Меч и Зеркало книга 1

Любовь Отраднева

МЕЧ И ЗЕРКАЛО
феерическая хроника в четырёх книгах

…в самой священной части синтоистских храмов обязательно хранятся зеркало и меч: зеркало символизирует женщину, которая должна всегда быть лишь отражением мужчины, меч – мужчину, самурая.
М. С. Колесников. Таким был Рихард Зорге.

Автор выражает свою огромную благодарность военному консультанту К. А. Алексееву. При написании книги использованы его личные воспоминания (книга 3 – главы 9, 11 части 2, часть 3, эпизод в главе 17 части 4; книга 4 – эпизоды в главе 17 части 2 и в главе 25 части 4) и юмористический рассказ “Мужик с енотом” (книга 4, часть 3).

Пролог. Когда падают звёзды
Две звезды отражались в каспийских водах. Сидели, как на ёлках, на верхушках нефтяных вышек. Замирали над домом инженера Адольфа Зоргфальта.
Засыпал посёлок Сабунчи, что под самой азербайджанской столицей. Тётка Нунэ давно заперла аптеку и зло глядела из окна на чету звёзд, словно хотела их съесть. Инженерские дети в окне напротив показывали ей языки и рожки. Своим видом тётка Нунэ кого угодно напугала бы. Возраст за сорок и типичная фигура каракатицы. Цвет кожи под гнилой банан. Чёрные бакенбарды и замогильный хохот: хухе-хухе-хухе… Но дети Адольфа Зоргфальта только смеялись над аптекаршей.
Никто не знал, откуда она взялась. Однако хоть людям и делалось нехорошо при её виде, по всякой иной части никто в посёлке не мог про неё худого слова сказать. Гадала она всегда верно. А снадобьями торговала только разрешёнными. Причём вроде бы и без надувательства. Ни сов, ни котов не держала и лягушками не питалась. Только в течение нескольких лет глазела на Адольфа, вдовца и одного из самых завидных женихов в Сабунчах, хотя бы и с кучей детей.
Но женился он в конце концов на русской. У сироты Нины Копыловой не было другого выхода. Адольф всегда был добр к ней и к её маленьким братьям и сёстрам. И Нина, как рабочая лошадь, безропотно тащила на себе весь дом. С самого приезда инженера Зоргфальта в Сабунчи над этим домом мерцали две голубые звезды. И почти столько же существовала аптека тётки Нунэ.
Своих детей не посылал Бог Нине. Два года не посылал, а потом и сжалился…
Суета в доме Зоргфальтов началась перед рассветом и не смогла разбудить аптекаршу. Тётка Нунэ видела третий сон, уронив голову на подоконник. Рядом в стакане остывало какое-то странное питьё…
– Мы дадим ему хорошее имя, – говорил Адольф в ответ на усталую улыбку жены. – Рихард. Рихард Львиное Сердце.
– Ика, – пропели звёзды. И упали на крышу дома. Прошли сквозь неё и уселись на ресницах ребёнка. Мигнули и исчезли.
Утром аптекарша яростно выплеснула в окно своё варево, которое долго и упорно готовила из ста сорока семи трав. Трава под окном полегла, пожухла. Кое-где даже словно выжгли её… Питьё должно было достаться Нине перед родами.
Всё это случилось 4 октября 1895 года.
…Через три года семья Зоргфальт вернулась в фатерланд. Чёрное золото, чёрная кровь земли достаточно набила карманы Адольфа “длинными марками”. Младший сын инженера, сам называвший себя Икой, унёс в глубинах подсознания горы, ласковый свет Каспия и недобрые нефтяные вышки.
Как только опустел дом напротив, тётка Нунэ продала аптеку. Вышла за пределы посёлка – и растаяла в воздухе.

Книга первая. Между двумя войнами
Часть первая. Рассвет
Глава 1. Цыганочка
Осенью 1913-го Антонин Калина, студент пражского мединститута, забрёл на базар и там, среди торговых рядов, услышал детский голос, выкликающий нараспев со странным акцентом:
– Гадаю на судьбу, на любовь, на дорогу!..
Этот голос, слабеющий, хрипнущий на ветру, почти тонул в базарном шуме, в ругани и насмешках:
– Поди прочь, цыганское отродье!
– Знаем всё ваше племя – воры, жулики, шарлатаны!
– Знаем, на какую любовь гадаешь – на свою любовь к обманам!
И всё-таки голос маленькой цыганки проникал в сердце Антонина, обжигал его… Юноша очень скоро нашёл в толпе тоненькую черноглазую девчурку лет десяти, решительно взял её за руку:
– Гадаешь мне на всё, на что только можешь! И за двойную плату!
И увёл её с базара, не обращая внимания на перекрёстный огонь злобных взглядов.
* * *
– Говорят, они ловят на жалость. Скажут, деньги мои достались табору. Но мне, мама, кажется, что она действительно была одна и беспомощна…
Слушая рассказ сына, пани Альжбета Калинова пыталась продолжать вязание. Но в конце концов махнула рукой на петли, переставшие ей повиноваться.
– Хвалю тебя, Антонек. Только жаль мне, что ваши пути разошлись, быть может, навсегда…
– Мама, знаете, а карты не то говорят! Хоть я картам и не верю…
– Зря, сынок, зря! Если увидишь снова ту девочку – приводи сюда! Пусть и мне погадает!
Странное слово молвила мать Антонина, и спицы снова засверкали в её руках…
* * *
– Садись, девочка, угощайся! Ты, видно, давно не ела досыта!
– Право, пани, вы слишком добры…
– Не слишком. Я хочу, чтобы твои карты открыли мне будущее, а эта услуга стоит больше нескольких пирожков. Ешь, не стесняйся – тогда карты не соврут!
Пани Альжбета не сводила глаз с маленькой цыганки – как она по-мышиному откусывает маленькие кусочки от пирожка. Как увязывает оставшуюся половинку в платок. Как, на удивление аккуратно вытерев этим платком руки, начинает раскладывать на столе видавшую виды колоду…
Что сказали карты, было ли это правдой – не всё ли равно? Пани Альжбета поблагодарила гадалку и сказала:
– Слушай, вот смотрю я на тебя и думаю: ведь ты цыганка не более чем наполовину, разве не так?
– Так, пани, – часто заморгала девочка. – Табор сманил мою маму, только долго она с ними не выжила. Так и не научилась ни воровать, ни обманывать. Бывало, обнимет меня и плачет… И я у них считалась не как все, мама меня под юбкой прятала, когда другие дети ходили попрошайничать. А папа её очень любил и не позволял нас обижать, хоть все ругались, что мы даром хлеб едим. Потом папу убили в драке, а мама умерла, – голос девочки дрогнул, но она не заплакала. – Это совсем недавно было. И погнали нас всех, детей, на базар. А я ж не знаю ничего, не умею, только гадать чуть-чуть… Ну, я и потерялась, а нужна я им такая…
Пани Альжбета порывисто обняла девочку:
– Как звать-то тебя, милая?
– Тося.
– Антонина? Ну, это просто здорово! У меня сын Антонин. А мне всегда хотелось дочку…
В эту минуту вошёл упомянутый молодой человек и остановился в дверях комнаты. Мать и сын переглянулись.
– Да, мы можем это себе позволить, – твёрдо сказала пани Альжбета. – Тося! Ты моя дочка!
– Тося! Ты моя сестра! – студент большими шагами пересёк комнату и неловко подал цыганочке руку. Тося робко взглянула на своего тёзку, не смея верить. Такое даже её картам не снилось. Придя немного в себя, девочка хотела было поцеловать протянутую ей руку Антонина. Но тот отдёрнул её и погрозил Антонине пальцем. А пани Альжбета совсем рассердилась:
– Чтоб этого в моём доме не было! Знай, что у нас здесь нет слуг и господ! И пошли сейчас же в баню!
* * *
Благодаря стараниям приёмной матери Тосю было не узнать. Правда, первое время она дичилась людей, пряталась по углам. А если уж её извлекали оттуда, безмолвно сидела в семейном кругу. Так же безмолвно, хотя, надо сказать, с блеском, выполняла она хозяйственные поручения пани Альжбеты.
Но когда та садилась за пианино – занималась с приходившими ученицами или готовилась к предстоящим занятиям – у Тоси просто дух захватывало от восторга. С заблестевшими глазами она принималась тихонько подпевать, почти не фальшивя. Пани Альжбета это заметила и пригласила девочку в свои ученицы. И в этот день Тося словно заново родилась.
…Шло время. После счастливых дней были нерадостные годы, когда Антонин мыкал горе на фронте, а мать с Тосей ждали его, ждали…

Глава 2. Война
Рота солдат уходит под воду – бельгийцы открыли шлюзы. В этом бурлящем котле, в ужасном супе из ила, людей и орудий с трудом можно найти голубые глаза Ики Зоргфальта. Вот тебе и романтика первого сражения!
Потом – в Россию с оружием в руках! С самого начала – глухой протест, непонимание – зачем? Если это надо немцам, то как мог свой же офицер хладнокровно пристрелить раненого солдата, “чтоб не задерживал отступления”?
А последний бой? Шквальный артобстрел, весь орудийный расчёт безжизненно лежит на земле, и только Рихард чудом уцелел. Два осколка в плече, один в колене – и всё-таки уполз…
Чёрная рожа с бакенбардами мелькала в дымном небе, скрипя зубами от злости.
* * *
“Красные” сразу замечали Ику. Слова их ложились на душу, как летит птица в своё гнездо. Недаром двоюродный дед Рихарда, Фридрих Зоргфальт, был близким соратником Энгельса. Папаша Ики открещивался от этого родства всю жизнь. Поклонялся Бисмарку и обустраивал своё большое гнездо. И умер в 1911 году, узнав, что два его сына шастают по митингам социал-демократов и анархистов.
Самый старший и самый младший. Вильгельм не вернулся с войны. Рихарда смерть обошла. И после каждого ранения, пока не вывела из строя хромота, он возвращался на фронт. Повторял солдатам: ребята, эта война никому не нужна, кроме тех, кто на ней наживается!
А во время отпусков по ранению он учился в трёх университетах. В двадцать четыре года стал доктором государственно-правовых наук, вскоре вступил и в партию.
Личный друг Эрнста Тельмана, редактор партийной газеты, человек, которому доверяли не только деньги, но и людские судьбы, он и в тюрьме успел посидеть “за политику”, и на шахтах скрывался, и работал там наравне с шахтёрами…
* * *
Первый факультет, на который поступал в своей жизни Ика, был медицинский. Но скоро Рихард понял: это не его область. Чтобы спасать людей, надо переустраивать общество.
Не то было с Антонином Калиной. Хлебнул и он не меньше Ики, склоняясь под обстрелом над ранеными. Открывали глаза и ему. Но его держало призвание. И он говорил так:
– Я вас буду лечить, чтобы вы смогли бороться!
…А одной из тех, кто вывел Рихарда на его дорогу, была сестра милосердия в госпитале.
* * *
Многих, очень многих оставила эта война сиротами. Максимка под Москвой, темноглазая Наташа на Волге – о них и таких, как они, позаботилась уже Советская власть. Другой лик Дзержинского согрел таких ребят…
Не то – в небольшом немецком городке. На крыльце приюта нашли однажды маленькую девочку – след от прошедшей через город героической немецкой армии… Назвали одну из многих Эммой.
Но бывает такое и без войны. В 1911 году обогатился девчушкой и один из приютов Токио. Ханако – по-нашему Цветана…

Глава 3. Черноокие выходят замуж
Пани Альжбета и Тося дождались.
Всё пережила пани Альжбета, всё выдержала – и умерла нежданно-негаданно. Мыла окно и упала, хоть и не на улицу, а в комнату, но очень неудачно. Только и успела сказать перед смертью:
– Дети, не откладывайте свадьбу! Ведь я всё вижу…
Даже то, чего они пока сами не видели…
Тося заняла место покойной свекрови за пианино, Антонин брал плату за лечение только с кого побогаче… Свадьбу, конечно, отложили.
* * *
В те же дни. По ту сторону экватора, на том берегу океана – в Аргентине, в чешской колонии в Чако. Там всегда много было людей, чьи несчастья вынуждали их искать прибежища во всевозможных сектах.
В то время наибольшим влиянием пользовалась секта колотильщиков, ставившая главным условием спасения души стук и грохот над головами неверных.
А лидером этой секты – и фактически диктатором колонии – был в описываемую эпоху некий Индржих Прохазка. Личность весьма и весьма тёмная, хитрюга, каких мало, и непревзойдённый мастер стука и грохота. Именно к Индржиху молодой Павел Гарамунд пришёл за позволением жениться. Не потому, что не так давно осиротел. За делами неверных, таких, как Павел, Индржих следил ещё пристальнее, чем за делами своих верных.
– На ком? – небрежно спросил он у засмущавшегося юноши. – Как её имя?
– Паула Ферейра.
– Что? Местная? Не из колонии? – взгляд сектанта, и без того колючий, стал сверлящим.
Павел набрался храбрости:
– Я люблю её!
– Только не говори мне этого! – Индржих затянул заученные фразы проповеди: – Земная любовь – обман, истинная любовь – только на небесах. Всё что доступно на земле – вера и единая община. И браки между верными по родству душ. О сын мой, ты пребываешь в лоне невежества…
– Только не говорите мне этого! – простонал Павел и ушёл. Надежды не было.
Индржих метал громы и молнии. Такого обращения с ним ещё никто в колонии себе не позволял.
* * *
А в это самое время красавица Паула вела жаркий спор со своим отцом.
Старый сеньор Ферейра и слышать не хотел о её браке с каким-то жалким европейцем-колонистом.
– Мы – американцы! – втолковывал он дочери, явно не желавшей его слушать. – А они – жалкие побирушки на нашей земле!
– Когда-то и про наших предков могли сказать то же самое, – наконец отпарировала Паула. И сама удивилась своей дерзости.
– Что?! – загремел Ферейра. – Вон из моего дома! И можешь выходить за кого угодно, только не будет тебе ни денег, ни моего родительского благословения! Собирай вещички – только ничего ценного не бери, слышишь? – и ступай!
* * *
Вся округа была против Паулы – так же как вся чешская колония была против Павла. Колонисты боялись Индржиха. А те из них, кто не родился здесь, кто бежал ещё из недоброй памяти Австро-Венгрии, упирали как раз на то, что они “свободные европейцы” и стоят куда выше местных жителей.
И никто не заступился за юношу, когда Индржих, прозлившись полдня, свершил показательный суд. Приговор гласил: раз Павел такой упрямый, пусть женится на ком хочет, только убирается из колонии, и денег ему не давать!
…Оба изгнанные, оба нищие, встретились они, без уговора, но вряд ли совсем случайно, у пограничного колодца. Воду из него брали и местные, и чешские колонисты.
Здесь влюблённые когда-то увидели друг друга впервые. Здесь в первый раз отозвались друг другу их похожие имена. Здесь в одну лунную ночь прозвучали вечные слова. И сейчас, в трудную минуту, Павла и Паулу потянуло сюда…
Оба молодые и немножко ненормальные, они приняли самое дикое из возможных решений: ехать в Прагу. В город, которого не видели и не знали – Павел родился уже в Аргентине. Но о городе этом в чешской колонии говорили одно хорошее…

Глава 4. Молнии над Влтавой
Через год, седьмого июня 1920-го, над Прагой бушевала гроза невиданной силы. Молнии ослепительно сверкали, отражаясь в водах сребропенной Влтавы. Это было страшно и вместе с тем дьявольски красиво. И те, кто не боялся грозы, любовались ею из своих окон.
Но кое-кому в Праге было не до грома, не до молний…
* * *
В каморке под самой крышей одного из домов на набережной догорала жалкая сальная свечка. Чёрные волосы юной Паулы рассыпались по её плечам, по убогой постели, страдание исказило красивое лицо. Но ни одного стона не вырывалось из её груди, ни одной жалобы не слетало с гордых губ. Несмотря на это, Павел не находил себе места. В сотый раз наклонялся он к Пауле и спрашивал:
– Чем помочь тебе, любимая?
А Паула хотела в сотый раз ответить ему: “Спасибо, мне ничего не надо!” Но вместо этого застонала так, словно была уже при смерти:
– O, Madre de Dios… [О, Матерь Божия... - исп.]
Этого Павел уже не вынес и бросился вниз по лестнице к доктору. К тому странному доктору, который единственный во всем доме не отдавал бельё в стирку. Впрочем, те, кто отдавал, не очень-то баловали Паулу платой… И самому ему, Павлу, только чудом досталось в столице отцов место на фабрике сковородок…
…За докторской дверью смолкли звуки рояля, и на звонок выбежала молоденькая жена доктора, смуглая, быстроглазая, явно цыганского происхождения. Увидев встревоженное лицо Павла, она тихо ахнула и спросила участливо:
– Что случилось?
– Роды… – только и выдохнул Павел, указывая наверх.
Цыганка коротко вздохнула, видимо отвечая на собственные мысли, и побежала звать мужа.
* * *
Всё обошлось как нельзя лучше. У Гарамундов родился здоровый сын. Первый его крик совпал с самой яркой вспышкой молнии. И доктор Антонин Калина объявил Паулу совершенно вне опасности.
– Но ни вашей жене, ни вашему сыну нельзя здесь оставаться, – сказал он Павлу, окидывая критическим взглядом комнатушку. В ней вообще-то было чисто, но только это и отличало её от сырого, холодного и тёмного склепа.
– А где же… – начал новоиспечённый отец.
Даже за право на эту сомнительную жилплощадь они с Паулой работали до потери сознания…
Молодой доктор метнул на Павла быстрый взгляд и объявил тоном, не терпящим никаких возражений:
– У меня. В пустой комнате. То есть в пустующей.
– Но… но ведь… мы до конца жизни не расплатимся…
– Бесплатно! И не спорьте – я в конце концов врач с дипломом! Мне лучше знать, что вам полезнее для здоровья! И я, – добавил он совсем другим тоном, – я до конца жизни буду счастлив, потому что помог кому-то по-настоящему!
Антонин вышел из каморки и закричал на всю лестницу:
– Тося! Отопри, милая, мамину комнату!

Глава 5. Чёрное и белое
Крестнику громовой стрелы дали имя Иржи – в честь “гуситского короля” Иржи Подебрада, чей портрет висел у Калиновых на стене.
Паула теперь могла бросить свою каторгу в прачечной и заниматься сыном. Но черноглазый Иржик не давал покоя не только ей. Чем старше он становился, тем хуже относились к нему соседи. По их мнению, он был плохо воспитан и всегда ужасно шумел. А с некоторых пор ещё и заморскими странами начал бредить!
Да, стоило Иржи выйти во двор, как стёкла в последнем этаже начинали дрожать и звенеть от весёлых криков и смеха. Занудливых тёток и бабок не касалось, что ни одна драка во дворе не начиналась по вине Иржи. Что все свои бесчисленные синяки он получал, сражаясь на стороне слабых. Что он делился последним со всеми и кормил бездомных кошек и собак. Что собственные дети и внуки тёток и бабок души не чаяли в своём черноглазом заводиле, первом выдумщике всяких проказ, кроме злых и обидных. Примерные девочки и мальчики, забравшись куда-нибудь на перила, на дерево или просто усевшись на траву, могли хоть до ночи слушать Иржи, когда он на ходу сочинял что-нибудь о путешествии в далёкую страну…
– Нет, – вздыхали бабки и тётки. – Вот в Карловых Варах, на водах, живёт милый мальчик Мирек Зинзелка. Вы, пани, наверняка знаете его матушку – она полгорода обшивает, такая мастерица! И отец – сапожник не из последних. А мальчик – загляденье!
* * *
Столь превозносимый Мирослав появился на свет ровно через полгода, полмесяца, полнедели и полдня после грозы, с которой начинается наш рассказ. Случилось это на второй день рождества, ранним утром, когда нога человеческая ещё ни разу не ступила на свежевыпавший снег.
Доктор дежурил у Зинзелок с вечера, почитая это за честь…
Синь в небе, предрассветная синь и молодой месяц – а на земле белизна… И тихо звенят снежинки: Ми-ро-слав! Хрустальный звон, не медный…
Пан Виктор и пани Мария больше хотели дочку, но разочарование прошло очень быстро. Ведь в доме появилось такое ласковое синеглазое существо… И не всякая девочка сможет так хорошо помогать по хозяйству, как смог подросший Мирек.
Во дворе над ним подсмеивались, называли то панной Мирославой, то рыцарем поварёшки. Но всё-таки дорожили его обществом. Серьёзный и послушный, он никогда не был ни занудой, ни врединой. Шумных игр не любил, но без него не удавалось придумать ничего такого, что не развалилось бы тут же. Да с ним рядом люди просто становились лучше. Его настолько ранила всякая несправедливость, что повторить подобное просто рука не поднималась…
* * *
Алмаз можно резать только алмазом. Для Мирека таким алмазом стали слова “кругосветное путешествие”, невзначай где-то услышанные. Уж не принёс ли их ветер из Праги, из того двора, где властвовал черноглазый Иржи?
Того ещё можно понять. Его родители пересекли когда-то океан и могли рассказать о том, что за ним находится.
А почему так увлёкся Мирек? До мелочей продумывал возможное путешествие – но чем старше становился, тем более невыполнимой казалась ему его мечта…
А в завиральных идеях Иржи всё было возможно, как во сне. Но наяву он бы и из Праги не смог уйти…
Им бы встретиться!..
Глава 6. Мокрый снег
Валери распростёрлась на полу перед распятием. Холод каменных плит проникал до самого её сердца – она не замечала этого…
– Ну зачем я вышла за него замуж? Всё происки врага рода человеческого! Ушла бы в монастырь, как собиралась… Вон он, за стеной – рукой подать… Хоть бы детей больше не было, помоги мне, Господи, молю тебя… С таким-то отцом что из них вырастет? Господи, дай мне силы воспитать Мари, как меня воспитали! Я тебе её посвящаю, пусть не знает того, что я узнала, позволив бесам взять над собой власть! И если, паче чаяния, будут ещё дети – все тебе, Господи! Помоги мне! Я начинаю свой крестный путь!
* * *
Этьен в это время сидел над стопкой тетрадей, пытаясь проверять контрольную по физике.
Но наука не шла ему в голову.
– Боюсь, я не буду иметь влияния на Мари. Сделаю, конечно, всё возможное, но Валери наверняка не пустит меня в свой мир. Эх, учу чужих детей, а со своей-то дочкой что будет?
Он встал из-за стола и подошёл к детской кроватке. Личико Мари казалось каким-то неясным и расплывчатым, словно отец смотрел на дочку сквозь пелену мокрого снега. Такой снег валил в день её рождения, 13 марта 1922 года – небывалое дело в Авиньоне…
Вошла Валери и встала с другой стороны кроватки. Супруги схлестнулись взглядами через голову Мари, и в памяти обоих пронеслось прошлое.
* * *
Жарким июньским днём они столкнулись в одной из старинных кривых авиньонских улочек, конечно, совершенно случайно.
Валери приехала с севера, чтобы поглядеть на древние соборы, поискать хоть там былую истинную веру. А Этьен только утром принял последний экзамен в своей школе и теперь гулял на свободе.
Они глянули друг на друга и загорелись – как им тогда казалось, навсегда. В одну минуту всё было решено и подписано. Выдрав чистый листочек из чьей-то письменной работы, Этьен разорвал его пополам, и они написали домой по письму, прося благословить на брак. В обоих ответах было одно и то же: конечно, как хотите, но лучше сначала узнайте друг друга как следует.
Увы, узнавать пришлось уже после свадьбы. Первое, что неприятно удивило Этьена – желание Валери венчаться в церкви. Он-то в пылу страсти уступил, но в глубине души решил, что в последний раз даёт волю “всякому мракобесию”. А вот это как раз и не удалось. Как только начал угасать огонь, они – атеист и католичка, равные по силе убеждений, увидели, что никогда им не сойтись во взглядах. Это было сильнее их внезапной безумной страсти – нет, не любви. И страсть умерла под ударами ссор. А потом устали и ссориться, стали жить, как чужие. Она – в церковь, он – в школу, и дома каждый в своём углу…
А католическая церковь, как известно, развода не даёт.
* * *
Мать Этьена, мадам Жюстина, жила в Марселе, у самого моря. Жила от праздника до праздника – от одного письма или приезда сына до другого. Впрочем, особо скучать ей не давали. Каждый день к ней приходили люди за советом. Она знала тысячу и одно народное средство от болезней и охотно помогала тем, кому была не по карману официальная медицина. А зачастую и тем, кому она не приносила облегчения. За это доктора недолюбливали мадам Визон и вместе с церковниками шептались о том, что она колдунья. А она и карт гадальных никогда в руки не брала…
И, конечно, большинство людей в округе любили и уважали Жюстину. Только не могло это залечить её раны, нанесённой браком сына.
* * *
Неудачный ребёнок – так можно с полным правом назвать Мари Визон. Уродилась она ни в мать, ни в отца. Некрасивая, нескладная, длинноносая. Глазёнки злые, болотного цвета. Только волосы прекрасные, как у матери. В округе поговаривали: “Не ходи она так часто в церковь, можно было бы подумать, что её подменили злые духи!”
Мари ни с кем не играла – и с ней никто не играл. С ранних лет бродила она около монастыря. Якобы шла на зов благодати, а на самом деле – таскала зелёные яблоки из-за ограды.
Да потом ещё доставалось соседским мальчишкам…

Глава 7. Ветер для огня
– Христина, здравствуй, милый друг! Я тебе стихи обещал, но принёс кое-что получше!
Рыжеватая стриженая головка повернулась к подбежавшему молодому человеку, лукавое личико в веснушках озарилось тихой, привычной радостью. Это было под липами, в аккуратном, причёсанном немецком парке, весной 1924 года…
– Привет, Ика, ну выкладывай!
Сегодня Христина не вскочила со скамейки навстречу Рихарду, а только подала ему руку.
Он сел близко-близко к девушке и перешёл на жаркий шёпот:
– Радость моя, знаешь, наверное, о том, что партия почтила меня доверием – поручила охрану советской делегации. Ну вот, поселились они у меня, стал я их, конечно, про Союз расспрашивать, а они и говорят: “А не хотите, товарищ, туда?” У меня и дух захватило: а разве можно? Да, говорят, запросто, о вас товарищ Тельман высокого мнения, Советский Союз для вас открыт хоть насовсем! Да мы с тобой…
– В Россию? – Христина даже плечами передёрнула. – Не поеду!
– В Советскую Россию, партайгеноссе, – в голосе Рихарда вдруг появился металл, впервые за всё время знакомства. Они отодвинулись друг от друга и обменивались непонимающими взглядами. – Вот чудачка, здесь же гораздо опаснее, чем там!
– Не поеду! – снова отрезала Христина и встала. – Никуда с тобой не поеду!
Она исчезла, не дав ему опомниться, и долго ещё просидел Ика на скамейке, пытаясь осмыслить то, что случилось. Они с Христиной так давно вместе работали, такие светлые минутки выкраивали для прогулок и стихов, все ждали их свадьбы со дня на день – и вот…
У Рихарда, конечно, особые причины хотеть в Россию… Но и для любого коммуниста Земли Советский Союз есть духовная Родина – так почему Христина наотрез отказывается?
Да потому только, что ей нужен повод для разрыва…
* * *
И это ещё не всё.
– Мама, мы опять прощаемся… надолго.
Слова привычные чуть ли не со школьных лет – а боль особенная. Ика боялся – не почуяла бы сердцем, куда на этот раз лежит его путь. Там осталась её душа – но она только мать революционера…
Только его приют и крепость. Тёплые руки, потаённые слёзы, всегдашнее напутствие:
– Что ж, береги себя, дитя моё! Моя дверь для тебя не закроется…
Повторится ли это когда-нибудь?
* * *
Да, в величайшую радость – одному. Правда, вернуть свою невесту Ика ещё надеялся, уже из Москвы слал ей письмо за письмом – ответом ему было ледяное молчание. В конце концов он писать бросил, а потом в вихрях разнообразной работы прошла и тоска. И как-то ночью Рихард признался себе: по-видимому, настоящей любви не было и с его стороны. Просто томилось пустое сердце, искало хоть кого-нибудь…
В эту ночь чёрная рожа убралась ни с чем от его изголовья.
…В тот год мир оплакивал Ильича, в тот год повис над Страной Советов вопрос жизни и смерти. Кто возглавит страну? Былые эмигранты, не знающие русского народа, готовые принести его в жертву теориям? Шушера вокруг них, умеющая только болтать и прожигать жизнь? Или сын сапожника из Гори, самоучка Сосо Джугашвили, прошедший пешком многие километры России, когда бежал из тюрем и ссылок?

