильно вздрогнул, заслышав нехорошие слова, и зачем-то истерично хохотнул. Л. трагично извинился перед хозяином, сделав при этом такое зверское выражение лица, что Губер трижды сморгнул и поморщился.
- А что за случай, мосье Губер? – тут же спросил актер, направляя беседу в нужное русло и широко улыбаясь во весь свой чувственный рот, видимо ожидая, услышать нечто пикантное и амурное.
Губер молчал, временами как-то очень дико поглядывая на Л., словно увидел в нем сверхъестественные возможности к перевоплощению и трансаннигиляции, модные в то время во всех здешних салонах. Потом он как бы пришел в себя, обвел тяжелым взглядом сидящих за столом и медленно произнес.
- О том, что за случай, господа узнают непременно, но чуть позже. А пока, мой первый тост за того, кто встретился мне в тот день несколько лет назад.
Актер, продолжая улыбаться, понимающе кивнул и подмигнул симпатичной даме и художнику, мол, я же говорил, яснее ясного, дело напрочь пикантное, полный шерше ля фам.
Гости встали и, принимая тост, начали чокаться, однако совершенно не понимая, за кого пьют, и что, вообще, будет происходить. Шикарная, просто сказочная обстановка вокруг быстро подкупала любые нехорошие предчувствия и подозрения.
Замечу лишь, что по странной случайности ни я, и ни Л. не выпили за первый тост. Наши бокалы разлетелись вдребезги, когда мы ради шутки со всего маху чокнулись ими. И забавно, что никто не обратил на это никакого внимания, словно мы сделали это в соседней комнате под кроватью.
После слов Губера ужин сразу и стремительно преобразился.
Веселье повалило, как первый снегопад. В считанные минуты завалив всех гостей по уши. Просто удивительно, не успели мы пропустить по первому бокальчику, как все уже были изрядно пьяны, словно третий день гуляли на деревенской свадьбе.
Все гости, будто сговорившись понесли, кто о чем. Мой сосед поэт Л. говорил беспрестанно. Привыкший к роли этакого застольного конферансье он сорил остротами напропалую, выжимая из публики смех до последней капли.
  Тосты следовали от него один за другим. И не такие туманные, как у Губера, а уже более ясные и житейские. Ну, конечно, первым делом выпили за присутствующих дам. Гип-гип! Ура! Потом за хозяина. Третий тост сердечный, за любовь. Потом уже пошло-поехало и стали пить за все подряд. И за тех, кто не с нами. И за всех, кто в пути. Отдельно за тех, кто-то в море, и отдельно за тех, кто-то на суше.
Иногда Л. забывал, где он, бойко кричал «горько» и настойчиво предлагал выпить за отцов невесты и мать женихов, и вообще выпить до дна за всех присутствующих братьев, молочных сестер и прочих близких, и дальних родственников молодоженов. С ним почему-то соглашались и пили.
Потом поэта стало заносить. Он увлекся предметами близкими его натуре и предлагал пить за поэзию, провозглашая ее матерью литературы. А также за любовь и все ее формы проявления, включая и адюльтер, и брак по любви, как основу счастливой семейной жизни и радостного детства.
Надо сказать, что поэт Л., не смотря на свою молодость, был уже трижды женат и каждый раз не удачно, жены ему попадались вздорные и стервозные, но поэт не унывал и готовился еще попробовать семейной жизни.
Он также убедительно просил выпить за все виноградники южной Франции, откуда он был родом. И все кивали, и пили. Поднимая бокалы даже тогда, когда его тосты были просто абсурдны. А он требовал пить за какие-то химеры, за тайну провидения, верно охранявшую секрет смысла нашей жизни. Пил он за свободу, как двигатель истинной эволюции и истинного прогресса. Потом у поэта и вовсе крыша поехала. По просьбе Л. все присутствующие вставали и пили за луну, за солнце и выборочно за некоторые созвездия. Пили за нежность вдохновения, как доверительно выразился поэт Л., «это непрерывный катарсис, способный очистить любого». Дальше пили за полевые цветы, за горные реки, а особенно за птиц, как задумчиво произнес Л., «за этих вечных небесных странниц, вечно напоминающих нам о наших безграничных возможностях».
Уже в одиночестве Л. пил за осень, нарекая ее мудрецом и неутешной вдовой в одном лице. За музыку, так как она и есть душа красоты. За радость встреч и горечь расставаний, ибо одно без другого, что человек без собственной тени. Пил он за сердце, как единый и общепризнанный орган дружественный и душе, и телу. Пил за тишину, как источник звука. И троекратно он выпил за понимание, как верный признак близкого счастья.
В общем, Л. сходил с ума, как умел, и сыпал тостами, как из рога изобилия, нещадно потешая гостей, вышибая из них хохот. Даже серьезные рожицы банкиров, не переставая, расплывались в идиотские улыбающиеся гримасы. И вот уже и банкиры вспотели, расстегнув верхние пуговицы на своих жилетках, и их  супруги по немного декольтировались, обнажив сомнительные прелести.
Все давно поняли, что ужин продолжится как минимум до утра, и веселье шло своим чередом. Вольные беседы и позы, беспорядочные выкрики, обрывки модных острот и куплетов. Поэт Л., следуя давно выбранной роли, взгромоздился на стул и громко навзрыд, будто раненный Пьеро, прочитал два стихотворения на личные темы, чем заслужил общее одобрение и влюбленные взгляды дочки антиквара.
Художник с актером затеяли отчаянный спор по поводу божественного провидения в искусстве и творчестве, от чего их дама заскучала, и начала требовательно поглядывать то на Л., то меня, желая тоже ощутить на себе чье-нибудь  пристальное внимание. И я не преминул воспользоваться ее желанием и обратился к ней с первым, что пришло в голову.
- Извините, сударыня, - мягко заговорил я, пряча под яркие перья, клыки и когти, намереваясь произвести самое положительное впечатление, - не вас ли мне пришлось вчера случайно видеть в "Комеди Франсез"? Простите за дерзость, но я уверен, это были вы, ибо столь красивую даму трудно с кем-либо спутать.
Сначала дама одарила меня благодарной улыбкой, а потом разродилась долгой тирадой о том, что вполне вероятно то была именно она, ибо ее страсть к театру неимоверна, в нем она черпает вдохновение жить и думать, и, вообще, она большая поклонница всевозможных талантов и гениев, и во всем таком разбирается тонко и со вкусом.
Я же понимающе кивал и давал понять, что готов слушать и слушать. И вероятно моя обходительность дала бы мне повод сделаться ближе. Дама даже спросила, мол, не пописываю ли я пьески или еще какие-нибудь драмки. На что я многозначительно кивнул, а дама заметила, что могла бы заглянуть на днях ко мне на огонек, ведь у нее в близких знакомых ходит один известный режиссер, она могла бы поговорить с ним по поводу меня и лично сообщить о результате. Я выражал полное согласие и восхищение.
Наш разговор все больше касался лишь нас двоих, и я весьма успешно втирался в доверие дамы, добиваясь ее симпатии. Еще бы чуть-чуть, и я бы ворвался в ее сердце, и уносил бы его дымящимся на своем копье.
Однако, к сожалению, мы были не одни. Л. после очередного тоста вновь объединил всех под своим крылом. Нетрезво покачиваясь и нагло ухмыляясь, он предлагал присутствующим хором уговаривать, Губера поведать о том случае, ради которого мы собрались за роскошным столом.
Только сейчас, отвернувшись от дамы, я заметил, что Губер, не принимавший никакого участия в общем веселье, мертвецки бледен, будто отравился несвежим паштетом. И даже в той полусумрачной тени за свечами, где он прятался, это было видно очень хорошо. И хотя могильная бледность была ему к лицу, это было не кстати и подозрительно. Все же, возможно, только я один придал какое-то значение его виду, остальные радостно вопили, хлопали в ладоши и наперебой уговаривали хозяина перестать секретничать, кидаясь в него пробками из-под шампанского.
Губер поднялся тяжело и грузно. Он как-то кисло и неправдоподобно улыбнулся и только разомкнул губы, как бой часов затопил гудящими ударами всю залу, заботливо отбивая полночь.
Едва затих последний удар, как возникла пауза. Резко хлопнула дверь, и вошедший слуга громко объявил потусторонним голосом.
- К господину Губеру прибыл гость.
Не успели присутствующие удивиться, не услышав ни имени, ни звания, как в зале появился новый гость. Он не просто вошел, а именно появился. Как появляется на экране синематографа изображение.
Строгий дорогой костюм, и в то же время изящный и легкий, благородная осанка, одухотворенное лицо и крайне пронзительные черные глаза, в которых с детским любопытством мешалось бесстрастие и каменная усталость, все говорило, даже орало, что явился не так себе какой-нибудь пижон и прожигатель жизни, не случайный прохожий или племянник из провинции, а весьма-превесьма неординарный персонаж.
- Добрый вечер, господа, извините за опоздание, раньше никак не мог. Ну никак. - прозвучал в тишине мягкий, располагающий и, опять же, насмешливый голос, - Позвольте присоединиться к вашему милому застолью. Смотрю, у вас тут все по-домашнему. Очень мило. Люблю так.      
Молчание. Хотя, что значит молчание…
Нет, все выглядело не так. Совсем не так. Гости не просто молчали, а пребывали в глубоком оцепенении. Появление незнакомого господина без имени и звания, со столь впечатляющей наружностью и манерой поведения погрузило всех в гипнотическое онемение. Словно стая перепуганных бандерлогов, мы с необъяснимым трепетом молча взирали на странного полуночника. И только неугомонный поэт Л. бурчал себе под нос : "video misterium, video misterium", что в переводе на близкий нам язык обозначало: вижу тайну, вижу тайну. Внутренне я попытался посмеяться над его словами, но смех вышел холодный, прямо-таки леденящий и жутковатый.
Один лишь прибывший господин пребывал в бодром и шаловливом настроении духа.
- Господа, ну что же вы приуныли то, - весело обратился он, - неужели мое внезапное появление так помешало вам? Неужели я так жутко выгляжу? И хватит молчать. Поговорите со мной. А то я скоро заскучаю.
- Не то, чтобы вы так уж и помешали, сударь. - за всех ответил поэт Л., - Однако, мы и вправду несколько удивлены вашим появлением. Да вы, кажется, и не знакомы здесь никому. Кто вы сударь?
- Как же незнаком, неужели, Губер,… - обратился незнакомый господин к тому месту, где должен был восседать Губер.
Должен, но его там не было.
- А где же Губер?! – нарочито поддельно удивился незнакомый господин, так, что даже глуповатая старушка с чулком и та бы догадалась, что он-то как раз и знает об этом.
- Хм, действительно, а где же он? –недоуменно  моргая,  пробормотал поэт Л.
Он единственный из нас, кто, как ни в чем не бывало, разговаривал и двигался. Мы же продолжали жевать молчанку и неподвижно пялились на пустое кресло.
- Ну, да и черт с ним. Нечего беспокоится. Было бы о чем. – жизнерадостно махнул рукой незнакомый господин, неизвестно кого этим успокаивая, - Рано или поздно он все равно объявится. А пока ведь можно и без него повеселиться. Как вы считаете, сорванцы?! Мы ведь и сами по себе тоже не промах. Да?
Гробовая тишина. Ни звука.
В руках у незнакомца появилась морская подзорная труба образца первых кругосветных плаваний, и он внимательно осмотрел в нее каждого. Тут то я отчаянно и пожалел, что визитировал этот сомнительный банкет.
- Нет, хлопцы, так не пойдет. Я не согласен с вашим молчанием. – выбросив трубу и недовольно поджав губы, как бы обидевшись, произнес господин, - Так никуда не годится. А ну-ка, всем живо веселится!
Последняя фраза прозвучала, как приказание.
