Книга вторая. Мир на вулкане
Часть первая. Дорога домой
Глава 1. 22 апреля 1947 года
Перед пражским автоклубом – море людей и цветов. Новенькая серебряная “татра-87” – четыре колеса, три глаза, два флажка да мотор сзади – принимает “на борт” экипаж из двух человек. Позади остались все препятствия. Образование завершено. Восемь языков выучены. Машина известна изнутри и снаружи, выдержала предварительные испытания. Всё просчитано от и до (помянешь добром год в Высшей торговой!), и путешествие одобрено на самом высоком уровне…
Пани Паула качает головой:
– Иржик, Иржик! Мы всю войну только и гадали, жив ли ты ещё… И всего два года ты побыл с нами… Только потому и отпускаю, что с Миреком! Простите, пани Мария, – поворачивается она к его матери.
А Млада украшает собой букет, который держит в руках.
– Уезжаешь, Иржик, в настоящую Африку, а меня с собой не берёшь? – нежно упрекает она брата.
Ей уже почти девятнадцать лет. Она учится на втором курсе того же политеха, который окончили Иржи и Мирек. И сегодня – неслыханно! – прогуляла занятия…
– Я бы взял тебя, Младушка… Ну ничего. Вот проедем мы всю Африку да обе Америки – и я вернусь за тобой! Ты к тому времени будешь учёная, не так, как я – ускоренным курсом! Напишем мы с Миреком книгу – и снова в путь. А ты с нами – если муж отпустит, конечно. Есть ведь другие полсвета – твои полсвета, Младушка! Ну, а пока будь умницей и пиши почаще!
– И ты тоже, Иржик!
– При первой возможности! Ну, до свидания, сестрёнка!
Иржи хотел расцеловать Младу в обе щеки. Но как-то промахнулся, и поцелуй пришёлся девушке в губы. Они оба смутились и рассмеялись. А синие глаза Мирека смотрели в другую сторону…
В Прагу давно пришла весна. Снова во Влтаву падали золотые мышки с верб. Многое в мире изменилось неузнаваемо. Выросли Иржи и Млада. А вербы над Влтавой всё те же…
* * *
Шуму было на весь мир. Одна семья в Крыму даже дочку назвала Мирославой. Девочка родилась на другой день после старта “татры”.
…А в Токио на афишах снова появилось имя Ханако Акаи.
Глава 2. Окно в мир
Иржи вёл машину по кривым авиньонским улочкам – в Марсель, в порт, в Африку. Мирек сидел рядом, глядел в окно. И вдруг у него помимо воли вырвалось:
– Она как в тюрьме!
– Кто?
– Девушка вон там, в окне!
Иржи метнул молнию взгляда в ту сторону.
Точно – русалочья печаль… Глядит украдкой из-за занавески на “татру”. А ведь когда-то, наверное, умела смеяться, да как!
– Ничего, Мирка, будет и на её улице праздник… и на твоей! – Иржи отвёл глаза. Успел только заметить за спиной девушки чьё-то противное лицо. Дуэнья… тюремщица.
Мирек не сводил глаз с девушки, пока мог её видеть.
Правда, это было недолго. Дуэнья глядела-глядела да и опустила занавеску.
Но в памяти Мирека навсегда запечатлелись эти тонкие и чёткие, но не резкие черты, длинные пушистые волосы с платиновым отливом и волшебные глаза. И чем-то смутно знакомым веяло от этого лица…
Уже потом, в Марселе, Иржи и Мирек вспомнили. Эту девушку они видели мельком там же, в Авиньоне. В колоннах первомайской демонстрации. За пару часов до новой встречи. Если только им не показалось…
* * *
С раннего утра до позднего вечера Мари не бывало дома. С тех пор, как кончилась война, старшая сестра Визон следила за порядком в приходской церкви, вела там хозяйственные дела.
Жюли сутки через двое дежурила в госпитале – теперь просто больнице. А в остальное время спокойно могла не только читать всё, что хотела, но и посещать тайные “красные” сходки. И продолжать, как в войну, агитацию, сама оставаясь в тени…
…Шум демонстрации страшно мешал церковной службе. Мари терпела долго, но за пять минут до конца шествия сбежала домой с головной болью. Дома ждало утешение – сестра с полным сочувствия взглядом…
* * *
Вечером Мари рассеянно шуршала свежей газетой. И вдруг вскрикнула, словно укололась иголкой.
Жюли, сидевшая рядом, украдкой скосила глаза на страницу – и тоже чуть не вскрикнула.
Это были они и их серебряная машина! Даже на не особенно удачной фотографии были схвачены их взгляды. Один быстрый и всепроникающий, другой долгий и ясный…
Загляделись обе будущие Христовы невесты – старшая в чёрные глаза, младшая в синие. И не вдруг прочли имена и маршрут кругосветных путешественников. А прочтя, улыбнулись каждая про себя… И, не глядя друг на друга, разошлись по комнатам.
…На следующее утро Мари вскочила гораздо раньше обычного. Вихрем ворвалась в комнату сестры и заорала ей в ухо:
– Жюли, услышь благую весть! Господь ниспослал мне вещий сон и призывает меня на служение!
Вообще-то Жюли была жуткая соня. Но теперь она тут же открыла глаза и села в постели. За версту было видно, что она всю ночь не спала. Мари, впрочем, выглядела не лучше. И младшей сестре очень захотелось съехидничать: “С чем тебя и поздравляю! Знаю я, кто тебя призвал и куда!” Но вместо этого Жюли воскликнула:
– О, как замечательно! И чего же от тебя требует Всевышний?
– Взять монастырскую машину-развалюшку и с распятием на крыше, вознося хвалу Господу, пересечь Нубийскую пустыню. А потом, если это удастся, можно будет постричься!
– Ого! – чёрные ресницы Жюли скрыли лукавый блеск в глазах. – О тебе услышит весь мир!
– О тебе тоже, кстати. Не могу же я тебя здесь бросить, как-никак отвечаю за тебя!
– Спасибо, я не смела и надеяться разделить это сладкое бремя… – Жюли едва удерживалась, чтобы не фыркнуть.
– Я так и думала, что ты обрадуешься. Сегодня же я начинаю хлопотать о визах и прочем. А ты пока сиди дома и жди моих распоряжений!
* * *
– Вы, Жюли, хорошо сделаете, если уедете. Вас не сегодня-завтра могут арестовать. Вы слишком неосторожны, не в обиду будь сказано.
– Я не обижаюсь на правду, – тихо сказала девушка, опуская глаза. – Вчера я вела себя непростительно и только чудом не попалась. На пять минут опередила сестру…
– Ладно, ладно, рад, что вы всё поняли. Далеко вас сестрица тащит?
– Сначала в Нубийскую пустыню. А оттуда – может, домой, а может – вокруг всего света в Чехословакию…
– Да, путь неблизкий. Знаете что? Не думайте, что вас выгоняют. Вы и за границей будете нам полезны. Сможете писать в нашу газету о положении трудящихся в тех странах, куда попадёте?
– Попробую… Очень постараюсь.
– Желаю успеха! И чур – до отъезда тихо!
* * *
План Мари был встречен горячим одобрением духовенства вплоть до Ватикана. Сёстрам ассигновали денег, довольно быстро выправили все бумаги… Но вместо того, чтобы уехать в июле, Мари промедлила с отъездом до конца октября. В этих числах должна была добраться до Нубийской пустыни “татра”.
Как выдержала Жюли эти полгода? Можно только догадываться, что на заре ей сияли ласковые синие глаза…
Наконец настал день отъезда. Старенькую машинку с распятием на крыше провожали все верные католики Авиньона. Строгие, мрачные лица – ни улыбки, ни цветка…
Глава 3. Встреча на краю бездны
Вот она, Нубийская пустыня! Жаркая и безжалостная, готовится она острыми камнями проколоть “татрочке” шины, сжечь её своим дыханием…
Иржи и Мирек медлили у края бездны, напряжённо вглядывались в слепящую даль… Вдруг Иржи воскликнул, указывая вперёд:
– Смотри-ка, Мирка, не одни мы с тобой такие рыжие! Вон ещё какие-то застряли!
– Вижу, – отозвался Мирек, – ну и развалюшка у них! Пошли выручать!
– Пошли, только они ещё и фанатики – видишь распятие на крыше?
Иржи тихонько тронул “татру”. Началась упорная борьба с песком и камнями, и разговор прекратился.
Наконец “татра” поравнялась с католической машиной. Оттуда не семафорили, не звали на помощь. В одно окно глядела длинноносая девица в возрасте, видимо, очень старавшаяся скрыть волнение, изобразить гордость и независимость.
А из другого окна, с заднего сиденья, смотрела девушка, что уже полгода царила в душе Мирека! Сейчас её чудесные волосы были подобраны под косынку, и от этого она больше не казалась видением, стала милее и ближе…
Как только девушка заметила Мирека, а он её, они уже не сводили глаз друг с друга, не в силах вымолвить хоть слово…
Единственным из четверых, кто остался спокойным, был Иржи. Он приветствовал девушек на их родном языке и спросил:
– Вы позволите таким великим грешникам, как мы, оказать вам помощь?
– Господь поможет нам, – на мгновение длинноносая возвела очи горе. Но тут же так и впилась взглядом в искрящиеся лукавством глаза Иржи и в его ослепительную улыбку…
– Конечно, поможет, но не лично же! Не обессудьте, что не нашлось орудия провидения, более достойного, чем мы! И готовьтесь – сейчас попробуем вас вытащить!
Мирек и Жюли потихоньку пересмеивались одними глазами… А Мари злили слова Иржи, но она подчинялась этому безбожнику и даже не спорила с ним. Всё – и люди, и машины, и, пожалуй, сама пустыня – слушалось его звонких команд, и скоро развалюшка оказалась на свободе…
“Татрочка” взяла её на буксир. До первого привала никто не вымолвил ни слова – тяжёлым был их путь… Привал сделали очень скоро. Жадно пили воду – есть не хотелось абсолютно. Потом только стали знакомиться.
Несмотря на жару, Мари разразилась предлинной проповедью, не имевшей никакого успеха. Иржи без всяких усилий, почти автоматически, пересмеивал каждую её фразу. Жюли могла бы подписаться под каждым его словом, но пока молчала, покусывая губы от сдерживаемого смеха. Мирек вообще сидел с отсутствующим видом и думал: “Оскорблять чувства верующих я не буду, но пусть она не думает, что уловит мою душу! И сестра-то её – наша, наша!”
…Больше Мари таких попыток не повторяла. На всех последующих привалах она угрюмо молчала, следя злым взглядом за тем, как её сестра смеётся и болтает с этими безбожниками…
“Ладно, ладно, – думала Мари, – сейчас тебя не трону – жарко! А дома ты ещё наплачешься! Будешь выбирать между тюрьмой и монастырём!”