Глава 8. Младшие сестрёнки
Солнце заливало всю Прагу, но вовсе не собиралось её спалить. Открывались все окна до единого. Люди подставляли лица солнечным лучам, забывая на время о своих невзгодах. Не хотелось ни ссориться, ни даже просто громко разговаривать…
Иржи Гарамунд шёл из школы весёлый – их второй класс только что распустили на каникулы. На радостях он даже пытался насвистывать, но без всякого успеха. А у своей двери, как всегда, поднял немыслимый трезвон.
На звонок вышла Паула и погрозила сыну пальцем:
– Тише, Иржик, тише! У пани Тоси теперь есть дочка!
Чёрные глаза мальчика широко раскрылись:
– Это, выходит, моя сестра?
– Да, всё равно что так! Да ты заходи, третьеклассник мой!
Иржи не вошёл, а прямо-таки влетел в квартиру и чуть не столкнулся с доктором.
– А, это вы шумите, молодой человек? – вопросил тот театрально-грозным шёпотом, но глаза его смеялись. – А ну покажите отметки!
Они оказались очень приличными, разве что, как всегда, хромали поведение и прилежание.
Похвалив Иржи, доктор убежал к себе в спальню. Туда, к Тосе и новорождённой Младе, он пока что никого не пускал – и как врач, и как отец. Они с Тосей так давно мечтали о ребёнке и, по разным причинам, так поздно смогли себе это позволить!
А всё-таки вечером Паула просочилась к подруге, и Иржи с ней. Антонин махнул на них рукой. Только запретил жене разговаривать, а посетителям – подходить слишком близко.
Иржи, как зачарованный, смотрел на мирно спавшее маленькое созданьице. Сбывается… сбывается…
А Антонина и Паула обменивались взглядами поверх ребячьих голов… Пауле теперь предстояло искать работу, но сейчас не хотелось об этом думать…
За окном угасал ласковый солнечный день – последний день весны…
* * *
– Ирка, ты чего, клад нашёл?
– Нет, лучше! У меня родилась сестра!
– Нашёл чему радоваться! Теперь житья не будет от этой малявки!
– Это тебе сейчас житья не будет! Млада очень тихая девочка!
– Ну, значит, растите зануду у себя под крылышком!
Вся кровь бросилась в лицо Иржи, в глазах засверкали молнии. И неизвестно, чем бы это кончилось, не выгляни в окно Паула и не позови сына домой. Она теперь шила и зачастую брала заказы на дом.
…С этого дня между Иржи и его приятелями словно чёрная кошка пробежала. Во дворе скучали, но махнули на бывшего заводилу рукой. А Иржи было некогда скучать. Он готов был хоть круглые сутки сидеть рядом с кроваткой Млады, напевая вместо колыбельных что-то невообразимое про далёкие страны…
Счастье сидеть с Младой выпадало Иржи довольно часто. И можно с уверенностью утверждать, что он был первым человеком, которому она улыбнулась…
* * *
Всевышний не внял мольбам Валери о бесплодии. И ей стоило жизни рождение Жюли. Ничего удивительного, если вспомнить, сколько Валери пролежала за свою жизнь на холодных каменных плитах.
Счастье ещё, что в ту ночь на 3 июля 1928 года, когда на море у Марселя бушевал под звёздами шторм – счастье, что родилась здоровая девочка.
Младе Калиновой был тогда месяц от роду. А Мари шёл уже седьмой год. И после похорон матери она осталась в отцовском доме. Маленькую сестру её взяла на попечение бабушка Жюстина. Отцу и дочери пришлось заключить вооружённое перемирие, чтобы не дать угаснуть семейному очагу. При всех недостатках Мари хозяйка из неё получилась неплохая.
* * *
Первым словом Млады было “Африка”. Иржи, конечно, в куклы с сестрёнкой не играл, но на улице был с ней неразлучен. По подсчётам завистников, они объехали весь свет три тысячи раз.
Как будущая хозяйка, Млада никогда не позволяла Иржи колесить по Африке или Америке без обеда, забывать дома тёплые вещи и спать на голой земле. И его не сердила эта забота… В каждой игре он не щадил сил, чтобы вырвать Младу из лап чудовищ и злодеев. А потом объявлял её принцессой. От этой чести Млада всегда со смехом отказывалась. Зато никогда не жаловалась старшим, если игры кончались для неё синяками, царапинами, разорванным платьем… Ни за что не променяла бы Млада игры с Иржи на общество благовоспитанных барышень!
Во дворе эту парочку дразнили “Иржик и Златовласка”, хоть Млада и была почти чёрная… Её скорее можно было бы назвать Златоглазкой. Светло-светло-карие глаза её так и сияли изнутри…
* * *
Весело и привольно живётся у бабушки! Море в двух шагах от дома, и Жюли уже плавает как рыба. Если она не на море, значит, помогает бабушке собирать и сушить целебные травы и слушает удивительные истории. А может, они с мадам Жюстиной ушли на рынок, и девочка с важным видом несёт корзиночку с двумя рыбками? Или пытается вязать, спуская петли и высунув язык от усердия?
А если уж не занимается Жюли ничем полезным, то бегает, скачет по кроватям, ходит, как кошка, по заборам – хорошо ещё, с подстраховкой… То строит из стульев корабль, то наряжается принцессой… И всё время поёт.
Не запрещай соседи своим детям водиться с ведьминой внучкой, Жюли стала бы вторым Иржи – заводилой. Но ей неплохо и с бабушкой, с самодельными куклами и зверюшками…
Жюстина гордится внучкой, хоть иногда и ворчит. Насколько Мари некрасива, настолько хорошенькой уродилась Жюли. Только и роднят сестёр пушистые светлые косы… И во время нечастых встреч девочки глядят друг на друга, как дикие кошки. Зато каждый приезд отца – праздник для Жюли.
Говорят, будто она похожа на бабушку в молодости. Так-то оно так, но в кого же у Жюли такие глазищи? Глянешь – вроде зелёные, а присмотришься – серые… Нет, не так всё просто с этой кошкой-русалкой, которая так не любит советов, но обожает во всё соваться. Захочет – придёт, захочет – уйдёт, но всегда готова помочь…

Глава 9. У книжного моря
Москва, 1929 год… Советская земля избавлена от Троцкого, но не очищена, конечно, от его последователей…
Ласковым летним вечером Катя Михайлова шла домой с работы. В руке у неё была полная сумка продуктов, а в кармане звенела сдача. Катя шла и на ходу высчитывала, хватит ли этих денег “на какую-нибудь умную книжку”. Выходило как-то сомнительно, но девушка всё-таки повернула к книжному развалу.
Народу там не было никого, кроме одного высокого парня. Прежде чем Катины глаза разбежались по книгам, она успела приметить, что брови у него просто крылатые, а ресницы длиннущие, многим девчонкам на зависть. Опущенные, они гасили его взгляд и бросали золотистую тень на склонённое лицо. На минутку эта картина осталась у Кати перед глазами, и девушка улыбнулась про себя сама не зная чему…
Сегодня она не вдруг, но остановилась на одном из уральских романов Мамина-Сибиряка, потянулась полистать – и коснулась руки парня, в ту же секунду сделавшего свой выбор.
Молодые люди подняли друг на друга глаза – он свои узкие и немыслимо голубые, она свои русалочьи, зелёные с каринкой…
Парень безмолвно убрал руку от книги – и это ещё больше тронуло Катю.
– Да ну что вы, – сказала она, – у меня, кажется, всё равно денег не хватит! – она быстро сосчитала свои монетки. – Точно, всего ничего не хватает! Так что берите вы…
– Да у меня тоже… мало, – ответил он. С акцентом, но Кате показалось, что русские слова как-то идут к нему, хоть он и не вдруг с ними справляется. Сразу, неуловимо, стал он таким родным и хорошеньким, что Кате захотелось просто взять и погладить его по щеке. Но вместо этого она перешла на более понятный для него язык, который неплохо знала:
– Шпрехен Зи дойч? Давайте объединим наши капиталы и читать будем по очереди! А лучше вместе, там, знаете, такой язык, что вам, наверное, трудно будет…
– Да, трудно, а про русскую жизнь хочется узнать!
– Ну, тогда с меня половина, с вас половина, завтра выходной – так до встречи вон, у фонтана, в двенадцать нормально?
– Вполне! Ну, раз вы меня так облагодетельствовали, я просто обязан донести вам сумку до дому!
– Вот за это спасибо! Нижний Кисловский, тут недалеко. Идёмте!
* * *
Они расплатились и ушли. Им было так легко-легко, словно они целый век были знакомы, и Катя первая спохватилась:
– Ой, я даже ещё не знаю, как вас зовут!
– Ика. То есть Рихард.
– Очень приятно, Катя. То есть Екатерина Александровна, – и добавила словно про себя: – До чего ж хорошо встретить такую заботу… Вы что на меня так посмотрели?
– Да моя фамилия Зоргфальт – а по-русски Забота, да?
Катя кивнула с улыбкой:
– Заботливость. Здорово! Не позорите фамилию!
– Да я не поэтому… Слушайте, а вы на сцене не играете?
– Уже давно нет, бросила, как схоронили мы товарища одного… Теперь работаю на заводе “Точизмеритель”, гайки завинчиваю…
– Вы? Вашими нежными руками? – выпалил он и тут же покраснел.
– А что такого? – весело удивилась Катя. – Там ведь не сила нужна, а аккуратность! И подруги у меня там замечательные… Ой, а вот я хрюшка! – всплеснула она руками. – И не заметила – вы ведь прихрамываете…
– Ничего страшного, – смущённо отмахнулся Ика, – такую старую рану и замечать не стоит! Это же мне наказание за то, что в мировую войну был в немецкой армии, да впридачу добровольцем – рванул на передовую, не кончив школы, ничего ещё не соображал… И долго бы не сообразил, не побывай я в этом аду…
– Постойте, сколько же вам лет в таком случае?
– В октябре будет тридцать четыре.
– Ну знаете! Если бы вы так не говорили про войну, я бы подумала, что вы мне голову морочите! Впрочем, я вот не скрываю, что мне двадцать четыре, а всё равно никто не верит!.. – Катины глаза смеялись из-под ресниц…

Глава 10. Солнечные лучи
В списках зачисленных на первый курс одного из лучших технических вузов Москвы в августе 1929 года было не так много девчат. Нашлась даже одна группа, в которой значилось единственное девичье имя. К тому же до неприличия мещански вычурное: Рената Солнцева.
Именно по списку этой группы водила сейчас загорелая мальчишеская рука, разыскивая фамилию своего обладателя. Очень скоро парень воскликнул мысленно: “Есть! Вот вы, друг мой сердечный, Осеев Максим Максимович, Тамань, княжна Мери, фаталист!”
Всё ещё улыбаясь, Максим Осеев скользнул взглядом по фамилиям своих одногруппников. Дошёл до упомянутой Ренаты Солнцевой и тут же представил себе этакую кисельную барышню.
“Вот не было печали! Как только экзамены выдержала? Впрочем, таким всегда везёт! А интересно, – подумалось вдруг Максиму, – а куда зачислена, и зачислена ли вообще, та девушка с золотыми косами и кроткими глазами, которую я пару раз видел на экзаменах?”
…Она и вошла в аудиторию в день вручения студбилетов. Вошла тихо, легко, как солнечный луч проникает в окно. Тяжёлые её косы, уложенные вокруг головы, наполнили комнату сиянием.
Девушка улыбнулась всем и каждому. А Максим всё ещё боялся, что она ошиблась дверью…
* * *
Ну, по документам она, может, и Рената, эта темноглазая золотинка. Но для своих одногруппников – Наташа, Наталья, а в мыслях подчас – Наталочка…
Все любили её как сестру. Все старались чем-то помочь ей. Может, Наташе лучше было во врачи пойти или в учителя? Но она знала: стране нужны прежде всего технари. И не собиралась сворачивать с избранного пути. И с первых дней само собой получилось, что главный Наташин проводник – Максим Осеев.
Вот они сидят рядом за партой. Темноволосый Максим с жаром что-то втолковывает Наташе, блестя яркими, зелёными глазами. Девушка поднимает от страницы свои карие бархатные очи, глядит на парня:
– Я вроде поняла… А почему мы в задаче делали наоборот?
– Тьфу, Господи, потому что я лопух и всё перепутал! Наоборот и надо, спасибо, Наташа… Слушай снова!
…У них обоих никого не осталось родных – все погибли в гражданскую. Оба они воспитывались в детдомах, только Максим под Москвой, а Наташа – где-то на волжских берегах. Узнали о таком совпадении случайно, между делом. Ведь Наташа жила в общежитии, а Максим каждый день гонял домой на дачном поезде…
* * *
– Ну правильно! Сегодня ещё только восьмое сентября, а уже заявляют, что математики не будет! Если б ещё черчение отменили – а то самый прекрасный предмет!
Максим Осеев сидел в коридоре на подоконнике и не то злился, не то тосковал. Пара была не последняя, а народ тем не менее шустро куда-то разбежался…
Мимо прошёл кто-то из преподавателей, стряхнул Максима с подоконника и отправил с поручением – кому-то что-то передать.
Пять минут спустя юноша уже возвращался другой дорогой. И, проходя мимо актового зала, остановился перед его дверями. За ними кто-то играл на пианино и пел старинный романс:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви приветная,
Ты у меня одна заветная –
Другой не будет никогда!
Наташа не заметила, как Максим подошёл и встал у неё за спиной. Да он и сам не заметил этого. Замер, почти не дыша, боясь спугнуть красоту.
Вот Наташа, заканчивая романс на высокой ноте, взяла последний аккорд. Видимо гордясь собой, победно вскинула голову.
Золотой венец её причёски распался. Две тяжёлые косы соскользнули вниз, задев Максима.
Оба разом вскрикнули. Наташа обернулась и, оплетённая своими косами, смущённо посмотрела на Максима.
– Наташа, ты так прекрасно играла и пела! – восхищённо воскликнул тот.
– Спасибо, только ты преувеличиваешь…
– Ничуть. Ты училась где-нибудь?
– Нет. Просто вспомнила, как мама пела когда-то, и подобрала на слух…
– Здорово! Мне бы так! Всегда мечтал играть хорошие песни! Может, поучишь меня?
– Если получится – с удовольствием.
Всё это время Наташа пыталась снова уложить косы вокруг головы, но ничего не получалось. Девушка в конце концов рассердилась:
– Да что же это такое, честное слово?
Максим не знал, что ей сказать. Но у него помимо воли вырвалось:
– Ты не волнуйся, тебе так гораздо больше идёт! Ты такая удивительная сегодня, Наташа!
– С чего бы это? – улыбнулась девушка. – Может, потому, что мне сегодня минуло семнадцать?
* * *
В один из последних красных дней осени Максим, Наташа и их одногруппники надумали вымахнуть за город. После долгого весёлого дня возвращались в Москву в отчаянно набитом поезде, но только смеялись…
Случилось так, что Максима и Наташу оттёрло от их товарищей, загнало в угол, тесно-тесно прижало друг к другу… Они стояли лицом к лицу, близкие, как никогда. В толпе – и всё же одни… И Максим, решившись, сказал Наташе на ухо:
– Мне жаль одного: что меня зовут не Пьером и не Андреем!
Девушка засмущалась, зарделась, шепнула в ответ:
– Меня ведь тоже не Наташей зовут, а Ренатой…
Ободрённый её словами, Максим сказал ещё:
– А струна-то говорит… – но всё же не закончил фразы. Впрочем, он знал, что Наташа помнит:
Я ударю во струну,
Во серебряную,
Ой, Дунай мой, Дунай,
Ой, весёлый Дунай!
А струна-то говорит –
Мне жениться велит…
– Через год… – шепнула Наташа, поднимая на юношу счастливые глаза.
И только тут кто-то из одногруппников позволил себе крикнуть:
– Больше двух говорят вслух!
Было это семнадцатого сентября.

Часть вторая. Жизнь как она есть
Глава 11. Горький цвет
Я гляжу на серые стены,
Я ищу хоть немного солнца,
Я знаю, как ты угасаешь за стенами…
Токио, за окном осень 1929 года.
Ханако Акаи оборвала эту невесёлую импровизацию. В коридоре слышались шаги главврача.
Девушка поправила косынку. Ещё старательнее принялась расставлять карты на полках регистратуры.
– Ну, Хана-тян, ты опять! – главврач поглядел на неё с обидной жалостью. – В восемнадцать лет за упокой! Ты такими песнями мне всех больных уморишь!
– Мисикава-сан, я же не пою в палатах! На меня ещё никто никогда не пожаловался. А если мне всех их жалко, то надо же мне когда-нибудь выплакаться!
– Я на тебя жалуюсь, Ханако. Жалуюсь самому себе. Ты мне портишь фирменный стиль. Я и пришёл тебе сказать, что с сегодняшнего дня ты у меня не работаешь!
* * *
Она всегда была не такой, как все. Ещё давно, в детстве, их, приютских девчат, водили гулять по городу. Кто на что глазел, а Хана-тян запомнился меховой зверь в витрине. Длинный, гибкий, с блестящей коричневой шерстью. Выдра, а может, куница.
И тогда из сердца Ханако вылилась первая импровизация:
Плещет река студёная,
Сосны достали до звёзд,
А я лапкой тянусь – стекло…
Не о кукле она мечтала в детстве. И эти строчки пронесла через всю жизнь.
Окончила при своём приюте курсы медсестёр и шла, пока могла, путём служения…
* * *
У Ханако не было среди сослуживиц близких подруг. Но девчата любили иногда послушать её песни, чтобы всласть нареветься. Потому теперь пошли к ней сочувствовать. И кто-то из них сказал:
– Ты, Хана-тян, не пропадёшь! У тебя такой голос, что тебя с руками оторвут в том же “Золоте Рейна”! О, будь я на твоём месте!..
Но Ханако вовсе не прельщала “блестящая” перспектива играть на струнах сердца ради увеселения пьяной толпы. Девушка долго и безуспешно пыталась найти более благородное занятие. В конце концов она решилась петь на улицах Токио, для таких же простых и несчастных людей, как сама. И нашла в их сердцах горячий отклик, но выражался он в таких мелких монетках, что едва-едва можно было существовать…
В эту-то годину бедствий заприметил её директор ресторана. “Золото Рейна” не может не быть чистым”, – говорил этот толстый немец и таланты искал повсюду. Без особого труда получил он согласие Ханако…

Глава 12. Душа “Рэмзи” и сердце Рэмзи
На Шанхай опустилась ночь – тёплая, душная и пряная. И не спал Рихард Зоргфальт, который здесь был Александром Джонсоном. Начинался 1930 год, на Дальнем Востоке одна заваруха плавно перешла в другую, и Стране Советов нужны были там глаза и уши. В судьбе Рихарда этот крутой поворот совершился в одночасье, хоть и был предопределён всей его предшествующей жизнью.
– Вот живу я пятый год в Союзе – в лучшей стране на свете, общаюсь с прекрасными людьми. И пользу своими статьями вроде приношу – а замкнуться в этом не могу, – так говорил он однажды хорошему своему другу, Берзинь по прозвищу Старик, хоть и было ему только под сорок. – Кажется мне, что место моё сейчас – на переднем крае, ведь Советской стране грозят со всех сторон! Да вы об этом лучше меня знаете, Ян Карлович!
– Знаю, Рихард, знаю – но далеко не всё, что хотелось бы, – Берзинь лукаво глянул на Зоргфальта. – Выше голову, Ика! Советская власть – не дураки. И если тебя забрали из опасного немецкого подполья и спрятали под крылом – так для того только, чтобы сберечь тебя для ещё более великих дел!
…И вот – “Рэмзи” значит “Р. З.”. Мудрый Старик даже названий зря не даёт – только на Зоргфальте держится эта агентурная сеть. И не в чем ему себя упрекнуть – так почему же сейчас ему не спится?
* * *
Фонтан заснежен, скамейка заснежена, Катина коса под платком…
– Катюша… я ведь к вам прощаться пришёл… Еду в командировку на Дальний Восток.
– Завидую, – только и молвила Катя. Помолчав, прибавила: – Надолго?
– Три года, – мысленный ответ был другим: “Кто знает?”
– Что ж, вернётесь – доспорим! Всё равно не уступлю, хоть вы весь Китай завоюйте!
– Доспорим… Только я же опять русский забуду!
– А я вас снова выучу!
– Да, Катюша, у вас просто дар! Вам за полгода удалось больше, чем всем прочим вместе взятым за пять!
– Ика, Ика, вы мне льстите! Просто я же знаю, что вас слишком рано отобрали у мамы, засорили этой противной неметчиной, но всё осталось там, в глубине… Вы же всегда знали, что родились в России, хоть вас увезли отсюда крошечного…
– Знал. Но ощутил по-настоящему только с вами! Простите… мне пора. Напишу оттуда.
– Что ж, отвечу… До свидания, – Катя чуть дольше задержала руку Рихарда в своей и потихоньку, едва касаясь, погладила ему ладошку…
Снова и снова вспоминал он об этом, и в ответ на прикосновение рождались в нём слова: “Хорошая какая, родная, Катюша, обо всех-то ты заботишься, а кто и когда воздаст тебе за эту заботу? Знала бы ты, как мне хочется тебя пожалеть! И я верю, что когда-нибудь смогу – ведь должны же настать мирные времена, я внесу свой посильный вклад в то, чтобы их приблизить, и тогда…”
Голова у Ики закружилась, мысли начали путаться, и до рассвета снилась ему роскошная каштановая коса венцом вокруг головы, русалочьи глаза и добрая улыбка Кати Михайловой…