И тут, словно по мановению волшебной палочки дирижера, все присутствующие разом переменились. Они оживились, повскакивали с мест, хватаясь за бутылки с вином и прыгая под музыку, задорно зазвучавшую со всех сторон прямо из стен.
Веселье прямо-таки лавиной обрушилось на залу вместе с новыми, невесть откуда взявшимися разношерстными гостями. Тут были и люди, по виду нашего круга, а также простолюдины и откровенные демоны. Новоприбывшие заняли пустовавшую часть пиршеского стола и активно налегли на заморские продукты, сея шум, гам и анархию, накрыв нас собой, как накрывает корабль белый шквал.
Поднялась такая суматоха, что мне буквально сделалось дурно. Я подумал, уж не спятил ли с ума или может в вине подмешена мохнатая дурь. Кругом творилось что-то невероятное, даже для самой разгульной вечеринки явный перебор. Полторы сотни персонажей обоих полов, упиваясь в хлам, чудили и куролесили напропалую.
Чего тут только не вытворяли.
Какие-то серьезные мужики в розовых подштанниках, больше похожие на циркачей балующихся гирями, катали по залу бочки с вином, хватая кого попало и насильно угощая на разлив.
Тут же, вокруг них бегали смазливые карлики с бабьими лицами и кусались за ноги. При этом они еще стреляли из очень громких пистолетов и бились на турецких саблях.
А один, и без того здоровенный малый, бегал на ходулях и испускал из своих недр огненную струю, опаляя наши волосы. От чего стоял постоянный визг и крики. Казалось, ничто не в силах остановить общий разгул. Люди кругом мучительно веселились, выделывая самые невозможные кренделя.
Лично я попытался смыться с места оргии. И сразу был схвачен двумя карликами. Не смотря на малый рост, их крепкие руки насадили мне столько синяков по всему телу, что я даже и не взялся бы их считать перед сном. Карлики подтащили меня к мужикам в розовых подштанниках, орудующих на раздаче, те деловито нацедили мне ковш вина, настолько бездонный, что я, еще не испив оттуда, уже пришел в пьяный ужас.
Ну, думаю, конец мне. Прощайте, сестры.
И тут громкий властный голос, без усилий покрывая происходящее, произнес.
- Тихо. Объявляю паузу. Всем к столу. Веселье умеренное.
И небывалое веселье урезалось.
И вот вся публика уже сидит вдоль полуразграбленных столов, вежливо кушает и ждет.
Будучи уже в бессознательном состоянии, присущем изрядно выпившим матросам, я пятью руками держался за край стола и, сурово насупившись, разглядывал узор разлитого бельгийского соуса, и лишь иногда исподлобья поднимая на собравшихся осоловелые глаза.
Восторженные маски и широко раскрытые глаза преданности наслаждались видом незнакомого мне господина сидевшего теперь на месте Губера. 
А господин, ничуть не гордясь своим положением, мило по-отечески взирал на публику и закусывал спаржей молодое вино.
- Дети мои, - прожевав, заговорил он, - этой ночью мы чествуем сорванцов, присоединяющихся к нам. С одним из них я сам лично познакомился, когда он безмерно скучал, буквально подыхая от одиночества, в своем родовом замке. Замок этого человека находился в крайнем упадке, и скучал человек, как вы понимаете, в основном из-за отсутствия средств к содержанию своей ждущей великих свершений жизни. Как тут пройти мимо. Никак. Что же, я явился ему весьма кстати. Это наша профессиональная черта. Умеем, когда можем. Однако, конечно, по началу этот человек сомневался, стоит ли менять свою драгоценную бессмертную душу на пожизненное и очень щедрое содержание. Типичный случай. Со всеми так. Но! Господа! Бог свидетель, я еще не встречал ни одного мучительно скучающего гражданина способного отказаться от столь лестного, пусть и сомнительного предложения. И человек согласился, выпросив у меня еще кое-что. Замечу ради общей забавы, что этим кое-чем, он назвал тех людей, которые по неосторожности воспользуются его богатством. Ими оказались те, кого он сегодня пригласил на свой ужин. Очень мило с его стороны, не правда ли. Я же в свою очередь решил собрать здесь всех, кому истекает этой ночью срок  моего кредита. Как вы поняли, я редкий обманщик. Кое-кто из вас надеялся наслаждаться богатством по крайней мере еще не один десяток лет, а я вдруг требую долг намного раньше. Во как. Что поделаешь, после того, как вы отказались от души, все в нашей власти. Мы посчитали, что вам пора присоединяться. За вас мой тост, сорванцы! Бибамус, блин!
Ему густо поаплодировали и выпили.
И не надо быть семи пядей во лбу или обладать мощной силой дедукции, чтобы понять, кому приходился родственником этот незнакомый господин. Да, да, точно он, не при детях будет сказано. Тот самый.
И, конечно, его присутствие, мягко говоря, смущало меня. На кой ляд я оказался с ним за одним столом. Неужели и меня решено прибрать в темные закрома далекой чужой родины. Но за что, дяденьки? Я же ничего не сделал. Я же хороший. Умный и добрый. Меня так и подмывало спросить: "Ау, мол, привет горячий, а я то здесь причем?" Но смелости у меня хватало лишь на то, чтобы дышать без перебоев, не говоря уже о том, чтобы взглянуть на главу стола или открыть рот.
И в то же время я ощущал в себе немалую шальную веселость. Мне так и хотелось замычать, кукарекнуть или заквакать во весь голос, или же вообще укусить соседа за ухо.
Я украдкой глянул на соседа, прицениваясь к его уху, и облизнулся.
И тут я заметил поэта Л. Он сидел напротив меня, только чуть поближе к главе стола. Было видно, что Л. не трезвее моего, однако же он пытался сидеть прямо и с невозмутимым спокойствием взирал на господина из преисподней, при этом еще ковыряясь вилкой в зубах и кидаясь по сторонам хлебными шариками.
Заметив мой взгляд, Л. обернулся ко мне и заговорщицки подмигнул, давая понять, что он что-то задумал. Я же смутился и перевел взгляд.
Одного за другим поочередно я увидел всех из нашей прежней компании.
Актер и художник сидели в обнимку с распутными разукрашенными девицами и о чем-то им бубнили. В свою очередь их прежняя спутница, с которой я уж было сошелся на почве пристрастия к театру, обитала в компании двух жгучих мачо, тесно и дружно прижавшихся к ее телу, от чего она исходила такой горячей истомой, что походила на только что сваренную курицу.
Потом я увидел торговца антикварной живописью, он спал лицом в салате и недовольно похрапывал, а рядом его дочки домогалась молоденькая и симпатическая ведьмочка с непомерно длинным хвостом, которым она щекотала девицу в стыдном месте, на что та лишь двусмысленно похихикивало, и не оказывала серьезного отпора.
Остальных, то бишь, банкиров и их жен, я заприметил на самом конце стола, среди каких-то расхристанных скалящихся вурдалаков с опухшими рожами, больше похожих на чернорабочих. Семья банкиров уже ничего не понимала: растрепанные, словно старые метелки, они лишь осоловело мотали головами и невротически подергивались.
Надо сказать, что за общим столом были и приличные персонажи. Они с печальными лицами сидели кучкой по краям от господина и неторопливо ели и пили. Однако делали это с превеликим аппетитом, обмениваясь между собой только им понятными шутками. Надо полагать, это были приближенные или коллеги того же звания, не чета мелочи за столом.
Уже знакомый нам господин долгое время молча курил трубку и благодушно улыбался, словно сквайр, отмечающий пятидесятый юбилей.
Вокруг понемногу опять затевалась прежняя пьяная возня и неразбериха. Кто-то уже вскочил и потянул дам танцевать. Ко мне начала клеиться пышнотелая тетка, пахнущая сырыми грибами и вазелином. Ее габариты, мое брыкание и телесное отнекивание не помешали мне видеть, как поэт Л., полный достоинства, не спеша поднялся и вальяжно, по босяцки подошел к господину. Его никто не трогал. Тогда Л. наклонился к уху подземного эмиссара и что-то с брезгливостью проговорил.
Тот даже не обратил на Л. никакого внимания, будто никто к нему не подошел. А сидевший рядом с господином стройный и бледный юноша в каком-то невероятно красивом мундире с блестками медленно и даже грациозно, с какой-то, я бы сказал, аристократичной грустью, шмякнул Л. бутылкой шампанского по наклоненной голове. Поэт Л. качнулся и не замедлил упасть, а подоспевшие карлики оттащили его за ноги в сторону.
После чего, сидевший с другой стороны господина, тоже моложавый, но седой и в черном строгом костюме, встал и дважды хлопнул в ладоши.
И сразу две гнусных карлицы втащили откуда-то Губера. А он дрыгал ногами и извивался в паническом страхе, пытаясь удрать.
- Ну что же ты, Губер, не стоит так переживать, - с пресной усмешкой произнес господин, - подумаешь, какая обыкновенная хреновина с тобой приключилась, с кем только не бывает.
- Отпустите. Пожалуйста. – лишь жалобно пролепетал Губер, - Я больше не буду. Я все отдам и стану хорошим.
- Что ты милый, куда же я тебя отпущу, - пожал плечами господин, - ты же мне теперь, как родной, все равно как племяш. Да ты не бойся, больно и страшно не будет. Не в больницу ведь едешь. Расслабься.
Потом он посмотрел на замеревшую публику, по-администраторски помахал ей ручками и сказал.
- Ладно, мы пойдем. Нам пора. А вы тут, давайте, без нас еще можете балдеть и беситься до самого утра. За вами присмотрят, а потом проводят. Пока-пока.
Господин устало вздохнул. Над его головой раздался резкий свист. Потом вполне банально бабахнуло со вспышкой, искрами и запахом серы, и господин исчез вместе со свитой и Губером.
Вся публика, конечно, тут же в панике ломанулась к выходу, словно покидая борт идущего на дно «Титаника». Не вышло. Верные соглядатаи заставили нас продолжить то же веселье под ту же безумную дудочку до полного умопомрачения.
Даже и не помню, как я умотался и сошел с дистанции.
Проснулся я в пустом зале под столом.
Было холодно. Через настежь распахнутые окна и двери гулял утренний сквозняк. Осеннее утро, выдавшись на редкость сырым и пасмурным, холодным призраком бродило по залу, как по своим личным хоромам. Я выполз из-под стола и к огромной радости увидел поэта Л. Он в одиночестве сидел в кресле с отломанной спинкой, одной рукой держась за разбитую голову, а другой за бутылку вина.
Мое появление тоже весьма оживило поэта Л., глядя на меня, он быстро заговорил, будто ожидая, что я исчезну, как видение.
- А я то, блин, сижу и думаю, один я тут или нет. И вчерашний бред, то ли мне приснился, то ли был костюмирован актерами. В чем вся фишка, а? Это что новомодный писк в светских приемах? Ничего себе, на… А почему окна и двери настежь? И где Губер, где все гости,  или хотя бы слуги? Куда подевались то? Никого нет. Ветром, что ли, всех унесло.
- Ничего не знаю, мне кажется, что я и сам уже не местный. – поднимаясь, сказал я.
- Вот то-то и оно… - подняв палец, проговорил поэт.
Мы выпили вина, побродили по особняку и нигде не встретили не души. Всюду распахнуты дверные и оконные проемы, сквозняк и погром, как будто сюда ворвалась конница сарацинов и долго искала проход в зазеркалье.
Нагулявшись, мы решили пойти проспаться у Л., жившего поблизости. Там мы выспались, привели себя в порядок и к вечеру чуть навеселе отправились посетить актера, того, что был у Губера на вечеринке, единственного из всех, чей адрес знал Л.
У дома актера тусовалась толпа зевак, громко и наперебой они пересказывали всем вновь прибывшим известные им подробности. Возбужденные люди несли редкую чушь, но то, что нужно мы узнали.