* * *
– Не спится тебе? Понимаю, Мирек, всё понимаю. Панна Юленька редкая девушка и достойный товарищ, грех её не полюбить…
– Да… Только я никогда не решусь ей признаться…
– Да зачем слова? Всё скажут глаза твои – глаза и сердце… Не вешай нос, Мирка – в твоей жизни начинается самое прекрасное…
– Не горюй и ты, Иржи! Где-то на путях-дорогах ждёт тебя твоя Златовласка – настоящая, кроме дразнилок…
…Часто, очень часто случалось, что руки Жюли и Мирека, раз встретившись, уже до конца привала не могли расстаться. И в такие минуты им казалось, что они не в знойной пустыне, а в цветущем весеннем саду…
А Мари не знала, куда деваться от жары и одиночества – даже молиться ей было жарко. Правда, Иржи почти с первого дня перестал участвовать в разговорах, но на Мари всё равно не обращал внимания.
Предпочитал уходить с головой во внутренности обеих машин, даже когда там было всё в полном порядке…
* * *
– Я просто понять не могу, что ты нашла в этом белобрысом! Его же днём с огнём не видать, бегает он, как мышь, под ногами и отражает чей-то свет!
– А ты бы предпочла мышь, которая летает над головой и стукает по ней своими суждениями, как мячиком на резинке?
– Мне вообще не нужны мыши, дерзкая девчонка! Ты нарисовала свой портрет, а я хочу воспарить к небу…
– И поймать горного орла, которому нет до тебя дела?
– Какой он орёл? Громовая стрела давно перебила ему крылья за его богохульные речи, он влачится теперь во прахе…
– Незаметно. Вряд ли во прахе так весело.
– Вот и нет! Нечестивое веселье – удел отвергнутых небом. И мне больно видеть, как тебя тащат в это болото…
– Это потому, что тебя не позвали!
– Я выше мира…
– Это я уже слышала. Зелен виноград, сестрица!
С этими словами Жюли вытянулась на заднем сиденье и преспокойно заснула.
Глава 4. Перед разлукой
– Женская казарма, подъём!
Иржи постучал по крыше монастырской машины – и дунул на обожжённые пальцы.
– Самоубийцы! В который раз говорю: на песке надо спать, на песке! Ладно. Приходите за водой для жалости достойного мотора!
– Кому воздушное охлаждение, а кому вера Христова! – огрызнулась из машины Мари.
Жюли уже была снаружи, причёсывалась перед зеркалом заднего вида. Помахала расчёской экипажу “татры”…
…С развалюшкой был, конечно, букет проблем. Колонну она задерживала постоянно. Но совсем из строя не выходила – держалась, действительно, на голом энтузиазме. “Татра”, сама выбиваясь из сил, тащила её за собой.
И колонна продвигалась вперёд как могла. Люди и машины действовали слаженно, как одна команда. И надо отдать должное девушкам – что бы там ни было на привалах, в пути они обе держались достойно и ни в чём не уступали мужчинам.
* * *
В этот день они потеряли дорогу.
Скитались с плачевными остатками воды. Мари непрерывно шептала молитвы. Жюли только глядела не отрываясь на идущую впереди “татру”. Иржи ругался длинно-длинно, но беззвучно, одними губами. Стеснялся не столько сестёр, которые всё равно бы не поняли, сколько Мирека. Тот глядел только на стрелку компаса. Приблизительная карта была бесполезна… В сумерках все рухнули на песок, уже не надеясь и не отчаиваясь.
И вдруг Жюли подняла голову.
– Слышите? Собаки лают! Там, в той стороне…
– Чудится вам, панна Юлия!
– Неужели ничего не слышите? А это что?
Тишину прорезал свист. Ближе, ближе стук колёс – и снова смолкает…
Все вскочили.
Мари несколько раз перекрестилась. Мирек и Жюли впервые обнялись, и все сочли, что так и надо. Иржи стал кричать на всю пустыню:
– Железная дорога совсем близко! Завтра утром будем на станции! На последней станции, слышите? А там уж что останется до Хартума…
Не Рэмзи ли направил их? Сразу повеселев, они по-братски разделили последнюю воду.
– А сейчас всем спать! – скомандовал Иржи.
И в этот миг исчезло их единство. Мари утащила сестру в машину. Иржи и Мирек легли рядом с “татрой”.
Сил не было ни у кого никаких. Никто из них просто не чувствовал своего тела. Но сознание не хотело гаснуть…
* * *
– Хочешь, я тебе помогу украсть панну Юленьку?
– Ну что ты, Иржи!
– Ты что, собрался честно просить её руки? Так тебе её и отдали! Эта святоша скорее в песок закопает панну Юленьку…
Мирек не ответил и закрыл глаза, словно не хотел больше ничего видеть и слышать…
* * *
– Жюли, сделай раз в жизни благое дело – пришли мне Жоржа Гарамона! Соври ему что-нибудь – ну, там, что у нас поломка в моторе…
– Я тебе не служанка, – ответила Жюли, не поворачивая головы. – И не благое это дело.
Мари тут же резко переменила тактику:
– Ну Жюльетта, кисочка, кошечка, ну очень тебя прошу! Я тебе за это что хочешь… Снимаю с тебя обет, можешь выходить за своего Зинзеля – я благословляю! Да если хотите – живите без венчания, я слова не скажу…
– А я с тобой вообще не разговариваю, – отрезала Жюли. И тут же поняла, что больше здесь оставаться не может.
И ушла туда, где сверкала в лунных лучах “татрочка”.
Ушла, не обращая никакого внимания на что-то кричавшую Мари и шепча, как молитву, слова своей самой любимой песни: “Que sera sera…”[1]
Всего двадцать шагов отделяло машины друг от друга. Но Жюли показалось, что прошла вечность, прежде чем она дотронулась до серебряного бока “татры” и робко выглянула поверх чехословацкого флажка у неё на носу.
Экипаж, казалось, спал.
Жюли задумалась, как позвать. “Месье Зинзелка” – слишком холодно, а “Мирек” – не хватит духу…
В конце концов девушка нашла нейтральный вариант:
– Вы не спите?
Оба друга вздрогнули. Приподнялись на локтях и уставились на неё. Мирек – как на видение, Иржи – как на привидение. Но в привидения он не верил и отозвался первым:
– Как видите, не спим. А вы почто бродите? – хотя, видимо, отлично знал ответ.
Жюли переплела пальцы, до боли сжала руки и шепнула:
– Не могу я дальше ехать!
– Перебой в моторе? – Иржи лукаво блеснул на неё глазами. – Ну, дочь Евы, пойду посмотрю, что там такое! Не жди меня скоро, Мирек! – с этими словами Иржи поднялся и ушёл куда глаза глядят – в противоположную сторону от машин…
Глава 5. Ночь нежнее шёлка, ночь чернее угля
– Юленька… ты здесь?.. В такой час?..
– Мирек… Или я уеду отсюда вместе с тобой, или вообще не уеду!
– Со мной… Мне с моей дороги не свернуть, у меня миссия. Но пусть “татра” переедет меня, если я поведу этой дорогой тебя! Юленька, пойми – этот путь не розами усыпан…
– Значит, усыплем! Мне с тобой ничего не страшно! Радость и горе – всё пополам! Я постараюсь быть полезной экспедиции! И у меня тоже есть миссия – я обещала писать в рабочую газету о том, как здесь люди живут и трудятся…
– Мы тебе разве не рассказывали, как чуть не погибли в самом начале пути?
* * *
В Ливии “татре” была подстроена катастрофа. Испортили тормоза. Если бы Иржи в последний момент не свернул на бетонную стойку (не Рэмзи ли толкнул его под руку?), они со всего размаху врезались бы в железный шлагбаум – как раз на уровне голов.
А так – машина всмятку, сами отделались царапинами. “Татру” починить было возможно, но слишком долго. И друзья продолжили путь на другой такой же, на счастье случившейся в Александрии…
* * *
– Слышала я эту страшную историю! А дома меня посадят с тем же успехом!
– Юля… Юля, ну что мне с тобой делать?
– Взять с собой! Я сделаю всё, чтобы ты об этом не пожалел!
– А ты не станешь жалеть?
– Я? О Мирек!..
Она склонилась над ним, близко глянула в глаза… Сколько длился их первый поцелуй? Одну секунду или целую вечность? Они не знали. Они хотели только одного – чтобы так было всегда…
– О Юленька, ты целый мир мне открываешь!
– И ты мне тоже… Да, навеки наш мир! Веди меня туда!
– Не теперь. Сначала мы приедем в Злату Прагу, под свободное небо, к моим родителям…
– Правильно! Теперь мы оба на задании и должны заслужить право на счастье… Ну наконец-таки, дождалась я этого дня! – Жюли сняла с шеи шнурок с крестом. – Три года в партии, а всё приходилось притворяться! Закопаю сейчас в песок!
– Погоди, дай-ка его мне!
– Тебе на что?
– Подержать. Ты же его носила с рождения…
– Чудо морское! Держи лучше за руки! – она подала ему одну. Другой погребла в песке крест. – А с этим покончено навсегда!
– Не руби сплеча! Даже Иржи говорит: “Если не дрогну в путешествии – стану коммунистом сразу по возвращении на Родину!” Это не он за мной повторяет, а я за ним! И Млада Калинова тоже.
– Ладно, давай-ка лучше спать!
– Давай, давно пора! Покричать Иржи, чтобы шёл сюда?
– Да спит он уже, как убитый! Ты думаешь, легко командовать таким бродячим цирком, как наш?
Рэмзи скрылся за диском луны. Ничего изменить нельзя…
* * *
– Жорж, идите сюда! У нас поломка!
“Накликали мы с Юлей!” – была первая мысль Иржи. Но оставить в беде даже такого неприятного попутчика, как Мари, он не мог.
Подошёл к развалюшке – и отпрянул, поняв, что поломка не в моторе, а у Мари в голове. Она раскинулась на песке поближе к хвосту машины – не хотела, чтобы распятый Спаситель глядел на неё с креста.
Мари явно считала себя неотразимой, но на деле вид у неё был смешной и жалкий. Она пыталась призывно улыбаться, бросать на Иржи томные взгляды, придать хоть какую-то грацию своей нескладной фигуре – тщетно. Иржи не знал, смеяться ему или злиться.
– Да вы что… – только и смог он сказать.
– Я столько лет ждала… – зашептала она. – О Жорж, как я жажду испить до дна сладко-горькую чашу земной любви! Вот почему я ещё в миру, хотя давно могла бы постричься. Ну, там, правда, ещё война была… – добавила она небрежно.
– Знаете что? Таким, как вы, не в монастыре место, а… – взглядом Иржи закончил фразу и хотел уходить.
Видно, Мари нечего было ему возразить.
Не говоря ни слова, она перешла к решительным действиям. Руки её, как две змеи, обвились вокруг шеи Иржи. Вот они, близко – её недобрые глаза и губы… Теперь Мари уже нельзя было назвать ни смешной, ни жалкой. Со стороны могло показаться, что, целуя, она, как вампир, пьёт кровь Иржи. А с ней – всё лучшее, что есть в его душе, вливая взамен чёрный яд…
В ушах у Иржи звенело, куда-то пропали все мысли. Только одна бессмысленная фраза вертелась в идущей кругом голове: “По весне утки разбиваются на пары…” Не соображая, что делает, он привлёк Мари к себе…
Чёрная тень креста метнулась между ними, но не смогла оторвать их друг от друга.