Глава 13. Гром среди ясного неба
– Плохие новости, Ян Карлович: Кисельников-то провалился, хорошо ещё, никого не выдал! Засыпался на полнейшей ерунде: налетел на кого-то из них на улице да и бряк по-русски: “Извините, пожалуйста!”
– Да, плохо дело! Мы большие надежды возлагали на этого парня! Срочно нужен надёжный человек на его место. Да не надёжный, а очень надёжный! Ведь у нас нет ни минуты времени, чтобы его обучать. Вы не знаете кого-нибудь?
– Как же, знаю! Очень подходящий человек. Учится у меня в институте, на четвёртом курсе, и второй год руководит нашим драмкружком. По-немецки говорит как по-русски, а уж играет как! Вот на последнем спектакле, сразу после зимней сессии – откликнулись наши на их приход к власти, и он там играл такого гада, Штирпицем его звали. А у того Штирпица – каменное лицо и каменное сердце! Она, такая хорошая, красивая девушка, на колени перед ним и в слёзы: “Неужели у вас нет сердца?” А он ей: “Нет. Я – машина. Я делаю то, что велят мои господа”. А служит он тем, кому наша страна стоит поперёк горла. Во как! Так верите ли, нет ли, а мы в зале уж забыли, где находимся, мы этого Штирпица убить были готовы, мы его…
– Ну хорошо, хорошо, я вас понял. Но это всё на сцене, а в жизни? Надёжный он человек, этот ваш “Штирпиц”?
– Если для других – себя не пожалеет! Правда, помню, курсе на первом подводила его невнимательность – но всё давно повывелось. Чувство долга помогло, да сцена, да жена его, Наташей звать…
– А его-то как зовут?
– Осеев. Максим Осеев.
* * *
Максим корпел в чертёжной над первым в семестре листом. Задача была просто зверская, сам Осеев определял её так: “Ни ответа, ни привета, ни малейшего просвета”. А главное – не было рядом Наташи, сидевшей дома с ребёнком. “Счастливица”, – с нежностью думал Максим о жене. Мысли его уходили всё дальше и дальше от злосчастного чертежа…
– Осеев, тебя такой-то вызывает на кафедру!
Почему не “Максимка”, не “княжна Мери”? Сердце юноши сжалось вдруг от недоброго предчувствия. Не сказав ни слова своему одногруппнику, Осеев пошёл туда, куда его вызывали. Вызывал, кстати, тот самый математик, благодаря отсутствию которого Максим некогда услышал впервые Наташину игру…
* * *
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, Осеев. Прежде всего поздравляю с вашей последней ролью. Это было неподражаемо! Уверяю вас – в жизни они приняли бы вас за своего!
– Право…
– Пожалуйста, не спорьте! Лучше слушайте внимательно. Что вы скажете о том, чтобы превзойти самого себя? Чтобы своим искусством послужить Родине? Чтобы на самом деле стать Максом Штирпицем – для них, а для нас – глазами и ушами в их гнусном логове?
Максим не отвечал. У него голова шла кругом: “Как же мне доверяют, как же доверяют! Вот только оправдаю ли я это доверие? Ведь это не на сцене, это далеко-далеко от дома, от семьи, от Родины… И это не один вечер, а долгие-долгие годы… Если сразу не убьют. А, пусть только попробуют! Интересно, как это им удастся, если они никогда не узнают, кто я на самом деле? Я буду играть с огнём и не обожгусь, и освещу Родине всё, что смогу! Да пусть даже сгорю – лишь бы осветить! Вот только как сказать об этом Наталочке?..”
На этом месте математик прервал размышления Максима:
– Поедете туда, Осеев-Штирпиц?
– Поеду! – решительно ответил Максим. На губах у него была мальчишеская улыбка, но глаза глядели серьёзно…
В армию он собирался после института, во всеоружии знаний о пролетарском воздушном флоте. Служба нашла Осеева раньше.
…Когда он наконец получил все инструкции и вышел из института, на улице было уже совсем темно.
* * *
Хозяйка, у которой Осеевы снимали полдома, уехала в город. Наташа уложила младшего Максима – полуторагодовалое существо с её глазами. И не отходила больше от окна.
Мужа она увидела в холодной темноте на очень большом расстоянии от дома. Даже не увидела, а сердцем почувствовала, что он идёт. В одно мгновение поставила на огонь щи и встала на страже у двери.
И ни в чём не упрекнула Максима, когда он вошёл, отряхивая снег. Только сказала тихо:
– Здравствуй, родной!
– Давно ждёшь, Наталочка бедная? – Максим тут же понял, какой глупый вопрос задал, и улыбнулся жене усталой улыбкой.
За столом он не мог поднять глаз от тарелки. Без аппетита хлебал вкуснейшие щи и ругательски ругал себя за трусость.
Ужин прошёл в тягостном молчании. Первой нарушила его Наташа:
– Максимушка, что случилось? Опять чертёж не получается?
– Нет, Наташенька, здесь дело серьёзнее.
Максим решился сказать всё и продолжал почти шёпотом и почти без пауз, словно с горы летел:
– Мне придётся уехать, может быть, очень надолго. Да что я говорю – придётся! Должен ехать – и не ехать не могу! Родина поручает мне важное дело. Чем заслужил такое доверие – не знаю. Разве тем, что играю в драмкружке да по немецкому имею “пятёрку”?
– Что, туда посылают? – чуть побледнев, спросила Наташа.
– Да. С этого дня нет на свете Максима Осеева – есть Макс Штирпиц, негодяй, головорез, раб свастики и раб того, кто владеет свастикой. Для мира, для старого злого мира это так. Для тебя это никогда так не будет! Тебя я буду помнить всегда!.. Я быстро, быстро выведу гадов на чистую воду и вернусь – навсегда, навсегда!
Неизвестно, верил ли сам Максим в то, что говорил. Но не смог он выдержать Наташин взгляд, ставший вдруг прозрачным. Словно она заглянула в будущее и увидела, что новой встрече не быть…
Секунду они глядели в пол. А когда снова встретились глазами, то были уже тверды и готовы на всё.

Глава 14. Катя и Анатолий
Над Берлином стояла туча, плотная и серая, как слежавшаяся вата. Снег валил и валил хлопьями, словно желал укрыть обречённый город от грядущей беды и позора.
Под этим небывалым снегопадом шёл – по недомыслию, без шапки – темноволосый юноша, вчера ещё бывший русским студентом Максимом Осеевым. Снег летел ему прямо в лицо, заставлял всё время моргать… “Хорошенькое начало, нечего сказать! – говорил он себе. – Эх, и где эта улица, где этот дом?”
В Москве ему сказали: “На месте первым делом выйдите на Катюшу – Кэтти Штерн. Она, её муж и вы – одно из важных наших звеньев. Вы, молодые кадры, наша надежда! Скоро на ваши плечи ляжет всё!”
К этой-то Кате и пробирался сейчас Максим. Но, хоть и думал о деле, незнакомой его помощнице почти не оставалось места в мыслях. Там по-прежнему царила Наташа. Последний кроткий взгляд из-за занавески. Флакончик из-под духов, хранящий сладкий запах, чуть похожий на медовый.
“Ты же понимаешь, Наталочка, я тебе писать не смогу, и ты мне тоже – так хоть что-то на память…”
Наташа в своё время ворчала, что Максим притащил ей в подарок “что-то нерусского производства”. Но если бы русского – сейчас было бы вообще невозможно…
Максим украдкой сжал в кармане свой амулет, и ему сразу стало легче. Даже снег тут же поутих. Хлопья превратились в маленькие снежинки. И Максим увидел, что стоит прямо перед нужным ему домом.
* * *
На условные звонки вышла совсем молоденькая девчурка. Тоненькая, стройная, очень симпатичная. Стриженая, с пушистыми каштановыми волосами и широко распахнутыми синими глазами. Весёлая, отчаянная, даже немножко дерзкая. Без четырёх дней девятнадцать лет.
Но Максим разглядел на её лице какую-то тень. Лёгкую, чуть заметную, но тем не менее горькую.
– Здравствуйте, Осеев! – сказала молодая женщина чуть слышно, одними губами.
– Штирпиц, – поправил её юноша, сделав театрально-зверское лицо, и небрежно протянул ей руку. – Гутен таг, фрау Кэтти!
– Заходите, вы, наверное, ужасно замёрзли! – по-немецки она говорила безупречно.
– Замёрз как собака и проголодался как волк!
– Сейчас чаю поставлю! Руки у вас как у лягушки, а глаза как у кота! – включилась в игру Кэтти, и они оба рассмеялись.
Пять минут спустя они уже пили чай, обжигаясь и обмениваясь быстрыми, как солнечные зайчики, взглядами.
– Знаете, я о чём подумала? – осушив чашку, сказала Катя по-русски и совсем тихо. – Такие, как мы с вами, попадают сюда только по щучьему велению, по своему хотению!
– Хорошо сказано!
– Спасибо. Но нам пора! Пойдёмте! Только чур, идти по другой стороне улицы, и вообще “я тебя не знаю, ты меня не знаешь”. Кстати, а что мы так церемонимся? Будем на “ты”!
– Будем!
…Пройдя по лабиринту глухих переулков, Катя и Максим оказались на самой окраине города, перед огромным, давно заброшенным домом. Его окружали глубокие сугробы, из которых торчали унылые голые прутья. Весной они, наверное, были цветущими кустами…
Молодые люди быстро огляделись по сторонам и юркнули в чёрный провал, зиявший на месте двери. Началось бесконечное блуждание по комнатам и коридорам. То есть Максим блуждал, а Катя шла очень уверенно.
– Старайся запомнить дорогу, – услышал он её шёпот.
Наконец Кэтти тоненько, по-птичьи, свистнула, и они шагнули в последнюю комнату. Там в призрачном свете тонкой свечки ждал их Катин муж Анатолий Родников, в Берлине – Петер Штольте. Максим только и заметил, что его помощник белокур и, похоже, печален. А ведь двадцать два ему всего, двадцать два с половиной…
Родниковы протянули друг другу руки и долго не находили в себе сил их разнять. Осеев старательно смотрел в другую сторону, и сердце у него щемило…
Толя наконец выпустил Катину руку. Протянул свою Максиму и сказал, как его жена, по-русски, только громко, бесстрашно:
– Здравствуй, Осеев!
– Штирпиц.
– Максим, ты неправ. Здесь ты Осеев, и только Осеев. И здесь нет места немецким словам.
– Здесь наше царство, – подтвердила Катя.
– А вы думаете, этот дом вне подозрений? – удивился Максим.
– Думаю, что нет, – начал было Толя. Но Катя перебила его и затараторила:
– Искать нас здесь – всё равно что иголку в стоге сена. Передач мы отсюда почти не ведём. Обойти его весь невозможно – я пробовала, это хуже Критского лабиринта. А ставить на прослушивание – живо вылетят в трубу!
Катя с Максимом поднялись на носки, начертили над головой спираль. Изобразили в лицах, а Катя – даже со свистом, как гестапо вылетает в трубу. И Родников подумал с печальной улыбкой: “Дети, ещё настоящие дети!”
* * *
Толя Родников заканчивал медицинский институт, когда на этого серьёзного и надёжного юношу обратила внимание разведка. Его спешно вызвали, а с ним и молодую жену – только потому, что она была лучшей на своём первом курсе ин-яза. Это случилось буквально на второй день после свадьбы, была радостная весна…
Анатолия приняли в разведшколу без всяких разговоров как с той, так и с другой стороны. Родников знал, на что идёт. И, конечно, меньше всего он хотел впутывать в это свою шальную Катюшу.
Та сама стала проситься. Толя наперебой с представителем разведшколы начал её отговаривать:
– Катя, ты не представляешь, как будет трудно и страшно! Ты просто не выдержишь!
– Катерина, поймите: вас некому будет защитить! Вы с мужем должны будете делать вид, что не знаете друг друга. Ведь в противном случае провались один из вас, другой сразу окажется под сильнейшим подозрением. А вы слишком молоды, чтобы остаться без защиты, и слишком красивы!
– Так это и есть главное моё оружие! Разведчицы и бывают только красивые!
– Ну что ты говоришь, Катюша, опомнись!
– Вы не те фильмы смотрите! У вас в голове сплошная романтика!
– Нет, не сплошная! Я помочь хочу!
– Несерьёзный вы человек, Катюша! Ну ладно, посмотрим, как будете учиться! Приняты условно – и чтобы никому ни слова!
…Родниковы проучились в разведшколе чуть меньше года. Всё это время Толей не могли нахвалиться. И постепенно это отношение распространилось на Катю.
Но всё равно февраль тридцать третьего и известие о том, что учёба кончилась и начинается работа, Катя встретила как первую страницу увлекательного романа…
Они с Толей и Геной Кисельниковым поехали в Германию. Громко сказано – разведчиками. На самом деле они были сменой разведчикам. Шифровали донесения, колдовали с рацией и готовились…
Гену Катя невзлюбила с самого начала и всё время ждала от него какой-нибудь беды. Он и провалился, как дурак, в первую же неделю. Правда, никого не выдал и принял смерть не дрогнув. Катя после этого горько раскаялась…

Глава 15. Боевое крещение
Поезд берлинского метро со зловещим шумом нёсся сквозь тьму. Три молодых сердца стучали в такт колёсам. Выходить надо было из последнего вагона. Но там – из принципа, а потому не замечая давки – ехал один только Штирпиц.
Штольте и Кэтти удалось даже сесть в разных углах предпоследнего вагона. Родниковы очень старались не переглядываться. Молодая женщина в конце концов не выдержала и закрыла глаза, слегка подведённые ради такого дня…
Юная смена советской разведки ехала не просто в контору по найму. Генриху Хрюллеру хоть и было тогда до шефа гестапо как до неба, но, по точным данным, у него имелись крепкие связи с немецкой разведшколой.
* * *
Молодые кадры ценят все. Хрюллер не являлся исключением. Поэтому Штольте без всякого звука устроился в одну из городских больниц.
Чуть сложнее вышло со Штирпицем.
– Герр Хрюллер, – начал он, изобразив открытое лицо, – я мечтаю только об одном: распознавать врагов райха. Смерть им, смерть!
“Обскачет, как пить дать обскачет”, – подумал Хрюллер, окидывая колючим взглядом Штирпица, такого молодого и уверенного в себе. Хрюллера просто пугали эти изумрудные глаза.
– Это вы, молодой человек, куда-то не туда обращаетесь! Как я устал от таких вот романтиков! Только со школьной скамьи – а уже женаты!
– Вдовец, – поправил Штирпиц. И эта ненужная ложь тонкой иглой вонзилась в сердце. Плата за то, что нет сил снять кольцо… – Овдовел не так давно. Очень горевал, воспрял только после победы наших на выборах. Бросил институт, примчался из провинции, горю желанием служить райху!
– Ну вот что, молодой человек, – Хрюллер мысленно потирал руки, – сначала вы получите диплом. Так уж и быть, доучивайтесь у нас в Берлине!
Штирпиц долго ругал себя дураком: надо было не чайником прикидываться, а подождать, пока сами предложат… Но вечером его неожиданно вызвала немецкая разведшкола.
* * *
Что до Кэтти, то её судьба была решена в тот самый миг, когда она, лёгкая, румяная с мороза, чуть робеющая, как дебютантка, протянула Хрюллеру свои документы и анкету. Хрюллер смерил её с ног до головы бесцеремонным, оценивающим взглядом и первым делом спросил:
– Замужем?
Выслушав примерно ту же историю, что от Штирпица, Хрюллер подумал: “Везёт мне на вдовцов сегодня!” Осведомился на всякий случай, не знает ли Кэтти некоего Макса Штирпица, бывшего здесь часа два назад.
Кэтти, конечно, сделала невинные голубые глаза и ответила, что никакого Штирпица среди её знакомых нет.
– Ну и прекрасно, – сказал Хрюллер, у которого сразу отлегло от сердца. – А какое у вас образование, фрау Штерн?
– Среднее. Но владею пишущей машинкой, знаю стенографию…
– Ещё раз прекрасно! Знаете что? Хотите быть моим личным секретарём?
И наивная Кэтти кивнула.
* * *
Чуть ли не до тридцати лет Хрюллер (чьё настоящее имя было, кстати, Клаус Фридрих Подлизанцер) торговал на углу сосисками. Делал их его отец, державший Хрюллера в ежовых рукавицах. Сосиски никуда не годились, никто их покупать не хотел. Торговля шла прахом. Подлизанцер-старший нещадно колотил сына.
Когда нацисты подняли свои ядовитые головы, Клаус Фридрих воспрял. В избранность своего народа и свою лично он поверил сразу и безгранично. Рассказывают, будто раз он целый квартал бежал за Мартином Сверманом, размахивая сосиской, брызгая во все стороны кетчупом и вопя как резаный: “Хайль!” Это, может быть, и неправда. Но Подлизанцер, принявший имя Генриха Хрюллера, действительно близко сошёлся со страшным Сверманом и стал его тайным агентом.
…В тот вечер Сверман рассеянно слушал традиционный отчёт, перебирая фотографии сегодняшних соискателей. Два лица привлекли его внимание, две пары светлых глаз глянули в чёрную душу. Бесцеремонно оборвав Хрюллера на полуслове, Сверман потребовал отчёта персонально об этих двоих – Штирпице и Кэтти.
– Ну и болван же вы, Подлизанцер! Такого многообещающего юношу да не пустить в разведшколу! Если его хорошенько обработать – будет чистое золото! Столько пользы принесёт райху! – мысленно Сверман добавил: “И мне лично”. – И с этой Штерн шалите – не по себе дерево клоните! Пришлите её ко мне!
– Яволь, – грустно кивнул Хрюллер.

Глава 16. Сюда, только сюда
Катя Михайлова стояла у замёрзшего окна и горячими пальцами прорубала в узорном ледяном лесу просеки – дорогое имя “Ика”.
И всё те же мучительно сладкие мысли кружились в её голове: “Третий год на исходе. Каково-то там моему бедному, моему сладкому, моему ласковому? Он, конечно, не пропадёт, он мне сказывал, что прошёл и не такие испытания… Но неспроста он в тех опасных краях, неспроста его письма отдают мне из рук в руки и тут же просят черкнуть ответ… Не на советской он земле, не для него спокойная жизнь. Понимаю, сама такая. А всё-таки глупое моё сердце болит, – с нежностью думала девушка. – Где-то ты теперь, Ика-Икочка, опять работаешь дни и ночи напролёт, а приласкать тебя некому…”
На этом месте Катины размышления были прерваны осторожным стуком в дверь. Девушка вздрогнула, подлетела к порогу, сначала отворила, а потом уже спросила, как выдохнула:
– Ика, ты?.. Сильно тебя там обижали?
И хотя Рихарда никто и не думал обижать, слова эти пали ему на самое сердце. И ресницы его подняли ветер, чтобы скрыть влажный блеск глаз, и он шагнул к Кате и склонил перед ней голову.
А Катя притянула его к себе, поцеловала в маковку и увела за свою дверь…
* * *
Ика, прямо с вокзала прилетев в Нижний Кисловский в этот ледяной и мрачный февральский вечер, до самого рассвета просидел рядом с Катей на диване, не выпуская её рук. Не позволил ей даже чаю поставить, ибо её присутствие согревало его гораздо лучше. Да она и сама не могла на него наглядеться. Он вернулся настоящим воином, строгим в сознании силы. И не загар, не ставшие волнистыми волосы так изменили лицо. Просто Рихард перешёл рубеж, став Рэмзи, а не только Икой…
И обретя Катю. Та изменилась мало: может, чуть запали щёки да глаза стали больше, глубже…
В этих глазах Ика счастлив был утонуть. Он перезабыл все слова, кроме самых ласковых русских – оттуда, из детства… Катя тихо смеялась, её ответный шёпот касался Икина слуха, полураспустившаяся коса – его щеки, а горячая рука – когда-то раненого колена, мечтая забрать даже ту боль, которая давно прошла. И Ика не смог бы сказать, какое из ощущений нежнее, где кончается одно и начинается другое – это была единая волна блаженства… И если многие на его месте сказали бы: “Ты моя!” – Ика говорил: “Я твой!”
…Может, и не стоило им соединять свои судьбы. Но у Кати с Икой жила в душах солнечная вера: настанут такие дни, когда им уже не надо будет разлучаться!
На другой день они поженились без всякого шума. Катя хоть весточку послала родным в Петрозаводск, а Ика не мог и этого. Зато рано утром он доложился Берзинь, получил от него “добро” на отдых и благословение на брак. И три месяца Рихард с Катей были счастливы, как только можно быть счастливыми в этом мире. Но – только три месяца!..
Если молодую смену приходилось готовить спешно, то со старыми кадрами Ян Карлович затевал дела небывалые…

Глава 17. По кругам ада
Кэтти сидела за пишущей машинкой, перечитывала только что напечатанное да таскала украдкой из кармана “морские камушки”. За полторы недели на новом месте тень на её лице стала гуще. Но она ещё была спокойна…
Сверман, который вроде как собрался домой, встал вместо этого за спиной секретарши и спросил небрежно:
– Что жуёте, фрау Кэтти?
Её рука дрогнула. Кэтти вдруг всей кожей ощутила, как жжёт её взгляд шефа. Она так и вцепилась в край стола…
Позор или смерть.
За одну страшную секунду Кэтти приняла решение. И когда руки Свермана легли ей на плечи, она сказала еле слышно:
– Грешно нам, герр райхсляйтер!
– Я тебе не райхсляйтер, а просто Мартин. И вообще, если нельзя, но очень хочется, то можно, Кэтти!
– О, дайте мне день сроку, один только день! Ведь я никак не ждала…
– Хорошо, Кэтти. Но помни: или “да”, или вылетаешь с работы со всеми вытекающими. Ты слишком много знаешь. И мне будет очень жаль, если придётся это сделать… Ну, до завтра, Кэтти!
– До завтра, – шепнули её пересохшие губы. И, сделав над собой невероятное усилие, молодая женщина добавила: – Мартин.
* * *
Длинная тень Петера Штольте метнулась в полумраке замка Эльсинор. Так окрестил их явку Штирпиц. Его самого не было, ушёл в разведшколу.
Молодой врач протянул было руки, чтобы обнять жену.
Но неожиданно для него и для самой себя Кэтти вдруг простонала:
– Ты меня лучше не трогай – я отравлена. Отравил меня Сверман бесстыдными своими взглядами и речами…
Петер сжал кулаки. В глазах его, обычно ясных и спокойных, зажёгся безумный огонь.
Таким Кэтти никогда ещё его не видела.
– Я убью его! – вскричал Петер. Но тут же прибавил совсем другим тоном: – Убил бы, если бы мог… Хочешь, я тебя домой отправлю?
– Ну вот ещё! Если дома меня расстреляют – это будет только справедливо!
В следующую секунду Кэтти уже рыдала в объятиях Петера:
– Всё равно твоя навеки…
* * *
Прошло два дня. Хрюллер, до которого вечно доходило как до жирафа, наконец высидел дьявольски хитрый план: выдать Кэтти замуж фиктивным браком.
– Ох, странный вы, Подлизанцер! – молвил, выслушав его, Сверман. – Но ваша смелость мне нравится! Хорошо придумано, Хрюллер!
Тот обрадовался было, но тут же получил целый ушат холодной воды за шиворот:
– И нет кандидатуры лучше Штирпица. Он молод, хорош собой, если уж выбирать между ним и мной – все сразу заткнутся насчёт Кэтти. И потом, Макс Штирпиц предан мне безгранично!
Хрюллеру хотелось крикнуть: “Я тоже!” Стукнуться головой об стену, разбить чернильницу…
* * *
– Слушайте, Штирпиц, – как всегда, с порога начал Сверман, – вы имели счастье познакомиться с моим секретарём Кэтти Штерн, и я заметил, как вы на неё смотрите.
Штирпиц так и похолодел весь.
– Я вас не осуждаю, – продолжал Сверман сладким-пресладким голосом. – Вы оба молоды, хороши собой, оба уже пережили потерю любви… Одна только служба Отечеству не может стать счастьем. Вы заслужили и личное блаженство! С Кэтти я переговорил, она согласна. Свадьбу можно играть хоть завтра.
Штирпиц поймал себя на том, что глаза у него стали круглые-круглые, как у совы. Сверман расхохотался и спросил уже обычным своим голосом:
– Ничего комедия, а, Штирпиц? Только помните, что комедия комедией и останется. Ваш брак будет фиктивным, а всё остальное вас не касается. Так надо. Поняли?

Глава 18. Вербы над Влтавой
Иржи – почти тринадцать, Младе – почти пять. По весне на набережной Влтавы расцвела верба, и золотые мышки падали в воду… Пока всё не облетело, ребята решили сорвать несколько веточек для мам.
Увидев Иржи и Младу с добычей, на них накинулись тётки и бабки:
– Ах вы разбойники – губите природу! Мало тебе, Ирка, что сам хулиган – во что ты барышню превратил? В грязную обезьянку! Зачем ты её подбиваешь на каверзы?
– Это я его подбила, – неожиданно твёрдо сказала Млада. И, пользуясь всеобщим замешательством, увела брата домой.
* * *
Удивив и обрадовав мам цветами, ребята спрятались за шкаф, в свой излюбленный тайник. Это Иржи позвал туда Младу, чтобы спросить:
– Зачем ты это сказала, Младушка?
– Как зачем? Чтобы тебя не наказали, Иржик!
Он хотел ответить сестрёнке что-нибудь такое в стиле настоящих знаменитых путешественников: “Жму твою руку, товарищ, но я не стою таких жертв”. Но вместо этого Иржи безмолвно, неловко и несмело погладил девочку по голове…
* * *
Наташа Осеева прислушивалась к чему-то в себе. “Окажись ты девочкой! – просила она горячо. – Назову тебя Надеждой!”