Оказалось, что актер этой ночью, ближе к утру повесился, перед тем пристрелив какую-то женщину и отравив вином молодого волосатого художника. Одна половина зевак считала, что убийства произошли на почве пьянства и ревности, другие, что из-за дележа драгоценностей, которые якобы в изобилии нашли там же. А одноногий старик-шарманщик, вообще, убеждал не исключать возможность несчастного случая. Он утверждал, что знавал одно семейство из восьми человек, где хозяин, спускаясь по лестнице, поскользнулся на апельсиновой корке, в результате чего вся семья, включая кошку и собаку, поумерали разными смертями.
Мы, конечно, поняли, кто были  те двое пристреленные и отравленные актером. Нам стала дурно, и мы пошли обратно к Л. и напились до невменяемости. Наше состояние было трудно передать, но понять легко. Каждый переживал то, когда худшие его опасения оправдывались, и вслед за кажущейся мистикой проступала отравленная этой же мистикой реальность.
На следующее утро из газет мы узнали, что из всех приглашенных на ужин к Губеру в живых остались только я и Л. Причем, все были найдены мертвыми у себя дома. Чего только не писали о смерти гостей. Правды было не дознаться. Писали, мол, один банкир погиб от разрыва сердца, а жена его переела снотворного на ночь, другой банкир от того, что ему на голову упал бронзовый бюст Фемиды, а супруга угорела, когда, споткнувшись о свою тень, упала головой в камин. Антиквар, мол, вообще, подавился какой-то гречневой кашей, а дочь его выпала с четвертого этажа, перепутав со сна балконную дверь с уборной. Много чего говорили и писали, пока новые фокусы жизни не отодвинули эту историю на второй план. Все проходит, все теряет яркость и свежесть.
И вот ведь, друзья мои, что значит разные характеры.
Вот, к примеру, меня вся эта история так потрясла, что после этого я стал сам не свой. Перестал пить вино, путаться с женщинами, занимать деньги в долг, играть в кости и карты, бренчать на гитаре, ходить в синематограф и фотографироваться. Перестал есть на ночь и читать жареные книги, отказался от многих знакомств и вольных слов, заучил несколько молитв, стал богобоязненным и мнительным, ожидая отовсюду подвохи и каверзы, видя в людях и их жизни сплошное искушение.
А вот поэта Л. наоборот сия история весьма раззабавила и вдохновила на новые подвиги, он подолгу смеялся, вспоминая ее, пересказывая подробности  своим многочисленным знакомым. Он стал много пить и разбираться в редких винах, стал волочиться за всеми знатными  красотками, перестал отдавать долги, не прекращая занимать новых, одним из первых начал сниматься в немых фильмах и его фотопортреты хранили под подушками все парижские  нимфетки. Он пристрастился к ночной жизни, нигде и никому не прощая усмешек над собой и раз в месяц, как по графику, участвуя в дуэли. Он жил, как капитан разбойничьего корабля в полночь захватившего город. И еще он умудрился написать поэму под названием "Ужин с незнакомым господином", где довольно легко и по пижонски, пересказал почти все, как было с того момента, как он получил приглашение и до того момента, когда он подошел к незнакомому господину. Как он наклонился к его уху и вежливо заметил, что поэту Л., как порядочному человеку, и как художнику, воспевающему все светлое, претит вся эта чертовская бодяга. А проще говоря, надоела. И, возможно, преданные ценители подобных представлений еще не перевелись, но он откровенно скучает от вида присутствующих чертей. Мол, как не странно, они даже вызывают у него изжогу и кишечные позывы. И вообще, не могла бы их компания собраться где-нибудь в другом месте, и не портить здесь воздух своим присутствием. А если нет, то ведь можно нарваться и на грубые неприятности, не надо, мол, думать, что поэты способны только на телячьи нежности. С таким нешуточным разговором, если верить поэме,  Л. и подъехал к незнакомому господину. За что он в общем-то, вполне оправданно и схлопотал по башке  бутылкой, словно в дешевом ресторане. Всего, делов то.
И все это в зарифмованной форме поэт и преподнес публике. Там и про меня есть, конечно. Но так, ничего плохого и ничего хорошего. Я там вроде белого рояля, на котором так ничего путного и не сыграли. А сам то поэт Л. прямо герой там, палец у рта не клади, оттяпает в легкую по пояс.
Читал я его поэму и, честно сказать, не в восторге от нее. Ерунда какая-то. Эдак написать любой грамотный может. Надобно только хорошую библиотеку иметь, свободного времени уйму и выпивки побольше. А к чему писать, если так любой сможет, никогда не пойму.

                Л О С Ь.
                (охотничий  рассказ.)
Лось бежал, гордо вскинув сердитую голову. Широко раскрыв глаза, он в упор смотрел на охотника. Охотник Сергеев медлили с выстрелом, ему было очень страшно, ибо лось походил на бессмертное и древнее лесное божество. Грозное в гневе и беспощадное в расправе. Охотник испуганно моргал глазами и подгибался в коленях, не снимая с мушки прицела мощной рогатой башки.
А лось, громыхая копытами и тяжело сопя, как взбесившийся паровоз, был уже почти рядом. Взгляд его был зол и полон нехорошего смысла.
Тут охотник Сергеев не выдержал и побежал прочь в лес, с воплем вламываясь в непроходимую чащу.
Лось остановился на том месте, где только что был охотник.
- Стоять, сука!!! – вдруг страшно проревел лось нечеловеческим голосом.
Охотника Сергеева перевернуло в воздухе от ужаса, и он помчался быстрее.
Лось тяжело крякнул и ринулся за ним.
- Догоню! Убью падлу! – на ходу орал он.
Охотник уставал.
Тут в небе появился вертолет и принялся обстреливать лося.
«Свои! – подумал Сергеев, - Отобьют.»
Однако преследование не прекращалось. Животное, не обращая внимания на выстрелы, которые не причиняли ему никакого вреда, неслось во все четыре ноги, сурово сплевывая на ходу вязку коричневую слюну.
Конец мнился ужасным, воображение так и рисовало, как хрустят хрупкие кости охотника под жестокими лапами лося.
Неожиданно охотник Сергеев остановился. Он развернулся и, подняв правую руку, в знак того, что просит внимания, ринулся на встречу лосю.
Зверь не успел остановиться и с разбега, лоб в лоб, встретил охотника.
От мощного удара лось даже присел на жопу.
В свою очередь, не выдержав столкновения, охотник Сергеев подлетел в воздух. И задержался там.
Через пару минут он уже освоился и, расправив руки, важно летал между сосен, по-отцовски поглядывая на лося, который так и остался сидеть на заднице, и мотал головой, не веря глазам.
  Полетав, охотник Сергеев вдруг неожиданно посерьезнел и, издав горлом предостерегающее грозное клокотание, коршуном кинулся на бедное животное…
Вечером в бригаде мужики, попивая водку, вылавливали из большого дымящегося котла лакомые кусочки лосятины и похваливали Сергеева за охотничью смекалку.
                С А Н И Т А Р Ы.
Платочек был уже совсем грязным, это было видно по его серо-землистому цвету. Однако ничего другого рядом не нашлось, и пришлось воспользоваться именно этим грязным платком.
Взяв раненного за длинные волосы и перетащив его через ручей, санитары принялись бинтовать его раскуроченную руку.
- Суки! Не дамся! Жопы порву! – в бреду кричал раненный боец, видя перед собой лишь неприятеля.
- Да свои мы! Свои! – хором говорили ему санитары и улыбались, склонив поближе к лицу солдата свои чумазые рожи.
Солдат так и не понял смысла их слов, что-то прохрипев в бреду, он умер, успев таки укусить одного санитара за палец.
Забрав платочек, санитары встали и пошли прочь. Они неторопливо матерились, проклиная свою судьбу, злясь на то, что потеряли столько времени зря.
Перейдя ручей обратно, они уже не стали хватать первого встречного, попавшего под руку. Степенно прохаживаясь по полю боя, надеясь выбрать раненного пободрее да посвежее, они ощупывали и рассматривали всех, как дыни.
- Вот! Давай этого возьмем! – предложил один санитар, указывая на валявшегося в канаве шатена с перебитыми ногами.
- Нет. Не возьму его. – заупрямился другой санитар, - Не хочу.
Ему сразу не понравился дерзкий пронзительный взгляд шатена.
Шатен обиженно отвернулся. Санитары двинулись дальше.
Где-то на краю поля под грудой трупов они откопали раненого картечью в плечо офицера в полуобгоревшем мундире. Погрузив на носилки стонущего офицера, они пошли обратно, и как бы ненароком профланировали мимо канавы, где лежал шатен.
Шатен прикрыл глаза и сделал вид, что уже умер, легко и без мучений, с умиротворенной улыбкой.
Благополучно спустившись в ручей, санитары держали носилки на плечах, и осторожно переходили на другой берег. На середине ручья тот санитар, что шел сзади, вдруг увидел на рукаве раненого офицера обгоревшую вражескую нашивку. Ничего не объясняя, он отпустил носилки, и их тут же вырвало течением из рук идущего впереди санитара.
Поглядев немного вослед барахтающемуся офицеру, санитары опять вернулись на берег. И, не сговариваясь, пошли в сторону шатена.
Шатен дремал уже по настоящему, он тихонько похрапывал и сопел.
- Встать! – заорал подошедший санитар, которому шатен не понравился.
Шатен испуганно открыл глаза, но увидев знакомых санитаров, скорчил презрительную гримасу и хотел было отвернуть голову. Но санитар носком сапога прервал это движение.
- Я сказал, встать! – нервно повторил он.
Шатен что-то обиженно промычал, указывая на перебитые конечности.
- Смотри-ка, не хочет. – обратился санитар к другому.
- Чего он еще не хочет? – безучастно спросил тот, прерывая зевоту.
- Вставать не хочет.
- А чего он так?
- Не говорит, мычит только.
- Поговорить брезгует?
- Не знаю. Ты чего мычишь то? – пиная шатена в бок, спросил санитар.
     Шатен заворочался и замычал еще активней.
- Да у него языка нет. – догадался другой санитар.
     Шатен согласно закивал.
- Так у тебя значить языка нет. – повторил первый санитар и опять пропнул шатена.
- Ну, что возьмем его? – спросил второй санитар.
- Нет. Пусть сам с нами идет.
- Да как же он пойдет, у него же ноги перебиты? – спросил второй санитар.
- Пусть идет на руках! - вредничал первый.
- Ты на руках ходить умеешь? – спросил второй санитар у шатена.
    Тот отрицательно помотал головой.
- Он не умеет на руках ходить. – перевел второй санитар.
- А может не хочет? – не унимался первый.
- Не знаю…
- Рыжий какой … - проговорил первый санитар, - Он что, ирландец?
- Вряд ли, скорее еврей. – не без неприязни предположил второй санитар.
- Эй, ты кто такой? – обратился санитар к закатившему глаза шатену.
Тот явно не хотел отвечать на такой провокационный вопрос. Тогда санитар схватил его за штанину и дернул. Две штанины оторвались разом, обнажив худые ноги. На голых ногах раненого были татуировки. На одной крест с обозначением сторон света, под крестом носорог. На другой ноге надпись : «Она устала».
- Она устала. – прочитал санитар, дергавший за штанину.
- Устала. – повторил второй санитар, глазевший в вечернюю пустоту горизонта. – Кто устала?
- Не знаю, нога наверное. Эй, кто там устала у тебя? – повелительно прикрикнул санитар на раненного шатена.
Шатен вздрогнул и вдруг издал горлом долгий протяжный звук, отчего двум санитарам показалось, что они попали в страшный сон.
Когда звук начал прекращаться, один из санитаров выхватил из кармана тот самый грязный носовой платок и сунул его в рот шатена, отчего звук заглох окончательно.
- Фу. – выдохнул второй санитар. – Во, шугань была. Он что сатанист?
- А это мы сейчас выясним! – нервно рявкнул первый санитар.