Глава 6. Утро
Мари проснулась с первым лучом солнца, но не от света его, а от холода во всём теле. Иржи лежал к ней спиной, подложив руку под голову.
Костлявые, ледяные пальцы Мари легонько коснулись его плеча. Она надеялась разбудить его своей могильной лаской.
Но Иржи резким движением стряхнул её руку с плеча и пробормотал, не просыпаясь:
– Руки прочь от Златой Праги! Руки прочь!
Видно, снились ему в этот час жуткие годы оккупации…
Мари не поняла слов, но ей всё стало ясно. Они чужие – гораздо более чужие, чем были ещё вчера вечером. И никогда больше не сможет она навязать ему свою волю. А уж у него на поводу и подавно не пойдёт! Пока райские яблоки не набили оскомину – надо уходить в монастырь, спасать душу…
Так уговаривала себя Мари – а слёзы капали и капали на песок, смывая кустарную туземную косметику.
* * *
Иржи открыл затуманенные глаза и сначала не мог понять, где он и что с ним. Но краем глаза увидел Мари и разом вспомнил всё. Да как могло это статься, как он допустил это безумие, это беззаконие, в котором даже не было для него ни крупицы радости?
Прочь отсюда, прочь без оглядки, забыть, забыть!..
Мари не удерживала Иржи, только вслед ему летел её шёпот:
– Прощай, будь проклят и благословен, благословен и проклят!
Иржи даже не оглянулся. В висках у него стучало, как молоток по крышке гроба, одно слово: “Проклят! Проклят!” После этой ночи он не имеет права не то что на любовь, а даже просто на ласковый девичий взгляд…
Один такой взгляд тут же вспомнился некстати, опалил душу. “Какие глаза! Мёд, янтарь, весь свет и всё тепло солнца… Младушка… Но нет. Нет. Нет. Считай, зайчонок мой солнечный, что меня никогда и на свете не было...”
Конечно, на этот раз Млада Калинова не могла послушаться названого брата. И солнце, её небесный покровитель, свершило её волю. Косой луч отразился от зеркала “татры” и ударил в глаза Иржи.
Тот зажмурился крепко, до боли – перед глазами поплыли разноцветные пятна. В их причудливых очертаниях ему виделось что-то дорогое… Родное… Святое… И как он смел думать, что у него ничего не осталось в жизни? Где-то, пусть далеко, есть его Родина, его золотая столица сердца… А впереди – долгий путь во славу родной страны.
Иржи открыл глаза и почти весело кивнул солнцу – или Младе? В его руках большое дело. Он отвечает и за этих детей, которые мирно спят по разные стороны песчаного ложа, покинутого им, Иржи, по ту сторону ночи. Только руки Жюли и Мирека бессознательно встретились у него в изголовье, и на лицах была чистая радость…
Иржи опустился на песок – но не на то место, которое для него берегли, а с другой стороны от Мирека.
…Солнце поднималось всё выше и потихоньку начинало припекать. Мирек и Жюли открыли глаза, улыбнулись друг другу. Но увидели Иржи, и радости как не бывало…
Они его не расспрашивали, не старались утешить – отводили глаза со смутным чувством вины… А он пытался казаться весёлым:
– Это что за самопохищение из сераля? Я не осуждаю, сам хотел красть вас, панна Юлия, для Мирека, только он мне не велел. Ну, Бог троицу любит, со вступлением вас в наше скитальческое братство! Пойдёмте за вашими вещами?..
…Жалкая, зарёванная Мари зашипела в самое ухо сестры:
– Креста на тебе нет, сестра моя! И не жаль тебе чистоты своей?
Жюли чуть не упала от такой наглости:
– Уж чья бы корова!.. Креста на мне действительно нет, но я в Праге замуж пойду, а до тех пор… Ой, да что тебе толковать!
Это были последние слова, сказанные ею сестре. Жюли отвернулась от Мари и принялась укладывать свои нехитрые вещички. Всё это время она пыталась встать так, чтобы Иржи и Мари не видели друг друга… Иржи очень быстро перехватил у Мирека Юлину спортивную сумку и унёс в “татру”. А Жюли нашла все свои важные бумаги, помахала ими жениху:
– Я всё предусмотрела! Зелёная улица – до Праги! Ведь Коминтерна нет только формально…
– Знаете, – сказал ей Иржи, улыбаясь уже по-старому, – с вас надо было делать статую Свободы!
– Ну вот ещё! – фыркнула Жюли, по-деревенски зажав рот рукой. – Спасибо, конечно, только не надо мне такого счастья…
…Экипаж “татры” играючи помог Мари на развалюшке преодолеть последние километры пустыни.
Но в столице Судана Хартуме обе машины разъехались навсегда.
* * *
В городе Иржи ждало письмо от Млады. Как всегда, наивное, бесхитростное, полное неосознанной нежности.
В том же конверте Иржи нашёл фотографию названой сестрёнки и был приятно поражён. Млада рассталась со своими тоненькими детскими косичками. Теперь у неё была гладкая причёска и две длинные шпильки за ушами, а под ушами волосы завивались блестящими кольцами. От этого лицо стало взрослее, серьёзнее…
Иржи просто не узнавал своей Младушки. Он привык считать её ребёнком, маленькой, хоть и очень могущественной феей. Но помилуйте, ведь она совсем взрослая, она на целый месяц старше панны Юленьки!
Иржи вздохнул глубоко и спрятал фотографию на груди. Сил его больше не было бороться с тем, что проснулось в сердце тем памятным утром. Да и надо ли?
Теперь он чувствовал, что призрак Мари выпустил его из объятий и уплывает в небытие…
А Млада его дождётся! Хоть он и не станет поверять бумаге своё признание…
…Вечером того же дня Мари уже сидела у себя дома, грызла чёрные сухарики с солью и думала: “Жорж или Жоржетта – пусть будет ребёнок красив, как отец, и благочестив, как мать!”
* * *
Пан Виктор Зинзелка долго изучал фотографии, вложенные в письмо из Хартума.
– По-моему, девочка подходящая, – сказал он наконец. – Если она в самом деле с ним сюда доедет, я этому не удивлюсь.
– Да, – вздохнула пани Мария, – а что про них будут говорить?
– А, брось ты, Марженка! К чистому не пристанет!
Глава 7. Листая путевой дневник
– А я думала – чтобы повернуть налево, руль надо направо крутить…
– Здравый смысл, перебитый наукой. Крути, как я говорю – до отказа! Да нет, всё, всё, ставь в полосу, что ты её по кругу гоняешь?
– А она слишком хорошо меня слушается! Её, видимо, заранее надо направлять, чтоб остановилась там, где я хочу!
– Именно так! Юлька, ты делаешь успехи… Ладно, Мирек, получай обратно свою ясную панночку! Если нам ещё попадётся когда-нибудь приличная дорога, я Юлю дальше поучу…
Загорелая девчонка с исцарапанными руками, в шортах вместо длинной юбки, но всё в той же косынке, выбралась из “татры” и, счастливая, прижалась к Миреку:
– По-моему, лучше машины может быть только лошадь! Но Иржи я не советую когда-нибудь что-нибудь преподавать!
На лицо Мирека легла еле заметная тень. Он легонько потянул Жюли за рукав, а на Иржи бросил укоризненный взгляд:
– Ну ладно вам…
* * *
А когда “татра” застряла посреди размытой дороги в Кении и Иржи – единственного из троих – подкосила малярия, Жюли с Миреком разделили уход за ним. Мирек наконец-то отдавал долг за свою рану в Неуловимом отряде. А Жюли вспоминала госпиталь. Прохладная её рука лежала компрессом на лбу Иржи, и он твердил в забытьи имя Млады…
А на руке сверкало колечко с цветной стекляшкой – залог любви и символ братства со всеми народами. Такие колечки экипаж “татры” во множестве раздаривал местным жителям…
И ещё был случай. Там же, в Кении, в национальном парке за Иржи ни с того ни с сего погнался бегемот. Мирек тогда потерял от испуга дар речи. Зато Жюли взвизгнула так, что бедный бегемот на всём скаку развернулся на сто восемьдесят градусов и плюхнулся в озеро.
Придя немного в себя, Иржи крепко, по-товарищески пожал руку девушке. Ему очень хотелось спросить, был ли слышен её визг в Кейптауне, но не стал он этого делать…
* * *
Услышав же о восхождении на Килиманджаро, Жюли не захотела отставать от мужчин.
– Да пойми ты, – горячась, доказывал ей Иржи, – мужчины должны искать приключений, хотя бы на свою голову. А женщины – ждать их и следить за вещами!
Жюли просто не нашла слов от возмущения. И даже Мирек возразил:
– Нет, Ирка, знаешь, я за женское равноправие! Вещи нам и “татрочка” убережёт!
Между прочим, до вершины Жюли добралась первой. И так всегда: уставала, конечно, больше мужчин, но почти всё время пела. И писала на коленке репортажи за нахальной подписью “Жюль Санд”. И по-чешски выучилась очень быстро…
Когда они делили провиант, каждый раз повторялось одно и то же:
– Юля, ты девушка, тебе полагается добавка!
– Я коммунист, мне полагается не больше партмаксимума!
В результате всё делилось поровну. И Мирек находил втору к серебряному девичьему голосу. Негромкую, но чистую и верную. Слушая их, Иржи даже не чувствовал себя “третьим лишним”. Его мысли были о самом лучшем, и он жалел, что репортажи в Прагу нельзя писать стихами… Потом запевал сам – до первого препятствия на пути.
…А “татра” везла их по горам, по долам, творя чудеса на опасных дорогах. Случалось, конечно, всякое, но ни одна ситуация не оказалась безвыходной.
Ещё в Алжире один фашиствующий итальянец спрашивал с круглыми глазами:
– Это что, серьёзно новая чехословацкая машина? Но ведь такую вещь нельзя сделать на заводе после того, как его национализировали!
* * *
Когда ночь разделяла два тяжёлых дня пути, экипаж устраивался в “татре” или рядом с ней.
Мирек намечал план на день. Жюли и Иржи сонно делились впечатлениями дня минувшего. Потом Иржи вдруг замечал, что говорит один и никто ему не отвечает. Эти двое лежали лицом друг к другу. Видимо, целовались в темноте…
– Завтра встанем пораньше – и сразу в путь! Спокойной ночи, ребята!
Иржи отворачивался от них и приказывал себе заснуть. Если они ночевали на воздухе, Иржи протягивал руку и гладил “татрочку”. Где-то между фарой и флагом, словно кошку за ухом чесал… Если спали в машине, он просто касался прохладного стекла.
– Спокойной ночи, Иржик! – совесть Мирека возвращала его с небес на землю. – Дай руку…
– Спокойной ночи, командир! – Жюли из последних сил переходила на чешский.
Потом, когда тёплая волна уносила Иржи в царство сновидений, Мирек и Жюли шептали безумные слова, совсем переставая понимать друг друга… Пока не смаривало и их.