Часть третья. Лунный девичник
Глава 19. Холодная звезда
Маленькая, хорошенькая, вся белая и розовая фрёйлейн Эмма Гааз вертелась перед зеркалом, завивая светлые локоны – “завлекалочки” – на лбу и висках. Было ей едва-едва восемнадцать, и она без году неделя занимала должность секретаря германского посольства в Токио. Непрестижное место – на краю географии, работы полно, а развлечений почти никаких. Но кто она такая, чтобы даже мечтать о большем? Прошла когда-то через их город доблестная германская армия – маме слёзы, дочке приют… Сиротка Эмма утешалась верой в то, что за её смирение ей когда-нибудь воздастся сторицей.
И, кажется, этот день настал! В сентябре 1933 года в изнывавшую от скуки немецкую колонию упала с неба звезда. Звезда сверкающая, всеведущая, холодная и весёлая, всем равно светящая, носящая почему-то фамилию Зоргфальт, хотя правильнее было бы Зоргенфрай – свободный от забот. Ведь всё удаётся этому синеокому красавцу журналисту, одним взмахом ресниц он может весь мир повергнуть к своим ногам… Во всяком случае, фрёйлейн Эмме стоило один раз его увидеть, чтобы сойти с ума. И благословить свою захудалую должность. Ведь у корреспондента Зоргфальта полно дел в посольстве и ему не миновать секретарского стола…
* * *
Считанные люди в Токио знали, что звезда на самом деле красная, и догадывались, каково советскому разведчику Рэмзи быть “любимцем нацистской прессы” и душой общества. Никому, никогда не поведал бы он своей печали. Просто не считал себя вправе, раз стоял во главе организации. Создавал её с нуля, развёртывал в стране, где каждый иностранец по определению считается шпионом. Зоргфальт и его соратники два года вживались в легенду.
Здесь, в Токио, с Рэмзи работали и те, кто был с ним в Шанхае: собрат по перу японец Ходзуми Оцаки, радист Макс Клаузе и жена его Анна, связная. И другие, найденные Берзинь в самых разных концах света: ещё один журналист Бранко Вучелич – в многострадальной Югославии, художник Ётоку Мияки – аж в Америке. Климат родной Японии смертью грозил ему с его чахоткой… Вот люди, которых Рихард действительно любит и уважает – и таких много во всём мире!..
Перед тем, как ехать в Токио, Зоргфальт месяца четыре провёл в Берлине. Не с улицы же являться в посольство! Бывал и в Эльсиноре, и трое ребят-комсомольцев отправляли его сообщения. Настоящих имён этих ребят Рихард не знал. Но навсегда запомнил три пары огромных глаз и тени под ними. Нет, эти трое уже старше, чем был он, Ика, в августе четырнадцатого. Всё равно: такая смена дорогого стоит!
* * *
Но приходится общаться и с теми, кого не меньше. С теми, кто, сознательно или нет, служит злу. На секунду вспомнилась Христина. Он встретил её недавно на берлинской улице под руку с каким-то не-разбери-поймёшь-фюрером. Рожа у него была зверская, а у Христины лицо так и светилось… Рихарда она не узнала.
Другое дело, например, эта маленькая Эмма – не виновата же она, что получила такое дурацкое воспитание, состоящее из романов, кружев и майн либер Августина! Сердечко-то у неё доброе, жаль, что не удастся сделать её сознательной союзницей. Она же, бедная, тем и выстрелит, чем её зарядят, так и пойдёт звонить на весь свет: “А доктор Зоргфальт сказал, что вся правда – в Советском Союзе!” Представляете картину? Нет, такое несчастное существо может помочь лишь само того не зная…
Только Рихард клянётся, что ни одной минуты не будет играть с ней в любовь, как и с кем бы то ни было!
* * *
Хорошо давать такие клятвы, когда совершенно излишне их нарушать! Знай Зоргфальт всю правду про Эльсинор – он был бы в ужасе, но не осудил бы Кэтти. Сам он идёт по другому пути, оправдавшему себя в Шанхае и уже приносящему плоды здесь. Посольские видят Рихарда именно таким, каким он хочет быть в их глазах. Человеком, которого никак не заподозришь в желании втереться в доверие и что-то выведать. Ему это просто ни к чему. Он сам знает столько, что никому и не снилось. Но совсем этим не похваляется. Наоборот, щедро снабжает информацией всех и каждого, кто в ней нуждается. Именно поэтому в ответ все рассказывают Зоргфальту что сами знают…
Слуги Зла не подозревают, что под видом цветущих веток с древа познания Зоргфальт посылает в них, а через них – туда, в Берлин, отравленные стрелы. Информацию, подводящую к таким выводам, которые послужили бы главной цели организации “Рэмзи”. Поссорить Германию с Японией. Не дать им выступить единым фронтом против Страны Советов! Такие же стрелы, пущенные рукой Ходзуми Оцаки, разят правительство страны Ямато. Страна-то разведчику родная, а правительство – совсем нет! И яд на стрелах должен быть высшего качества – приготовленным из полуправды…
* * *
Штирпиц по-прежнему запрещал себе писать домой и Наташе не велел передавать ему крылатки. Только от связного узнал, что с ноября тридцать третьего существует на свете Надежда Максимовна Осеева…

Глава 20. Страшный суд
Сталин на Семнадцатом съезде партии, 26 января 1934 года:
– Конечно, мы будем и впредь настойчиво проводить политику мира и добиваться улучшения отношений с Японией, ибо мы хотим этих отношений. Но не всё здесь зависит от нас. Поэтому мы должны вместе с тем принять все меры к тому, чтобы оградить нашу страну от неожиданностей и быть готовыми к её защите от нападения.
А те, которые попытаются напасть на нашу страну – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь не повадно было им совать своё свиное рыло в наш советский огород.
* * *
– К доске пойдёт… Эх, надо бы Гарамунда вызвать, да его сегодня нет!
– Как это нет, когда вот он сидит!
– А почему тогда так тихо? В каком это лесу сдох медведь? Гарамунд, да вы даже не слышите, что говорят про вас! Идите к доске!
Иржи повиновался. Вид у него был такой, словно он шёл на казнь.
– Пишите. Всё, чего я жажду…
Рука Иржи, как во сне, вывела на доске: “Всё, чего я жажду – утопиться во Влтаве”. К чести его, без единой ошибки.
– Ну, знаете! Вы, по-моему, нездоровы! Идите домой, к доктору Калине!
Иржи ушёл не прощаясь, по-прежнему ни на кого не глядя.
* * *
Млада ничего не понимала. Вчера вечером её досрочно отправили спать, а сами долго шептались на кухне, и кто-то плакал… Сегодня всем тоже было явно не до Млады, и её отправили гулять. Но какие прогулки без Иржи? Только прячься, чтоб не обидели…
Млада осторожно выглянула из-за дерева и вдруг увидела брата. Стрелой полетела она навстречу:
– Иржик! Ой, ты чего такой?..
Иржи встретил её янтарный взгляд и понял, что солгать ей не сможет.
– Папу моего с фабрики выгнали.
– За что? – Млада была поражена.
– А ни за что. Ему слишком многие завидуют, потому что он идёт в гору… точнее, шёл. Ну и возвели на него какую-то напраслину…
– А директор им поверил?
– Ох, он-то и есть самая большая скотина во всей этой истории! Он ведь скорее удавится, чем прибавит папе лишний геллер. К тому же он знает, что никакими деньгами не отучит папу заступаться за обиженных. В общем, обрадовался удобному случаю…
– А если ему объяснить, что он поступил нехорошо? – Млада поняла далеко не всё. – Если я его очень-очень попрошу?
– Станет он тебя слушать! С такими не то что разговаривать – таких вешать надо! Высоко и коротко, вот!
– Ой…
– Вот порешу его и уеду в Америку, там заработаю…
– Иржик, зачем такие страсти? Я всё-таки пойду и скажу ему…
– Вот свет клином сошёлся! Ну ладно, попробуй! Я с тобой, чтобы не дать в обиду!
* * *
– Пан директор, там вас спрашивает какой-то парень и с ним девчонка-малявка! Что им надо – не говорят…
– Вот ещё на мою голову! Ну ладно, пусть войдут!.. Что вам надо?
– Мы за Павла Гарамунда просить… – начала было девочка.
– Пустой номер, детки! Шли бы вы отсюда подобру-поздорову!
“А я что говорил?” – сказал сестрёнке взгляд Иржи, и брат увёл Младу. Она не плакала, только глядела через плечо на фабриканта огромными, лихорадочно блестевшими глазами. На пороге Иржи украдкой показал директору кулак.
Хлопнула дверь, и фабрикант тут же забыл о незваных гостях.
* * *
Но ночью он вдруг проснулся и долго не мог понять, откуда взялась охватившая его смутная тревога. Внезапно в памяти всплыли два лица. Одно мальчишеское, но до поры повзрослевшее, освещённое мрачным огнём. Другое детское – нет, уже девичье, бесконечно печальное и бесконечно изумлённое.
“Жаль, что я не торгую картинами, – мелькнула у директора фабрики странная мысль. – А то приделать бы этим детям Гарамунда крылья – и готовы два ангела на Страшном суде. “Ты, грешник, и как ты можешь такое творить, я на небесах и понять не могу! Неужели ты не исправишь содеянное?” – вот о чём вопрошает младший ангел. А старший готов уже сам покарать грешника, минуя высшее правосудие…
И подумать только, что такие небесные страсти – всего-то из-за меня! Что я такого сделал ужасного, что вы, гадкие дети, впервые за долгие годы не даёте мне уснуть? Много вас таких в напёрстке танцевало, чем вы-то особенные?
Впрочем, у вас и папаша особенный! Никто никогда так на меня не работал! Может, и стоило пожертвовать энной суммой денег, чтобы его поощрить? Характер у него, конечно, нелёгкий, но как я мог поверить, что он испортил оборудование?”
* * *
Семья Гарамундов встретила невесёлое утро – второе в череде бесконечных безрадостных дней. Иржи бросал школу за месяц до окончания. И вместе с отцом собирался обходить Прагу в поисках работы.
Но им не дали никуда уйти. Пришли от бывшего хозяина и сообщили, что Павла возвращают на работу и даже слегка повышают зарплату. У всех, кто это слышал, глаза стали круглыми, только Млада с тихим торжеством поглядела на Иржи…
Ребята так никогда и не признались. Но с той поры Иржи уже не смел брать Младу под покровительство… Ей было тогда шесть лет.
* * *
Соседки так и не успели подразнить Иржи золотой медалью “милого мальчика Мирека Зинзелки”. Когда Мирек окончил школу, Иржи уже год как не было в Праге…

Глава 21. Хозяйка озера
Следуя своим нелёгким путём – по лезвию бритвы идти приходилось, да ещё с таким видом, словно по шёлковой траве гуляешь – Рихард почти забыл, что значит покой. Вечно ему нужно было быть разом в двадцати местах и в курсе уймы дел. Проверять и перепроверять добытые сведения. Следить за каждым своим шагом и просчитывать возможные шаги врагов. Да ещё находить время писать статьи разом в три газеты. Значит, если не носиться как жесть по ветру, то совершать мысленные экскурсии, которые отнимают ещё больше сил…
Чтобы всё успеть, вставал Рихард очень рано, а ложился далеко за полночь.
И только тогда, в краткие минуты между явью и сном, позволял себе побыть собой, оставить до завтра текущие дела и полететь мысленно к самым дорогим людям.
Мама всё ещё там, во вражеской столице, Тельман в тюрьме – выручит ли их кто-нибудь и когда-нибудь? “Рэмзийцы”, как и сам Зоргфальт, ходят по канату, Старик там, далеко держит руку на пульсе…
А Катя? Как и за неё не волноваться, когда она ждёт его ребёнка, носит под сердцем, может быть, ещё одну Катюшу – русалочку? Первая Катюша видится сейчас Ике именно русалкой – по грудь в воде, с белыми лилиями в косах… Полно, было это или приснилось и сейчас продолжает сниться?..
* * *
Это было – после двух лет в Японии Рихарду удалось навестить Родину, вызвали его на инструктаж… Катя тогда как увидела любимого – так только руками всплеснула:
– Ика, ну так нельзя! Совсем ни на что перевёлся – просто больно смотреть! Ну да всё пройдёт – я уж постараюсь… Первым делом покормлю!
Она сделала не очень решительное движение уйти на кухню, но Ика не отпустил её от себя. И сплелись их руки, и встретились их губы, и удар в удар забились их сердца…
…Этой ночью, первой ночью дома, Ика спал тревожным сном, по телу его время от времени тягучей волной проходила дрожь. Шанхай дался не столь дорого – всё-таки там была стажировка, хоть и небесполезная. Настоящая миссия Рэмзи, настоящая боль его началась в 1933 году.
Мировое Зло, как железные опилки, притягивается к одному центру ненависти. Когда двое из эльсинорских комсомольцев оказались в высоких хоромах у Свермана, они в числе прочих подтверждали: троцкистские организации за границей чем дальше, тем больше превращаются в филиалы вражеских разведок.
Тревожнее и тревожнее становится на белом свете. И пусть Центр назначил срок дальнейшего пребывания Зоргфальта в Японии – три года, цифра эта писана вилами по воде.
Но доколе боль не покинет его сердца – дотоле будет отзываться и в сердце Кати. Она в ту ночь вообще почти не спала – обнимала Ику, старалась успокоить и при этом не разбудить…
* * *
И вышло по её. Три недели лета – три недели счастья… Один сказочный день на лесном озере… Катя с Икой тогда долго плутали по лесным чащобам и вдруг вышли на берег этого потаённого озерка, маленького, ласкового… Катя хлопнула себя по щеке:
– Убить меня мало! Я ж не взяла в чём купаться!
Ика отозвался, глядя не на неё, а на воду:
– Попробуют только тебя тронуть! А вода такая, что я бы в неё кинулся прямо как есть…
– Да ну тебя! – тихо рассмеялась Катя. И они обменялись понимающим взглядом – и оба его не выдержали, опустили глаза… И повернулись друг к другу спиной, и снова взглянули друг на друга только тогда, когда первозданная красота стихии приняла в свои объятия первозданную красоту их обоих.
Вот тогда Ика убедился, что Катя русалка, настоящая русалка и что оба они сейчас в сказке. Ему хотелось всю её, Катюшу, оплести кувшинками – белоснежными звёздами на змеях стеблей. Да она не позволила: жаль губить красоту… Но две, уже сорванные, лилии в мокрые косы приняла… Да, до этого дня Ика с Катей просто не знали друг друга! Зато теперь их смех летел к небесам вместе с тучами брызг, влюблённые ловили друг друга, менялись безумными поцелуями и были счастливы, как первые люди в раю… Одни в целом свете – укрыла их от него высокая трава, когда они снова оказались на берегу…
…Катя положила руку Рихарда себе на живот:
– Ика… Изумительный мой… Мне бы хотелось, чтобы именно сегодня…
– Понимаю, родная моя… Я думаю, у нас непременно будет девчурка.
– Откуда такая уверенность?
– Как откуда? Ты же хозяйка озера!..
* * *
Ика вспоминал это, засыпая, как вся страна Ямато, на полу за бумажными стенами, и лицо его пылало: “Неужели меня что-то ещё может смутить? Ведь каждый день с чистыми глазами говорю ужасные вещи… Да, будь сейчас другие времена – ни за что не избрал бы профессию разведчика!”
А Катя отточенными движениями собирала прибор. Пальцы действовали на автомате, а глядела она словно внутрь себя…
…И с такой же любовью возились с железками, только большими, воплощающими силу, Иржи Гарамунд и Мирек Зинзелка на двух разных заводах своей страны.

Глава 22. Грустная песня в душу запала…
4 октября 1935 года Рихарду Зоргфальту исполняется сорок лет. Не до размышлений о том, много это или мало – дела, дела, и настоящие, и ритуальные жесты… Вот сегодня приходится угощать всю посольскую ораву в “Золоте Рейна”, любоваться на фальшиво-любезные рожи и делать вид, что ему с ними жутко весело.
Настоящая-то радость ждёт его там, далеко, дома – вот только почему именно сегодня с таким трудом в неё верится? Может, из-за той грустной, грустной песни, которую поёт для всей компании чудесный голос девушки-японки? В детстве Ика слышал от мамы о птице, вещающей горе…
Рихард заслушался, засмотрелся… А тоненькая Ханако Акаи вся подалась вперёд. Взгляд её был прикован к лицу виновника торжества, и к нему одному летела её песня, выливаясь из самой глубины сердца. За все двадцать четыре года нелёгкой девичьей жизни он был первым, кто взглянул на Ханако не как на красивую игрушку, вплетённую в гирлянду экзотики, но как на человека, который тоже, как все, может страдать…
* * *
Когда смолкла песня, Рихард встал с места и без слов поклонился певице, чего не полагалось ни по какому этикету. Ханако ответила ему настоящей, не заученной, улыбкой. На душе у неё было легко, она знала, что сейчас ей не грозят ни пошлые комплименты, ни откровенные приставания. До сих пор ей удавалось, замкнувшись в гордой холодности, отбивать все атаки. Не находилось охотников возиться с “принцессой Недотрогой”, когда можно было без труда отхватить себе какую-нибудь не менее красивую и более сговорчивую… Но неизвестно, на сколько хватило бы Ханако этого везения. И сейчас она возблагодарила небеса за то, что смогла продержаться до этого дня.
В один миг судьба Ханако была решена, как в своё время судьба Эммы. Но если маленькая фрёйлейн влюбилась в общем-то со скуки, в первые попавшиеся прекрасные глаза, то горькая певица чувствовала себя так, словно её выкупили из рабства. Она готова была умереть за своего спасителя, хотя пока не знала даже его имени…
…А Эльсинор – уже первичная партийная организация.
* * *
Стряхнув с себя оцепенение, Рихард снова повёл вечер своим чередом. Как всегда, сам он больше делал вид, что пьёт, зато посольским подливал всё время и вызывал их на откровенность. Слуги Зла веселились от души. Правда, сначала компания чуть не перессорилась. Все мужчины хором просили виновника торжества пригласить к столу так его впечатлившую птицу-певицу, а дамы злились, но недолго. Ханако убежала и больше не показывалась, а Рихард, из своих соображений, не стал её разыскивать.

Глава 23. Верните мне сказку!
– Ну что же, прелестнейшая фрёйлейн Эмма, значит, вы остаётесь? Тогда будете за хозяйку замка, покидаем на вас все дела и милейшего доктора Зоргфальта! После вчерашнего только вам двоим и работается, хотя вы такое эфирное создание, а он виновник давешнего торжества! Вы уж его тут не обижайте, всяко ему посодействуйте и раньше него не уходите, а то кто ключи сдаст?
Сказать по правде, Эмме было совсем не до работы. С той минуты, как на её глазах Рихард поклонился этой цыганке в кимоно, маленькая фрёйлейн чувствовала себя совсем больной. Поступок красавца доктора она восприняла как измену. Да, он не давал ей никаких клятв. Более того, ни разу не вышел из границ простой вежливости. Зато до вчерашнего вечера не мешал грезить о счастье…
Промучившись этими мыслями целую ночь до рассвета, наутро Эмма всё-таки явилась на работу. Жестокое любопытство влекло её поглядеть, с какими глазами предстанет перед ней неверный…
Разумеется, с такими же, как и всегда. Пьянящими холодным огнём, выражающими готовность как ни в чём не бывало продолжать бесконечную, ни к чему не ведущую игру взглядами и словами… Нет, с неё хватит!
* * *
Зоргфальт мог быть собой доволен: посольские в своих же интересах допустили его почти в святая святых. “Пить надо меньше!” – наставительно думает Рихард по их адресу. С удовольствием ворошит бумаги, перекидывается словами с Эммой… Но хорошего настроения хватает ненадолго. Слишком уж, судя по бумагам, невкусная каша заваривается…
Блуждая мысленно по лабиринтам вражеских козней, Рихард не заметил, как исчезла Эмма. А она караулила его в тёмном коридоре, полная безумной решимости. Ждать пришлось долго, но всё равно Эмме не хватило времени обдумать, что и как она скажет и сделает. Впрочем, это оказалось излишним. Стоило Рихарду выйти наконец в коридор, как неведомая и недобрая сила бросила её к нему навстречу. Заставила повиснуть у него на шее, хоть и был он намного её выше…
…А Кэтти, фрау Штирпиц, готова была спрятаться в свою пишущую машинку, когда слышала шаги Свермана.
* * *
– Рихард, желанный мой… пойми… больше не могу… без тебя… вся твоя… будь сегодня… со мной… до рассвета… – она целовала его куда придётся, а с последним словом впилась в самые уста.
Искушение было сильное, в Ике загорелась вся кровь. И Эмма, у которой ноги подкашивались, могла бы упасть вместе с ним. Но ей перестало хватать воздуха, и она оторвалась от Икиных губ, заскользила к его ногам, обессиленная, в ужасе от содеянного… Только тогда Рихард, вынужденный подхватить маленькую фрёйлейн, смог отстранить её от себя – мягко, но решительно:
– Эмма, прошу вас, выслушайте меня! Я к вам очень хорошо отношусь, я дорожу нашей дружбой – но принять ваших бесценных даров не могу, ибо сердце моё несвободно. Она ждёт меня там, на Родине, не знаю, будем ли мы вместе когда-нибудь, я принёс ей много горя, мало радости и искупить это могу только вечной верностью!.. – сами пришли к нему единственно нужные слова.
– Рихард, вы святой! – молвила Эмма после долгого молчания. – Как я могла… Если бы я знала… Ведь испытала на себе, что такая любовь есть высшее счастье, это дьявол нашептал мне пожелать большего, мне самой так за себя стыдно, сможете ли вы меня простить? Об этом одном я теперь молю вас – верните мне ясную душу, позвольте обожать вас по-прежнему, как вы обожаете её…
– Дитя моё, это я перед вами виноват! Мне жаль будет, если из-за меня даром пройдёт ваша молодость! Желаю вам найти человека по мысли, который, в отличие от меня, сможет ответить вам взаимностью!
– Не верю, что есть такой, но вас хочу предупредить: берегитесь сетей этой жёлтой колдуньи из “Золота Рейна”! Она вас так и приворожит своими песнями, если вы ей позволите продолжать как начала!
– Это вряд ли. Просто та песня была созвучна моим мыслям о ней…
* * *
Эмма верила Рихарду, потому что хотела верить. И, бережно храня его великую тайну, продолжала надеяться. Идеал далеко. А она, Эмма, всегда рядом, и её молчаливое обожание посильнее японских песен…
К Эмме вернулась ясность души, и она была счастлива.

Глава 24. Солнце встаёт на западе
Директор ресторана “Золото Рейна” был поставлен перед весьма неприятным для себя фактом: принцесса Недотрога уходила из его заведения, которое прославила на всю столицу.
Тщетно толстый немец доказывал этому живому воплощению страны Ямато:
– Ну чего тебе ещё надо? Слава есть, деньги есть – большой и чистой любви захотелось? Можешь успокоиться, никогда твой Рихард Львиное Сердце на тебе не женится – знаешь, сколько у него, с его-то глазищами, таких, как ты?
– Мне это всё равно, – спокойно ответила Ханако. Повернулась и ушла, не попросив даже расчёта.
* * *
Голос её запал Рихарду в душу. И сумел он выкроить время, чтобы прийти в “Золото Рейна” одному. И снова Ханако пела только для него. А потом сидела с ним рядом, по приглашению глазами. И сама не заметила, как рассказала Рихарду всю свою жизнь.
Зоргфальт слушал не перебивая эту первую в жизни Ханако исповедь, и сердце у него щемило. А когда она замолчала, он только и сказал:
– Уходить вам надо. И всерьёз учиться петь. Я помогу…
* * *
– Удивительно на вас глядеть, Ханако. Видно, что отдохнули – а глаза всё равно грустные…
– Чувствую свою бесполезность, Ика-сан. Благодарить вас нечем…
– Как? А песни?
– Песни мои – сплошные слёзы, я других не знаю. Видно, нет на этом свете счастья…
Рихард испытующе взглянул на неё:
– А если я вам скажу, что есть? Что есть такая страна, где честному труженику не приходится выбирать между нищетой и позором?
– Я вам верю, Ика-сан. Только скажите, как она называется!
– Народ Ямато зовёт её Сорен. И всякое рассказывают про неё, но вы не слушайте.
Ханако молча кивнула, не сводя с него зачарованных глаз.
…Выслушав длинный, длинный рассказ, она только и спросила:
– Ика-сан, отчего же вы здесь, а не там?
– Так я служу Родине. Тем, кто угнетает свой народ, мало крови и слёз таких, как вы, Ханако. Они точат зубы на нас, свободных. А мы должны же знать наперёд их планы…
Помолчав, Ханако промолвила очень тихо, но твёрдо:
– Я никому не скажу.
– Я знаю, хорошая вы моя, Ханако Акаи – красного цветка дитя! Вы не только не повредите, но можете даже помочь.
– Я? Каким образом?
– Просто посторожить на улице, когда я попрошу.
– И петь, чтобы отвлечь!
– Умница! Так что не берите ничего в голову – вы отныне мой штатный сотрудник. А когда минует опасность, вы увидите Сорен вместе со мной.
– А потом вернусь и всем расскажу!
– Да, к тому времени за это, может быть, уже не будут убивать на месте… И тогда я вам это разрешу. А пока… – Ика помолчал, чувствуя, как щёки заливает краска. – Есть ещё одно, Ханако. Про нас с вами думают – ну, сами знаете… Но пусть лучше думают всякие пакости, чем заподозрят вас в причастности к Делу.
Пальцы девушки в его руке были холодными, и кивнула она без кровинки в лице. Но даже в этот миг Икины глаза не открылись…
…Был Третий Интернационал, в который он не мог привести птицу-певицу. Был и Четвёртый, троцкистский, и с него не сводил глаз Эльсинор…
* * *
Слухам о Рихарде и принцессе Недотроге не верила только Эмма. Да Катя, увидев их вместе во время нечастых, но долгих встреч, поглядела бы с нежностью и болью… Тёмные глаза Ханако незримо пили Икину печаль. Путь его лежал перед птицей-певицей будто на ладони, видела она как живую и Катю. И не желала ей зла.