Он схватил шатена за ноги и бодро поволок.
- Куда ты его? – догоняя, спрашивал второй санитар, - Куда?
- К чертям, прямо в ад. В самое пекло. – прохохотал первый и ускорил шаг.
 Впереди появились проволочные заграждения, по которым был пущен электрический ток.
- Сейчас мы устроим тебе праздник, - подтаскивая шатена ближе, пообещал первый санитар, - будешь светиться, как новогодняя гирлянда.
- Ты что, - начиная догадываться о намерениях коллеги, запротестовал второй санитар, - он же наш боец, его в штаб надо, допросить сначала.
- Да какой он на хрен наш боец! – не соглашался первый санитар. – Ты посмотри на его рожу! Ты слышал, как он орет!
- Так может это контузия. – доказывал свое второй санитар. – В пятой роте ефрейтор после контузии по ночам петухом кричит и мочится под себя.
Шатен, перевернувшись на бок, молча наблюдал за спором и таращил глаза. Он потихонечку языком выталкивал платок заткнувший ему рот.
- Мне все равно! Кто он и что с ним! – уже орал первый санитар,  с губ которого уже сходила пена. – Мне все равно! Я просто хочу сделать из него новогоднюю гирлянду! И кучу жареного мяса!
- Ты сошел с ума! – тоже кричал второй санитар. – Так нельзя! Узнают, отправят под трибунал.
- Да! Сошел! Сошел! – соглашался первый. - И ты сойдешь! Тут все сойдут с ума! Все! Все!!
Тут шатен освободился от платка. Сделал паузу. В течении которой оба санитара успели с ужасом глянуть на него. И тут пространство опять заполнилось диким криком обезумевшей сирены.
Санитары, схватившись за уши, повалились на землю, не слыша, как со стороны противника  раздались беспорядочные выстрелы. Звук вонзался им в черепные коробки, протыкая насквозь, как спицей. Из ушей первого санитара уже струилась кровь и он дрыгал ногами, готовый вот-вот навестить иной мир.
Вверху пролетели два самолета и сбросили поблизости несколько смертоносных зарядов. От взрыва земля сотряслась, шатен уткнулся лицом в землю и  замолчал.
Санитары лежали ничком и не шевелились, лишь по телу одного из них пробегала крупная судорога.
Через несколько часов, ближе к ночи проползли еще два санитара, негромко спрашивая у темноты.
- Есть кто живой? Есть кто живой?
Лишь раз темнота ответила им еле слышным вздохом. Санитары подползли к заградительной проволоке и увидели шатена с перебитыми ногами.
- Живой. – обрадовались санитары.
Шатен лишь устало кивнул головой. Его быстро погрузили на носилки и хотели уже уносить, как рядом заворочался еще кто-то. Санитары подобрались туда и увидели безумные глаза одного из тех ребят, что были здесь перед ними. Глаза блестели в темноте, как два фосфоресцирующих белковых шарика. Настолько безумно и неправдоподобно, что у увидевших его закружились головы и к горлу подкатила тошнота.
Повинуясь инстинкту самосохранения, старший санитар вынул из кобуры пистолет и не думая о том, что обнаружит всю компанию, засунул ствол в рот под безумными глазами и трижды нажал курок.
Шатен удовлетворенно кивнул и закрыл глаза, слушая, как со стороны неприятеля опять зазвучали беспорядочные выстрелы.

                ДЛИННЫЙ   ГАНС   КОРОСТА.
На берегу самой длинной и самой широкой реки Миссисипи, незадолго до Конфедерации, недалеко от того места, где ныне стоит город Сент-Луис, в небольшом селении жил некий Ганс, по прозвищу Длинный Ганс Короста.
Кто он и откуда, никто не знал. Пришел Ганс в селение как-то ранней осенью, опираясь на огромную сосновую ветку, весь побитый и израненный. Его приютили, отходили, да так он и прижился. Построил он себе хижину чуть в стороне от всех и занялся промыслом.
Нрав у Ганса был тихий и добродушный. И хотя жил он несколько обособленно, люди любили его и часто спрашивали совета в своих житейских делах, ибо он отличался редкой природной мудростью. Просто Гансом его никто никогда не звал. Даже дети, завидев его, при встрече кричали полное имя.
- Здравствуй, Длинный Ганс Короста!
- И вам того же, ребята! – отвечал он, улыбаясь широко и просто, имея постоянную лукавую искорку в глазах.
Просыпался Короста с первым лучом солнца, и они уходили вместе бродить по бескрайним лесам и полям. После того, как солнце, отдав последний салют, исчезало, Короста возвращался в деревню нагруженный травами, ягодами, грибами и орехами. Животных Ганс не трогал, хотя и был отличным стрелком, а вот рыбу иногда ловил. Но не для потехи и не гарпуном, а руками для друзей на ужин.
Так ступали дни за днями, мягко толкая друг дружку в спину. Благодатное лето сменяла волшебная осень. Потом приходила строгая и холодная зима, которая в конце концов уступала место ласковой и любимой весне. Минуло ровно пять лет, как Длинный Ганс Короста поселился в деревушке, что мирно поживала в соседстве с великой рекой.
И вот однажды, в один из тех волшебных осенних дней, кои приводят в бесконечный восторг даже самые нечувствительные до природы сердца, случилось нечто невероятное.
С утра Короста забрался глубоко в лес. Сидя на просторной полянке и тихо напевая, он перебирал собранные за день травы. Тропинка, по которой Короста пришел, вряд ли была известна кому-то еще, и потому Длинный Ганс насторожился, когда его чуткий слух уловил чьи-то осторожные шаги.
Оружия Короста с собой не носил, ибо лесные духи симпатизировали ему и оберегали от напастей и шлявшихся без дела нежитей. Не поднимаясь, Короста ждал, когда тот, кто осторожно пробирался сквозь густую чащу, появится на полянке.
Очень скоро ветви деревьев на краю поляны дрогнули, и в тени их появился человек. Длинный Ганс не сразу разобрал, что это всего лишь старушка, которая скорее всего могла быть колдуньей. Они во множестве обитали в здешних местах, оставшись после последней катастрофы. Чаще они были безобидны для тех, кто дружил с лесными духами, хотя были и очень любопытны. Короста поднялся, поприветствовал ее и вновь опустился на землю, поудобнее устраивая затекшую задницу.
- Не время тебе рассиживаться, Длинный Ганс Короста. – неожиданно громким и тугим, как тетива, голосом заговорила старуха, не покидая тени. – Хищники, от которых ты здесь скрываешься, уже нашли твой след.
Короста удивленно уставился на старуху. Откуда она могла знать про него так много.
- Ты кто? Ведьма? – сделав вид, что не понимает, спросил Короста. – Ты про что брешешь? Тебе чего надо?
Бабушка в ответ засмеялась каким-то нехорошим равнодушным смешком. Словно знала наперед все земные неприятности. Смех этот не понравился Коросте, но заставил поверить старухе.
- А когда они будут в деревне? – опять спросил Короста.
- Этой ночью. – прошипела противная старушенция.
Короста принялся быстро и аккуратно складывать травы в мешочек, временами поглядывая в тень деревьев.
- Ты опять собираешься убегать от них? – насмешливо произнесла оттуда старуха.
Ганс перевязал мешок, поднялся, стряхнул повисшие на штанах травинки и, перекинув мешок за спину, покачал головой.
- Не знаю. Может быть.
Равнодушный смешок.  Короста задумался.
- Послушай, бабушка, - заговорил он, - а ты можешь мне помочь?
- Я то могу. – сказала старуха, сопровождая ответ все тем же бесцветным смехом. – Думаешь, чего ради я сюда приперлась.
- А как ты поможешь?
- Сначала давай о цене договоримся. – опять прошипела старуха.
Короста недоверчиво поглядел на сгущавшуюся тень под деревьями. Солнце медленно сходило с небосклона, окрашивая верхушку леса слепящим рыжим огнем.
- У меня ничего нет. – сказал Короста.
- Будет. – сообщила старуха.
- Да говори толком, все сразу! – начал терять терпение Длинный Ганс, откидывая в сторону мешок с травами. – Что будет! Когда будет! Тебе сколько и чего надо! А эти твои секреты надоели уже! Хватит!
Лишь он закончил, бабушка опять зашлась долгим неживым смехом. А отсмеявшись, заговорила.
- Когда ты с моей помощью одолеешь пятерых всадников, вслед за ними появиться еще один. Будет спрашивать о них. Ему то ты покажешь тропинку сюда. И если он…
Уже совсем стемнело и старуху не было видно, только слышно громкий тугой голос, иногда срывавшийся на шипение, да еле различался блеск желтоватых безумных огоньков глаз.
- Не нравишься ты мне что-то, бабуся. Ой, как не нравишься. – вдруг не дав договорить, сквозь зубы процедил Длинный Ганс и сплюнул. – Я вот стою и думаю. Шла бы ты, подружка, искала других дураков.
Старуха немного опешила и замолчала. Потом неуверенно хихикнула, но чем-то подавилась и зашлась неистовым злобным кашлем. Коросте вдруг сделалось жутко – один в почерневшем лесу наедине со старухой-идиоткой не умеющей смеяться и кашлять. Он почувствовал себя совсем неуютно. Плохая компания.
- Неуютно мне что-то. Наверное, пойду я. – проворчал Короста, обращаясь к темному низкому и без звезд небу.
Нащупав рукой мешок, схватив его, Длинный Ганс быстрыми шагами поспешил прочь от кашляющей, словно дюжина простуженных кошек, старухи.
Взволнованный и вспотевший от быстрой ходьбы и легкого испуга, Короста уже подбирался к самой деревне. Как вдруг еле уловимый вдалеке стук копыт заставил его остановиться и еще больше вспотеть, и взволноваться. Сомнений не было, старуха не лгала. Пятеро серых охотников его выследили.
Прислушиваясь к приближавшемуся топоту копыт, Короста лихорадочно соображал, что же делать.
- Что делать? Что делать? – быстро-быстро шептал он, напрягаясь всем телом.
Длинному Гансу показалось, что решение уже где-то рядом, и он сейчас вцепиться за его хвост, и через мгновение будет знать, что делать. Как вдруг невообразимый кашель простуженной кошки за спиной разогнал все собравшиеся мысли и соображения.
Непонятная и быть может даже комическая, но все-таки очень жуткая старушка тоже шла твердым курсом в сторону деревни. Зачем? Да уж верно, не для того, чтобы прочесть свои любимые стихи об осени и научить фокусу с белыми голубями и кроликом. Нет, эта старушенция перлась тоже по какому-то сомнительному дельцу.
- Ну и вляпался же я. – подумал вслух Длинный Ганс Короста. – Как есть, вляпался.
И тут он увидел, как пятеро всадников, освещенные, появившейся, черт знает откуда, луной, подъезжают к деревне.
Остановив лошадей у первого дома, где жил деревенский кузнец Большой Тот, один из всадников, не покидая седла, грубо постучал ногой в ворота.
- Эй, хозяин! Просыпайся! Эй, хозяин! – хрипло кричал он. – Открывай!
Не зная, что и делать, Короста осторожно взобрался на высокое дерево и оттуда стал наблюдать, как незваные гости тщетно пытаются разбудить Большого Тота. Ругались они безбожно, как немолодые сапожники. Длинный Ганс отчетливо видел, как после долгих попыток ночных визитеров достучаться, в приоткрывшихся воротах появился Большой Тот с сердитой физиономией в окружении своры дворовых псов, больше похожих на откормленных волков, чем на собачек.
- Чего нужно, изверги?! – грубо спросил Большой Тот, ничуть не смущаясь странных всадников, крепких и укутанных в черные плащи.
- Где тут у вас живет высокий человек? Он худощавый, борода у него рыжая, сам светловолосый, один глаз голубой, а другой серый.
Большой Тот с минуту, размышляя, молчал.