* * *
В монастырях умеют хоронить концы. Весь благочестивый Авиньон считает сестру Марту самой безгрешной из христовых невест. Она пронесла горящий светильник веры через ужасную пустыню и вернулась в родной город, под сень монастыря. Она громит безбожников всюду и везде, она всю себя отдаёт делам веры…
Чаще всего её видят в подшефном приюте. Она возится с самыми маленькими детишками, чтобы с первых дней они находились под благотворным влиянием…
Глава 8. Душистая крепость
Где-то под Москвой бушевала гроза, немилосердно хлестал ливень. А Рихард стоял на краю мокрого луга, скрестив на груди руки, и улыбался в глаза молнии, и наслаждался этой игрой.
Шутил ли с ним Берзинь или пугал громовыми стрелами – неизвестно. Но в какой-то момент Ика почувствовал себя легче воздуха, стал носиться босиком по мокрой траве, смеясь до слёз, и в конце концов без сил упал навзничь.
О, вот это настоящая жизнь!..
Одно только было во всём этом не совсем настоящее: не было смысла принимать на себя удар стихии, некого было защитить, заслонить собой…
И поэтому когда дождь перестал, то настроение у Ики сразу испортилось. Стало мокро, холодно и ужасно одиноко.
* * *
Ика встал, встряхнулся и шёл куда глаза глядят, пока не упёрся в живую изгородь вокруг дачного посёлка.
Мокрые ветки сами собой раздвинулись, пропуская разведчика, и он оказался в середине круглого сиреневого куста. И странное дело: сюда, в этот душистый полумрак, не проникла ни одна дождевая капля.
– Ты что, сирень, тоже из Красного рая? – удивился Ика, чувствуя, что сразу начал согреваться.
Куст не мог ответить словами, но потянулся к нему каждым листиком, каждым цветочком, целуя куда придётся…
Ика зарылся лицом в душистые гроздья, ему было намного лучше, чем в семицветных травах райского лазарета. Не скоро смог он сказать:
– Спасибо, родная, я тебя никогда не забуду, а теперь мне пора к ним, к людям!
Сирень выпустила Рихарда, осыпав на прощание счастливыми пятилистниками, сколько их у неё нашлось.
Наконец-то, на шестой год превращений, Эльса увидела Икины глаза!
…А фрёйлейн Эмма Гааз получила место в посольстве ГДР.
Глава 9. Охота на ведьм
В Коста-Рике путешественники оказались в тюрьме. Обвиняли их в краже статуэтки девы Марии из какого-то храма. Кажется, впридачу и в убийстве сторожа.
– Ирка, как думаешь, знает Юленька подпольный код?
– Обязана знать. Попробуй, простучи её имя!
В ответ Жюли стучала только одно слово: “Люблю. Люблю. Люблю”.
Их всё-таки вынуждены были отпустить. Говорят, что чехословацкому консулу понадобилось только стукнуть кулаком по столу. Это, конечно, преувеличение – как-никак восемь дней в тюрьме… Но хочется верить в “руку Москвы”, когда думаешь, почему Жюли не выслали во Францию…
* * *
В Никарагуа Иржи поранил руку, а к врачу обратился сдуру только в Мексике. И выяснилось, что теперь не миновать ему операции. А денег на неё у экспедиции не было. Наскребли зато на авиабилет до Праги. И на целых три месяца раньше остальных Иржи вернулся на Родину – в страну бесплатной медицины, в заботливые руки доктора Антонина Калины и его дочери.
Она, Млада, была первым человеком, встретившим Иржи на родной земле. Они так и метнулись друг к другу, и если бы не больная рука, Иржи крепко обнял бы Младу. Но вместо того она ласково взяла его под локоть, прогоняя боль, и подвела к родителям. Не говоря ни слова, влюблённые склонили перед ними головы, прося благословения.
Родители обменялись счастливыми взглядами. Но доктор Калина сказал театрально-зверским голосом:
– Ну вот что, молодой человек, сначала извольте вылечиться, а потом уже смейте поднимать глаза на мою дочь!
– Слушаю и повинуюсь, – ответил Иржи. – Всё равно мы собирались ждать, пока Мирек и Юля вернутся. Хотелось бы в один день…
* * *
Ждать пришлось долго. Друзья Иржи никак не могли выбраться из Мексики. Наконец одно французское судно согласилось взять их на борт. Жюли очень радовалась, что поедет в новую жизнь через Родину… Но в Гавре их встретили далеко не цветами.
– Месье Зинзелка, вы обязаны сойти здесь и, согласно вашей визе, в двадцать четыре часа покинуть территорию Франции, в противном случае мы будем вынуждены вас задержать. Да, и проститесь со своей любовницей. Её-то мы арестуем сразу. Вы, мадемуазель, конечно, отлично знаете, за что.
– А вы знайте, что ничего вы этим не добьётесь! Куда бы вы меня ни заточили, голоса правды вам не заглушить! Хоть убейте меня…
Мирек сжал её руку, призывая к спокойствию:
– Вовсе ни к чему такие страсти. Если я покину вашу страну вместе с мадемуазель Визон, что и собирался сделать с самого начала, и вы никогда больше её не увидите – вас это устроит?
Вряд ли это устраивало французскую полицию. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, не вступись пресс-атташе чехословацкого посольства. Он вручил Жюли паспорт своей страны и устроил их с Миреком на судно, идущее в Польшу.
– Ну чёрт с вами, раз вам предоставляют политическое убежище – заменяем вам арест изгнанием!
Жюли ловко запустила в полицейского французским паспортом:
– Adieu, ma belle France![2] За то, что они с тобой сделали, они ещё ответят!
Уходила она с пристани гордая, как королева.
Но стоило им с Миреком остаться наедине, как девушка разрыдалась безутешно:
– Сволочи! Даже могилы не дали навестить… Больно мне, больно за мою страну!..
И Мирек не знал, что сказать ей…
* * *
Торжественный въезд в Прагу состоялся на тысячу двести девяностый день после старта. Друзья Иржи добрались до страны грёз на чужих колёсах. “Татрочку” долго не могли выгрузить с корабля и наконец отправили поездом, вдогонку Миреку и Жюли.
На вокзале оба поезда встречали только Млада и Иржи. И потом командир гнал машину со скоростью, близкой к недозволенной, чувствуя, что вот теперь в самом деле возвращается домой…
Часть вторая. Иные миры
Глава 10. Катя во славе
Екатерина Александровна Михайлова – директор НИИ Универсальных измерительных приборов на планете Хухортостан. Умерев на Земле, очнувшись здесь и узнав, что нет ей пути назад, она просила приютивших её инопланетян только об одном: найти ей работу по специальности. Но неожиданно опыт московского “Точизмерителя” оказался для инопланетной науки просто бесценным. И как только Катя получила диплом о высшем техническом образовании, её поставили во главе проекта века.
Как и тогда, во дни разлуки на Земле, Кате некогда тосковать – она вся в работе. А в свободные минутки на директорском подоконнике сидят стайками девчата, как синички на проводах, и щебечут. Они бегают ко “всеобщей матушке пани Кэтти” не столько с производственными проблемами, сколько с личными. А Катя жить без них не может – они теперь её семья…
Как-то в задушевную минутку кто-то из синичек спросил обожаемую начальницу:
– Пани Кэтти, что ж вы замуж не выйдете? Вам бы жить да жить…
– Ох, милочка, дочек у меня и так что в поле цветов! А замуж женщины моего народа выходят один раз! Моего единственного война отняла…
* * *
На тридцать седьмом году работы прибор, могущий измерять решительно всё, был наконец закончен. И Катя по-прежнему была у руля института.
В своё время её усиленно отправляли на пенсию, но она осталась на посту. Не потому даже, что некому было её заменить, а потому, что знала: только работа спасёт её. Нужно было положить все силы души на поиск универсального решения. Луча, который считывал бы какую угодно информацию о любом объекте, подвергаемом его воздействию…
И совсем недавно Катя нашла слово. Нашла нечаянно: просто как-то после целого дня бесполезных изысканий отправила всех по домам, обесточила лабораторию… А сама медлила уйти, словно здесь был её дом – её крепость… Но вместе с темнотой тоска пробралась и сюда, и помимо воли Катя шепнула мраку свою тайну.
И в тот же миг из выключенного генератора сам собой вырвался небывалый голубой луч, заметался по лаборатории, а по экрану прибора пошли бесконечные столбцы цифр… Оправившись от изумления, Катя быстро освоила управление лучом. Он слушался простого движения руки, а исчезал и появлялся по паролю, произнесённому вслух или мысленно.
Катя позвонила заму, успевшему доехать домой, и выпалила:
– Я нашла луч!
– Ш-ш, ни слова больше! Тайну нашего прибора должен знать только один человек! Вы имеете право открыть её только перед смертью и только тому, кому доверяете больше, чем себе! Предупреждаю, что я на себя такой ответственности не приму!
Катя согласилась с замом. Контора у них была полувоенная и изрядно засекреченная. А вся тайна заключалась в пароле, который срабатывал и без огласки и который она рада была навечно схоронить в сердце…
* * *
Назавтра состоялись испытания и прошли более чем успешно, но у Кати не было никаких сил праздновать победу. Только теперь она поняла, как страшно устала за все эти годы. И вечером, позвав к себе доверенную синичку, сказала ей на ухо:
– Дочка, меня скоро не станет. Тебе одной могу я доверить волшебное слово, без которого не работает наш прибор. Космический пароль – Ика!..
Это были последние слова Екатерины Михайловой.
Глава 11. Груня Рябинина
Найда, Московия… Советский разведчик Рэмзи глядел со стены на длинную, медью отливающую каштановую косу. На потрёпанные страницы приключенческой книги. На кусок именинного пирога, от которого хозяйка комнаты отламывала по чуть-чуть…
Груне Рябининой стукнуло сегодня семнадцать. Брови вразлёт и мысли вразлёт. Зелёные глазищи, чуть курносый нос. Губы алые, улыбчивые. Руки гибкие, как две змеи. Не очень высокая, но стройная, лёгкая, длинноногая… И весёлая.
За стеной бубнил телевизор. Мама ждала прогноза погоды. А вместо этого зазвучало вдруг: “Не думай о секундах свысока…”
Груня так вся и замерла, подняв голову от книги. Такого она ещё не слышала.
Песня оборвалась в самой середине, на высокой ноте и лучших словах: “Мгновенья раздают: кому позор, кому бесславье… А кому – бессмертие!”
И Груня, ещё не соображая, на каком свете находится, услышала:
– Со следующей недели смотрите на нашем канале сериал о советском разведчике Максиме Осееве (Штирпице) – “Семнадцать мгновений со щитом”.
Груня обернулась и встретилась взглядом с Рихардом Зоргфальтом.
– Я лично буду смотреть, – сказала она шёпотом. – Я уже потому за Осеева горой, что вы, Рихард, и он служили одному делу. Кстати, вы его случайно не знаете?
“Знаю, – сказали светлые глаза Рэмзи. – Знаю и ценю”.