Глава 25. Дитя и зверь
С курьерами Центра Зоргфальт обычно встречался в Шанхае. Передавал материалы, а заодно узнавал что-нибудь о Кате.
В те апрельские дни он особенно ждал вестей из дома. И его тревоги и надежды делила с ним Ханако.
– Зайдите перед Шанхаем, – просила она, – если, конечно, сможете. У меня кое-что будет для вас, вернее, для маленького.
Подарок она приготовила просто царский. Того самого зверя: “А я лапкой тянусь – стекло…” Или, по крайней мере, такого же. Своими руками она вышила ленточку ему на шею – пожелания, сердечки… Правда, уронила на рукоделие пару слезинок и имя “Ика” не переставала шептать…
* * *
Уже закончив эту работу, Ханако прождала Рихарда не день и не два, ничуть, впрочем, не волнуясь. Но пришёл такой вечер, когда в ней ниоткуда возникла уверенность: нечего ждать, надо самой идти к нему…
Птица-певица скользнула в ночь, так и не выпустив из рук зверюшку. Прошла много запутанных улиц. Невидимкой проскользнула вдоль глинобитной стены, отделявшей дом Зоргфальта от полицейского участка. Поднялась на террасу – и увидела, что Ика сидит за рабочим столом, бессильно уронив голову на руки.
Бросив зверюшку, Ханако тенью метнулась в полуоткрытую дверь. На ходу одним рывком выдернула из причёски все длиннущие шпильки, которыми и поранить можно. И склонила голову ему на плечо, всего Ику накрыв волной своих чёрных волос, и обняла одной рукой…
И его как обожгло: “Дочка… Богоданная…” – хоть он в Бога и не верил, а вспомнилось самое то слово, слышанное где-то вечность тому назад… Ибо Ика уже успел побывать в Шанхае. И там узнал страшное.
В далёкой Москве Катя родила мёртвого ребёнка. Хоть сама она, слава Богу, будет жить! Просто глупо всё получилось: задумалась, споткнулась… А ведь считанные дни оставались до разрешения, скорее всего, благополучного… Ике неотступно думалось: это потому, что не было его рядом. Он успел сто раз припомнить, как сказал тогда Эмме: “Я принёс ей много горя, мало радости и искупить это могу только вечной верностью!..” Тогда-то в душе его были лишь светлые надежды, и он сам удивился, что так сказалось. Может, Ханако навеяла своими грустными песнями? Но сейчас она и спасла! Дочка… Богоданная…
…Наташа Осеева уже двоих растила без отца. Надюшка была – вылитый Максим…
* * *
В этот страшный вечер Рихард и птица-певица, не сговариваясь, перешли по-товарищески на “ты”. И до рассвета просидела она подле него, утешая не словами, но взглядом и касанием рук...
Ушла она чуть раньше Ики и провожать себя запретила: ей хотелось незаметно унести зверюшку…
Только дома птица-певица позволила себе выплакаться, упав ничком на постель и уткнувшись в мягкую шкурку зверя…
Она бы плакала ещё горше, если бы могла знать: несчастье с Катей случилось в тот самый день, в тот самый час, когда её, Ханако, слезинки, пролитые о себе, упали на ленточку… Птица-певица была не из тех, кто считает такие совпадения случайными. Она бы твёрдо уверовала в то, что вещает горе и приносит несчастье, как ни старается забывать о себе и жить на благо другим…
Но было и ещё одно. Перед тем, как упасть, Катя увидела прямо перед собой чёрную рожу с бакенбардами.
* * *
Сталин на Пленуме ЦК ВКП(б), февраль-март 1937 года:
– Даже однотипные буржуазные государства ведут друг против друга шпионско-диверсионную и подрывную работу. Почему капиталистические, тем более фашистские страны должны щадить СССР, пролетарское государство? Не вернее ли будет предположить, что против СССР они будут вести такую работу в два и в три раза больше? Именно поэтому мы должны покончить с политической беспечностью.
Троцкизм после 1930 года из политического течения в рабочем движении превратился в прямую агентуру империалистических разведок. Четвёртый (троцкистский) Интернационал стал филиалом фашистской разведки. Выступая в Париже 26 января 1937 года, Черчилль открыто заявил: ему из достоверных источников известно, что деятельность троцкистов финансируется германскими фашистами.
Чем сильнее мы становимся, тем больше объединяются против нас.

Часть четвёртая. Проверка на прочность
Глава 26. Неизбежное
В Высшей торговой школе в Праге шли приёмные экзамены. Абитуриенты чинно сидели в коридоре на банкетках, и только один черноволосый юноша уютно устроился на подоконнике. В руках у него, как и у многих, была тетрадь с ответами на билеты. Но он ничего не повторял. Если бы вы заглянули в эту тетрадь, то посреди премудростей экономической географии увидели бы горы, моря и пустыни. Пальмы, львов и негритянку с косичками, очень похожую на кого-то в нашем рассказе… Словом, другую географию, наспех, но выразительно нарисованную на полях конспекта.
Юноша рывком захлопнул тетрадь и обвёл взглядом будущих однокурсников. Скучные люди, либо зубрилы, либо будущие карьеристы. Попадались девицы, некрасивые, прилизанные, без малейшей надежды что-нибудь когда-нибудь кому-нибудь продать и тем более выйти замуж. Ну и тощища!
* * *
Нет, не всё ещё потеряно! Молнии, что восемнадцать лет назад поселились в чёрных глазах, осветили в углу, на самом краешке банкетки, интересного человека. Белокурый юноша с книгой в руке. Лицо серьёзное, отрешённое от мира, глаз не видно – опущены на страницу… Экономическую географию так не читают!
Парень легко спрыгнул с подоконника, подошёл к ровеснику:
– Тоже мечтаешь о дальних странах?
Белокурый заставил себя поднять глаза. Бездонные, как само небо, а душу в них видно до самого дна…
Молнии поубавили сверкания:
– Извини, что помешал тебе…
– Ничего. Какой смысл перечитывать в восьмой раз то, что никогда не сбудется?
– Вот это ты зря! Всё сбудется, надо только верить!
– Хотелось бы, да не верится!
– Зря. А что ты читаешь?
– “Семь лет в Южной Африке”.
– Отличная книга! Я её тоже читал раз двадцать. Нам с тобой по пути! Будем знакомы: Иржи.
– Очень приятно, Мирослав.
“Мирек”, – мысленно поправил нового знакомого Иржи.
Вслух он сказал:
– Рад познакомиться. Тебе сколько лет?
– В декабре будет восемнадцать.
– Мне в июне стукнуло. Тоже после школы работал?
– Да, три года на механическом заводе.
– А я – целых четыре! Трудно было?
– Как тебе сказать… Во всяком случае, интересно.
– Мне тоже нравилось, хоть я тысячу раз всё проклинал, когда не ладилось… Эх, и чего нас сюда занесло?..
– Мне родители сказали: мол, твои железки неперспективные, иди, Мирек, в торговлю… От армии всё равно никуда не денешься, но раз уж столько лет зарабатывал на высшее образование…
– И ты послушался? – возмутился Иржи.
– А что мне оставалось делать? Они ведь правы… – глаза у Мирека стали вдруг несчастные-несчастные.
– Извини. Нам обоим не повезло. Я-то сдавал в политех, но одного балла не добрал. Такое было состояние – хоть в воду головой… Сказал себе – в армии тосковать не дадут. Но мои и слушать не хотели. Как начали: не упускай такой случай, поступи, Ирка, абы куда…
– И ты послушался? – с печальной, но ласковой улыбкой передразнил Мирек.
– А что мне оставалось делать? – отпарировал Иржи. И они оба рассмеялись. – Ничего, всё к лучшему, могли бы и не встретиться… Ты ведь, по-моему, не пражанин?
– Да, я из Карловых Вар.
– С горячих источников? Здорово!
Про себя Иржи подумал: “Конечно, это не тот “милый мальчик Мирек Зинзелка”, которого столько лет тыкали мне в нос. Мало там Миреков, что ли?”
– Да, я люблю свой город. А ты, Иржи, местный, наверное?
– Угадал! Я в Стобашенной родился, в Стобашенной, видно, и умру…
– По-моему, ты никогда не умрёшь – тебе для этого слишком весело!
– Спасибо, только давай не умирать вместе!
… – Гарамунд, вас в третий раз вызывают!
– Ну вот, просили их! Ладно, Мирек, я сейчас получу свою пятёрку и приду!
– Мне бы твою веру! – вздохнул новый друг Иржи. – Ни пуха, ни пера!
– К нему самому! С копытами и рогами!
* * *
Через десять минут Иржи вышел из аудитории с сияющим лицом и показал Миреку раскрытую ладонь.
– Ты уходишь? – сразу погрустнел тот, даже забыл поздравить.
– Нет, тебя подожду!
– Спасибо, только долго ждать придётся! Моя фамилия Зинзелка, я там, наверное, в списке последний…
– А мне спешить некуда! – Иржи на секунду отвернулся, чтобы скрыть свои округлившиеся глаза.
Разговор возобновился, прервавшись только для того, чтобы и Мирек получил свою пятёрку. Приняты оба!
* * *
– Жюльетта моя маленькая, поди хоть побегай! Что сидишь, как заколдованная?
– Ничего не хочу, папа. Больше всего не хочу быть бесполезной. А Мари не хочет, чтобы я ей помогала…
– Перебьёшься! – крикнула с кухни старшая сестра. И зло загремела посудой.
…Жюли было десять лет, когда умерла бабушка. Домик у моря продали, девочку забрали в Авиньон.
Прощай, море! Прощай, детство!
* * *
– Опять болтаете? Да, вот вы двое, на третьей парте! За дверь!
Иржи и Мирек покорно поднимаются и уходят. Они давно к этому привыкли. Все задачи они, как всегда, уже решили. Иржи объяснил решение Миреку, а тот нашёл у друга не одну ошибку в расчётах…
Так что можно вернуться к тому, от чего замирает сердце и блестят глаза – к маршруту будущей кругосветки… Можно и за дверь выйти, пойти в актовый зал под предлогом его уборки. Иржи – попрыгать на швабре, а потом помочь Миреку действительно навести порядок. Надо же быть честными! И потом, не расстелешь ведь на грязном полу великое сокровище – карту мира!
…Так вот и шли учебные дни. Учиться Иржи и Миреку было легко – именно вдвоём, в союзе, но неинтересно, только математика и нравилась. Опять их дразнили “Иржик и Златовласка” – просто злились, что их не посвящают в таинственные планы…
А планы между тем обрели стержень. Почему бы не поехать вокруг света на лучшей машине чехословацкого производства? Показать миру, чего мы стоим, а своей стране поведать о мире…
Конечно, друзья понимали, что сейчас их план вряд ли осуществим. Кто им даст машину, если они не станут унижаться, нанимаясь в рекламные агенты к шушере вроде той, на которую они сами гнули спину. Нет, у них обоих ещё не мелькала ясная мысль: “Сначала всё должно стать нашим, народным…” Но они это чувствовали, пока очень смутно, и верили – всё сбудется! И пролегал по старой карте заветный маршрут…
А меж тем страна уже была принесена в жертву чудовищу… Мюнхен, 1938.

Глава 27. Подполье
В чаще леса догорал костёр. Люди, сидевшие вокруг него, все были похожи. Строгие, отрешённые лица, сухой блеск глаз. Они молча смотрели в огонь, думая о завтрашнем дне.
Вдруг к костру подошёл часовой, а с ним ещё трое.
Один казался родным братом сидевших у огня. Двое были совсем молоды, смущены и заинтересованы.
– Своих привёл, своих!
– Товарищ Яромир, ты бежал? – спросило сразу несколько голосов.
– Как видите. Мне не впервой. И ещё вот ребят привёл. Вместе замышляли побег – наши будут. Знакомьтесь – Иржи, Мирек.
…17 ноября 1939 года все высшие учебные заведения в Чехословакии были закрыты. Оба друга вместе с многими другими пытались протестовать и были арестованы. Старый коммунист Яромир нашёл с ними общий язык с одного взгляда.
Отряд существовал с первых дней оккупации. Весь цвет народа, что был на свободе – но не так уж это много… Освободить страну отряд не мог – делом его была только месть. Зато уж они не попадались…
…В 1940 году был ликвидирован СС штандартенфюрер Троцкий.
* * *
А в дни “странной войны” погиб Этьен Визон.
Как перенесла это Жюли – ну, лучше не спрашивайте! А Мари, не очень искренними слезами проводив отца на кладбище, тут же взялась за сестру. Напомнила ей, что мать посвятила их обеих Богу. Читала длиннейшие проповеди о том, как смерть карает безбожников. Как нужно усердно молиться, чтобы Господь наказал твоих врагов. Как надо презирать мирские радости и помышлять лишь о небесном…
Так вещала Мари Визон – а сама не спешила вступить в монастырь…
Жюли слушала и не спорила. Сначала была слишком убита горем, потом пришла к выводу, что спорить абсолютно бесполезно. Для виду она соглашалась, заставляя Мари цвести – а в душе оставалась при своём. Втайне от сестры читала отцовские книги и тем надёжнее берегла свою внутреннюю свободу. Конечно, не только от католической церкви, но и от профашистского режима. Самой заветной мечтой Жюли было стать подпольщицей не только в мыслях… Но хоть бы выучиться сначала, набраться сил и знаний, сберечь чистое и горячее сердце!
* * *
– Товарищ Яромир, а как вы объясните историю с моим отцом и фабрикантом сковородок? Я тогда тоже доказывал сестрёнке, что у этих людей нет человеческих чувств…
– Знаешь, Иржи, не из милосердия он это сделал. Только для собственной выгоды. Есть такая штука – рабочая аристократия. Твой отец ведь квалифицированный? Ну вот и выгоднее его подкупить, чем прогонять. Просто ваш фабрикант оказался чуть дальновиднее, сумел пересмотреть своё принятое сгоряча решение.
– Что, он бы это сделал и без нас?
– Думаю, что не вы, так другой повод… И не в обиду будь сказано, хоть отец твой и спорил с начальством – я бы на его месте палкой погнал тебя служить. К Миреку это тоже относится. Ну да ладно, вы уже на службе!
* * *
– Иржи, не прячь глаза в огонь! Неужели тебе ещё может быть нужна другая земля, кроме нашей?
– Когда мы будем свободны, весь мир узнает, чего мы стоим!
– А может, они раньше освободятся?
– Товарищ Яромир, не надо его дразнить! – Мирек не заметил горечи в последних словах наставника. Помешал варево в котле, подбросил сучьев. Обошёл костёр, сел рядом с Иржи. – Он, может быть, только этим и держится!
– А ты?
– Я не могу об этом думать. У нас консервы кончаются!
– Вот ты выучишь восемь языков, ручаюсь! И машину не впечатаешь в столб. И уж, во всяком случае, нынче ночью пойдёшь к добрым людям в деревню. Дорогу знаешь.
– Есть! – Мирек глядел на командира без улыбки. А другу украдкой подал руку.
– А что делать мне? – со смешанным чувством спросил Иржи.
– Слушать одним ухом меня, другим – тёмный лес. У тебя реакция мгновенная, этого не отнимешь. А языков я сам знаю, грешным делом, пять. И ни одного забыть не хочу.

Глава 28. С нашим атаманом любо голову сложить!
– Ну, Рихард, что они там ответили? – радист Макс Клаузе тревожно взглянул на Рэмзи.
– Сомневаются. Требуют подтверждения.
– Вот ползучки! Ёжику ведь ясно, ей-богу!
– Тихо, Макс, не волнуйся, у тебя больное сердце. Ползучки у нас в Берлине, а Москва в своём праве. В мае тоже было ёжику ясно, так фашисты опять всё переиграли. Могут и в этот раз не напасть…
– А если нападут?
– Что ж… Знаешь, я всё-таки не думаю, что наши совсем не готовятся. А мы будем работать как работали. Есть ведь ещё Япония…
…Берлинская сеть, включая Эльсинор, тоже сообщала всё время разное.
* * *
Разговор “рэмзийцев” происходил в Токио 14 июня 1941 года.
В тот же день в Москве Сталин говорил на совещании:
– В последнее время на нас обрушивается прямо-таки лавина сообщений о том, что Германия нападёт на Советский Союз 22 июня. Об этом говорят немецкие перебежчики, об этом их посол проговаривается нашему. И об этом же сообщает из Токио некто Зоргфальт, который, по данным нашей контрразведки, является двойным агентом. Создаётся впечатление, что Гитлер очень хочет, чтобы мы об этом знали.
Нас явно хотят заставить придвинуть наши вооружённые силы к слабоукреплённым границам. В то же время, если мы объявим мобилизацию, Германия не прочь будет свалить вину за развязывание войны на Советский Союз. Навязать нам войну, когда ещё далеко не закончено перевооружение советских вооружённых сил.
Судя по всему, правильным будет не продвижение наших основных войск к новым границам, как этого требуют Тимошенко и Жуков, а организация глубоко эшелонированной обороны. Рассредоточение советских войск на территории до 4,5 тысячи километров по фронту и свыше 400 километров в глубину. Только в этом случае, если Германия всё же решится напасть на нас, можно будет, проведя всеобщую мобилизацию, превратить страну в единый военный лагерь, сорвать блицкриг и выиграть войну.
…Три дня спустя правильность принятого Сталиным решения подтвердилась данными разведки. Полковнику Лагутину, давно сумевшему занять место в ближайшем окружении Гитлера, удалось полностью ознакомиться с планом “Барбаросса”. И, не рискуя передавать столь важную информацию с курьером, Лагутин сам примчался в Союз и доложил то, что узнал, лично Сталину.
В самом деле, основной расчёт Берлина был на то, что, получив достоверные данные о сосредоточении германских войск на границе Советского Союза, Советское правительство, не объявляя всеобщей мобилизации, сосредоточит основные вооружённые силы вдоль новых, фактически ещё не укреплённых границ. После этого гитлеровцы, без объявления войны, собирались осуществить внезапное нападение и тремя группами армий – Север, Центр и Юг, тремя танковыми клиньями под прикрытием фашистской авиации прорвать фронт. Удержать его было бы невозможно. Более чем трёхкратное превосходство в количестве танков и самолётов. Германская армия вооружена новейшей военной техникой. Основные вооружённые силы фашистской Германии на практике обучены новым приёмам ведения войны. Имеют двухлетний опыт ведения современных боевых операций. Да к тому же превосходят советские вооружённые силы в количественном отношении.
Так что, прорвав фронт, гитлеровские войска окружили бы части Красной Армии, образовали огромный котёл, в котором бы их и добили. Таким образом, было бы одним ударом покончено с регулярной Красной Армией, уничтожен её костяк. И Советскому правительству было бы даже некуда призывать своих резервистов, оставшихся без кадрового командного состава. Война была бы выиграна в несколько недель, в крайнем случае в несколько месяцев.
* * *
Лагутину незамедлительно присвоили звание генерал-лейтенанта и дважды Героя Советского Союза. К сожалению, ничего не могу сказать о его дальнейшей судьбе. Не знаю и того, через Эльсинор или помимо попал он в самую сердцевину вражеского логова. Берлинская сеть – это живое дерево. Ветка отсохнет, ветка расцветёт…
А полковник Зоргфальт? Конечно, двойным агентом он никогда не был, но кто мог это подтвердить?
Шесть лет Рэмзи не был на Родине. Хотя, согласно указаниям, полученным во время последнего инструктажа, он мог покинуть Японию ещё в 1938-м, он остался. События назревали всё более значительные, всё более страшные. И обезглавить организацию, оставить товарищей наедине с грядущими бурями, да и бросить в море ключи от тайн посольства не было никакой возможности и никакого права. Вот и продолжалась война против войны, тоска, разлука, случались и ошибки, но никогда – предательство…
За эти годы Зоргфальт и Оцаки поднялись до немыслимых высот. Первый был теперь правой рукой германского посла, второй – негласным советником премьер-министра. Ну и как это должно было выглядеть в глазах нашей контрразведки?
А в 1938-м не стало Берзинь. Расстреляли его, впрочем, за конкретную вину: был Главным военным советником в испанскую войну и не справился. Сам знал, что заслужил свою участь, и перед смертью кричал:
– Да здравствует Сталин!
Это так. Но поручиться за Рэмзи, как ручался преемник Старика Лавров за Лагутина, было уже некому…
Был ли под подозрением Эльсинор? И да и нет. В частности, благодаря им у нас в войну не оказалось “пятой колонны”. Обрублены были троцкистские щупальца, протянувшиеся из-за бугра…
* * *
А организация “Рэмзи” жила.
Остальные, кроме Зоргфальта и Оцаки, хоть и не имели возможности напрямую влиять на политику, но могли жить спокойно (не боясь вызвать подозрений) и плодотворно работать. Организация, морально никогда не нуждавшаяся в деньгах из Центра, теперь не зависела от них и материально – перешла на самообеспечение. Своими талантами все “рэмзийцы” зарабатывали неплохо. Достаточно сказать, что Ханако Акаи, пройдя серьёзную певческую школу, теперь блистала на настоящей, не ресторанной, сцене.
Организация жила, работала – а тучи над ней сгущались…

Глава 29. Факел не должен погаснуть
– Хана-тян, милая, спасибо тебе, твоими стараниями я здоров. Вот только как бы тебе не пришлось раскаиваться в том, что осталась подле меня и не уехала в Шанхай! Говорю тебе как товарищ товарищу: дни “Рэмзи” сочтены. Никому из нас не успеть исчезнуть…
* * *
Шёл октябрь 1941 года. Откуда грозила опасность? Да просто-напросто в последние шестнадцать месяцев “Рэмзи” было не до соблюдения конспирации. Во что бы то ни стало и как можно скорее нужно было разузнать, кто, когда и как собирается напасть на их духовную Родину.
Зоргфальт и его товарищи сделали для этого всё, что могли – больше, чем было в человеческих силах. И ещё надеялись, что успеют, поодиночке и под благовидными предлогами, исчезнуть отсюда. Из страны, где им теперь нечего делать: по их данным, Япония на Советский Союз не нападёт.
Но они уже пожертвовали собой в эти последние месяцы – непрестанное горение на работе не могло пройти даром. Значительная часть радиограмм была перехвачена, все члены организации вычислены. И в сжимающемся кольце силы оставили её руководителя Рихарда Зоргфальта – слёг он в самый неподходящий момент, и все планы бегства провалились. Кого не успел предупредить о том, что время настало, кого, как Ханако, просто не сумел отослать от себя…
Не один день, не одну ночь просидела птица-певица подле Рихарда – рука на лбу и рука на сердце. А чёрная рожа кружила под потолком…
Призывая на помощь давний опыт медсестры и дар утешения, Ханако победила наконец тяжёлое забытьё и слабость… Рэмзи снова мог стать во главе организации – но организации обречённой. А впрочем, не жаль ей погибать – она выполнила свой долг до конца. Жаль людей, товарищей, и за Зоргфальтом как за их руководителем осталось последнее – спасти их от смерти. Собственная участь ему наперёд известна и не страшна – только бы удалось…
…Эльсинор устоял. На их плечи легла новая задача: следить, не сговорятся ли фашисты за нашей спиной с союзничками…
* * *
– Никто из нас не минует их рук, Ханако. И если меня убьют…
– О небо, нет! Я пойду к императору, буду молить за тебя, я ничего не пожалею – ни богатства, ни чести, ни жизни, ведь я всем обязана тебе!
– Хана-тян, горькая моя, пойми – мы ведь живём не в средневековом романе! И меня ты не спасёшь, и сама погибнешь.
– А мне без тебя незачем жить! Дай мне умереть если не вместо тебя, то хотя бы вместе с тобой!
– Опомнись, девочка, что ты говоришь? Не ждал я, что ты пойдёшь по пути слабых – ведь умереть проще всего! Настоящий подвиг в том, чтобы остаться жить! Наш факел не должен погаснуть – я отдаю его тебе, слышишь?
Но она только глядела на него, молитвенно сложив руки – глядела глазами страшными, как безлунная ночь…
– Ханако Акаи! Что для тебя важнее в конце концов – Дело или моя особа?
– Сначала ты, а потом всё остальное! Потому что без тебя не было бы в моей жизни ни одной светлой минуты, потому что я люблю тебя, Ика, единственный мой, да простят мне небеса и ты прости мне, что я не смогла сберечь этой тайны до конца своих дней…
Она больше не могла говорить. Её душили слёзы, она пала Рихарду в ноги, обняла ему колени, уткнулась в них лицом…
Ика, потрясённый, долго слова не мог вымолвить – только гладил её блестящие волосы. Потом наконец поднял её, покорную, усадил рядом:
– Я виноват перед тобой…
– Ты всё равно не смог бы сделать для меня больше, чем сделал! – она говорила уже со всегдашним своим грустным спокойствием. – Ты не предаёшь. И я не предам. И если тебе так будет лучше, я останусь жить – послужу Делу, послужу Сорен ради тебя, всё сделаю как ты скажешь!..