- Нет! Таких у нас отродясь не водилось! – сказал он наконец, наклонив по привычке, если врал, голову влево.
- Ты врешь!!! – как бешенный заорал спрашивавший всадник, вызывая этим недвусмысленные движения среди окруживших собак.
- Угомони псов!! – ретируясь и не переставая орать, требовал всадник.
Большой Тот лишь усмехался, глядя, как стервенеют его canis familiaris под ударами пытавшихся их отогнать пятерых пришельцев. Шум стоял необыкновенный. Можно было подумать, что здесь будет представление безумных джигитов, который собираются плясать на лошадях в окружении своры лающих собак. Проснувшиеся соседи выглядывали из-за своих заборов и спрашивали Большого Тота, в чем дело. Большой Тот пожимал плечами и сердито ворчал.
- Не пойму толком, кто такие. Приехали неизвестно откуда. Требуют чего-то. А в чем дело не ясно. Гнать их надо, по-моему, в три шеи.
Соседи строили недружелюбные гримасы и тоже выпускали собак. Вскоре рассерженные всадники уносились прочь преследуемые всеми лающими тварями деревни.
Короста незаметно спустился с дерева, прислушиваясь к кашлю блуждавшему где-то поблизости. Осторожно шагая, Длинный Ганс размышлял, чего же еще ждать от судьбы.
Гадай не гадай, а Длинный Ганс чувствовал себя прескверно. Бегство пятерых негодяев от собак вряд ли можно было назвать окончательной победой. Даже последний волос на голове Коросты знал, что убежавшие вернуться. И потому то волосы шевелились и стояли, перешептываясь ужасными предположениями.
У своей хижины Короста в нерешительности замер. И, как оказалось, правильно.
В темноте вдоль забора шли двое. Спрятавшись за куст, Длинный Ганс острым, чуть ли не орлиным взором разглядел, что эти двое не из тех, что скакали тут на конях укутанные в черные плащи. Нет, эти были другие, определенно.
Чуть высунувшись из укрытия, чтобы разобраться получше, Короста напряг зрение и ясно увидел лицо первого.
- О, господи, - прошептал Длинный Ганс, - где-то я уже встречался с этим типом.
А знакомый тип свободно перемахнул через высокий забор, да еще на лету приглашая попутчика следовать за ним. От предложения тот не отказался и сиганул следом, однако не так свободно и ловко, и потому носом в землю.
Узрев столь нелепое и забавное падение, Длинный Ганс не удержался и весело хрюкнул себе под нос. И тут же пожалел о содеянном, но было уже поздно. Веселый хрюк уже достиг чутких ушей обоих типов, и они, проявляя верх догадливости, бросились к кустам.
- Что же делать? – в который раз вслух поинтересовался Короста, придавая голосу как можно больше бодрости, словно ответ уже напрашивался сам.
Два типа дружно подбегали к кустам, где все еще таился Короста. И лица этих двоих не предвещали ничего. Ни хорошего и ни плохого. Глядя на их физиономии Короста на какой-то миг даже предположил, что они бегут во сне. Однако отдаваться полностью такой догадке больших причин не было. И потому Короста, более не мешкая, попросту побежал в сторону от сомнительных граждан.
А субъекты, заприметив убегающего верзилу, издали ужасающий воинский клич и устроили настоящую погоню. Хотя откуда им было знать, что догонять Коросту дело в высшей степени бессмысленное. Все равно, что глубокой темной ночью играть с тенью в прятки.
Бегал Короста отлично. И конечно, ему бы не составило бы большого труда улизнуть от преследователей, если бы не неожиданная помеха. Она явилась в образе вездесущей кашляющей старухи. Не успел Короста оставить за спиной и двух десятков гигантских шагов, дающих определенные качественные надежды на спасение, как бабушка выросла перед самым носом, шагнув откуда-то из-за старого тополя, еле сдерживая кашель.
Короста резко затормозил и, сбив дыхание, отрывисто задышал.
- Какого хрена, - наконец прохрипел он, - вы тут шляетесь…? Мама!
Последнее слово уже адресовалось типам, что спешили сзади.
- Мама! – вопил Длинный Ганс. – Мама!
А те двое, увидев вздорную физиономию, а скорее безумную рожу лесной бабушки, сбавили темп, благоразумно решив понаблюдать со стороны за странной встречей близких родственников.
- Мама!! – вне себя, то ли от ужаса, то ли просто так, орал Длинный Ганс.
И кинулся с объятиями к старухе, жутко вращавшей глазами, страшно скрипевшей зубами и шипевшей, как десять тысяч змей.
- Мама! Ма-а-а-а-ма! – продолжал вопить Длинный Ганс, крепко сжимая руками старую кашлялку, пытавшуюся выскользнуть из псевдосыновьих знаков внимания.
Со стороны казалось, что вы присутствуете при трогательной встрече давно не видевшихся близких родственников. Встреча, которая своим темпераментом завораживала так, что двое догоняльщиков просто забыли, к чему это они здесь. Они замерли, разинув рты.
Все более и более сжимая старушку, отчего кругом уже стоял невообразимый хруст и скрип, Короста так и не мог определиться, что же делать дальше, когда объятия сомкнуться до окончательных пределов.
Но Судьба, как видно, заранее позаботилась о том, что же будет дальше. Ибо в тот момент, когда прекратился хруст, вместе с ним и порядком поднадоевший кашель. И когда двое сторонних наблюдателей вышли из оцепенения, сообразив, что их пытались надуть, как детей. Вышел вот какой крендель.
На деревенской дороге появился новый герой. Как и полагается, он мчался, как ветер, и под ним была белая лошадь. Благородное животное воинственно ржало и выбивало копытом кометообразные искры.
Вкупившись в ситуацию с первого взгляда на картину, всадник нахрапом наехал на двоих недругов Коросты. Первого он проткнул осиновым колом, а второго добило серебряное копыто своего коня.
- Кто вы, сударь?! – спросил Короста, освобождая руки и разрешая старушке отойти в иной мир. – Вы спасли мне жизнь! Могу ли я чем-либо отблагодарить вас?
- Мое имя Инкрис Мезер. – скромно представился новый герой, спускаясь с лошади. – И не стоит благодарностей. Это моя прямая обязанность гоняться за демонами.
- Так это были демоны!
- Не иначе, сударь. Разве вы не знаете, что Дьявол объявил войну Новой Англии?
- Вот как, не знал. Это неприятная новость.
- Более неприятную новость, сударь, можно обнаружить только у себя в штанах на утро после нескольких шальной недели.
- Да…
- Кстати, сударь, нет ли здесь еще каких-нибудь завалявшихся демонов?
- Были тут, сударь, пятеро… - начал было Короста.
- А эти пятеро уродов, укутанные в черные плащи. – перебил его Инкрис Мезер, - Я разобрался с ними по дороге. Они болтаются на соснах в миле отсюда. А еще? Еще?
- Даже не знаю… Кажется, больше и нет.
- Это вам кажется, сударь. А я повторяю вам, Дьявол объявил войну Новой Англии. А вы пытаетесь рассуждать, как мой отец. Он говорит, что скорее признает ведьму порядочной женщиной, чем признает порядочную женщину ведьмой. Я же действую наоборот. И весьма успешно.
- Но позвольте, сударь…
- Не позволю! Если вы желаете торжества Сатаны, то я и вас могу покачать на крепкой веревке да на высоком суку.
- Боже упаси, сударь! Это совершенно не к чему. – запротестовал Короста.
- Возможно. – согласился его спаситель, - Вы набожны?
- Безусловно, сударь.
- Отлично. Завтра мы вместе проверим всю деревню на наличие ведьм. Место здесь глухое, и я не сомневаюсь, что их здесь предостаточно. – уверенно говорил Инкрис Мезер, - Что это у вас валяется под ногами? Ведьма ведь? Носом чую, что ведьма. У меня на нечисть знаете какой нюх.
- Да так, бабушка одна. – отпирался Короста.
- Не отпирайтесь, вы прикончили ведьму. Вы молодец! Мы с вами сработаемся.
Короста не знал, что и сказать. С одной стороны он был весьма рад, что у него пока больше нет проблем. С другой стороны появление в деревне охотника за ведьмами тоже не предвещало ничего хорошего. Однако и ссориться с тем, кто только что помог, было не в его правилах. Оставалось одно – дождаться утра.
- Кстати, - как раз заметил Инкрис Мезер, - надеюсь, вы любезно поможете мне с ночлегом.
- Моя хижина – ваш дом. – сказал Короста.
- Весьма благодарен. – поклонился охотник за ведьмами. – Я как раз хотел бы побеседовать с вами перед сном.
- О чем?
- Так… Кое о чем… - уклончиво ответил Инкрис.
- Ну, что же, идемте. – предложил Короста.
Хижина сначала пришлась охотнику за ведьмами по душе. Но потом он с подозрением стал присматриваться к развешенным всюду травам и кореньям. И лишь немного успокоился, когда увидел в одном углу светлый лик иконки.
- Почему такая маленькая? Кто это?
- Иоанн Рильский, покровитель Болгарии.
- Вы – болгарин?
- Да. В какой-то мере я болгарин. – неопределенно объяснил Короста.
- Хм, любопытно. – оживился гость, - Я слышал, что если все идут плакать, то болгарин идет смеяться. А если на улице дождь, то в доме у болгарина светит солнце. Так?
- Есть такое. – кивнул Короста.
- Хм, а еще я слышал. – прищурился Мезер, - Если черт приходит к болгарину в гости, то уходит болгарином. Ха-ха. Ладно, молчите. Пошутил. Давайте, лучше спать.
Когда наутро Короста открыл глаза, Мезер уже пил кофе. Короста даже не подумал, где Инкрис его взял. Он лишь подумал, что это не очень хороший знак, и лучше бы он пил молоко.
- Кофе или молоко, какая разница. - задумчиво произнес Мезер,  - А вот кого мы повешаем первым? Это важно…
- Только чур не меня. – весело отозвался Длинный Ганс, приняв вопрос больше за шутку.
- Как хотите. Но только ведь и вас придется вешать.
- Почему? – даже не успев удивиться, спросил Короста.
- Я вот думал всю ночь, почему демоны искали именно вас. – разглядывая Ганса, говорил Инкрис, - И так ничего определенного не понял. Вот думаю, повешаем вас, и все станет ясно. Вернее сказать, все станет на свои места.
- Вы это серьезно? – насупившись, спросил Короста.
- Абсолютно серьезно. – кивнул Мезер, - Ведь в вас так и так, рано или поздно, вселится бес. Вы уже давно объект его больших желаний. Вы же не просто так скрываетесь здесь. Верно?
- Подождите…
- А чего ждать то? – не понимал Мезер, - Я же сказал, Дьявол объявил войну Новой Англии. И если вы не с ним, то это всего лишь вопрос времени.
- Что вы такое говорите?! – возмущался Короста.
- И если вы сейчас безобидны, и даже, по чести сказать, полезны, - не слушая, говорил Мезер, - то ведь еще не известно, сколь кратной силой обернется ваша другая сторона. Так что вы, как человек честный и верующий, должны позволить принести себя в жертву.
- Смешной вы дядя. – сказал Короста.
- Нет, это вы смешной дядя. – по доброму улыбнулся Инкрис, - Пока смешной… И я бы не советовал вам долго оставаться таким. Слишком многие тянуться к вам сейчас. А что будет, когда вашими глазами будет смотреть бес. Они ведь ничего не поймут и опять пойдут за вами.
- Вы бредите. – вдруг догадался Ганс. – Вы сошли с ума, и бредите.
- Это вам так хочется думать. – ничуть не смущенный догадкой сказал Мезер, - Именно, хочется думать. А на самом деле…
- Мне не хочется думать в вашем присутствии. – перебил его Короста, - Напряженное, знаете ли, это занятие.