* * *
Отца своего Груня не помнила. Он погиб в половецкой степи за полгода до её рождения. Елена Николаевна и её дочь до сих пор считали, что он пал смертью храбрых в честном бою.
На самом деле Стенька ушёл в рать, когда прискучила ему Алёна. Да, была она в своей деревне Щербинка настоящей Еленой Прекрасной. И не были они венчаны…
На войне Стенька пытался продать московского князя половецкому хану. Но был разоблачён и предан позорной казни. Все, кто вернулся из того похода, хранили о судьбе Стеньки мёртвое молчание. Щадили его старушку мать…
После Стенькиной гибели единственным светом в окошке для Алёны остался ребёнок. Да у неё, кроме старшей сестры, никого и не было. Агафья, строгая, почти монашенка, любила Алёну, но не уберегла. И не смогла помешать сестре воспитать свою Грунюшку самой…
Их травила вся округа, пока не пришла революция. Груне было тогда одиннадцать лет. Чудеса помогли науке очистить людские души. В новой жизни всем нашлось место.
Тётка Агафья устроилась аж в самую центральную газету Московии – “Славянская правда”. Со временем стала загранкорреспондентом. Ни с того ни с сего сменила имя на Аглаю. Похвалялась свободой, ходила в “импортасе” – и с пустыми глазами.
Алёна тоже так и не вышла замуж. Работала в той же газете корректором. Работала прекрасно, и никому не было дела до её прошлого. Тем более что семья теперь жила в высотном доме в Текстильщиках. Родная деревня стала дачным посёлком газеты…
* * *
Груня не скоро научилась дружить со сверстниками. Всё с мамой и с мамой… С ней и попала в круиз на подаренном Землёй теплоходе “Рихард Зоргфальт”. Списывала его Земля на лом, а Найда сказала: “Наш будет!”
…Никогда не забыть Груне той минуты, когда она, собираясь подняться на верхнюю палубу, в первый раз глянула в голубые глаза Рэмзи. Портрет его в тяжёлой раме висел между двумя лестницами.
Ух! – куда-то упало сердце…
– Как смотрит-то, словно насквозь видит! – шепнула Груня матери.
Вечером девушка вызвалась сходить вниз за кипятком. Но прилипла с ним к стенду в пролёте. И даже прочитав скупую справку о Зоргфальте, долго не могла уйти. Стояла и глядела на портрет… Вода успела остыть. А Груня – выпить её на нервной почве, сама того не заметив. От этого она пришла немного в себя. Вздохнула полной грудью и шепнула:
– Хоть они вас и казнили, вы будете жить вечно! Извините, что мешаюсь, просто я вами восхищена. Ухожу – не буду мозолить вам глаза.
Она пошла за новой порцией кипятку. И всё время чувствовала, что Рэмзи смотрит ей вслед…
…Осенью было столетие Зоргфальта. И на теплоходе его имени – День Корабля. Груня, конечно, была там в первых и главных. Получила самый большой приз – книгу о советском разведчике. Прочла её в один вечер, не отрываясь. Была под таким впечатлением, что ночь не спала…
Часов в пять утра Груня засветила лампу. Открыла книгу в самом начале. Снова глянула Рэмзи в глаза.
– Вы живы вечно, Рихард, никто меня не убедит, что это не так! И вы, может быть, помните: лето, река и я с кружкой… Хотя кто вы и кто я, чтобы вам меня помнить? А зато как мне вас не хватало, если бы вы знали! Прошу вас – позвольте мне на вас равняться, научите меня жить!
Ответом на её горячий шёпот был взгляд, разом пронзающий и согревающий, как рассветный луч.
Груня помедлила минутку. Потом решительно и аккуратно вырвала страничку с портретом. Приклеила к конфетной коробке. Поставила её на пианино, между песенниками. И щедро поделилась с Рихардом цветами…
С той поры появились у Груни подруги в своём и параллельных классах.
А через полгода она впервые услышала о Штирпице…
* * *
Мать и дочь Рябинины спешили домой из редакции. Они уже опаздывали – из всех окон летело “Я прошу, хоть ненадолго…” Ещё одна песня, хватающая за душу…
А в рябининской квартире ещё с порога было слышно, как орёт и рыдает очередная сериальная дура. Значит, неожиданно, как всегда, вернулась из-за границы тётка Аглая.
В республике Московия действовало постановление: “Если найдутся идиоты, желающие смотреть зарубежные сериалы – ради Бога, пусть подключаются за тройную плату к особому каналу!” Тётка Аглая не стеснялась признать себя идиоткой. И, когда бывала дома, не отходила от телевизора. Алёна и Груня ей не мешали, чтобы ими не занялась…
* * *
Уже месяц московская ребятня играла в Штирпица дома, во дворах и даже на уроках. От первоначального сюжета не осталось практически ничего…
В один майский вечер Груня и Линда из параллельного класса (вообще-то звали её Лидой) зашли за третьей подругой. Но той не оказалось дома. Жила она на последнем этаже. И девушки не устояли перед соблазном залезть на крышу.
С башни-двенадцатиэтажки было видно пол-Москвы. Подруги сидели рядом с антенной, под ветром, и шептались, шептались…
Здесь, между небом и землёй, Линда решила открыть Груне главную тайну сердца. Она давно была влюблена в одноклассника Мишку.
Влюблена, похоже, не без взаимности. Но им было очень нелегко находить общий язык… Ему – трудно поверить, что не всё для неё игра. А Линде – не позволяет гордость сделать первый шаг…
– Вот вчера опять поссорились, – жаловалась Линда подруге. – Столько лишнего наговорили – даже вспоминать не хочется. Никогда он меня не поймёт…
– Если любит – поймёт, – сказала Груня тоном глубокого убеждения. – Глядите друг другу в глаза – в глазах вся правда…
– Ой, Рябинка, это только разведчики читают в сердцах! А наши-то мальчишки… Куда им даже до того Штирпица, в которого мы с тобой играем! Мишка мой – совсем обыкновенный. Я не уверена, что он помнил бы меня двенадцать лет, как Штирпиц – свою жену. Но я Мишку люблю таким, как он есть… Ой, Груня, что с тобой? На тебе лица нет!
Рябинка не отвечала.
После слова “жена” она ничего уже не слышала. Долго пряталась Груня от этой правды…
– Ничего, ничего, Линда, – наконец отозвалась она встревоженной подруге. – Глянула вниз – голова и закружилась… Пойдём отсюда, а то уже поздно…
* * *
Было и в самом деле восемь вечера. А Груню отпустили до пяти. Это она осознала только перед своей дверью, увидев мамины тревожные глаза.
Алёна ни о чём её не спросила, ни в чём не упрекнула. Только сказала со вздохом облегчения:
– Наконец-то, Грушенька, обед давно остыл…
Груня всё-таки выпалила извинение:
– Мамочка извини пожалуйста мы с Линдой заболтались совсем на часы не глядели больше так не буду ты пожалуйста не думай что я где-то с парнями гуляю…
– Какие там у тебя парни? – искренне удивилась Алёна. – Штирпиц твой парень…
И ушла доделывать срочную работу.
* * *
Рихард Зоргфальт вскинул крылатую бровь. Рябинка залегла спать в половине десятого вечера! Равнодушно, в пространство, пожелала “спокойной ночи”. Отвернулась к стене, накрылась с головой. Да ещё и плачет, кажется…
Только выплакав все свои слёзы, Груня подчинилась устремлённому на неё взгляду. Поднялась, словно притянутая магнитом. Облокотилась на пианино. Раскрыла этому взгляду свои яркие глаза…
– Рихард, вот вы всё знаете! Скажите мне, почему все девчонки как девчонки, одна я такая дура на свете? У меня нет своей жизни, я живу в придуманном мире и не могу уйти в реальный… Вы меня, ради Бога, простите, что я на вас вешаю всех кошек, что скребут у меня на душе, как будто вы телефон доверия на окладе. Но куда мне деться? Не в церковь же! Мама у меня очень хорошая. Но она явно хочет, чтобы я подольше не росла. Не знала взаправдашней любви. Ей самой так мало досталось в жизни счастья! Она теперь думает – лучше бы его и вовсе не было, чем найти и потерять… Я сама очень не хотела расти. А теперь больше не могу! И не могу, как Линда, влюбиться в обыкновенного парня… Бедной Линде самой не везёт, а она так хочет моего счастья! Всё пытается с кем-то меня познакомить. А я через пять минут ни лиц, ни имён не помню! Все они, мальчишки, для меня одинаковы! Говорят про нас, девчат, гадости. А как списать надо – так и принцессы мы, и красавицы! Халявщики они все! Да если завтра война – что, они пойдут и лягут костьми за Родину? Нет, попрячутся за нас, девчонок. И ещё спрашивать будут: “Грушенька, в какую сторону мне гранату кидать?” Нет, вы меня, Рихард, не слушайте, это я всё со злости говорю. Есть, наверное, много хороших ребят. Только у меня перед глазами он один, Максим Осеев – Штирпиц! И никто другой мне не нужен! А у него жена такая хорошая, удивительная и верная… Кто ещё на свете достоин его, тем более такая дура, как я? Рихард, чего я вообще достойна? Ни в одной из угнетённых стран, что остались ещё на карте мира, не сгодилась бы я ни на подпольную борьбу, ни на открытую. Нет ни сил, ни терпения. И живи я в ваше время, и будь я связной Осеева, я бы ему только мешала. И привела бы в руки гестапо. А потом молила бы, чтобы мне дали умереть вместо него. Но меня лишили бы и этого… А я бы лучше умерла, чем стоять в стороне от борьбы! А какую пользу я могу принести? Видите, Рихард, я как летучая мышь! И для Осеева я – ничто, и без Осеева я – ничто! И как мне жить – не знаю… И вы, конечно, вправе казнить меня презрением!
Нет, не презрение было в соколиных очах: “Ох, ты! В твои годы о любви ещё рано думать, а о смерти – вообще нет никакого права. Но себя ты недооцениваешь, вот увидишь! Жаль всё-таки, что ты не можешь быть вместе со Штирпицем. Когда я его видел в последний раз, возвращаясь с Родины через Берлин – было этому парню двадцать три… Почему мне кажется, что сейчас у него нет никого на свете? Потому ли, что вы бы смотрелись вместе? Не плачь, Рябинушка, я верю в твоё счастье, спи…”
Даже не слыша этих слов, Рябинка поняла сердцем: Штирпиц один и в тоске… И на другой день бросила клич на всю школу. И ровно триста подписей легли на бумагу…
Глава 12. Триста без одного
Штирпица и Кэтти с детьми встречала вся 814-я школа. Половина дружившего с ней авиационного института. И ещё куча народу.
Но Груня Рябинина сидела дома под замком.
– Нечего тебе, – злорадствовала Аглая, – хватит с тебя и того шпиона, с которым ты всё в гляделки играешь! Сиди и чисти картошку! Нечего грезить о том, как приедет за тобой Штирпиц на чёрном “хорьхе” и повезёт тебя через три границы, и вы заснёте на двадцать минут…
Груне очень хотелось крикнуть: “Да заткнись ты!” Но вместо этого она гордо отвернулась и несколько раз шепнула магическое имя Зоргфальта. И ушла к себе с полной кастрюлей горячей картошки.