Глава 30. По ту сторону решётки
Эмма Гааз сидела с ногами в углу дивана, крошила в пальцах ни в чём не повинные засохшие розы и мучительно решала только один вопрос: обидеться или не обидеться?
Да, долгие годы он обманывал всех и её тоже. Но человек с такими глазами не может быть злодеем, даже если стоит по другую сторону баррикады. Он чему-то – и кому-то – слишком предан, таких нельзя судить.
Был бы он законченным негодяем – клялся бы ей, Эмме, в любви, швырнул бы её в бездну позора, который зовётся грешным счастьем…
* * *
Окружение Штирпица ходило с кислыми лицами. Советский разведчик среди них не выделялся, и сейчас ему это было нетрудно. Ему, да и Кэтти с Петером, вспоминались сейчас две мимолётные встречи с товарищем Рэмзи – в тридцать третьем и тридцать пятом.
Высокий человек с упавшей на лоб тёмной прядью сидел рядом с ними, ребятами, на ступеньках Эльсинора, и голубые глаза грустно улыбались… Вот как его звали на самом деле, того, в ком погиб пионервожатый – Рихард Зоргфальт.
* * *
Посольские разбегались, как тараканы, боясь возмездия за дружбу с советским разведчиком.
Маленькую фрёйлейн звала с собой жена посла, обещала приют – не очень, впрочем, искренне: Эмму она всегда терпеть не могла как потенциальную соперницу. Маленькая фрёйлейн платила ей тем же и вместо ответа на приглашение в сердцах сказала:
– Поучились бы у доктора Зоргфальта притворяться, вы, старая, толстая коровища!
И, разумеется, никуда из Токио не поехала. И почему-то чувствовала: ей не придётся раскаяться в том, что сама сожгла свои корабли. Ну и пусть её возьмут под стражу – она сумеет с блеском доказать свою невиновность, одна за всё германское посольство!
* * *
Полтора месяца две тёмных силы и одна светлая вели в душе Эммы жестокую борьбу с переменным успехом. И надо же было такому случиться, чтобы в тот день и час, когда правосудие в своём стремлении покарать всех сообщников Рэмзи добралось и до маленькой фрёйлейн, та в очередной раз решилась свидетельствовать против Зоргфальта!
Из её показаний выяснилось, что Рихард Зоргфальт “страшный человек”, “роковой мужчина” и, по-видимому, “посланец дьявола”. Что она, Эмма, была “отравлена его поцелуями” и что всех вокруг “опоил он лучами своих глаз”. Правда, следствию это мало что давало, а по существу дела маленькая фрёйлейн ничего не знала. Все известные ей лица, которые могли бы проходить по делу Зоргфальта, исчезли, и она могла только путаться в домыслах. Было решено отпустить эту безобидную сумасшедшую, принимая во внимание её молодость, искреннее раскаяние и желание помочь следствию. Но всё-таки сначала стоило подвергнуть её “проверке чувств”.
– Хотите увидеть Зоргфальта?
– Ой, хочу, хочу! Уж я ему выскажу всё, что о нём думаю! Как я его прежде любила, а теперь ненавижу!
* * *
Но за высокой решёткой, разделявшей пополам камеру свиданий, она увидела совсем не того сверкающего Рихарда, которого она знала столько лет, но человека из другого мира. Человека страшного в своём спокойствии, которого не могли сломить никакие пытки.
И Эмма рванулась с порога к решётке, и вцепилась в неё обеими руками, словно желая сломать, и простонала таким голосом, который мог бы разжалобить камни:
– Жизнь моя, солнце моё, божество, возьми меня к себе!
Никто никогда не узнает, что мог бы ответить ей Зоргфальт. Она – нечаянно или нарочно – ударилась о решётку головой и потеряла сознание.
Её унесли, и никто даже не успел увидеть боли в глазах разведчика…

Глава 31. Чёртова святая
Птицу-певицу взяли чуть раньше Эммы. Встретила Ханако всю эту беду спокойно. На допросах она показывала нечто среднее между чистой правдой и тем, что наказывал ей говорить Рэмзи. Вот, например:
– Было ли вам известно, что Рихард Зоргфальт является шпионом иностранной державы и врагом нашей с вами страны?
– Я всегда знала только то, что он не может служить Злу.
– Вы и теперь продолжаете так думать?
– Никогда не перестану.
– Вы сочувствуете коммунистическим идеям?
– Для меня нет идей, я живу сердцем.
– Вы были любовницей Зоргфальта?
– Он был для меня всем на свете. Был и остался.
– Владеет ли он японским языком?
– Нет. Потому что я владею немецким.
– Знаете ли вы кого-нибудь из его сообщников?
– Никого.
– Считаете ли себя виновной?
– Нет. Петь песни на улице и ходить за больными никому не заказано.
– Считаете ли виновным Зоргфальта?
– Не могу при всём желании.
И так до бесконечности. Тем, кто вёл допрос, хотелось убить эту чертовку – но не было формального повода.
Устраивали и ей “проверку чувств” – препроводили из полицейского участка в тюрьму Сугамо, на свидание с Рихардом якобы без свидетелей. Но оба знали, что за ними следят не меньше чем в восемь глаз и что им придётся играть комедию…
* * *
– Родной мой, что они с тобой сделали? – она так и льнула к его истерзанным рукам, так и покрывала их сплошь поцелуями, и Ика чувствовал, как уходит боль…
– Хоть с тобой пока ничего, утешение моё, и то хорошо! Ты обо мне не плачь, я этого не стою, ты невинна и будешь ещё счастлива. А я – мне не страшно будет умереть теперь, когда повидал тебя, свет очей моих! Живи и знай: для меня ты сделала всё, что могла!
Осторожно, насколько это можно скованными руками, Ика взял лицо Ханако в ладони, повернул к себе – и уста их слились надолго.
Птице-певице казалось, что она умирает и рождается вновь. А Ика только просил мысленно прощения у обеих – у Кати и у Ханако…
– Ваше время истекло.
Всё-таки они вздрогнули, отпрянули друг от друга.
– Прощай, Хана-тян, может, лучше бы нам было никогда не знать друг друга!
– Нет. Нет. Нет, – она так замотала головой, что причёска рассыпалась и блестящие волосы достали чуть не до полу, окутали её всю как плащом… – Весь свет моей жизни – это ты! Не прощай, а до свидания – там, высоко…
И когда её уводили, долго ещё раздавался под гулкими сводами её голос:
– До свидания!..
* * *
Комедия получилась достаточно убедительная, и Рэмзи мог надеяться, что всё пойдёт как он задумал.
Спасая своих соратников, он, Зоргфальт, всё возьмёт на себя. Будет доказывать, что они ничего не делали, погрязали в легенде, вместо ценной информации гнали ему всё подряд… А что касается Ханако, то в силе давняя заповедь: “Пусть лучше про нас с вами думают всякие пакости, чем заподозрят вас в причастности к Делу”.
“И всё-таки зачем они все такие честные, такие хорошие? – с болью спрашивал себя Рэмзи, жадно ловя каждый звук за стеной. – За одну преданность, конечно, не казнят, но… Вот оборвался голос Хана-тян… Что они там делают с бедной девочкой? Рвут на ней одежды, ломают в гнусных объятиях её хрупкое тело, багрят её невинной кровью каменные плиты, давно сытые кровавой трапезой?..” – Ика быстро закусил губу. Если уж от Хана-тян они не добиваются ни единого звука…
* * *
Стражник велел Ханако заткнуться, но она не послушалась. Тогда он припёр её к стенке с явным намерением дать волю своим грязным лапам. Она не сопротивлялась, она была холодна, как каменные плиты, к которым её прижали, ибо душа её была далеко. Но чёрные блестящие змеи её волос оплели жадные руки стражника и не допустили их коснуться не то что тела Ханако, но даже одежды.
Со страшным проклятием стражник рванулся из бесовской паутины – в руке его осталась порядочная прядь волос. И чинно-благородно довёл девушку до её камеры, где она пробыла до следующего дня.

Глава 32. Паучихи в банке
Эмма очнулась от ощущения овеявшей её прохлады, от прикосновения добрых маленьких рук. Очнулась и улыбнулась, как ребёнок, склонённому над ней участливому лицу сестры милосердия.
Но вглядевшись в это лицо пристальнее, маленькая фрёйлейн разом всё вспомнила, всё поняла и вскрикнула дико:
– Не смей меня трогать! Ты моя змея, моя разлучница, это из-за тебя Рихард в тюрьме!
– Я была бы счастлива, если бы могла всё взять на себя! – только и сказала Ханако в ответ, убирая руки от Эммы и сплетая их пальцами, стискивая до боли…
– Что, сладко тебя целовали?
– Стоит ли теперь и вспоминать об этом? Ика-сан достанется только небу. А мы с тобой – просто сёстры по несчастью…
* * *
Ичидзима, начальник тюрьмы Сугамо, думал, что для женщины находиться день и ночь рядом с соперницей – страшнее любых лишений и пыток. Даже запер девушек не в камере, а у себя дома. И – со всего размаху сел в калошу.
Очень скоро вся злость маленькой фрёйлейн обернулась жалобным плачем о своей незадавшейся жизни. А злейший враг оказался настоящей старшей сестрой, которая как сказку, как песню перелила в душу Эммы всё, что знала о сказочной стране Сорен. Страна эта, как представлялось Ханако, находится на небесах и потихоньку нисходит на Землю, и Рихард не умрёт, что бы с ним ни делали… И всей душой Эмма поверила в сказку, и теперь нипочём ей была тюрьма… Маленькая фрёйлейн дерзила тюремщикам и умоляла Ханако научить её своим песням про страну Сорен, чтобы распевать “всем чертям назло”. Но птица-певица, памятуя наказ Рихарда выжить, отговаривала подругу от подобных выходок…
И Ичидзима не мог без бешенства смотреть на окно подруг-соперниц. Диких коммунистов начальник тюрьмы повидал на своём веку немало. Но эти две пигалицы… Поздно разводить их по камерам, уравнивать в лишениях с прочими подследственными и подвергать пыткам. Он, Ичидзима, сам напоил их живой водой…
* * *
Церковь, конечно, призвала Мари Визон ухаживать за ранеными. Но дело это у неё не шло. Её присутствие не только не способствовало выздоровлению, но даже наоборот. В итоге девушку перевели на госпитальную кухню. Но в те дни, когда Мари ещё общалась с ранеными, она пару раз приводила с собой сестру. И та потом не прекратила этого знакомства. Жюли любили в госпитале и порассказали ей там кое о чём…
В четырнадцать лет Жюли Визон стала участницей Сопротивления. А Мари в двадцать ни о чём не подозревала. Не догадывалась, чья рука пишет на стенах горячие слова и разбрасывает листовки…

Глава 33. Чёрные крылья
Катя Михайлова уже очень давно ничего не слышала о своём Рихарде. Но не такое было время, чтобы позволить себе тосковать и переживать… Катин завод эвакуировали в Красноярск. Она и девчата под её началом дневали и ночевали в цехах. Катя, как всегда, заботилась обо всех, кроме себя. Уставала так, что засыпала мгновенно. И только тогда всплывал в её сознании образ Ики…
В целом свете она одна знала его настоящего. И поначалу ей всякий раз грезилось, как в давно минувшие дни он легко подхватывал её на руки. Как трепетными пальцами заплетал ей косы. Как всё пытался хоть чем-нибудь помочь ей по хозяйству… И как они мечтали навсегда заблудиться вдвоём в нестрашном подмосковном лесу – и стыдились друг перед другом этих мыслей…
Никогда она не осуждала его за то, что покидал её так часто и так надолго. Даже в те чёрные дни после смерти ребёнка, за которую она готова была осудить скорее себя. И ни разу не приходила Кате в голову кощунственная мысль: а вдруг Рихард просто отводит ей глаза, потому что больше не хочет её, Катю, видеть?
Было Кате тяжело, но сердце болело не столько за себя, сколько за любимого. Она слишком ясно читала в его письмах между строк, когда их ещё получала. И потом бессонными ночами обнимала его, Икину, подушку и, задыхаясь от неисходной нежности, шептала в слезах что-то уж вовсе невообразимое:
– Икочка, шелковиночка, рыбонька моя хрустальная, радость моя! Ничего мне не надо – только отдайте Ику, отпустите, отстаньте от него, вы, косоглазые…
* * *
Наташа Осеева вообще не знала ни минуты покоя. По дому и с детьми помогала ей хозяйка, у которой они жили – бабушка Варвара. В институте тоже не было отбою от помощников. Но тут уж Наташа справлялась исключительно собственными силами.
Весточки от Максима и Максиму по-прежнему передавались только на словах. За все эти годы они ни разу так и не увиделись.
Окончив институт, Наташа пошла на оборонный завод. Работала там за двоих. В войну завод эвакуировали на Урал. Наташа рассталась со своей осколочной семьёй. Но не давала воли тоске…
* * *
На Катю “находило” тоже только в мирные дни. Да и тогда она быстро брала себя в руки. А война оставила её любви одни лишь сны. И в них воспоминания о недолгом счастье скоро сменялись видениями этой страшной Японии, какой она представлялась Кате. Теперь, при полной неизвестности, воображение рисовало ей картины совсем уж страшные… С рассветом они таяли – пока шли самые трудные военные дни.
Но когда наши переломили войну в пользу Родины – Кате вдруг стало ясно: будет мир на Земле, восстанет страна из пепла – только Рихарда не будет никогда!
Поглощённая своей навязчивой идеей, она ходила как в тумане. Работала совершенно механически. И в конце концов пала жертвой несчастного случая. Опрокинула на себя полную кастрюлю кипятку. Чёрная рожа выплеснулась вместе с водой и злорадно летала под потолком. Только и порадовалась Катя перед смертью, что стряслось это не на работе, а дома и никому, кроме неё, не причинило вреда…
Кате Михайловой не было и сорока, когда она взошла на костёр. Оплакивали её всем миром – один Ика так и не узнал о трагедии 4 августа 1943 года…
* * *
Его, как и всех “рэмзийцев”, тронула чёрным крылом другая трагедия, случившаяся двумя днями раньше там, в Японии. Замучили-таки палачи их товарища Ётоку Мияки, умер он во время суда.
А ещё через пару месяцев токийский районный суд вынес приговор оставшимся в живых. Рихарду Зоргфальту и Ходзуми Оцаки – смертная казнь через повешение. Бранко Вучеличу и Максу Клаузе – пожизненное заключение. Анне Клаузе – три года тюрьмы. Ханако Акаи и Эмме Гааз – три условно. Рэмзи удалось спасти почти всех…
В ожидании казни обоим приговорённым предстояло прожить ещё год с лишним. И жили они все эти дни только надеждой на Победу, только вестями с воли, ловя обострённым слухом сообщения по радио… Часто слышали и другое: как под самой тюремной стеной два девичьих голоса поют про лучший мир, где все будут счастливы…

Глава 34. Поколение
По выходе из тюрьмы Ханако Акаи и Эмма Гааз не могли уже вернуться к прежней работе. Хорошо ещё, что в 1943 году Берлину было уже не до того, чтобы повторно судить маленькую фрёйлейн.
Но и тогда, когда девушки пели под бетонной стеной для приговорённого Рихарда, и потом они сплошь и рядом находили сочувствие в самых простых и совершенно незнакомых людях. Те как могли помогали подругам не умереть с голоду, хотя тогда трудно приходилось всей стране Ямато. Сошлись подруги в конце концов и с “красными”, научились чутьём их угадывать в толпе…
* * *
Рихард и сердился, и радовался: “Хоть с умом поют, без политики. Будем надеяться, девчат всё-таки не арестуют опять. Будем надеяться и на то, что пожизненное заключение наших товарищей кончится, когда разгромят Японию.
Вряд ли это случится настолько скоро, чтобы и нас с Ходзуми не успели порешить…”
* * *
Эльсинор держался. Считал дни до Победы и не думал ни о чём другом.
Штирпиц за эти годы в самом деле отследил несколько попыток немцев сговориться с ЦРУ. Стал СС штандартенфюрером и полковником советской разведки. Это в тридцать-то с небольшим! Правда, выглядел он много старше. Глаза его померкли и больше не метали дерзких зелёных лучей. Но всё равно бесили Хрюллера, хоть тот и пролез в шефы гестапо.
Штольте как был, так и остался скромнее всех. С незаживающей раной в душе по-прежнему тащил на себе всю чёрную работу – шифровку и радиопередачи. Но и кое-какая информация от него поступала: у него лечились некоторые сильные мира сего…
А Кэтти? О, Сверман поверял ей все свои тайны, хоть и был убеждён, что она ничего не понимает в большой политике. Ему просто нужно было изливать кому-то душу. А Кэтти, как кошка, обладала способностью начисто снимать стресс…
Одно огорчало Свермана: от постылой жены у него есть дети, а от Кэтти – нет. Периодически он гонял её по врачам, а она только Бога благодарила за неспособность этих врачей помочь…
Но летом сорок четвёртого Кэтти вдруг объявила Сверману, что доктор Штольте её вылечил.
* * *
В тот жаркий июльский день Кэтти и Петер оказались в Эльсиноре вдвоём. Это даже случайностью не было: оба знали, что Штирпиц с новостями придёт только вечером. Рация могла молчать целый день. Их день, украденный у судьбы. И они пришли в Эльсинор не сговариваясь…
А расплата будет страшной.
* * *
С немцами союзнички так и не договорились. Не хотели делить с Германией мировое господство… И радовались, глядя, как мы и немцы убивали друг друга… Но в 1944 году Черчилль пришёл к таким выводам:
– Во-первых, Советская Россия стала смертельной угрозой. Во-вторых, надо немедленно создать новый фронт против её стремительного продвижения. В-третьих, этот фронт в Европе должен уходить как можно дальше на Восток…
* * *
Поздним осенним утром, в самую омерзительную погоду, какую только можно вообразить, две девушки, больше похожие на статуи, стояли под бетонной стеной тюрьмы Сугамо и к чему-то прислушивались.
– Всё, – вдруг молвила черноволосая, вздрогнув, словно что её кольнуло в сердце.
У белокурой разом брызнули слёзы:
– Не петь нам больше здесь, под стеной! Только и было радости за этот год…
Черноволосая взглянула на подругу сухими, горячими глазами, обняла её за плечи:
– Не плачь, сестра моя! В стране Сорен сегодня праздник, и вдвойне праздник на небесах! Вот увидишь, будем и мы на этом празднике…
…7 ноября 1944 года в 10.20 Рихард Зоргфальт шагнул в легенду. Часом раньше казнили Ходзуми Оцаки.

Часть пятая. Бессмертие
Глава 35. Мини–Армагеддон
В те минуты, когда косоглазые палачи, сняв советского разведчика с виселицы, но совсем не чувствуя себя победителями, считали последние замирающие удары его сердца, у изголовья Рэмзи незримо для смертных вёлся жаркий спор за его бессмертную душу.
* * *
Посланцем Света была начинающая валькирия. Дерзкий стрекозёнок с косичками в разные стороны, как у Пеппи Длинныйчулок, в затрапезной какой-то кофточке, натянутой чуть не до колен поверх рейтуз. Юбку она не надела – сначала было незачем, а потом некогда.
Утром валькирия и её подруги, все те, кого по молодости не пустили на фронт, спешно заканчивали предпраздничную уборку. Вследствие острой нехватки рабочих рук её никак невозможно было завершить накануне.
Но с этой срочной работы валькирию в столь же экстренном порядке сняли и отправили с первым в её жизни, не совсем боевым, но всё же заданием. Может, поэтому оружия при девчоночке не было, если не считать сумки через плечо, утыканной снаружи ежиными иголками.
* * *
Валькирия спорила с чёртом, старым и донельзя мизерным. В седом паричке, с сизым носом в прожилках, с грязными глазами и лиловыми лапками в овальных башмачонках. Да впридачу в красной рубашке, жёлтом галстуке и штанах, шитых не на него, а на арбуз.
Чёрт был ниже валькирии на голову, зато его самомнение возносилось выше Вавилонской башни.
Первое, что он сказал, увидев стрекозёнка, было:
– Ого! Это что ещё за хипповая козявка? И как же это нас зовут? – голос у него был как у толстой старухи.
– Анфиса, – мрачно ответила валькирия, хотя на самом деле звали её Эльса.
– Очень приятно! А меня – Пика Злой, – обычно его называли “Пика Злая”.
– Очень неприятно! И нечего корчить из себя доброго дедушку! Я пришла, чтобы сказать: руки прочь от героя и красного мученика Зоргфальта Рихарда!
– От безбожника и соглядатая? Нечего и спорить, красотулечка, он наш!
– Потому что знает слишком много ваших грязных тайн! Потому что всю жизнь боролся против форпостов ада на Земле!
– Ой, какие мы активисты! Давай о чём-нибудь более приятном, – наглым взглядом Пика впивался в Эльсино лицо и фигуру. – Ну, скажем, что ты делаешь сегодня вечером, мышка?
– От крыски слышу! Показываю товарищу Зоргфальту наш Красный рай! – дерзила Эльса, а сама глаз не сводила с застывшего в гордом спокойствии лица разведчика.
– Однако у тебя характер, Анфисочка! Вижу я, придётся мне показать своё могущество в действии!
– Валяй, – спокойно ответила Эльса.
* * *
Пика отцепил от пояса какой-то идиотский трезубец и попытался ткнуть им в сердце Рэмзи.
Не тут-то было! Сантиметрах в пяти от цели трезубец разлетелся на мелкие кусочки. Эльса не удержалась и показала Пике язык.
– Я тебе не педиатр, – огрызнулся чёрт. – И у меня в запасе есть кое-что посильнее грубой силы. Вот, например, – с этими словами он вытащил из одного кармана своих немереных штанов большую бутылку с кривой надписью “TABURETOVKA”, а из другого – гранёный стакан. Наполнив его до краёв мерзостной жидкостью из бутылки, Пика поднёс стакан к носу и, закатив глаза, промурлыкал: – Ну, я тащусь! Эй, а ты, дикий большевик, что, совсем ничего не соображаешь? Чего это твоя душа не летит, как муха на мёд? Ну хоть ты, Анфисочка…
– Ты что, упал? – возмутилась валькирия. – Я же комсомолка!
– Ещё одна! – взвыл чёрт, с тоской опрокинул стакан себе в глотку и вытащил из штанов жестянку с монетками. Выразительно позвенев всеобщим эквивалентом и не добившись никакого результата, Пика совсем повесил нос. Были ещё в чёртовом запасе карточки всяких продажных красоток. Но Пика вынужден был сознаться, что после Анфисы он и сам на них смотреть не захочет.
– Ага! – зло сказала Эльса. – Советские разведчики не продаются!
– А может, у него и души-то вовсе нет? – уцепился за последнюю надежду чёрт, уже трепетавший при мысли о грядущем разговоре на адовом ковре.
Валькирия не удостоила его ответом. Ей было недосуг – она испытывала своё средство. Склонившись над Рихардом и положив обе руки ему на сердце, Эльса поцеловала разведчика в лоб. Но не в то место, где полагается гореть звезде, а выше, осторожно отведя губами непослушную каштановую прядку.
* * *
И в тот же миг ощутила под ладонями что-то тёплое и щекотное – словно притихшего мышонка.
– Хи-итрая! – обиженно протянул Пика. – Если бы меня так поцеловали, я бы вообще из штанов выпрыгнул! А если бы в губки…
Но Эльса уже перестала его замечать. Всё её внимание было поглощено душой отважного разведчика. Душа была такая же точно, как и тело Рихарда, только раз в двадцать меньше и почему-то в белых одеждах.
– Ришинька, светлый мой, – чуть слышно шепнула Эльса, нечаянно назвав Рэмзи пушистым, шелковистым именем, каким не звал его никто и никогда. И тут же прикусила язык. Покопалась в колючей сумочке, нашла чистый платочек. Завернула в него душу, как маленькие девочки заворачивают своих пупсиков, и спрятала на груди. Она могла всю дорогу домой прижимать Рихарда к сердцу – крылья у неё никак не зависели от рук.
– В таком случае я пошёл домой, – совсем разобиделся Пика. – Целуйтесь сколько хотите, не заплачу!