- Хм, смешно. – кивнул Мезер и продолжил, - Однако полагаю, что вы изощрены в вопросе жизни и смерти. И если прислушаетесь к миру, то поймете, ваш час уходить отсюда уже пришел. Пришел, слышите.
- Я вот, сударь мой, сейчас охвачу вас табуретом по голове, и тогда посмотрим, какой кому час пришел. – разозлившись, сказал Короста.
- Хм, еще смешнее. – улыбнулся Мезер, - Даже жаль, что вы вынуждены покинуть нас. Такой шутник…
- Я сейчас покину кого-то! Так покину! Что кто-то надолго забудет какой дорогой приехал! – уже не на шутку стал выходить из себя Длинный Ганс.
А когда он из себя выходил, то раздваивался почти в буквальном смысле. Добрая его сторона бездействовала. А другая, темная доводила до конца все его недобрые начинания. Типичный случай раздвоения личности.
- Давай-давай! Огреем его чем-нибудь! – поддержал себя Короста, - Вдвоем то мы его быстро одолеем!
- Вдвоем! – удивился Мезер. – Как вдвоем? Вас что, двое?
- А ты что думал, я один хожу. Тоже мне охотник за ведьмами нашелся, а правил защиты не знаешь. Сейчас мы тебе, герой, всё объясним, как и что. – нравоучительно заметил Короста, глядя, как Длинный Ганс с одного удара разбивает о голову Инкриса Мезера тяжелый дубовый табурет.
- Ладно, господа, ладно… позвольте откланяться, - сказал Мезер, прежде чем упасть на пол.
Упав, он почти сразу же поднялся. В глазах у него и в правду двоилось, он был уверен, что видит сразу двоих Гансов.
- Вы правы, действительно, как-то глупо получилось. Вас ведь двое. Согласен, тут я погорячился. – с трудом удерживая равновесие, заговорил Инкрис Мезер, - Двоих то сразу никак нельзя повешать. Ну, никак.
Сказал и вышел.
- А ведь серьезные вещи говорил собака, - задумчиво произнес Короста, наблюдая, как Мезер пытается взобраться на лошадь, - еще чуть-чуть бы и я бы ему поверил. Ей-богу. Лихо он закрутил. Да… Здорово мы его обманули.
Мезер с трудом оседлал лошадь и, болтаясь на ней, как чучело, умчался прочь. Больше здесь его никто и не видел. Да и сам Короста тоже не надолго задержался после того случая. Ушел куда-то. Поговаривают, что бес то уже в него вселился и проповедует его именем. Не верьте. Это все мезеровы сказки.

 
                МУЗЫКА.
 Музыку я люблю! – громко объявил Степан Васильевич Желудок. – Люблю! И все тут! От этого факта, как говорится, не отвертишься. Некуда.
- Дурак ты! А не музыку любишь! – дерзко и с вызовом заявила ему жена.
Гостям стало неловко.
- Ну, может и не совсем дурак. – вступился за Степана Васильевича один из гостей, - Хотя немножко может и того…есть чуть-чуть, так сказать. Но… одно другому не мешает.
- Все же, как-то сразу, - заговорил другой гость, - наседать, что мол дурак, тоже, понимаете… ведь неловко-с…
- И музыку любит. – поддержал третий гость. – А музыка это возвышено. Музыку любить, это вам, так сказать, извиняюсь, не бабу на базаре щупать. Музыка это ого-го! Сфера!
Степан Васильевич Желудок осмотрел всех насупившись и с глубоким недоверием.
- Музыку я люблю! – опять громко объявил он. – Люблю, и все тут! Хоть в омут головой! Эх, жизнь!
- Дурррак ты! А не в омут головой! – заорала на него жена и затопала ногами. – Какая у тебя жизнь?!
Гости смутились и заерзали на стульях. Потом, пододвинув поближе графин с водкой, они выпили по рюмке и закусили. Повторили еще раз, потом сразу по третей и заговорили между собой о чем-то другом. Не о музыке.

 
                ТАНЦЫ.
Виктор Петров вышел на центр круга.
- Ну что? Кто кого перетанцует, а? – с вызовом спросил он.
Мужики сбились в невеселую стайку в углу сарая и молчали.
- Ну, чего молчим? Молчим то чего? – радостно задирал мужиков Виктор Петров. – Ишь дохлые какие! Чего не танцуем то? Яйца мешают?
- Да ну тебя! Сопля! – неожиданно обиделся один бородатый дядя и выбрался на середину.
- Ага! – заволновался Виктор. – Танцуем, значит!
- Танцуем! – сначала завелся дядя.
- Ну-ну! Сейчас! – бойко обрадовался Виктор, чувствуя новый прилив сил, - Эдак, повернулось! Ага. Ситуация.
Дядя стал неуверенно топтаться с ноги на ногу и шумно засопел.
- Ну, чего стоим то?! Стоим то чего?! – приставал к нему Виктор Петров.
- Да ну тебя, сопля! – выпалил бородатый дядя на одном дыхании.
И они тут же лихо закружили в танце. Дядя умело выстукивал пяткой и, в общем то, плясал, как мог. Но чувствовалось долго не протянет.
В. Петров был хозяином положения и давал это понять. Он вовсю скакал вприсядку вокруг дяди, время от времени пощипывая того за бороду и подмигивая.
Через два часа бородатый дядя вырубился, и его побелевшего положили в сторонку, в штабель к остальным десяти танцорам.
- Ну что? Кто кого перетанцует? А?! – с вызовом спросил Виктор Петров. – Есть еще танцоры?
Мужики подвинулись поближе друг к дружке и замерли, им было очень стыдно. Они стыдились. Но на вызовы больше не отвечали.
- Чего молчим? Молчим то чего? – шумел неутомимый Виктор Петров. – Ишь дохлые какие!
Мужики, потупив глаза, не знали, что и делать, и лишь виновато улыбались.
- Эй! Вы чего поумирали, что ли? Одуванчики-цветки! – удивленно вопрошал Виктор Петров. – Кто же танцевать то будет? Вы что танцы не любите?
Мужики взялись за руки и стиснули зубы.
- А-аа! Жииизнь! – завопил уже не своим голосом Витя. – О-ох! Сууудьбааа! Пироги капуста!
Мужики втянули головы в плечи, нахмурили лбы и не шевелились.
А Виктор Петров танцевал один. Он ветром носился по сараю и выделывал самые невероятные кренделя. Он махал руками и тряс головой, закатывал глаза и выгибал спину. Танцевал. Остаток дня прошел, как в воду канул. Всю ночь Виктор Петров отплясывал польку, канкан, румбу, и еще всякие другие неизвестные мужикам танцы.
Под утро Виктор Петров уже ходил колесом через голову, при этом хлопал себя по ушам и заплетал волосы в косички. День закончился хороводом, в котором танцор участвовал один.
Ночью он быстро крутился вокруг своей оси, напряженно всматриваясь куда-то вдаль и вверх. И лишь к восходу солнца, когда только заблестели первые красные капли на росе, Виктор Петров неожиданно остановился.
- Сердешные вы мои… - ласково сказал он и исчез.
Танцы закончились.
               
                САМОУБИЙЦА.
- Все, с этим надо кончать! – сердито закричал Семен Заяц. – Сегодня я себя убью! А то, что же получается, я раб своего тела! С этим смириться не могу и посему, значит, я себя того!
Время было осеннее. Дожди. И погода, как грязная простынь со следами чьих-то немытых ног. Неудачная, в общем, погодка.
- Я это дело так не оставлю. – басил Семен Заяц. – Мне совсем не нравиться быть рабом своего тела. Не желаю! А желаю немедленной свободы для свой бессмертной, так сказать, души. И к тому же, если я себя не того, то люди…
Насчет людей Семен засомневался и решил пойти к соседу Федору.
- Здравствуй, Федя! – сказал Семен, входя без стука в знакомую дверь, - Я вот чего пришел то… Я…
Федя пил водку, тупо уставившись на грустную осень за окном. И был сам по себе, на внешний мир не реагировал.
- Здравствуй, Федя. – начал Семен несколько громче.
Федя продолжал созерцать в мутное, давно немытое окно. Потом повернулся и, глупо улыбаясь, произнес.
- Федя – бредя съел медведя. Хэ! Бредя.
Помолчал и добавил.
- Кто же, интересно, таков этот бредя? И как это он съел медведя?
Семен Заяц ему не ответил. А выдержав для приличия паузу, он громко и внятно выложил о своем.
- Здравствуй, Федя! Если я себя завтра того! То ты как?
- Какого такого медведя… - бормотал Федя, беспокойно потрясывая большой головой. – Как же он съел то целого медведя… сразу…
Семен Заяц подошел к нему вплотную и рявкнул, что есть мочи, в самое ухо.
- Здравствуй, Федор! Скоро я себя того! Ты как?
Федя обиженно отвернулся и чуть не заплакал. Потом он вдруг резко развернулся и, набросившись на Семена Зайца, замычал.
- Я тебе покажу медведя! Сейчас таких медведев покажу! Таких бредей дам!
Семен Заяц испуганно вырывался и по щенячьи скулил.
- Я чего… я ничего. Я только, мол, того… раб тела…пора с этим кончать…нельзя мириться. Что я не прав? Не прав, да? Так я того…пойду. Ну, что ты, Федя, в самом то деле…отпусти…
Федор не унимался и, подминая под себя скулившего Семена Зайца, продолжал тихо рычать.
- Это еще не известно, кто кого съел. Дураки какие. Плявать я хотел на таких медведей. На таких бредей! А то понимаешь, сколько кругом умных развелось, и каждый все знает. А что знает, не знает.
Семен Заяц жалостливо стонал, сдавленный могучей левой рукой Федора. Правая рука тянулась к чугунной сковороде.
Дотянувшись до нужного предмета, правая рука сильно и незлобно бухнула тыльной часть кухонной утвари по голове Семена Зайца.
- Вот вам всем за Федю, и сразу за бредю. – без злобы сказал Федор. – Плявать я на всех хотел. Понимаешь.
Оставив в покое тело, рабом которого некогда был Семен Заяц, Федор уселся у окна и продолжил с тоской в глазах наблюдать за осенью, утопающей в каких-то нескончаемых слезах.
Погода была отвратительная.

                НЕПРИЯТНОСТЬ.
В полнолуние некоторым лучше сидеть дома. Особенно, если расстроены нервы, мучают нехорошие мысли, преследуют странные совпадения, из рук  выпадают ложки и чашки, ноги сами собой спотыкаются на ровном месте, слышатся какие-то голоса и перед глазами то и дело мелькают дьявольские картинки.
Когда во дворе залаяла собака, Андрей машинально встал и пошел к двери. Выглянув на залитый лунным светом двор, он ничего не увидел. Было тихо. Можно было подумать, все в деревне улетели на другую планету.
Выкурив сигарету, Андрей уже было собрался вернуться и взялся за дверную ручку. Но тут он понял, что не все улетели на другую планету.  Собака опять заворчала как-то зло и испуганно.
Андрей резко обернулся и увидел прямо за оградой человека. Человек был высокого роста и крепкого телосложения.
- Тебе чего мужик? – недовольно спросил Андрей.
Мужик промолчал. Потом взялся двумя руками за забор и легко перемахнул через него. Собака жалобно заскулила и забилась куда-то под крыльцо. Это не понравилось Андрею.
- Тебе чего, мужик? – прибавив строгости в голосе, опять спросил Андрей.
Уже чувствуя, что добром эта встреча не кончится.
И тут он понял, что это и не мужик вовсе. А просто оборотень. Да, оборотень. Испуг так подействовал на Андрея, что часть своих мыслей он даже произнес вслух.
- Оборотень. – негромко воскликнул он.
- Да. – вдруг отозвался псевдомужик и сделал шаг вперед.