– Вот мы с вами, Рихард, и в Бастилии. А мама не знает. И зачем только она уехала на малую Родину? Я тоже скучаю. Но ведь ясно уже давно: у нас кроме вишен и цветов ничего не растёт! А бедная мама – всю душу в эти огурцы… Теперь переселилась на весь сезон, благо на работу что оттуда, что отсюда одинаково… Раньше хоть меня брала, а тут эти выпускные экзамены! Маме жаловаться не буду, но мне больно, Рихард! Там, в нашей школе, сейчас поют “Секунды”, Осеев говорит с ребятами, лицо его светлеет… А я здесь жгу пальцы этой картошкой… Кабы не четвёртый этаж – я бы в окно и к нему! А впрочем, какое моё право? Я его сюда привела – этим и буду довольна. А его царица – память… Принимаю свой затвор! Выйду из него, если, не дай Бог, грянет гром над Родиной!
Груня обтёрла лезвие ножа и на секунду приложилась губами к холодной стали.
* * *
Двадцать пятого мая Штирпиц получил приглашение на “Последний звонок” в 814-ю школу. Это значило, что там не будет Груни. Её классная, правда, звонила тётке и пыталась её урезонить:
– Аглая Николаевна, мы без Груши пропадём! Это же золотой голос нашего хора!
– Не пущу я её! – отрезала тётка. – Или моя племянница – или ваш дурацкий Штырьпиц!
Она так и сказала: Штырьпиц. И грохнула трубку. Да ещё и телефон вырубила.
…После директора и классных слово было предоставлено почётному гостю праздника. Штирпиц вышел к микрофону и, сильно волнуясь, начал:
– Дорогие ребята! Уважаемые учителя и родители! Прежде всего от души благодарю всех вас за то, что позволили мне присутствовать здесь в такой важный для наших выпускников день. Ведь школа – это храм науки, где нет места посторонним… Дорогие выпускники! Сегодня вы покидаете этот храм и вступаете на путь испытаний, ведущий во взрослую жизнь. Рад вас сегодня напутствовать. Ни пуха вам, ни пера на экзаменах. Не забывайте светлую эпоху, с которой сегодня прощаетесь. Сейчас вы, может, её не цените. Но в грядущем эти воспоминания сослужат вам добрую службу! Счастья вам, мира вашей чудесной планете! И если вдруг вам придётся покинуть Родину – не теряйте с ней связи. Храните её в сердце! – с этими словами Осеев чуть поклонился залу. Где-то там, в толпе, затерялись и его ребята… Шагнул со сцены навстречу волне аплодисментов и криков “ура”. И девчурка-первоклассница подбежала к разведчику и приколола ему на грудь такой же колокольчик с ленточкой, как у всех выпускников.
Штирпиц расцеловал девочку в обе щеки. Поблагодарил за честь. Вернулся на место. И, полузакрыв глаза, весь превратившись во внимание, стал слушать хор выпускников. Пели отлично. Но Осееву всё казалось: не хватает в хоре одного голоса. Самого высокого и чистого, на который могли бы равняться остальные…
А потом, уже перед концом праздника, Штирпиц подошёл к стенгазетам. Лица выпускников улыбались там вместо других лиц на картинах и фотографиях. И много было не очень складных, но метких стихов.
Осеев узнал в причудливых образах абсолютно всех своих знакомых. Только одну девушку он никак не мог найти в звенящей колокольчиками стае, готовой выпорхнуть из храма знаний…
На листе стенгазеты незнакомка была зелёной ящеркой за такой подписью:
Медной горы хозяйкой
В школе зовут меня,
Но только я не злая
И людям я родня!
ГРУНЯ РЯБИНИНА
Единственная из трёхсот. Отливающая медью коса… Изумрудные глаза…
Максим точно знает, что никогда не видел этой девушки. А словно веет чем-то знакомым от её весёлого лица…
Глава 13. Вести с того света
Авиационный институт поселил гостей с Земли в высотном доме в Крылатском. Там, в “русской Швейцарии”, проводила дни Катя Родникова. Возилась с Викой, гуляла с ней. Со дня на день ждала чего-то прекрасного…
На встречах найдинцы обычно видели только Осеева и его ребят, сразу светлеющих в толпе. Никто и никогда не говорил с ними о прошлом. И Штирпиц так и не узнал, насколько киноповесть о нём соответствовала истине.
…В тот день осколки двух семей собрались все вместе и без посторонних. Тихо шли по набережной, что под Крылатским мостом. Вода там – воробью по колено, и Максимка с Надей шлёпали по ней босиком. Девочка на ходу плела венки. Перемежала маленькие солнца одуванчиков серебристыми веточками полыни. Щедро оделяла всех.
Катя взяла у Нади горький венок. Своей рукой пустила по воде. И внутри венка увидела, как в раме, ясное и печальное лицо. Лицо Анатолия Родникова.
Катя ничуть не удивилась. Опустилась на колени, склонилась над водой. Коснулась губами губ любимого мужа.
И Толя поднялся из воды. Живой, невредимый, даже ничуть не промокший. Венок оказался на его светлых кудрях, а Катя – в Толиных объятиях.
* * *
Доктор Родников попал на Найду сразу же после своей гибели на Земле. Жил на планете чудес уже около месяца. Работал в больнице там же, в Кунцеве.
О прилёте на Найду Кати Толя, конечно, знал. Но не заявлял о себе, не смел искать с ней встреч. А на зов не явиться не смог…
* * *
Осеев достаточно наслушался на Найде про тот свет. Знал доподлинно, что его Наташа в раю. Что нет у неё грехов, которые следует искупать второй жизнью. И всё-таки Максим попробовал повторить Катины действия.
Лицо Наташи только мелькнуло в жёлто-зелёной раме и пропало. Венок пошёл ко дну. Осеев закрыл лицо руками и не видел, как венок снова всплыл. Как глянуло из него другое лицо…
Друзья обступили Штирпица, и тёплая волна сочувствия накрыла его с головой…
* * *
Дня через два Груня с тёткой пошли на Коломенскую ярмарку. Аглая вся ушла в созерцание дешёвых тряпок. А Рябинка тем временем убежала на причал Южного Речного Вокзала. Сегодня возвращался из рейса теплоход “Рихард Зоргфальт”.
Груня замахала рукой кораблю судьбы. И, словно в ответ, волна, взрезанная его носом, принесла к Груниным ногам венок. Горький и солнечный, свежий, будто только что сплетённый. Груня не раздумывая выловила венок и надела. И словно чьи-то ласковые руки погладили её по голове…
– Максим, – шепнула Рябинка. И кровь жарко прилила к щекам…
Глава 14. А в общем, надо просто помнить долг…
Над Крылатским занималась заря последнего дня Осеева на Найде. Сегодня он попрощается и с Родниковыми… А пока мирно спит. И впервые за много лет – без страшных снов.
Вишни в цвету – всё белым-бело… Максим идёт между деревьями. Он знает: это их сад в Грайвороново. С минуты на минуту ждёт, что выбежит ему навстречу Наташа… Но её нет.
А белизну вишен вдруг прорезают зелёные лучи. Наполняют всё пространство изумрудным сиянием. Максиму вдруг становится весело. Он бежит на чей-то зов, простирая руки. И вдруг поднимается в воздух. И чья-то лёгкая рука ложится ему на плечо. Он знает, что это не Наташа. А стряхнуть эту руку не может. Хочет он повернуть голову, чтобы увидеть хозяйку руки…
Но тут просыпается от телефонного звонка над ухом.
…Ещё в первый день на Найде, на правительственном обеде, Штирпиц заявил официальным лицам Московии:
– Надеюсь, что на вашей чудесной планете люди моей профессии не нужны. Но если что – зовите меня в любое время дня и ночи!
Катя тоже обещала глазами. Но никто не считал её связанной этим обещанием…
* * *
Ничего ещё не соображая, Максим зарылся лицом в подушку:
– М-м-м… Отстаньте вы все от меня! В кои веки свет увидел…
Но уже при следующем звонке Штирпиц вскочил как встрёпанный.
– Полковник Осеев у аппарата.
– С вами говорят из УВД Московии. ЧП, загадочное исчезновение. Подробности на месте.
– Еду. Ждите!
Осеев наскоро оделся. Черкнул записку детям: “Не волнуйтесь за меня. Буду, когда буду”.
Без крошки во рту зашагал по спящему городу к метро. И впервые пожалел, что верный его “хорьх” остался в Берлине…
* * *
Двадцать пятого июня Москва веселилась на выпускных вечерах. Дачный посёлок газеты “Славянская правда” тоже жил своей жизнью. На пруды в Суханово ушли купаться около сотни людей. Но никто из них не вернулся назад.
К вечеру те, кто оставался в посёлке, решили отправляться на поиски. И увидели: сразу за калиткой, ведущей в лес, всё мертво и тихо. Не поют птицы, не видно ни одной букашки, даже листва на разумных деревьях не шевелится. Стоят стволы, как в очарованном сне, ничего сказать не могут…
Это настолько насторожило обитателей посёлка, что они незамедлительно сообщили прямо в УВД Московии.
Там первым делом распорядились установить посты вокруг лесной дороги, чтобы никто случайно не зашёл в опасное место. Затем сотрудники милиции устроили на маршруте несколько засад. А двое из них, в “гражданке” и с видом гуляющих, взяли на себя роль приманки.
Весь путь они проделали благополучно. Вышли из лесу на просёлочную дорогу к пруду. Увидели там кафе-мороженое с вывеской: “Добро пожаловать! Мы только открылись!” Зашли в кафе – и больше не вышли.
Те, кто затаился в ближайшей засаде, утверждали: у них шумело в голове, непреодолимо тянуло зайти следом. Злые чары ощущались в воздухе, как электричество перед грозой.
Идти против них с обычным оружием было бессмысленно и опасно. И сверху поступил сигнал возвращаться.
Может быть, проще всего было бы раздолбать колдовское логово из танков или разбомбить с воздуха. Но неизвестно, что имелось в запасе у тёмных сил. И к тому же, пока был хотя бы ничтожный шанс спасти людей – его надо было использовать.
* * *
В тот час, когда Штирпиц получал на Петровке инструкции, Аглая Рябинина только пришла домой. Всю ночь она пыталась что-то разнюхать о судьбе сотрудников “Славянки”, в том числе своей сестры Алёны.
Груня кинулась тётке навстречу:
– Что слышно?
– Они мне отказались отвечать. Снова и снова повторяли: чтобы ничьей ноги в опасной зоне, там чёрная магия… Ощущение такое, что они растеряны и подавлены.
– Тоже мне ещё! Вот если бы Шти…
– Шти на плите, – резко оборвала её Аглая. – Только они холодные!
И ушла смотреть сериал, пытаясь заглушить тревогу и скорбь по непутёвой, но всё же любимой сестре.