Глава 36. Живые и мёртвые
Ика очнулся с ощущением блаженства во всём существе, и первой его мыслью было: “Каникулы начались!” Ика потянулся, распахнул глаза навстречу чистому, бесконечно высокому небу – и вдруг вспомнил всё.
Конечно, это не тихий берлинский пригород. И сам он, Рихард – не школьник, а советский разведчик, прошедший весь ад и принявший смерть от врагов Родины.
Но если он умер – как он мог попасть сюда? И как называется это диковинное место, где тебя кладут на длинную, струящуюся по земле шелковистую траву всех цветов радуги и такой же травой укрывают, оплетают всего тебя, не стеснённого больше никакими покровами?..
Тут в довершение всего над Рихардом склонился светозарный ангел в повязке с красным крестом. А секунду спустя – сразу четыре родных лица: товарищ Тельман, и товарищ Берзинь, и двое из лучших сынов Японии – Мияки и Оцаки. Все они были такие же, как всегда, только как-то светлее, радостнее… И все заговорили разом, но в конце концов Рихарду всё-таки стало ясно, что все они действительно умерли и теперь находятся в Красном раю.
– Когда-нибудь и на нашей Земле будет ничуть не хуже и даже лучше, чем здесь, на небе, – убеждённо сказал Эрнст Тельман. – Может, для этого и мы с вами пригодимся, товарищи?
* * *
Рихард, во всём новом и в венке из алых цветов, лежал на животе на краю волшебной фиолетовой скалы и глядел вниз, на Землю. Отсюда было видно всё что захочешь, и притом с любой степенью приближения.
– Да… Мама плачет во сне – не знает, но чувствует… Товарищи мои бесценные: Бранко, Макс, Анна – сидят в тюрьме, может, доживут до Победы… А девчата? Да тоже, бедные, убиваются – их бы сюда, не меня… Нет, вы мне одно скажите – где Катюша, где моя родная?.. На Земле её нет… Здесь тоже нет – иначе давно были бы вместе…
* * *
Белокрылая хранительница встряхнула хрустальный шар – волшебную Книгу памяти, и на лицо ангела легла тень:
– Сожалею, но ничем вас обрадовать не могу. Ваша супруга скончалась хоть и от несчастного случая, но вызван он был смертным грехом уныния – то же самоубийство, понимаете? В ад за это, конечно, попасть нельзя, но придётся ей теперь пожить в каком-нибудь другом обитаемом мире. Или в нескольких – всё зависит от неё…
– И она там родится заново? И всё забудет? И, может быть, воплотится в животное, растение?
– Нет, останется собою. Просто очнётся на другой планете, как вы очнулись здесь…
– А назвать планету?..
– Ох, вечности не хватит найти! Знаете, сколько во Вселенной обитаемых миров? Но только не отчаивайтесь! Я уверена, что Екатерина Александровна заслужит рай, а её рай – здесь! На Земле возникла её душа вместе с другими душами, вместе с жизнью. И, пройдя бесконечную цепь перевоплощений, обрела наконец человеческий образ. И в нём пребудет вечно!
– Хорошо. А ещё у меня был ребёнок, который умер не родившись. Но душа у него, кажется, всё-таки была. Перед тем, как очнуться здесь, я её видел – свою девочку в новом воплощении, видимо, на чужой какой-то планете. Можно мне к ней?
– Вообще-то не положено. Но вы сходите к “всесоюзному старосте”, к Калинину, скажите, что берётесь найти свою дочь. Если он этот вопрос не решит – ну, тогда к Ильичу…

Глава 37. Черти полосатые
Пика Злая боком, по стеночке вошёл в пещеру, где вершил суд Владыка тьмы. Он же – Жёлтый Дьявол, он же – Бафомет, священный козёл масонов.
Говорят, будто праздник Первое мая – не что иное, как явление Бафомета. На самом деле было так. В 1886 году, явившись в очередной раз, Бафомет расстрелял демонстрацию в Чикаго. Но это к слову.
* * *
Пику не заметили. Враг рода человеческого распекал другую нечисть. “Женщина с бакенбардами” являлась постоянной мишенью для насмешек Владыки.
…Тогда не были ещё знакомы русская Нина и немец Адольф. А преисподняя уже дала “добро” выползти на бедную планету некоему существу. Зародилось оно само собой где-то глубоко под землёй, из не добытой ещё нефти. Толстое, чёрное и мохнатое. Но сразу поняло, что оно – не оно, а она. Колдунья небольшой силы, но великой злости, по прозванию Оладья, гадость эта… Нежить вылезла на поверхность, что нефтяным фонтаном не ознаменовалось. Украла на базаре сколько-то пёстрой восточной ткани. И, завернувшись в неё, смогла превратиться в человеческое существо.
* * *
– Раскрасавица, ты не оправдываешь затрат на тебя. Ты кто? Персональный демон Рихарда Зоргфальта. Мы тебя зачем из нефти сделали?
– Да, хоть бы сделали ещё как следует! А то всё не в ту степь! Скажем, документы из воздуха я себе изготовлю, а телесную красоту – никогда. После этого вы ещё хотели, чтобы я охмурила Зоргфальтова отца и не дала ему жениться на этой русской скромнице.
– Ну ладно бы. Но поразила ты её бесплодием – так всего на пару лет и хватило. С колдовским питьём перед тем, как родиться Рэмзи – опоздала. На войне его не ухлопала. С венцом безбрачия – настрогала разных осложнений, но в итоге всё равно ничего не вышло. Ладно, ребёнка ты их, допустим, лишила. Но какого ангела ты упустила его душу в новую жизнь?
– Я её поймала зубами за хвостик и отгрызла, ваша мерзейшая тёмность.
– И этим шестой год похваляешься! Как будто сдохнет она без этого хвостика! Новый вырастет, ещё лучше! Едем дальше. Катю Михайлову ты до ада не довела. То, что было, было бы и без тебя. Так же как и болезнь Зоргфальта, не давшая им всем сбежать. Ощущение такое, что ты – пустое место. Потому я и послал хитрого Пику отбивать Рихардову душу у верхних! Ему бы надо уже быть здесь… О, да вот он! И вид у него, однако, как с картины “Опять двойка”! Что, и ты ни с чем?! Вон из ада, родишься простым смертным! Ненавижу верхних! Особенно тех, которые официально под красным знаменем! У нас с ними до сих пор нет дипломатических отношений. Но самое отвратное – что на самом деле они все “красные” и всегда такие были!
Это Бафомет говорил уже в пустоту. Его “вон!” вынесло из зала Пику. А Оладья не стала дожидаться, пока её тоже опозорят образом человека. Ушла в свободный полёт.

Глава 38. Бедные, бедные ангелы! Валькирии, впрочем, тоже
Эльса брела вдоль стены лазарета, где под открытым небом семицветные травы возвращали силы вновь прибывшим душам. Валькириям не было туда ходу. Она сдала Рихарда с рук на руки дежурному ангелу и теперь ждала, когда разведчика переведут на квартиру.
Чего ей стоило не показываться здесь, под стеной, весь вчерашний день – знает один Бог. Ей помогло то, что надо было присутствовать на праздничных мероприятиях и что ангелы категорически заявили: продержим Зоргфальта в лазарете не меньше суток! Господи, какую канитель они вечно разводят, эти ангелы!
Эльса не знала, что опоздала. Валькирии намного послушнее душ, потому что более дисциплинированны – это вам любой ангел скажет. Мало того, что ради праздничка небесным сёстрам милосердия пришлось повздорить с Ходзуми Оцаки. Ему непременно хотелось повидать своего руководителя и друга, хотя самому ещё никто не разрешал вставать. Так потом Ходзуми и Рихард настояли на своей досрочной выписке вечером седьмого ноября. А после этого оба, по очереди, побывали на фиолетовой скале.
* * *
Ничего этого Эльса, естественно, не знала. Но тем не менее под стеной она долго не выдержала и решила лучше слетать к Берзинь.
Ян Карлович седьмой год был Эльсиным шефом. Командовал Младшим крылом РЛК – Райской Летучей Комиссии. И занимал пост Наркомпогоды по совместительству.
Старика обожали и ребята, и девчата, составлявшие большинство Младшего крыла. Ян Карлович был “свой в доску” – и только одного никак не хотел разрешить: участия Младшего крыла в настоящих сражениях.
Для каких великих дел берёг Берзинь свою огневую молодёжь – знал только он сам. Факт тот, что за всю историю Младшего крыла Эльса была первой, кого Старик отправил на Землю с заданием.
Она, валькирия как все, не знала, за что это счастье выпало именно ей. Но помнила, как шеф сказал серьёзно:
– Эльса, это важно не только для Красного рая, но и для меня лично, – и, как равной, пожал ей руку.
* * *
Ян Карлович нашёл Эльсу раньше, чем она его. Глаза у него блестели от новых диковинных замыслов.
– А, стрекозка, тебя-то мне и надо! Пять минут на сборы, и мы с тобой летим на фронт.
– Не узнаю вас, Ян Карлович.
– А ты не думай, что я тебя заставлю помогать в битве. Ты просто поглядишь близко, как дела в Неуловимом отряде. А потом посидишь с одной девочкой, покажешь ей во сне, что они всё ещё живы. Сама понимаешь, нет свободных ангелов. Да и нервы у них не те, чтобы показать с натуры. А не с натуры – что за резон?

Глава 39. Неуловимый отряд
Над Прагой стояла глухая ночь оккупации. Млада Калинова спала тревожным сном, еле согреваясь между своей матерью и Паулой. Их вытеснили на кухню – у них на квартире стояли немцы. Жаловались друг другу:
– Гордые обе эти черномазые! Кормить нас кормят, а глядят словно сквозь нас!
– Ну, недаром у кого-то из них сын в Неуловимом отряде! В этой стране нам особо не перечат. Но уж кто перечит – так за всех!
– Да, я боюсь трогать девчонку. Узнают Неуловимые – не жить.
– Да и что за девчонка? Кости одни да глаза…
…Берзинь подтолкнул Эльсу к кухонному окну:
– Здесь. Утром будь у меня.
Валькирия опустилась на пол у изголовья Млады. Положила невесомую руку ей на лоб.
И Млада увидела. Отряд делил скудную трапезу. Лес надёжно скрывал их убежище. Кое-кого они, увы, не досчитывались – в том числе и Яромира.
Мирек лежал белокурой головой на коленях у Иржи, тот поил его водой. Старшие товарищи спрашивали о подробностях вылазки. Но Мирек от слабости говорить не мог. А Иржи то ли скромничал, то ли слишком был поглощён чтением в глазах друга…
Эльса показала Младе крупным планом два лица. Иржи – чеканный профиль и горячие глаза. Мирек – побледневшие щёки, пушистые ресницы и слабая, но спокойная улыбка. Камера в руке валькирии прошлась по суровым лицам партизан. Нет уж, от самой вылазки она Младу уволит.
* * *
В ту ночь Иржи и Мирек были на деле вдвоём. Каратели выслеживали отряд, который находился совсем в другом месте. А два бывших студента Высшей торговой выслеживали главного карателя. Что было намного проще.
Чья пуля его уложила – сказать трудно. Ответные выстрелы задели Мирека, но не Иржи. Они убегали потом, петляя между деревьями, и их укрывала темнота. Между ними и карателями была река. И Мирек упал только оказавшись на безопасном расстоянии. И Иржи дотащил его до убежища…
* * *
Млада проснулась в слезах, но долго лежала улыбаясь.
– Иржик… – шепнула она в подушку. Обе мамы зашевелились во сне, но не проснулись.
Эльса провела ладошкой по девичьим глазам. “Ты что думаешь – я такая великая волшебница? Да я всего на год старше тебя! И у меня самой такие же проблемы – повидать бы его…”
* * *
А Жюли Визон принимали в этот день в партию. Девчонке было только шестнадцать, но – по обстоятельствам военного времени… Так она сама говорила, не желая признавать за собой особых заслуг.

Глава 40. Эльса выпускает коготки
Берзинь Эльса застала в его кабинете – за чтением какого-то письма и в весьма мрачном расположении духа. Валькирия отнесла это на счёт скорого отбытия в роковую страну – Испанию.
Райское начальство присудило Старика к половинному наказанию: с ноября по май оставлять дела на зама и жить в стране, где ему так не повезло на посту Главного военного советника. Бывало, что Берзинь брал с собой в Испанию тех, кто с мая по ноябрь хуже всех себя вёл. И находились в Младшем крыле РЛК такие, которые нарочно вели себя плохо…
* * *
Эльса стукнула шефу в окошко:
– Докладываю. Девочка Млада больше не плачет. Я могу быть свободна?
– А, стрекозка, здравствуй! За Младу спасибо, а свободна ты быть не можешь. Когда я тебя звал в Неуловимый отряд, я, по-моему, не дал тебе о чём-то меня спросить.
Эльса вздрогнула. Но выпалила единым духом:
– Да мне бы про товарища Зоргфальта что-нибудь узнать…
– Эх, Эльсочка, Эльсочка! Сейчас узнаешь, да не всему обрадуешься! Эх, для тебя-то он товарищ Зоргфальт, а для меня – просто Ика, которому я бы сейчас с удовольствием надрал уши! Ну что ты на меня смотришь, как на богохульника – вот полюбуйся лучше на первоисточник!
С этими словами Берзинь протянул Эльсе письмо, которое читал.
Валькирия спланировала в кабинет, присела на подлокотник шефова кресла, дрогнувшей рукой взяла крылатку. И, с трудом разбирая мелкий хвостатый почерк, прочла следующее:
“Любимые товарищи и начальники!
Спасибо за приют и сердечное отношение, но я не считаю себя вправе оставаться в Красном раю: если уж была грешной кончина жены моей Кати, то грех этот – на мне.
А поскольку ваши делают из меня героя и ни за что не станут наказывать, я ухожу самовольно на Землю. Надеюсь, что там от меня будет польза.
Има ва тоте (что должно быть – пусть совершится), как говорят японцы. Я вас всех люблю и надеюсь ещё свидеться.
Рот Фронт!
Ваш Ика.
P. S. А венок мой отдайте, пожалуйста, с большой моей благодарностью комсомолке Эльсе, Ян Карлович знает”.
– А? Каково? – спросил Старик, когда Эльса всё прочла. – Мало того, что он отпросился к дочери на другую планету. Его отпустили по-хорошему, но с кучей оговорок и на строго определённый срок. Не знаю, сколько времени прошло на той планете – в Красном раю он отсутствовал, ну, часов двенадцать. Только вернулся – и на тебе! Ни в чём он не виноват, а просто на месте не сидится! Пользу он принесёт! Да он там незрим будет ни для кого, всё будет знать и ничего не сможет изменить! Ну как я в Испании. Если бы ты знала, Эльса, какая это мука!
– А по-моему, – упрямо сказала валькирия, глядя не на шефа, а на пламенный венок, лежавший перед ним на столе, – по-моему, это лучше, чем прохлаждаться на травке, когда где-то страдают люди! По-моему, он правильно сделал! Для него остаться здесь – это было бы всё равно что целовать руки палачам. Я ведь видела, какой он гордый! И преданный! И…
– Ты чего развоевалась? – Берзинь погрозил ей пальцем. – Смотри у меня! Ему сорок девять лет, а тебе семнадцать! А если он ведёт себя как мальчишка – так от этого не лучше, а только хуже!
– Он себя ведёт как считает нужным! А мой возраст тут ни при чём!
– Твой возраст при том, что я за тебя отвечаю!
– Это перед кем это? Перед Главным Пламенным Инкубатором, что ли?
Берзинь смотрел на валькирию с возрастающим тягостным удивлением:
– Эльса! Ты у меня загремишь в Испанию!
– Ну и прекрасно, давно пора!.. Слушайте, Ян Карлович, у меня такая мысль: а если я буду на Земле – я увижу товарища Зоргфальта или нет?
– Да, для тебя он был бы зрим. Но пока ты служишь под моим началом – я не допущу, чтобы ты с ним встречалась!
– Вам что, его не жалко?
– Мне тебя жалко, наказание ты моё! Измучишь ты и его, и себя, и меня заодно!
– Вы меня извините за вопрос: а вам спокойнее, когда ваши подчинённые напрочь вынесены за скобки? Это что, коллектив, которым можно гордиться? Да над Младшим крылом даже ангелы смеются! Они хоть дело делают, а мы? Вы нам даже тучи гонять не позволяете, всё сами! А небось как хоть одна из ваших полезное дело сделала – вам сразу приятно стало, вон вы и перед товарищем Зоргфальтом мною похвастались! Себя же обкрадываете, не только нас! И эта ваша Испания – она должна быть наградой, а не наказанием! А то где нам взять трудности, чтобы они ковали наш характер?
– Эльсинька! Ты же вот выковалась такая хорошая, ты с блеском выполнила два моих задания… Тебе этого мало?
– Мало, хотя это были лучшие дни в моей жизни. Хочу, чтобы все мои дни были такими! Хочу гореть на алтаре идеи – гореть и не сгорать!
– Для того, чтобы начать гореть, надо сначала пойти к этому алтарю, так ли, Эльса? И я даже знаю, с кем.
Валькирия так и взвилась, возмущённая, крылья её подняли бурю:
– Что-о?! Не будь вы мой начальник – дала бы вам пощёчину! – она разрыдалась, закрыв лицо руками. Берзинь схватился за голову:
– Эльсинька, ну прости ты меня, старого дурака, хоть я и заслуживаю твоего удара! Знаешь, что я тебе скажу? Я сейчас убедился, что ты доросла до собственного пути. Вперёд, Дерзкий Ум и Чистое Сердце, я тобой ещё погоржусь! Да, чуть не забыл, а ведь для этого тебя ждал: венок держи, носи по праву, ты его давно глазами ешь… Ох, тут с вами собственное имя забудешь!

Глава 41. Между мирами
Ика сидел на крылечке того самого дома в Нижнем Кисловском, где был так счастлив когда-то. Сидел, охватив руками колени и уткнувшись в них лицом, отдыхая после метаний по всему свету.
Звёздной ночью он прыгнул в окошко, оставив на подоконнике крылатку и венок.
Пробежал босиком по траве, сплошь покрывавшей в Красном раю всё свободное пространство. Кинулся с фиолетовой скалы и алой кометой упал на Землю.
А после всего этого уже успел побывать и на фронте, и у мамы, и на малой Родине в Сабунчах, куда в земной жизни так и не добрался, и у всех своих друзей. Ведь теперь он умел мгновенно переноситься с места на место, проходить сквозь стены, понимать любой язык, читать самые тайные мысли…
Но мало ему было в этом радости: в обмен на сверхъестественные способности он был лишён самого простого человеческого общения. Люди проходили сквозь него, как сквозь воздух, и никто, даже самые близкие, не властен был помочь ему в его одиночестве…
* * *
Никогда не забыть ему, как он сидел на полу у ног своей старушки матери, положив голову ей на колени, чувствуя себя снова маленьким, и шептал:
– Мамочка, не плачь, у меня всё хорошо там, по ту сторону смерти…
Эту ложь во спасение Нина Семёновна воспринимала прямо сердцем, помимо сознания. И боль её утихала – она не знала, почему…
* * *
Светлые минуты… Только не дано Рихарду тихого приюта – слишком много надо узнать, слишком многим помочь.
Может, и удастся внушить живым какие-нибудь правильные мысли, поделиться своими страшными знаниями, предупредить о грядущих опасностях…
Будет день – будет и битва!
А пока Ика сидит на крылечке один на свете, не принадлежа никакому миру. Его, большого, сильного, не знающего страха советского разведчика и агента Красного рая, сейчас можно было бы покорить и взять в плен одним движением руки – стоило только погладить его по растрёпанным кудрям…

Глава 42. Полёт валькирии с крыши на чердак
Эльса, начищенная, наглаженная, в завещанном Рихардом венке, сидела в чертогах самой Пресвятой Богородицы – покровительницы России и Верховного существа по отношению ко всем девичьим силам рая. Берзинь просил деву Марию поговорить с валькирией по-своему, по-женски, по-матерински и вручить ей “ключ к таинствам”.
Эльса никогда раньше не видела свою самую главную начальницу и здорово робела. Но оказалось, что с Марией так же легко, как с Берзинь, а может, и ещё легче. Валькирия единым духом исповедалась во всём, а Мария прочла между строк ещё больше.
Обняв за плечи этот живой огонёк, она сказала негромко:
– Я понимаю – ты больше не можешь здесь оставаться. А значит, ты сумеешь пройти все ступени искуса. Мне остаётся только рассказать тебе, что тебя ждёт. Раз ты тяготишься своим бессмертием и хочешь уйти на Землю – тебе придётся начинать с нуля.
– С простейшего существа без ядра и без ветрил, – кивнула Эльса, не заметив, какую глупость сморозила.
– Ах ты, милочка! Ну да, тебе придётся пройти снова по всей цепочке перевоплощений, прежде чем ты дослужишься не то что до небесной девы, а хотя бы до человека.
– Почему “хотя бы”? – обиделась Эльса. – По мне, так люди живут лучше нас. От нас до неживой природы только шаг, мы ведь просто одухотворённые стихии!
– Вот именно одухотворённые! Но ты права, а мне, честно говоря, просто хотелось тебя испытать. Знай: в таких, как ты, могут воплотиться только лучшие из животных, удостоенные неба – им дозволено перескочить через человеческий образ и в новом качестве обрести бессмертие.
– Только проку-то от него чуть, когда оно – чистый лист, а не следующий шаг, когда ты оторвана от живых и не знаешь, чем им помочь! Пока вырастешь, наберёшься опыта… Нет, то ли дело вы или товарищ Берзинь – вы не потеряли себя!
– Эльса, повторю за твоим шефом: наше бессмертие тоже бывает мукой! Лучше всего не стоять над миром, а жить в миру, искать свой путь – может быть, ощупью, но творя при этом и себя, и мир! Вот ради чего стоит быть человеком! И если ты ещё никогда им не была – так это, как ваши говорят, просто не по-большевистски! Ты, конечно, не выбирала себе следующих жизней…
– Но я должна исправить эту чужую ошибку! Если я правильно поняла, моя цель – на верхней ступеньке лестницы превращений снова найти себя, настоящую.
– Да, родная. Твой Рихард, – Мария заметила: Эльса вся вздрогнула, но почему-то не возразила, – твой Рихард себя уже нашёл. А это значит, что там, на Земле, когда-нибудь ты встретишь его таким, каким запомнила. И хотя ты будешь смертной, сердце подскажет тебе, что он рядом…
* * *
Эльса прощалась только с шефом – боялась разболтать подругам про всё то великое, что должно было вскоре над ней свершиться.
Прощание вышло сердечное, хотя и без лишних слов. Берзинь просто назвал стрекозёнка “моя родная, моя хорошая”, что с ним редко бывало, а все свои пожелания вложил в рукопожатие. А напоследок попросил у Эльсы на память один цветок из венка.
…С этого дня не стало на Земле ни одного жаркого дела, в котором не отличилось бы Огневое крыло Яна Карловича Берзинь.
* * *
– Ну, здравствуй снова, Комсомолка и Красавица, – так приветствовала Эльсу в условленном месте дева Мария. – Пошли!
Валькирия подала ей руку. И целую вечность, как показалось Эльсе, летели они куда-то, не касаясь ногами шелковистых семицветных трав…
Наконец они добрались до какого-то места, полутёмного и душистого, окружённого стеной вверх растущих трав, похожего на джунгли, нарисованные ребёнком.
– Здесь нас никто не найдёт, – сказала Мария. – Ты готова, Эльса?
Валькирия только молча кивнула. И тогда добрыми руками Мария всю её раздела, распустила ей волосы и с головы до ног оплела Эльсу цветами из Рэмзиева венка. Потом уложила Эльсу на травы и велела:
– Закрой глаза и молись. Или просто думай о самом-самом для тебя главном.
Эльса попыталась повиноваться, но думать она уже ни о чём не могла. В ушах у неё звенело, она словно растворяться начала в этом звоне – а мысленному взору всё представлялись длинные ресницы Ришиньки… Последнее, что подумала Эльса, ещё будучи валькирией, было: “Интересно, какие у него глаза? Ика ва тоте!..”
“Ика, свершись!” – примерно так можно это перевести…

Часть шестая. Слёзы и свет
Глава 43. Медвежья услуга кошки
– В Южную Америку мы, конечно, за ним поедем. Но хоть сегодня может он оставить тебя в покое? Если он решил гулять ночь напролёт перед своим исчезновением – то ты здесь при чём?
– Ну как же, Толя! Он же инсценирует самоубийство! Красивый уход из жизни перед лицом грядущего разгрома. А мы все трое уходим вместе с ним…
– Не трое, а четверо! О ребёнке он, видимо, совсем не думает. Да и ты тоже, а ведь остались считанные дни… Как бы это не обернулось настоящим самоубийством!
– Не обернётся! А без меня там нельзя!
– Кать, там и нас с Максом хватит, чтобы за ним проследить! А ты куда ему такая?
– А у кого он будет на плече рыдать?
– Говорят тебе, сиди дома! Мы за тобой придём с гулянки!
– Скажи это Сверману. И до завтра, миленький! – упрямая Кэтти исчезла в тёмном коридоре.
* * *
У входа в парк на скамейке сидел белокурый разведчик, потерявший право именовать себя так. Взор его был затуманен, а в руке он держал длинную иглу.
Сверман всё не шёл. Зато прибежала серая кошка. Бесцеремонно вспрыгнула к Петеру на колени. Устроилась с полным комфортом.
Свободная рука Петера бессознательно погрузилась в мягкую шерсть.
– Катюша, Катюша, милая, всё прошло! – твердил он и не заметил, как Сверман с охраной подошёл вплотную.
Жестокие руки легли на плечи Петеру. Не глядя, он ткнул иглой в пространство.
И получил пулю в упор. Кошка совершила тигриный прыжок и вцепилась когтями в щёку Свермана. В эту минуту к ограде подошли Штирпиц и Кэтти.
Катя рванулась вперёд. Не упасть на труп любимого мужа, а оказать первую помощь треклятому Мартину. Но сделав шаг, Кэтти упала на руки Штирпицу. Тот отнёс её в машину и, сам близкий к обмороку, отвёз в роддом.
* * *
Несколько часов Штирпиц простоял во дворе. Каждую секунду он ждал непоправимого, тревоги…
Но, как он потом узнал, Кэтти прокусила губу, но не издала ни звука. И девочка родилась здоровая.
Приняв поздравления с дочкой, Штирпиц смог позаботиться и о мёртвых.
Немцы зарыли Петера, как собаку, на пустыре. Но Сверман разрешил Штирпицу “развеять по ветру прах русского шпиона”. И под покровом ночи Анатолий Родников обрёл последний приют в запущенном саду вокруг Эльсинора.
Кроме Штирпица, на похоронах был только Зоргфальт. Простился с мёртвым, незримо коснулся живого.
В январе он, Рихард, хоронил Бранко Вучелича. Доконала его тюрьма на острове Хоккайдо.
Но бесстрашному югославу был прямой путь в рай. А что будет с Толей? Если честно, Рэмзи знал и это. Только рассказать не мог…
Но слёзы Штирпица высохли. Он вошёл в пустой дом. Свечка… шифр… рация… работа!
* * *
Несколько дней спустя.
– Пятая палата, Штирпиц Катрин, как состояние? Всё в порядке? Спасибо, всего вам доброго.
– Штирпиц, кому вы всё названиваете в рабочее время? – это Хрюллера нелёгкая принесла.
– Хайль Гитлер! В роддом. Страшно плохая связь…
– А-а, ну-ну. Как там дела?
– Вполне нормально, группенфюрер, грех жаловаться.
– Как дочку назовёте?
– Виктория.
– Победа? Ну, или вы смеётесь, или сошли с ума.
– Надежда умирает последней, – Штирпиц невесело улыбнулся про себя.
* * *
– Всё с ней нормально, райхсляйтер.
– Да когда ж её выпишут? Как она смеет? Как она смеет, Подлизанцер?
Толстые пальцы Свермана мелко дрожали, и лицо у него было серое.
– Бросали бы вы весь этот обоз, партайгеноссе! Кто предаст, кто подведёт… Это только Штирпиц, как дурак, волнуется…
– Цыц! До моего обоза вам семь лет гусиным шагом, в том числе и до Штирпица!