В крепкую мужскую дружбу с оборотнями Андрей не верил. И потому он давно был готов без промедления ретироваться в дом. Но какая-то сила сковала все его движения и он просто не мог пошевелиться. Да и оборотень не спешил знакомиться ближе, а чего-то выжидал.
Андрею было страшно. Вся эта картина, двор залитый луной и оборотень,  совсем не располагали к смеху.
- Я тоже оборотень. – вдруг зачем-то соврал Андрей, неизвестно на что надеясь.
- Да? – полувопросительно и совершенно бесцветно произнес оборотень.
Так, что было непонятно, верит он или нет.
Андрей утвердительно кивнул, потому что слова застряли в горле и больше не лезли.
Тут оборотень сделал еще один шаг. Но как-то нерешительно, не так, как это делает опытный охотник, а словно молодая еще чуть робкая невеста.
- А я занят сегодня. – опять не думая, что говорит, произнес Андрей.
- Да? – не меняя интонации, повторил оборотень.
Андрей неловко пожал плечами и откашлялся. Вся его жизнь уже давно промелькнула перед глазами и он с ужасом, к которому уже попривык, ждал, что же будет дальше.
Оборотень медленно приблизился еще на два шага.
- Ты бы уходил. – нервно произнес Андрей, продолжая опережать мысли.
- Куда? – просто спросил оборотень, словно произнес свое очередное «да».
- Домой иди. – после короткой паузы нашел, что предложить, Андрей.
Видимо откликнувшись на предложение, оборотень сделал несколько не спешных шагов вперед к дому Андрея.
- Стой! – вырвалось у Андрея, увидевшего оборотня уже практически вблизи.
Оборотень остановился. Он не был красив, но и отвратительным его тоже было трудно назвать. Потому что бледность была ему к лицу, а печальные глаза и вовсе делали его вид интеллигентным. Только рот портил всё впечатление, рот был отвратительно хищным и нечеловеческим. Словно полузамкнутая бездна, откуда исходило зло.
Глядя в этот рот, Андрей опять задрожал. Он понял, что приближение этого рта не обещает ничего хорошего. Такие рты вообще ничего не обещают, а только заглатывают, что не попадя.
О бегстве уже не было и речи, оборотень стоял в двух шагах и внимательно рассматривал Андрея. Так смотрят на кроликов интеллигентные, испорченные светской жизнью, удавы. Андрей почувствовал, как под этим взглядом его медленно окутывает сначала странная неземная печаль, похожая на глубокий наркотический сон. А потом где-то в глубине этого сна ему стало невероятно тоскливо, словно жизнь навсегда отказывалась от него. И Андрею стало душно.
Но вскоре все это прошло, также неожиданно, как и началось, и бесконечный, просто неземной покой наполнил душу Андрея. Покой был пронизан жалостью к странному существу с нечеловеческим ртом и интеллигентным удавьим взглядом. И Андрей впервые посмотрел на оборотня, как на брата.
Видимо почувствовав теплое отношение к себе, оборотень сначала сделал шаг вперед, но его лицо вдруг исказилось и он отшатнулся. Потом и вовсе попятился.
- Куда же ты, брат? – простирая к нему руки, чуть двинулся вперед Андрей.
От этого движения оборотня толкнуло, словно в него со всего хода врезался локомотив. Эта странность не ускользнула от внимания Андрея. Он сделал еще пару шагов, и оборотень кубарем покатился в сторону забора.
- Значит, уходишь. – спокойно проговорил Андрей. – Жаль…
Потом он повернулся, приблизился к дому и взялся за дверную ручку. Не успел он приложить усилие, как что-то обрушилось на его спину сверху. Несколько острых жал вонзилось в его шею, и сразу же жаркая волна накатила внутри тела.
Но Андрей не чувствовал никакой борьбы, ему казалось, что кто-то цепляясь за его оболочку, снимает её, как старый костюм. И содрав её, и не понимает, почему она не сопротивляется. А он оставшись голым, стоит один посреди незнакомого пространства, где пока никто не интересуется его дальнейшей судьбой. Неприятность заключалось в том, что Андрей не знал, где же взять новый костюм.



                СТЕПЕНЬ   РИСКА.
Сильва бился головой об стену. Так для интереса. Что крепче стена или голова.
- Очень мне интересно. Что же крепче, стена или голова? – разбегаясь, говорил Сильва.
И бился головой об стену.
Стена презрительно фыркала и посмеивалась над забавным парнем.
Было воскресенье, и Сильва отдыхал. Он разбегался и бился головой об стену. Больше ради интереса, чем ради спортивных достижений. Свой интерес Сильва объяснял еще тем, что воскресный день выдался пасмурный, свет отключили и телевизор, конечно, не работал.
Это был оправданный интерес.
- Мне очень интересно. Что же крепче, стена или голова? – занимая исходную позицию, говорил Сильва.
И с разбега бумкался об стену.
- Уймись, дурачок. Хватит уже. – советовала ему стена.
- Нет, а все-таки. Очень интересно, что же крепче, стена или голова.
- Думаешь, мне не интересно. – говорила стена. – И мне интересно. Так я же не кидаюсь тебе на голову. Стою себе и спокойно интересуюсь.
- Нет-нет. Надо выяснить. – не обращая внимания на реплики стены, твердил Сильва. – Что же крепче, стена или голова.
Надо полагать, что голова у Сильвы была чугунная и весьма твердолобая. Другой бы уже разбил ее в лепешку и валялся бы мирно с сотрясением мозга. А Сильве хоть бы хны. И вот он бьется головой об стену и ничуть себя не жалеет.
Однако и стене тоже вся эта история по боку, так штукатурка осыпалась кое-где да и только.
- Да. Обе мы крепкие. Что голова твоя, что я. – сказала стена, немного оглохнув от этого бумканья. – Ты бы отдохнул чуток. Я то не куда не денусь.
- Нет. – не соглашался Сильва. – Вопрос так и остается открытым. Что же крепче, стена или голова.
- Да, голова. Голова. – соглашалась стена. – Крепче не бывает.
- Голова, говоришь, - ухмылялся Сильва и опять ударялся головой в стену.
- Ты чего хочешь добиться? – спрашивала стена, уже начиная беспокоиться за свое будущее.
- Интересно мне, - спокойно объяснял Сильва, - что же крепче, голова или стена.
- Тебе же, говорят, голова. Чего тебе еще надо? – не понимала стена.
- Мне не надо ничего. – механически, видимо все-таки немного повредив голову, говорил Сильва. – Важно понять до конца, что же крепче головы или стены. Стены или головы? Вот в чем вопрос.
- Какой же это вопрос. – тоже не унималась стена. – Если я тебе сама и говорю, что головы крепче.
- А стены? – становясь в исходную позицию, начинал Сильва.
- Что стены то? – не понимала стена.
- Когда рухнут стены? – спрашивал Сильва и врезался в препятствие.
- Когда будет надо, тогда и рухнут. – успокаивала стена. – Тебе то чего беспокоиться, ты же не стена.
- Нет, так не годится. – не соглашался Сильва, видимо зациклившись на поставленной задаче. – Вот передо мной конкретная стена. На мне моя конкретная голова, которая противостоит этой стене. И если голова крепче, то стена должна рухнуть. Если же …
- Да ладно тебе. На равных мы. – перебивала его стена. – Чего ты в самом деле, как не родной.
- Стены. – готовясь на самый решительный штурм, проговорил Сильва. – К чему они нам?
- Защищают они … - начала было стена.
Но тут мощный удар сотряс ее до основания. Стена покачнулась. Покачнулся и Сильва.
- Дурак ты! – обиженно сообщила стена, чувствуя, что оседает. – Самому не живется, и другим покоя не даешь! Дурень! Думать надо, что делаешь!
Сильва этого не расслышал. В голове у него гудело, как в огромной вентиляционной трубе.
- Что же было крепче? – одними губами произнес он. – Стена или голова?
Так и не дождавшись ответа, Сильва рухнул, как подкошенный. Сверху на него обрушилась стена, матерясь и проклиная неудачный вечер, когда не работал телевизор.

                СЕМЕЙНЫЙ   УЖИН.
Андрей пришел домой. Его жена на кухне мешала похлебку.
- Ну, ты и сука. – сказал Андрей и дал ей в морду.
Жена не обиделась.
- Здравствуй, Андрюша. – вежливо поздоровалась она, продолжая мешать похлебку.
- Здорова, сука! – прикрикнул Андрей и снова заехал супруге по физиономии.
Жена опять не обиделась.
- Ты чего шалишь, Андрюша? – с интересом спросила она, не прекращая мешать похлебку.
Андрей пожал плечами. Не знаю, мол.
Потом подумал, насупился, и опять угодил в знакомое лицо.
- Вопросов не задавать, сука! – посоветовал он.
Жена не обиделась.
- Осталось пять минут. – сказала она. – Пять минут, и суп будет готов.
Не успела она договорить, как Андрей на выхлест проехался по ее витрине.
- Молчи, сука. Сами знаем, где припев.
Жена не обиделась, а даже как-то обрадовалась. Она согласно кивнула головой и убавила огонь.
Андрей королем прошелся по кухне и опять наткнулся на жену. И не думая, дал ей в нос.
- Тебе чего здесь нужно, сука? – ударив, равнодушно спросил он.
- Кушать тебе готовлю. – сообщила жена, глупо улыбаясь.
- Больше одного слова не говорить. – посоветовал Андрей и ткнул ей кулаком в ребра. – Поняла сука?
Жена понятливо кивнула, бросила в похлебку лавровый лист и составила кастрюлю с огня.
- Все. Сейчас ужинать будем. – радостно сообщила она.
- Лови! –  громко сказал Андрей и заехал жене в ухо.
- Ловлю. – по инерции сказала жена и даже охнула от удара.
Она вопросительно посмотрела на Андрея. Взгляд вышел такой липкий, что Андрея чуть не вывернуло от него. И он зашелся кашлем.
Жена понаблюдав за  скорчившимся Андреем, нерешительно хлопнула его по спине, от чего тот ажно захрюкал.
Подумав еще немного, глядя на загибающегося от кашля Андрея, жена, что есть мочи стала, стучать по нему сверху, словно заколачивая гвозди в гробовую доску.
Угадав намерения жены, Андрей стал отбиваться. Упав на спину, он принял её на ноги и отбросил в угол кухни. Но приступы кашля мешали ему сосредоточиться на борьбе.
Теряя инициативу, Андрей еле увернулся от пролетавшего мимо табурета. Отступив к холодильнику, он не сдавался и, загибаясь от удушья, старался контролировать ситуацию.
Видимо, понимая, что терять ей уже нечего, жена чудом ухватила кастрюлю горячего супа и опрокинула её на Андрея. Тот взвыл и вцепился жене в горло.
К сожалению поблизости не было ни рефери, ни других членов бойцовского клуба, чтобы прекратить этот затянувшийся поединок.
На полу посреди вечности из супа, добивая друг друга, возюкались два потенциальных трупа.
 Семейном ужин был в самом разгаре.

                АДМИРАЛ  ВЕДЕРНИКОВ.
Адмирал замахнулся и быстрым движением перерубил медведя пополам. Солдаты, моряки и вся остальная публика восторженно загалдели.
Адмирал замахнулся опять. И еще один большой коричневый мишка развалился на две косолапые половинки. Публика вокруг опять радостно запрыгала. Как малые дети, все хлопали в ладоши.
Адмирал устало опустился на угодливо подставленный красный полковой барабан и отер обшлагом рукава мундира пот со лба. Его окружила толпа ликующих зевак, почтительно толпившихся на одном месте.
Все присутствующие находились под впечатлением увиденного и не желали расходиться. Цирк лилипутов уехал две недели назад, до сезона карнавалов был еще целый месяц, а эскадра адмирала Ведерникова прибыла на расквартировку только сегодняшним утром.
Повисла пауза.