А Груня села поближе к Зоргфальту и открыла военный совет:
– Ну, знаете что, Рихард? Я поехала в Суханово!
Рэмзи пронзил её взглядом: “Что ты сможешь сделать там, где сильные бессильны?”
– А понятия не имею, – ответила на этот взгляд Груня. – Знаю одно: тёмные силы боятся не оружия, а добра и правды! Как приду да как гляну – они все и попередохнут! А если что – я ещё святой водички добавлю! Хорошо, мы с Линдой ещё до всего много её набрали в Крылатском…
Груня схватила давно приготовленную пляжную сумку. Сунула туда бутылку со святой водой. Написала записку Аглае:
“Тётушка-трулялётушка!
Не ищи меня, это бесполезно. Я скоро вернусь, и даже ты этому обрадуешься. Буду не позже подачи документов в институт, т. е. 04.07.96. А выпускные у меня уже засчитаны за вступительные, так что дома делать нечего.
Гибрид мичуринский (груша + рябина)”.
Эту записку Груня приколола кнопкой к своей двери и хотела уходить. Но всё-таки ещё раз заглянула в комнату.
Торопливо положила поклон перед иконой. Прямо и ясно, без улыбки, взглянула в глаза Рихарду.
– Подаждь мне силу и крепость…
В ужасе от того, что сказала Зоргфальту “ты”, Груня крепко прикусила губу. И ушла. Как была, в стареньком, отчаянно коротком домашнем платьице. В резиновых шлёпанцах и невянущем венке на небрежно подколотых наверх волосах…
Почему отпустил её Рэмзи?
Глава 15. Одной дорогою пройти…
Штирпиц сошёл с электрички на станции Щербинка. Пересёк печальный дачный посёлок. Кивнул караульным. Закрыл за собой калитку. Зашагал по мёртвому лесу, где всё будто окаменело в ожидании заветного слова…
…На полпути, у скамейки Великий Привал, между деревьями мелькнуло вдруг что-то рыжее, белое и золотое… Птицу ли, белку ли сковал очарованный сон?
Нет, человека, тоненькую девчурку в коротком платьице и венке! И не спала она – лишилась чувств в неравной борьбе. Девушку крепко держало в цепких ветках-щупальцах единственное не спящее дерево. Одно из тех проклятых хищных деревьев, что всегда вырастают в поле действия злых чар. Гнусное дерево медленно, но верно подтягивало свою жертву к страшной пасти – дуплу.
Приди Штирпиц минутой позже – всё было бы кончено. А сейчас он одной рукой потянул девушку к себе, а другой со всей силой рубанул по державшим её хищным ветвям.
Дерево разжало щупальца. А когда опомнилось, Штирпиц уже унёс девушку на безопасное расстояние. Бережно уложил на скамейку и стал приводить в чувство.
…Девушка открыла изумрудные глаза и спросила:
– Ой, меня ещё не съели?
– Пока я жив, этому не бывать! – ответил Штирпиц, хоть и терпеть не мог хвастаться. – Нет-нет, не надо меня благодарить. Лежите и не разговаривайте – вы ещё слишком слабы. Вот отойдёте немножко – тогда скажете, в какую сторону вас вывести из леса. Вы ведь, наверное, заплутались?
Штирпиц говорил, а сам всё пытался вспомнить, где он её видел.
– Я заплуталась? Да я здесь родилась! И знаю этот лес как таблицу умножения! Правда, раньше здесь не было таких – брр! – деревьев… Ой, если бы не вы… – она сжала его руку своими обеими. Жар её маленьких рук дошёл до самого сердца Осеева…
– Вот поэтому я вас и провожу!
– Спасибо, мне так и так с вами по пути! Вот дойдём до поляны – наберу вам в благодарность полную корзину земляники! Или вы вишни больше любите?
Она смотрела на него тем пристальным взглядом, который так тревожит разведчиков. И её до сих пор бледные щёки разгорались всё ярче…
– А вы откуда знаете? – почему-то Штирпиц спросил именно об этом.
– Да вы о них и в Берлине думали… Прямо у реки, в маленьком саду… Вы ведь Штирпиц… то есть, простите, Максим Максимович Осеев, правильно? А значит, вы идёте туда же, куда и я.
– А вам-то кто дал это задание, любезная Аграфена Рябинина?
– Сама себе. У меня там мама пропала! А если не мы – то кто? Ведь я не знала, что это дело поручено вам. Теперь я спокойна. Рихард Зоргфальт был совершенно прав: одна я ничего не сделаю. Но теперь я уже не одна, а стану вашей правой рукой…
– Этого, Грушенька, я вам не могу позволить. У меня нет никакого права рисковать вашей молодой жизнью. Да и у вас такого права тоже нет. А вы прилетели сюда очертя голову, обошли кордон…
– Ну, – перебила Груня, – это-то совсем легко! Они ведь не на силу рассчитывают, а на нашу сознательность! Калитку стерегут, а через поле дорога – иди не хочу!
– Ну хорошо, хорошо… точнее, ровным счётом ничего хорошего. Вы едва не погибли – а ведь вас предупреждали, да не кто-нибудь! Насколько я знаю товарища Зоргфальта – его воле противостоять невозможно!
– Так он-то знал, наверное, что вы здесь! Рихард Зоргфальт верит в нас обоих. А вот вы, похоже, думаете, мол, куда рак с копытом, туда и конь с клешнёй…
Она осеклась, поняв, что сморозила глупость. И оба они рассмеялись. Тут Груня впервые увидела, что глаза у Штирпица совсем не карие. Живут в них зелёные лучи…
Лёд был сломан, участие Груни в операции “Ученик колдуна” решено.
Обсудив, каким будет это участие, Штирпиц и Рябинка какое-то время шли молча.
Но вдруг переглянулись и, не сговариваясь, запели:
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут…
Сначала пели совсем тихо, словно тёмные силы таились за деревьями. Но с каждой нотой, с каждым словом голоса их крепли, сливаясь. И казалось, что весь мёртвый лес отзывается им…
– Теперь и умереть не страшно! – горячо сказала Рябинка, когда отзвучало последнее слово. Штирпиц сжал её руку, и во взгляде его была гордость и грусть. Помолчав, он решился спросить:
– Слушайте, Груня… кем вы приходитесь Рэмзи?
– Никем… Духовной дочерью, если хотите. А что?
– Да мне казалось… вы с ним в родстве, и даже в довольно близком. Как глянете всерьёз – точно он, Рэмзи… И разлёт бровей у вас рихардовский – вверх и немножко вкось…
– Это благоприобретённое. Я же на него смотрю в среднем два часа в день вот уже полгода! Он у меня вместо иконы и всегда в цветах…
– Ой, можно понятнее? – взмолился Штирпиц. И Рябинка стала ему рассказывать. А потом он ей…
Глава 16. Штирпиц начинает действовать
Они не заметили, как вышли из леса. Поднялись из ложбины на просёлочную дорогу. И перед ними внезапно, как призрак, выросло кафе-мороженое. Вроде бы светлое, радостное. А на самом деле бывшее обителью тёмных сил…
Первую разведку Штирпиц и Груня производили вдвоём. Замерли под маленьким окошком адской кухни. За прилавком сейчас никого не было. А вот в подсобке что-то булькало в огромном котле. Колдун, похожий на Кощея Бессмертного, мешал зелье длинной деревянной палкой. Вокруг неё обвилась змея. Плоская её голова не доставала до варева всего на два пальца. И зелёный яд сочился из её пасти в котёл.
Колдун мешал как заведённый. А змея вдруг сплюнула и сказала:
– Шабаш, хозяин, дай отдохнуть!
– В третий раз за час! Распоясалась ты, негодяйка, вот макну в котёл!
– Макай, а я всё равно скажу, что ты, Самокрыс, очень плохой колдун! Другой давно наколдовал бы себе золотые горы и жил бы припеваючи! А ты в поте лица своего добываешь шиш!
– Сколько раз повторять: наколдованное богатство не стоит ломаного гроша! Оно через пять минут тает, как подпись Фантомаса! Настоящие деньги надо получать с настоящих людей!
– Ну и где твои настоящие люди? За один день это место стало проклятым. Обязательно, что ли, отправлять на тот свет тех, чьи денежки кладёшь в карман? Мог бы прекрасно заработать на самом обычном, не колдовском мороженом!
– Детка, где ты видела уважающего себя злого колдуна, который бы услаждал и прохлаждал хороших людей? Моя святая обязанность – губить их! Сколько лет я потратил, пока нашёл смертельный состав! А ты так ленишься его обогатить! Он убил первых посетителей моего кафе, и они рассыпались порошком того же состава! И никто не заметил, как рассыпались другие… Все вы у меня здесь, – колдун Самокрыс похлопал по котлу, – вы сами стали друг для друга ядом, а для меня – прибылью…
– Старый Мазай разболтался в сарае, – оборвала его змея. – Это всё я давно знаю и констатирую: начал ты дело за здравие, а свёл за упокой. И дай ты мне отдохнуть и перелинять спокойно!
– Так, ты ещё и линять! Три дня будешь валяться в полудохлом состоянии?! А кто мне поможет поддерживать в заведении должный порядок? Кто меня музыкой усладит? Ох, первому встречному, если ему медведь на ухо не наступил и в башке нет лишних предрассудков – обещаю ему половину своего грядущего богатства! Видишь, дура, до чего ты меня довела? – он стряхнул змею с палки и пнул ногой. Несчастная улетела под шкаф.
А Штирпиц под окном крепко сжал руку помощницы. Жестом отослал её назад в ложбину.
Решительно постучал в окно.
– Ловлю вас на слове, темнейший Самокрыс! – сказал он выглянувшему колдуну. – Считайте, что вызвали меня своим колдовством!
– Вау! – возопил Самокрыс. – А ты не с Петровки? Или, чего доброго, с Лубянки?
– За кого вы меня принимаете? – обиделся Штирпиц. – Я, если хотите знать, эсэсовец со стажем!
– Ого! Ну, хайль Гитлер, что ли? – обрадовался колдун.
– Зиг хайль Самокрыс! Буду вам служить, низшую расу губить и песни распевать! Характер у меня нордический, отважный, а слух абсолютный!
– Ну, добренько, – совсем рассиялся колдун. – Заходи, штрассенбанфюрер!
Штирпица разбирал смех. “Штрассенбанфюрер” – это не воинское звание, а всего-навсего водитель трамвая…
* * *
Груня тенью бродила по поляне. Собирала землянику, утоляла ею голод. Но лучшие ягоды берегла всё-таки для Штирпица. Ветер доносил его голос:
Белой акации гроздья душистые
Невозвратимы, как юность моя!.. –
и умилённые рыдания колдуна.
Только под покровом ночи Штирпиц пришёл к Груне на военный совет. Девушка встретила его весёлая, спокойная. И пока он жадно ел землянику, поделилась радостью:
– Знаете, Максим Максимович, мы тут посоветовались, и Рихард Зоргфальт кое-что придумал!