Глава 44. В церкви
Кэтти выписали. Штирпиц приехал за ней на своём “хорьхе”, без цветов – какие уж тут цветы… Тёплый комочек жизни записали в толстые книги: Виктория Штирпиц, дата рождения – 14 апреля 1945 года…
Потом, дома, пока девочка спала, а Штирпиц не ушёл в Эльсинор, Кэтти сквозь слёзы делилась с боевым другом воспоминаниями о весне своей жизни.
Как Толя впервые увидел её, семнадцатилетнюю, идущую по бетонному забору. И очень испугался, что она упадёт. А она только смеялась, и в конце концов он был вынужден её подхватить… Как потом у себя на Родине, под Рязанью, Катя бегала босиком по мокрой траве. Толя пытался её образумить: “Я же тебе как будущий врач говорю…” А она не слушала и кричала: “Ничего не надо говорить, радоваться надо!” И, заражаясь её безумием, студент мединститута присоединялся к невесте…
– Никогда я его не слушала, – всхлипывала Кэтти, – а он меня, дуру, слишком любил!
– Катя… – Штирпиц гладил её по голове, как маленькую, и не знал, что ей сказать…
* * *
Как только стемнело, Штирпиц ушёл в Эльсинор. Принял долгожданный ответ из Центра. Заторопился домой. Но на выходе с явки столкнулся с Кэтти, державшей на руках Вику. И даже не сразу узнал свою давнюю помощницу.
– Ты что это платочком повязалась? – вот всё, что он нашёлся сказать.
– В церковь собралась…
…В Эльсиноре уже много лет слышалось церковное пение, но разведчикам было не до него. И вот теперь… Ни Штирпиц, ни Кэтти не почувствовали на лбу ладоней Рэмзи.
– Ладно, пошли. У Толи были?
Кэтти благодарно кивнула.
* * *
Вот она, подпольная церковь! Одна из самых маленьких и жалких комнат во всём Эльсиноре. Три с половиной свечки, облезлая икона, в хоре два скелета да поп – вылитый кощей…
Кэтти шагнула вперёд, поклонилась. Креститься всё-таки не стала – вряд ли только из-за занятых рук. Штирпиц остался стоять на пороге, странным взглядом обводя всё это средневековье. Толоконный лоб сразу же подскочил к бедной вдове:
– Мир тебе, дочь моя! У тебя, я вижу, большое горе. Прииди, Господь тебя утешит!
Глаза у него были сладкие-сладкие, как сливы в сиропе.
– Мир вам… – нерешительно начала Кэтти. – Можно поставить свечку за упокой?
– Сколько угодно, дочь моя, – обрадовался поп. – Я и помолюсь за упокой души… чьей?
– Моего мужа.
– Крещёный он?
– Наверное…
– Так за упокой раба Божия…
– Анатолия.
– Минуло уж девять дней?
– Сегодня семь.
– Своей он смертью умер?
– Нет… От фашистской пули. Его убили за то, что он был русский. За то, что ненавидел их и боролся с ними.
– Видишь, что бывает с теми, кто не возлюбит врага своего? Смирение, дочь моя! За него на том свете воздастся сторицей!
Штирпиц сделал над собой громадное усилие, чтобы не съездить попу по физиономии.
Кэтти тоже разозлилась, но, вся уже в слезах, смолчала. Поп подал ей свечку. Хотел подержать Вику, пока мать будет эту свечку ставить. Но как только его руки коснулись девочки, она проснулась и заплакала.
Кэтти стала укачивать Вику, но безуспешно. Одной рукой крепко прижав девочку к себе, другой она зажгла свечку – как положено, от свечки. Прилепила в указанное место. И вся ушла в созерцание маленького, но яркого язычка пламени. Вика утихла. Поп плёл что-то про загробную жизнь – Кэтти не слушала…
Вдруг поп заметил Штирпица, метавшего яростные взгляды на Кэтти.
– Мир тебе, сын мой, что не войдёшь в дом Божий?
– Их ферштейннихт, – инстинктивно защитился Штирпиц.
Поп тронул Кэтти за плечо и кивнул в сторону порога:
– Кем он вам приходится?
– Никем, я с ним даже незнакома. Спасибо вам, до свидания!
Она поймала взгляд товарища и ушла, оставив в уплату за свечку довольно крупную сумму. Сдачу ей, конечно, не вернули.
* * *
– Фу, как всё это глупо и противно! И зачем я только пошла? Я сама не знаю, Максим, что со мной. Вся правда-то в свечке, в огонёчке… Вот так-то и мы все… Извини меня, дуру…
– Ничего, ничего, Катя, ты умница. Я всё боялся, что ты скажешь что-нибудь лишнее. Но последнее испытание выдержано с честью!
– Как последнее?
– Да я тебя никак не соберусь обрадовать: Центр отозвал тебя домой. Сейчас мы едем, только черкнём начальству, что мы на фронт собрались. Перебежчиков искать и вообще переживаем… Ты переходишь на нашу сторону, по аварийному плану, а я возвращаюсь и первый бью тревогу. Вы с Викой тогда будете уже далеко…
– А ты? И рацию… и всё сам? Нет, я тебя не брошу!
– Катя, приказ есть приказ. Раз Центр говорит – значит, уверен во мне. А ты на пределе – не лги мне и себе. И потом, без тебя Сверман не удерёт от расплаты. И подумай, в конце концов, о Вике!
Словно услышав своё имя, девочка открыла глаза, уже сейчас похожие на отцовские, и заплакала.
– Бедненькая ты девочка, замучила я тебя, ты у меня голодненькая…
Отвернувшись от Штирпица, Кэтти расстегнула платье и приложила ребёнка к груди.
– Кать, садись! Только не на камни – ведь холодно, садись на колени!
Кэтти повиновалась. И Штирпиц долго просидел, не смея шелохнуться…
* * *
Фронт грохотал, не смолкая ни на минуту. Наши неуклонно теснили немцев, подходили всё ближе к их сердцу – Берлину…
Штирпиц остановил свою верную машину за кустом. Торопливо, но крепко пожал руку Кэтти. Потрепал по щёчке Вику:
– Счастья вам, милые, мирного неба над головой и родной земли под ногами! До свидания!
– До свидания! – Кэтти выбралась из машины. Крепко прижала к сердцу дочь и бросилась под огонь…
Её даже не задело. Может быть, её прикрыл Рэмзи… Катя – больше не Кэтти! – встала среди своих и, сияя, крикнула:
– Гитлер и Сверман капут! Ура!
Но, тут же посерьёзнев, склонилась над раненым…
Штирпиц закусил губу, рискуя заработать такой же шрам, как у Родниковой. Потерял её из виду в дыму и огне. Повернул “хорьх” и поехал назад в Берлин…

Глава 45. Последняя схватка
– Русские шпионы свили гнездо в самом сердце райха. Много лет они вели свою гнусную работу, о которой никто даже не подозревал. Только сегодня одна из них выдала себя моим людям. Знаете, кто она? Секретарь партайгеноссе Свермана, добропорядочная жена Штирпица из шестого отдела! Найти её не удалось. Ищите, коллеги, её и тех, кто с ней заодно! Один из них на том свете – недоброй памяти доктор Штольте. Но остальные, может быть, среди нас! Ищите, проверяйте всех и вся! Вперёд! Удачи вам! Да, Штирпиц, а вас я попрошу остаться!
* * *
– Штирпиц, вы знали, что ваша жена работала на русских?
– Конечно, нет, группенфюрер. Если бы знал – обязательно бы вам рассказал. Слишком поздно узнал – и то хотел бить здесь тревогу. Да вы узнали раньше меня.
– Значит, вы не от меня узнали?
– Нет, на фронте. Я только что оттуда. Мы там были с ней, и она перебежала к русским. Я в неё стрелял, но промахнулся.
– А до этого она ничем не выдала своего намерения?
– Нет, изображала самые верноподданнические чувства. Когда узнала, что я еду на фронт, стала со мной проситься. Я её даже не отговорил ребёнка брать. А перед отъездом она меня затащила в церковь. Хочу, говорит, поглядеть, какой дурью эти русские маются. Она о чём-то толковала с церковниками – с вашими людьми, как я теперь понял. Вытворяла что-то со свечами. Потом мы ушли, и она долго ругала русских дураками.
– А о чём она говорила в церкви?
– Я не понял ни слова. Я не знаю по-русски.
– А вас не поразило, что она знает?
– Она учила русский у меня на глазах. Хочу, говорила, знать язык врага.
– А вы почему не учили?
– Некогда было, группенфюрер!
– Ну-ну. Значит, она двенадцать лет водила вас за нос, а вы ушами хлопали?
– Выходит, что так.
– А вас ещё считают классным разведчиком! Ведь не могла же она ничем себя не выдать!
– Любовь слепа, группенфюрер.
– Эх, вы! – Хрюллер надолго замолчал и неожиданно закончил: – Ладно, идите спать! И чтобы я вас больше не видел!
* * *
Митрополит Ювеналий с певчими прибежали к Хрюллеру сразу по уходе Кэтти и Штирпица. Но час был поздний, и группенфюрер не ждал от своей былой надежды и опоры ничего, кроме назойливых просьб о деньгах. Всю ночь простояли церковники у него под дверью. И только на рассвете Хрюллер соблаговолил выслушать первое за столько лет ценное сообщение…
А выслушав, немедленно и тихо отправил подпольный причт на тот свет, при этом ясно сознавая, что сам кругом во всём виноват.
* * *
Ни Хрюллер, ни Штирпиц так и не рассказали Сверману всей правды о Кэтти. А Хрюллер не стал рассказывать и о Штирпице…
– Жалко, – только и сказал Сверман, когда ему доложили, что жизнь Кэтти оборвана на фронте шальной пулей. Но целых девять дней даже не вспоминал о побеге…

Глава 46. Заря
– Штирпиц, на два слова! Конфиденциально! Райхсляйтер просил передать, чтобы вы через час были готовы к нашему общему побегу! Вы, говорит, ценный человек!
Давно забытые зелёные лучи брызнули из-под чёрных ресниц, ослепили Хрюллера, и так кипевшего от злости.
– Передайте райхсляйтеру, что я, конечно, ценный человек, да не про его честь! Рот Фронт!
Штирпиц рванул с рукава свастику. Сиганул в окно и стрелой полетел навстречу своим.
Хрюллер застыл с разинутым ртом. И только через пять минут погнался за шпионом. Сверман увидел это в окно и заорал:
– Вы что, спятили, Подлизанцер?
– Это не я, это Штирпиц русский шпион!
– Рот Фронт! – пуля Осеева отплатила Сверману за Родникова. Последним словом райхсляйтера было “Кэтти”.
Хрюллер никак не мог ни догнать Штирпица, ни застрелить. Руки Хрюллера дрожали, ноги подкашивались… Может быть, Рэмзи непрерывно щёлкал его по носу. А Штирпиц летел легко, как корабль при попутном ветре…
Вот он встретил наших на подступах к вражескому сердцу. Смело встал в ряды своих, пошёл с ними туда, откуда только что примчался…
– Ура! Рот Фронт! Свои, родные! Советский Союз и Наташа!
Всё, что было выстрадано в Берлине за долгие годы – ради этой минуты! И неважно, что подумают свои и чужие. И неважно, что смерть близка как никогда… Штирпиц встретил зарю, увидел краешек солнца в предрассветной мгле. И снова погрузился во тьму. Потерял сознание, тяжело раненный пулей Хрюллера. С десятой попытки группенфюрер попал-таки в своего давнего врага. Но Хрюллеру не пришлось порадоваться. В тот же миг он был убит наповал.
* * *
С пятого по девятое мая советские войска вместе с народом бились за Прагу. Неуловимый отряд наконец оказался в городе. Сразу после Победы Иржи позвонил в свою дверь условными звонками. Открыла ему мать. Но навстречу метнулась девичья тень. Большеглазая, худенькая, похожая на совёнка. Одной рукой Иржи поднял её на воздух. А другой обнял за плечи Мирека…
Вскоре вернулись и их отцы.
* * *
Полковник Осеев – уже не Штирпиц – и в беспамятстве твердил всё то же: “Рот Фронт! Советский Союз и Наташа!” Наши не знали, что и думать. Форма вражеская, а слова родные… Решили лечить, а обо всём происшедшем сообщить на всякий случай в Москву.
И когда Максим очнулся на больничной койке, то встретил не только тревожный взгляд медсестры, но и взор связного Центра. Этого связного Осеев знал чуть не с довоенных времён. И прочёл в его глазах: “Поправляйтесь скорее, Штирпиц, плохо нам без вас!”
– О, дайте мне умереть на Родине! – слабым голосом взмолился Максим, хотя ему было строго запрещено разговаривать. Последние отблески зелёных лучей погасли в его усталых глазах.
– Типун вам на язык! – возмутился связной. – Вам ещё жить да жить – Родине служить!
“Ты коммунист или зачем?” – сказал себе Осеев. И, оправившись от раны, уехал работать в Японию. Не сегодня-завтра наши должны были напасть на неё во исполнение союзнических обязательств.
Союзнички сознавали своё бессилие против нас. Более того, униженно просили о помощи, соглашаясь на любые наши условия…
…Иржи Гарамунд и Мирек Зинзелка поступили в политехнический институт.

Глава 47. Кто умер, кто жив?
Кончилась война. Макс и Анна Клаузе, освобождённые из тюрем советскими войсками, вернулись на Родину. В стране Ямато изменились и времена, и взгляды. Стало возможным рассказать всем о делах организации “Рэмзи”. Объяснить, что Зоргфальт и его соратники были не против Японии, а против войны, которая принесла стране Ямато известно что. И с помощью друзей двум преданным удалось разыскать тело Рэмзи и с честью похоронить.
* * *
Отсвет знамени Победы в глазах, осколок Хиросимы в сердце. Рихард Зоргфальт – на собственных похоронах. Всё время подле двух горьких девушек, уже уставших плакать, неразлучных в своём горе.
У Ханако распущены волосы, она похожа на ёлочку, так увешанную дождём, что почти не видно веток – только дождь-то чёрный… Эмма – без тени косметики, белокурые волосы заплетены в две толстые детские косички. В чёрном она кажется стройнее, выше и напоминает свечу – сколько ей гореть?..
Обе чисты и строги, обе – уже нездешние и потому открыты вестям с того света…
Рихард так и не стал врачом. А всё-таки врачевать людские души осталось второй натурой Зоргфальта – Заботы!
Ика парит над девушками, гладит им волосы и лица, окутывает их обеих тёплой пеленой своего присутствия.
И они видят всю страшную церемонию словно сквозь туман. Воздух вокруг них кажется им шелковистым, разом и есть они, и нет их. Они знают: это они обе умерли, а Зоргфальт – живее, чем когда-либо.
У них обеих накипают в душе иные, светлые слёзы. Ханако перельёт их, конечно, в песню, а Эмма может только пламенно шептать:
– Никогда, никогда, никогда не выйду замуж! – она уже лет пять это говорит.
“Вот это уже лишнее”, – с горечью думает Рихард, провожая обеих девушек до их крошечного монастыря. Чужая боль… Ещё две жизни на совести…
Глава 48. Мост через пропасть
Поезд тащился как черепаха. То есть это так казалось Максиму. Но вот наконец платформа “Текстильщики”, родная деревня Грайвороново! Жёлтые листья кружили всё так же, словно и не минуло ровно шестнадцать лет со дня объяснения Максима с Наташей…
…У своей двери Осеев вдруг замер, не решаясь постучать. На него нахлынуло странное чувство. Что-то в доме было не так…
Отмахнувшись от наваждения, Максим постучался в свою счастливую юность.
* * *
Дверь приоткрылась. Выглянули два не по годам серьёзных детских лица. Несколько минут ребята молча глядели на Осеева. Максимка – бархатными Наташиными глазами. Надя – отцовскими зелёными, только без задорных искорок.
А Осеев переводил взгляд с сына на дочь. И не находил слов, как ученик у доски, который всё понимает, а сказать не может.
Первой опомнилась Надя:
– Здравствуйте… А кого вам нужно?
– Здравствуйте, дети… Осееву, Ренату Алексеевну…
– О-ой… – брат и сестра переглянулись, готовые заплакать. – Сегодня сорок дней, как мамы нет в живых…
Осеев едва устоял на ногах, ухватился за дверь:
– Да как… как могло это статься?..
* * *
Победу семья Осеевых встречала снова вместе – но без Максима. Наташа знала, что он в госпитале и потом едет работать в Японию. Наташе не привыкать было ждать…
И вдруг в начале августа прилетело письмо. От него, от желанного… По обычной почте и со странным обратным адресом. Наташа прижала его к сердцу – и упала замертво…
Домашние вскрывать письмо не стали. На Наташиной груди ушло оно под землю. Отписали по адресу – но ответ, видимо, пропал…
* * *
Дети поверили сердцем, что незваный гость и есть их отец. Полковник Максим Максимович Осеев, который давным-давно уехал в далёкие края и сражался там с фашистскими гадами…
Солнце клонилось к закату. А Штирпиц всё ещё сидел на родном крыльце, обняв Максимку и Надю за плечи.
Насилу дозвалась их добрая старушка и после безуспешных попыток накормить ужином отправила спать.
* * *
Под покровом ночи, наедине с собой, Штирпиц впервые за долгие годы дал волю слезам, рыданиям… Сам во всём виноват, сам!
Вдруг сквозь закрытые веки он почувствовал, что в комнате стало светлее. Тени от цветов на окне паутиной легли на его лицо.
И в тишине раздался голос:
– Слышишь, Максим, молю тебя: не горюй обо мне слишком сильно! Не смей из-за меня лишать себя жизни! Жизнь твоя принадлежит Отчизне! Ты ещё сослужишь ей службу! И у нас с тобой растут прекрасные дети! Неужели ты покинешь их на немощную старушку? Смысл твоей жизни – не только я. Я одного хочу – чтобы ты был счастлив. Мне не нужно такого страшного доказательства любви, как твоя смерть. Живи, Максим, живи! А я буду помнить тебя всегда… всегда… всегда…
Голос замирал вдали и наконец совсем смолк. Осеев поднял голову и увидел на лунном диске тающее лицо жены. Юное, печальное, совсем такое, как в далёкий день прощания…
– Будь по-твоему, Наташа!

Глава 49. Письмо
На рассвете в окно стукнула железная рука. Надя спрыгнула с кровати и выглянула на улицу.
Тихо… никого. Только на подоконнике белеет сложенное треугольником письмо. Надя ясно увидела написанные ученическим почерком слова: “Полковнику Осееву М. М. от учеников школы №814 г. Москвы планеты Найды”.
– Ой, мамочка! – пискнула девочка, жмурясь от неизведанного ещё сладкого ужаса. Дрожащей рукой она открыла окно и взяла крылатку.
– Надюшка, ты чего? – сонным голосом спросил брат.
– Да тут, представляешь, папе пишут эти… внеземные цивилизации!
– Надь, ну как ты можешь шутить в такое время?
– Ничего я не выдумала, Максим, можешь сам посмотреть! – она протянула Максимке письмо.
– Да, дела, – задумчиво сказал мальчик. – Жалко, что мама не видит! Она больше всех верила, что мы скоро выйдем в космос! Пошли, отдадим письмо папе!
* * *
“Глубокоуважаемый Максим Максимович!
Мы видели про Вас кино. Мы очень Вас любим и хотим быть на Вас похожими. И ещё мы хотели бы пригласить Вас к нам на Найду, если Вам не очень тяжело снова покинуть Родину. Приезжайте, пожалуйста, всей семьёй. Мы надеемся, что Вам у нас понравится.
Наша Найда очень похожа на Землю. Только у нас разумны абсолютно все живые существа. Поэтому, естественно, мясо мы едим только синтетическое. А наши растения кормят нас обычными, неразумными плодами. А разумные – это их дети. И вообще у нас, с точки зрения землян, постоянно происходят всякие чудеса.
А с землянами наша планета дружит давно. От вас к нам попадают очень часто – после смерти на Земле и когда шалит космическое излучение. Поэтому мы хорошо знаем ваши книги, фильмы и песни. И с какого-то момента мы начали посылать к вам корабли с письмами, заводить дружбу с теми, кто нам нравится.
У нас тоже есть Москва. Столица Московского княжества. А в последние шесть лет – столица республики Московия в составе республики Новая Выдумляндия со свободным правом выхода.
У нас совсем недавно произошла народная революция, потому что пришёл сын Божий. Он научил нас, что не надо терпеть тиранов. Что надо самим решать свою судьбу. И ещё, что обязательно надо учиться, познавать мир и ставить силы природы к себе на службу. А то у нас наука развивалась только на другом континенте, но не везде при народной власти. А наш материк задержали на старте чудеса – да потом и иссякли. Но планета наша всё-таки непростая, потому что школы появились везде очень быстро. Взрослых обучили с помощью скоростных программ. А мы вот учимся в настоящей школе…
Наша Московия очень хочет объединиться с другими русскими землями. Когда-то наши предки пробились через половецкую степь и основали общину на территории Новой Выдумляндии. Нам бы доконать с двух сторон половцев. Но по ту сторону князья никак не сговорятся между собой…
Извините, Максим Максимович, за то, что мы Вам всё это рассказываем. Просто теперь Вы немножко представляете, куда мы Вас приглашаем. А мы очень просим всей школой и очень ждём! Если удостоите нас, то приходите ночью на ближайшую к Вам лесную поляну. Там Вас будет ждать разумный космический корабль. Он маленький и милый и надёжен, как слово чести. Он доставит Вас к нам.
Всего Вам самого хорошего и никаких больше печалей!
Ждём, надеемся!
18 мая 1996 года от основания Рима”.
Дальше шло многое множество подписей. Имена были написаны очень быстро и очень мелко. И среди десятков мальчишеских бросилось в глаза только одно девичье: Аграфена Рябинина.
…Осеев приглашение принял. С ним летели дети. А баба Варя оставалась.
– Стара уж я, чтобы по небу летать, – объясняла она приёмным внукам. – Возвращайтесь, милые, скорее! Для вас всегда здесь готов и стол, и дом!
* * *
На поляне Осеевы увидели что-то похожее на железный жёлудь. Это и был корабль. Он сердечно приветствовал своих пассажиров и между прочим заметил:
– Вы, Максим Максимович, лучше, чем в фильме. В сто раз!
Штирпиц не успел ничего на это ответить. Он увидел в иллюминаторе лицо Кати Родниковой.
– Меня тоже пригласили, – сообщила она, тут же высовываясь из люка. Как всегда, с Викой на руках. – Знаешь, Максим, я почему-то очень многого жду от этого полёта…
– Катя… Катя, вот мы с тобой и сравнялись. Оба вдовцы теперь…


Рецензии
На это произведение написаны 3 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.