Игра на сплошной железной флейте перевернутой другим концом

Они появились в тусклом  мерцании коптящий керосиновой лампы, появились плавно и как-то непроизвольно. Угловатые образы сначала боязливо подрагивали, затем, окончательно материализовавшись, замерли, отбросили на кривую глинобитную стену яркую отчетливую  тень и задвигались в направлении неясного дымящего света.
Тени вопреки закону распространения света искрились, и, казалось, были наэлектризованы, потрескивали и издавали еле уловимый аромат жженного озона, перемешивающийся с запахом красной глины и оставляющий устойчиво-терпкий привкус какой-то вдрызг промокшей, но все еще невероятной магии.
Их было трое, они молча прошли сквозь толщь воздуха и присели на скрипнувший табурет.
Тан-Цзин опустился на деревянный.
Лю-Ван на воображаемый.
Къен-Лао на несуществующий.
Все трое расправляли свои влажные одежды и молчали. Керосиновая лампа все также коптила и с огромной натяжкой оставалась сама собой, так как давала больше дыма чем света, глиняные стены распространяли глиняный запах, а вне помещения продолжался дождь.
Из-за холмов через струи прохладной влаги, наполняющей земные реки, доносились трубы монахов и под глубокие молитвы и скорбь о всем сущем по треснувшему полу бегали жуки.
Странники были в медитации, когда нежные руки приглушили лампу, а на исчезающие в сумерках хижины опустились звезды. Их сон не нарушали звуки и даже тот, кто в той мокрой  темноте развязно ругался по-китайски выглядел наивно и был по-своему прав. Наступила ночь.
Чуть позднее сквозь кромешную мглу и стрекотание сверчков в деревню проник карательный отряд. Полусонного человека выволокли за волосы из хижины и, бросив в дорожную грязь, отрубили голову. Одежды не успели пропитаться водой из луж, как их обагрила горячая и напрасная кровь Тан-Цзина. Голову обронили в овраг, в колючем  кустарнике на черном дне ее так никто и не нашел.
«Этот бедный человек был слишком привязан к реальности» – прошевелили в пустое эхо ночи тонкие губы одного из воинов, тревожа в невидимых пейзажах лишь невидимых ночных птиц.
Тело, неожиданно появившиеся из ниоткуда монахи, забрали в келью и там засолили в бочке.
Отряд поспешно скрылся в прохладе не нарушая хода времени. На этом закончилась ночь, и в восточной части поднебесной из ветвей тутовых деревьев вылез блестящий оранжевый шар, отразившийся в спокойствии луж.
Говорят, что там, за облаками, где заканчивается весь кислород  и где живые твари не имеют возможности быть, сидит старый как мир Будда и бросает монеты с востока на запад. Золотую и серебряную. Бросая, он  смотрит в них, в блеске отражается весь земной шар и вся земная суета.
Лю-Ван очнулся от медитации и, пришедши в свежесть безоблачного утра с некоторым удивлением на лице, бесшумно опустился на пол и направился к двери, сквозь ссохшиеся доски которой струился мягкий взгляд всевышнего. Отворил ее, вышел на дорогу и осмотрел испаряющиеся лужи, увидал в них лишь купающихся воробьев. По неумелому смущению на его молодом лице было видно, что то что он ожидал увидеть, он так и не увидел.   
Вернувшись в хижину, Лю-Ван встретил светлый взгляд Къен-Лао и промолвил:
- О, великий из всех колоссальных учитель, в нашей последней медитации мне было видение, будто нас не двое, а трое и что третий странствующий монах по имени Тан-Цзин был всегда с нами и я был ничуть ему не удивлен. Но этой ночью явился военный отряд и покарал нашего брата, отделив его голову от туловища. Приговор был вынесен за привязанность к реальности. Его голову бросили в овраг и не нашли, а тело братья монахи засолили в бочке и выставили в пагоде среди  реликвий.
- О, прекраснейший из всех воображаемых искатель истины, видел ли ты, как говорит просветленный с землей, слышал ли как ступают конечности насекомых в дождливый день по размытой сельской дороге, чувствовал ли запах белого лотоса в заснеженных вершинах Тибета, помнил ли то, что вложил в свое первое послание миру, испытал ли когда-либо еще то, что испытал в первый раз?..



Говорили, что странствующий монах по имени Къен-Лао, пришедший однажды в горное селение и проживший в глиняной комнате семь зим, за все время не произнес ни единого слова и съел не больше красного муравья. А молодая женщина, гасящая керосиновую лампу в его жилище, напоследок обмазала стопы монаха птичьим пометом – путь будет легок.
Кто-то же твердил обратное, мол Къен –Лао был и вовсе не монах, а, напротив, самый обыкновенный человек, в добавок лишенный всяких моральных, этических и культурных зачатков: был груб со старшими, поносил мертвых, пьянствовал, водился с распутными девками и, кое как пережив в деревне одно лето, скрываясь от ока императорского закона, подался в город. Его видели на местном рынке, где он ел мандарины.