Чудо будет

Видели, какой снег сегодня выпал? Волшебный. Он разрывает ушные раковины и настраивает слух на шепот ангелов. Слышите? Я верю, - чудо будет. Вчера голубь залетел, метался по рваным лестничным пролетам, ломая зеленоватые крылья. День ангела. Выпьем за бабушку, пусть земля ей будет пухом. Глупая птица не хочет залетать в расставленные  полотенечные сети. Идет только в руки и потом долго не хочет их покидать. Гули-гули, съешь риса, лети птица. Птицы ночью не видят? Замерзнет, упадет градиной ледяной   в раскрытый рот влюбленного идиота. Вы целовались на ветру при минус 15? Губы лопаются под языком, обнажая порочность вчерашних желаний. И этого я хотела?

Я верю,  - чудо будет. Смахните сугробы со своих ресниц, отогрейте, разморозьте зрачки, не жалейте серебристых листьев папоротника – завтра вырастут новые, чтоб зацвести в июле. Мне было так страшно, когда хрустел позвоночник. Я звала маму. Мамочка, мама… И только Мадонна прыгала на моей потной груди. «Богородица, Дева, радуйся… Мамочка, мамочка, режьте меня, не могу больше. Что значит поздно?»

Он перестал искушать меня. Я никого не люблю. Это патология? Возлюби ближнего своего…

Я молода, у меня есть хорошая  работа и желание познать себя. Я жду чуда в новогоднюю ночь и шью себе небесно-черное платье с созвездием Рака на левом плече. «У тебя губы Мерилин Монро», - говорит Верочка-визажистка и стирает их спонжем с моего лица. Буду улыбаться, и глаза будут блестеть празднично, как алая елочная шишка на школьном утреннике. Из года в год, на второй левой ветке сверху. Я сама ее туда вешала, норовя поскользнуться и свернуть себе шею. Стульчик директорский, красным обитый, подпиленный  Веселовым-троечником… «Перелом со смещением. Лонная кость таза. Девушка, вам будет крайне тяжело родить». У меня губы Мерилин Монро, не забыть, не забыть. Я жду чуда.

Мамочка, позвоночник трещит. Слышишь?

«Нашего здесь ничего нет», - опускает реплику в тарелку с салатом моя несостоявшаяся родственница. «Посмотрите на его пальчики!» Глаза в пол. Какие там пальчики! Пальчиков мало. Из-за пальчиков отдавать своего ребенка в чужие руки? Я знаю, о чем она думает: слава богу, что он не похож на ее сына. Иначе сложнее было бы объяснить, почему она упорно не называет внуком моего первенца.  В марте было так тепло, как никогда. «2002 год является одним из самых теплых за последние 130 лет».  Слышишь? Ты всегда знаешь, что надо делать?  Он подставляет пальчики для поцелуев. По одному...

- Не занимайте очередь, мне  надолго!

У меня губы Мерилин… У меня губы... Я забыла шарф, а на улице такой мороз. Я вернусь, пожалуй. Курить надо меньше, легкие рвутся… Всего то пятый этаж. Кто же так долго катается в лифте? Трахаются они там, что ли?  Вниз легче. Андрюшка… Его рука соскальзывает с алой горящей кнопки. «С наступающим. Ты знаешь, что сегодня исполняются самые невероятные желания?» «Что ты со мной делаешь, Тася?» Что я делаю? Я размазываю помаду по твоим губам. Ты такой испуганный, ты почти не дышишь, и глаза твои блестят подстать елочным шарам. Как нелепо ты выглядишь…Хочешь ведь сгрести меня в охапку и, как  елку новогоднюю, спутанную гирляндами бечевки, принести домой. Принести, поставить в центр комнаты, ослабить хватку, дать расправить лапы, и смотреть. «И вот   она, нарядная, на праздник к нам пришла…» Ты ослабляешь объятья, я смеюсь и стираю своим белым шарфом  красное с твоего заснеженного лица.

Кровь капает  в молоко. «Мама я умру?» «Все мы умрем, деточка. Но ты просто порезала палец. До свадьбы заживет».

Он перестал меня  искушать. Почему?  Я так больна, что мне уже ничего не поможет? Он вчера позвонил. Спросил, не удивлена ли я. Удивлена. Он вообще не вспомнил о нем. Будто и не было. «Тужься, давай, давай!» Глаза застилает красное, по ногам горячо и иглы вылетают с пеной из перепутанных вен. «Не могу больше!». Стоп. Щелчок. Включился свет. Мальчик. Мой мальчик… Он белый, как новогодний снег. И так же тих.

Ты сегодня женился. Так и не дождавшись чуда. Или это и было чудо? Она в трамвае с фатой и в белом платье... Ты не мог иначе. Я знаю. Я тоже не могла. В тот день я знала, что выживу. Кровь в молоке пугает только в три. Или в четыре? Не помню. Память меня бережет. Я никогда не смогу сделать себе больно. Значит, просто сотру тебя, как надоевшую запись. Запишу поверх новую. Радостную, рождественскую. Записала... Будь она неладна!

«Богородица, Дева, радуйся…» Ты пищишь на столике в нескольких метрах от меня. Я тяну к тебе руку, пуповина оторвана, ты живешь отныне без меня. В мои вены капля за каплей, как из ржавого крана, по пуповине капельниц что-то льется, - мое тело должно забыть, что так долго принадлежало тебе.  Ты смотришь на меня хитро-хитро, передаешь привет от бабушки. Зеленоватое перо ложится на мою остывающую грудь, рядом с Мадонной.

- Все, все. Не надо нервничать. Я закончила. Но вы мне все же скажите, у меня есть шанс?

Но меня уже оттесняют. Я улыбаюсь, протискиваюсь к выходу. Вы видели, какой сегодня снег? Говорят, не на долго.

- Дорогая, ну чего так долго? Может, и мне расскажешь?
- Родной, ну ты же знаешь, - женщины говорят правду только врачу и священнику…
- Христос родился!
- Славим его…