И тут, не спеша, от массы людей отделилась молодая девушка, торговавшая по воскресеньям и праздникам на набережной мороженым и леденцами. Раскрасневшись от смущения, она дрожащим голоском прощебетала свою просьбу.
- Уважаемый господин, адмирал Ведерников, мы все тут поражены увиденным, - говорила девушка, не зная, куда девать руки, то запихивая их в кармашки белого фартучка, то пряча за спину, - да, мы все просто потрясены увиденным. И у нас к Вам огромнейшая просьба… Не откажите в любезности… Повторите еще раз, что-нибудь в таком же роде. Просим Вас. Очень.
Толпа зааплодировала громко и густо, поддерживая просьбу.
Казалось, адмирал Ведерников их не слышит. Он рассеянно теребил блестящие пуговицы с якорями и задумчиво сопел.
Публика решила, что адмиралу нет никакого дела до скромной просьбы симпатичной девушки.
Однако же, нет.
Через мгновение просто и легко адмирал Ведерников одной левой ладонью, даже не пользуясь грубой силой топора, разделил девушку на две миловидные части.
Толпа в очередной раз радостно засуетилась и, не в силах сдерживать общего восторга, дружно зашумела аплодисментами. Кто-то даже хрюкнул от избытка чувств-с.
Солдаты и матросы отсалютовали троекратным залпом и замолкли лишь из вежливости и субординации.
Адмирал же скучающим взглядом осматривал свои и без того холеные ногти и зачем-то дул на них, словно только что закончил маникюр.
Потом адмирал встал, нехотя поклонился всем присутствующим и в сопровождении двух адъютантов устало побрел вдоль набережной. Шел он медленно, сонно раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник старых часов.
Никто и не догадывался, что адмирал Ведерников пребывает в сквернейшем расположении духа и у него начинается мигрень. И вообще, мягко говоря, адъютант недолюбливал большие незнакомые компании.

                ТУЗ  ПИК.
С этим летом Вилисов связывал большие надежды. Да, как говорится, свои самые большие надежды.
И все шло к тому медленно и верно. Как бывает иногда, если жизнь выбирает вас фаворитом. Если жизнь вас садит на своего конька. И, кажется, все должно быть хорошо. Все должно быть просто замечательно.
Однако в очередной раз молодым богам захотелось избавиться от скуки. И они пожелали, чтобы большая королевская охота, ежегодно начинавшаяся в конце сентябре, в этот сезон пришлась на жаркую пору середины июля.
И потому в королевском дворце суетились буквально все. Каждый спешил что-нибудь исполнить. И только Николас, шут его величества, не имея особых обязанностей, бегал по этажам и многочисленным переходам, путаясь в ногах у слуг и стреляя из игрушечного арбалета в ловчих.
И вот вся эта суета и вышла Вилисову боком.
В один из вечеров перед охотой по традиции придворные собрались за карточным столом. За рюмкой коньяка и неторопливой игрой придворные не уставали обсуждать предстоящую охоту, распределяя роли и обязанности. Ибо только по итогам этого важнейшего события года и выдаются причитающиеся титулы и награды.
Замечтавшись, Вилисов и не заметил, как ему на руки пришел туз пик. Самый плохой знак накануне охоты. Тасуя колоду, каждый старается скинуть эту дурную карту под стол. Вечером их сметают в кучу и жгут в камине. Вилисов не успел.
И с той минуты во вроде бы начавшей налаживаться жизни Вилисова все пошло, как попало и наперекосяк.
Всюду, где он не появлялся его преследовали мелкие и крупные демоны неудачи. То он опрокидывал на себя поднос с ночными горшками из королевской спальни. То вместо скаковой лошади покупал заезженную клячу. То, задумавшись, заезжал в чьи-нибудь владения, где насиловали каждого, кто к ним попадал. То вдруг при выходе из церкви ему на голову падало что-нибудь склизкое и вонючее. То его путали с однофамильцем, служившим на конюшне и прослывшим редким пьяницей, и отправляли пороть. В общем, всего и не перечесть.
И даже на королевской охоте, наиважнейшем событии года, когда каждый придворный норовит оказаться проворнее и сообразительней остальных. Дабы показать королю свою наивысшую преданность, доказать свою необходимость. По нелепой случайности Королевское Величество подстрелило вместо кабана беднягу Вилисова. Да, запыхавшись, в пылу погони наш король принял его сморкание за кабаньи всхрипывания, и стрелял в кусты наугад.
Пуля угодила Вилисову прямо в лоб, чуть выше переносицы.
Вот такая вышла нелепица этим летом при дворе. Трудно поверить. Но как сказал Николас, и каждый согласился, что не будь этой нелепицы, так была бы другая. А как же иначе. Туз пик.

                СНЫ   ХОЗЯИНА  ЗАКУСОЧНОЙ.
Никто не поручиться, что наши сновидения являются развлечением только для нас самих. Всякий сон связывает нас с теми, кто похож на нас, или с теми, кого нам предстоит встретить или теми, кого мы покинули.
И в очередной раз укладываясь на мягкие белоснежные просторы любимой кровати, Эрик Долфи размышлял именно об этом. Он любил перед сном о чем-нибудь поразмыслить. Но сегодня мысли не долго беспокоили Эрика и, перевернувшись на левый бок, он уснул.
Стоило только закрыть глаза, как ему явился образ сегодняшнего посетителя. О, это был странный малый.
Вместе с прочими желающими набить свой несчастный живот сэндвичами и кофе он вошел в кафе промежутке между ленчем и обедом.
Эрик Долфи, хозяин закусочной «У трех пещер», как раз проходил через зал, где хищно двигалось несколько десятков челюстей. И в этот момент звякнул колокольчик над входной дверью, и порог переступил молодой долговязый человек с выгоревшем на солнце лицом. Упругим шагом он уверенно подошел к стойке, и негромким с хрипотцой голосом обратился, глядя по верх обворожительной улыбки Кэтти.
- Дай-ка мне, дружище, пяток твоих бутербродов. И два кофе. Один с сахаром, а другой без сахара.
Не снимая с лица дежурной улыбки, Кэтти принялась исполнять заказ, смутно догадываясь, что в обращении с ней незнакомцем была допущена какая-то грубая ошибка.
Эрик Долфи находился рядом и с появлением нового посетителя почувствовал вдруг странное и никак необъяснимое волнение. Решив не покидать зал, он незаметно принялся изучать незнакомца.
Между тем тот, зевнув пару раз, расположил заказ в своих больших руках и понес его к ближайшему столику.
Сэм Браун, так называли незнакомца в этих краях. Хотя сам Сэм был совершенно иного мнения на этот счет, он точно знал, что его настоящее имя Семен Дежнев.
В левом кармане куртки Семена лежала оранжевая книга Шри Ауробиндо о сверхчеловеке. Накануне ночью, покачиваясь в поезде на верхней багажной полке, Семен перевернул последние страницы этой завораживающей книги. И теперь, как следствие, находился под стойким впечатлением и потерял бдительность.
Лишь запихивая большой кусок сэндвича, он неожиданно обнаружил наблюдающего за ним господина. Это неприятное открытие сразу сосредоточило Семена. Господин стоял у стены увешанной рекламными проспектами и неудачно притворялся, что занят только ими.
Семен знал за собой некоторые нечистые дела и потому сразу заподозрил в господине агента внутренней полиции, во множестве рыскавших за такими типами как он.
Эрик Долфи понял, что обнаружен. Семен Дежнев решил, что это засада. Это явно, думал он, что возле выхода стоит еще несколько здоровенных парней, готовых одеть наручники и увести к себе в закрома.
Пять раз Семену удавалось хитро обвезти вокруг пальца внутреннюю полицию. И не было никаких причин сомневаться, что он благополучно проделает то же в очередной раз.
Отложив надкусанный сэндвич и отставив недопитый стакан несладкого кофе, Семен схватился за живот и скорчил такую гримасу, что даже бы трехлетний ребенок догадался, что у дяди свело желудок.
И вот с такой препечальной рожей Семен гигантскими шагами заспешил в сторону указателя – «Уборная там». Ни один из посетителей даже и бровью не повел в сомнении, что человек поддерживающий руками живот лишь ломает комедию, собираясь бежать отсюда через черный ход.
«Неужели он отравился», - мелькнула первая мысль в голове Эрика Долфи. И именно она заставила сделать шаги следом, дабы выяснить степень вины закусочной в расстройстве желудка посетителя.
«Погоня», - тревожно подумал Семен и прибавил шагу. Потом быстро скользнул за дверь в коридор и припер ее плечом, судорожно размышляя над дальнейшими действиями. В поле его зрения попала швабра и через секунду она крепко встала на страже дверей.
Коридор, куда попал Семен был пока пуст, но никто бы не поручился, что из-за любой двери не появиться какой-нибудь кретин.
- Хей-хоп! – подбодрил себя Семен и рванул первую же дверную ручку. Там оказалась уборная с мечтающим на толчке маленьким толстеньким человеком.
А в дверь припертую шваброй уже нещадно ломился не один Эрик Долфи. Ничего не понимая, тупо подергав не поддающуюся дверь, он позвал на помощь своих служащих.
В четыре плеча они быстро сломали державшую швабру и кубарем ввалились в коридор.
- Хей-хоп! – услышали они из конца коридор, где через мгновение звон бьющегося стекла нарушил спокойствие, хранившееся тут с первого дня открытия «У трех пещер».
Недоумение Эрика Долфи росло весь день и к вечеру достигло той критической точки, когда начинаешь сомневаться в происходящем.
И вот в таком состоянии к нему и пришел сон. Сначала он увидел то, что уже видел и знал. Но сон его не оборвался, когда незнакомец выпрыгнул в окно и покинул заведение. Далее он пробежал через внутренний двор. Перелез через забор, быстро пересек чьи-то частные владения, пролез в какую-то щель, миновал подворотню и только в заброшенном скверике в нескольких километрах от закусочной он обнаружил, что за ним не следят. Стряхнув с себя пыль, он как ни в чем не бывало пошел дальше. Так было на самом деле и теперь хозяин закусочной «У трех пещер» видел это во сне.
Надо сказать, что Семен Дежнев был красный террорист. Он взрывал универмаги, выкрадывал влиятельных чиновников, стрелял по окнам полицейских ведомств, соблазнял молоденьких дочек банкиров и бросал их, убедившись, что они беременны. В большие партии кока-колы он высыпал тяжелые наркотики, подбрасывал кислоту в коктейли на студенческих вечеринках. Срывал важные политические мероприятия. Закидывал дерьмом Макдоналдсы, помогая антиглобалистам.  В общем он знал, что делал, и не любил порядок. Анархия и революция, вот во что он верил.
Но с недавнего времени, а вернее со вчерашнего дня, когда была дочитана книга о грядущем сверхчеловеке, в голове Семена Дежнева настал некоторый сумбур. Теперь он даже и не знал, стоит ли взрывать и стрелять дальше, или сосредоточиться на чем-то другом.
Убежав из закусочной «У трех пещер», пройдя пару кварталов и смешавшись с толпой, Семене вспомнил, что отдал за жратву последние деньги, а так толком и не поел. Нужно было срочно достать деньги. Еще бы несколько дней назад такая задача ничуть бы не затруднила Семена-террориста, но для Семена-сверхчеловека та же задача должна была решиться совсем по-другому, сама собой, и он это знал.
Замедлив шаг, Семен осмотрелся. Мегаполис суетился, как большой муравейник. Люди не обращая внимания друг на друга, отрабатывали свои и чужие дела, словно карму. А город вцепившись в их сознание, высасывал их силу, аккумулировал и отдавал обратно. На этом всё и держалось. Так полагал Семен.
За витриной магазина, возле которого остановился Семен, царило какое-то оживление. Подчиняясь внутреннему движению, он туда вошел……………………………………
(окончание рассказа изъято у автора, и будет известно лишь при широкой публикации).