Глава 17. В самую глухую полночь
Змея, наконец пришедшая в себя после линьки, изогнулась в руках Штирпица буквой “V”. Из спины её, как иголки из массажной щётки, поднялись струны. То была уже не змея, а лира.
Рука Штирпица блуждала по струнам, извлекая жалобные, замирающие звуки. А взгляд был прикован к котлу, из которого улетали последние капли жидкости. Оставался мертвенно-зеленоватый порошок. Скоро его пересыплют в банку. А завтра, как только отоспится Самокрыс, с этой заветной банкой колдовская троица тронется в путь. Растворит за собой кафе, чтобы потом возвести его на новом месте. В краю непуганых людей…
Так грезится колдуну. Будет иначе. Под покровом ночи Штирпиц передаст банку Груне. Та отвезёт её на Петровку. И там попробуют воскресить жертвы Самокрыса.
А утром Штирпиц свалит исчезновение банки на неведомые силы. Примет выговор за нерадивость. И поведёт колдуна, лишённого оружия, прочь из леса – начинать всё с нуля в другом месте. Поведёт якобы мимо постов. А на самом деле первому же посту и сдаст. Груня верила, что её святая вода лишит колдуна возможности защищаться своим искусством. А Штирпиц знал почти наверняка, что за душой у его хозяина ничего кроме порошка и нет…
…Голос колдуна оборвал размышления разведчика:
– Штрассенбанфюрер, ты заснул чи как? Чего бренчишь без толку? Я тебя просил спеть…
– Яволь! – Штирпиц привычной рукой взял сладкий аккорд и начал что Бог на душу положил:
Тебя встретил я, мою милую,
И не надо мне воли прежних дней!
Сердце ожило с новой силою,
Для тебя оно бьётся вновь сильней…
Пел он хорошо, как никогда. И сердце его рвалось туда, в лес…
Да, Наташу он потерял навсегда. Даже последнюю память – обручальное кольцо – сорвало с руки гнусное дерево, когда он спасал Груню…
По незыблемым законам сказки, герою выпадает на долю не одно испытание. И третий круг обычно бывает последним. Только понимать это можно по-разному…
* * *
Рябинка плескалась в пруду, чтобы ненароком не проспать глухой ночной час.
Обдумывала поправки к плану. Пыталась выйти на связь с Центром. Получить у Зоргфальта “добро” на задуманное. Но ей даже не удавалось вызвать в памяти его лицо. Всё застил Штирпиц – чёрные ресницы, изумрудные глаза!
А вот и он! В мёртвом лесу звуки намного слышнее – или Груня сердцем слышит шаги Осеева? Она выскочила из воды и побежала ему навстречу. Как была, в мокром купальнике, на ходу подвязывая косынкой волосы, чтобы с них не так текло.
– Вы чего это?.. – вырвалось у Штирпица.
– Да в церковь собралась, – улыбнулась Груня. – Главное ведь – покрытая голова…
Штирпиц засмеялся было. Но что-то вспомнил и помрачнел.
– Ладно бы покрытая! Но она же у вас мокрая! Куда вы с такой поедете?
“Это мой шанс!” – мысленно воскликнула Груня и затараторила:
– Никуда. Поезжайте вы, а я останусь на посту! Потому что Самокрыс никогда вам не простит! Он вам слишком верил. Он казнит вас без жалости и слушать не станет никаких ваших слов! Не суйтесь больше ему на глаза, бегите в Москву! А уж с Самокрысом я сама разберусь! Он мне ничего не сделает – не посмеет! Подступиться даже не сможет! Как в любой сказке, сгинет от одного моего открытого взгляда да от святой водички! А вы бегите, бегите, спасайте людей! Меня на Петровке не знают. Или, наоборот, даже слишком знают. Тётка небось всех собак с милицией на ноги подняла! Запрут меня дома – и ничего я не сделаю! Я нужна здесь и теперь!
Вот и попробуй поспорь! Каждый довод в отдельности никуда не годится, а когда всё это разом на тебя обрушится…
Штирпиц перестал слушать Грунину болтовню. Принялся высчитывать в уме. В его распоряжении семь часов. Расписание электричек он примерно знает. Получалось, что он прекрасно успеет. Снимет Груню с поста. Заморочит Самокрыса. И всё пойдёт по плану номер один.
– Ладно, будь по-вашему, – махнул рукой Штирпиц. Но всё-таки ещё не ушёл. Поглядел на неё, словно в первый раз видел. Выдохнул странные слова: – Груня, безумная и святая, целую руки твои на прощание, если дозволишь…
– Мало просишь… – раздалось чуть слышно в ответ.
Рябинка вся подалась вперёд. Положила лёгкие, горячие, трепещущие руки Максиму на плечи. Полыхнула ему в лицо изумрудным огнём своих глаз… Губы её полуоткрылись. Она ждала и звала…
– Что ж ты со мной делаешь? – Максим говорил это, а руки его уже обнимали тонкую Грунину талию…
Высоко в небе тенью парила над ними Наташа. С грустной улыбкой, но от всего сердца желала счастья…
Она из рая не уйдёт. Она давно ангел, сестра милосердия.
Не вдруг, с болью сердечной, но оторвался Осеев от губ Рябинки и ушёл во тьму… Потеряв его из виду, Груня прокралась в колдовское логово. Переоделась наконец в сухое. Улеглась на сено, служившее постелью её любимому. И сладко заснула.
Глава 18. Сильнее злобных чар
Сердце у Штирпица было не на месте. Имел ли он право уйти? Мелькнула мысль: может, передать банку с кем-нибудь с ближайшего поста? А самому тут же вернуться к Груне? Да нет, кто их знает, этих караульных?
Пытаясь заглушить тревогу, Штирпиц начал вполголоса:
Не сразу всё устроилось,
Москва не сразу строилась…
Но вместо “Александра, Александра” у него упрямо получалось “Аграфена, Аграфена”…
На станции четырёхчасовая электричка ехиднейшим образом показала ему хвост. Доцеловался! Следующая придёт только через час. Слава Богу, что ещё работает телефон.
Штирпиц быстро набрал заветный номер. Один… два гудка… Отчаялись? Ушли спать? Нет, кто-то ещё дежурит! Монетка нырнула в автомат, и Штирпиц сказал пароль:
– Место встречи изменить нельзя!
На том конце провода, видимо, страшно обрадовались и вместо отзыва стали вопить:
– Максим Максимович, вы? Наконец-то! Какие новости?
– Докладываю: у меня в руках все потерпевшие в порошкообразном состоянии. В шесть часов буду на Курском, у пригородных касс. Пришлите человека. Передам жертвы. Вернусь в Суханово. Воскрешайте. Вопросы есть?
– В подкреплении нуждаетесь?
– Нет.
– Принято. У меня всё.
– Конец связи.
– До свидания, Максим Максимович!
…Свистят они, как пули у виска! Как бы пригодились Штирпицу потерянные нежные минуты! Пока ходил по вокзалу, опять упустил электричку…
Как он летел через лес, не разбирая дороги, не обращая внимания на страшенный дождь и непролазную грязь! Мгновения уже не просто свистели, а ранили навылет…
* * *
А в это время в подсобке кафе шла отчаянная борьба.
Груня отбивала все атаки Самокрыса, поливая его святой водой из бутылки. Он, поминутно отплёвываясь, ещё пытался задавать вопросы:
– Где моя банка, скверная девчонка?
– Где надо, тебе знать не надо!
– А где… тьфу! – твой сообщник, штрассенбан… тьфу, тьфу! – фюрер?
– Я ему не сторож! Я сама по себе!
– Да кто ж ты такая, чтоб тебе?!
– Я – народное мщение! Я – небесный огонь! Я – карающая десница Рихарда Зоргфальта! – Рябинка мало заботилась о том, имеют ли какой-нибудь смысл её слова.
– Ладно, ладно – тьфу! – сейчас с тобой разделаюсь, тогда и до твоего – тьфу! – Рихарда доберусь!
– Руки коротки! – ответила Груня.
Но она ошиблась, по крайней мере в отношении себя. Ибо вода кончилась.
Самокрыс смог подскочить к девушке и схватить её железными лапами. Да, полтора литра святой воды лишили его колдовской силы. Но обычная физическая осталась при нём.
Рябинка не могла даже пошевельнуться в его руках. Но всё же нашла в себе силы улыбнуться врагу. Так улыбался в последний час Рэмзи…
Скрипя зубами от злости, колдун зашипел Груне в лицо:
– Чего лыбишься, сказывай, где твой шеф Рихард?
Рябинка ответила чистую правду:
– На пианино, на конфетной коробке!
Самокрыс, наверное, придушил бы пленницу.
Но вдруг услышал, как гром среди ясного неба, голос своего штрассенбанфюрера:
– Отпусти её немедленно! Она ни в чём не виновата. Я взял банку – меня и казни. Но знай, что все твои жертвы скоро воскреснут и силе твоей конец!
– Нет, я виновата! – запротестовала Груня. – Штрассенбанфюрер – слепое орудие в моих руках! Прости его глупость, казни меня!
– Вау! – завопил Самокрыс. – Ну кому мне верить, чёрт побери?! Обоих, что ли, порешить? Нет, тебя, девчонка, я, пожалуй, отпущу. Но не за здорово живёшь. Ценою ночи жизнь свою…
В отчаянии, удесятерившем силы, Груня вырвалась из рук Самокрыса и с криком:
– Никогда! Я принадлежу единственному человеку на свете! – бросилась под защиту Максима.
Тот раскрыл ей объятия, крича:
– Как ты смеешь, ты следы ног её целовать недостоин!
– Жуть до чего благородно! – издевался Самокрыс. – Значит, обоим помирать!
Но, говоря это, он чувствовал, что даже не может подступиться к ним. Они словно окаменели в объятиях друг друга. Эта непостижимая сила – любовь – отбрасывала колдуна назад.
И в конце концов вынудила навсегда растаять в воздухе. Вместе со змеёй и всем своим преступным заведением.
В тот же миг дождь перестал. Выглянуло солнце. Лес засиял алмазами, возвращаясь к жизни…
– Ура, наша взяла! – закричали Штирпиц и Рябинка. И радостным хором откликнулись им птицы, звери, деревья…
Глава 19. Благословение
Возвращение из Суханова было похоже на сказку. Груня и Максим будто находились вне времени. Оба босиком, оба в венках, они, как маленькие, шлёпали по лужам. Задевали, то нечаянно, то нарочно, ветки деревьев. Обрушивали на землю и на себя град холодных капель…
Максим готов был поклясться, что ему снова семнадцать лет. Да они с Рябинкой и вправду родились в один день…
…Поста у калитки уже не было. И весь посёлок словно вымер.
– Ясно как дважды два! – сияла Груня. – Все в Москве, на торжественном воскрешении!
– Пойдём и мы?
– Погоди, зайдём к нам на участок! Мы же не ели со вчерашнего вечера!
Ключей от дома у Груни при себе не было. Зато было полно зелёных яблок. Крепких, поначалу очень кислых, а потом приятных-приятных…
Похрустывая примерно пятым, Штирпиц говорил мечтательно:
– Да, было время, когда нам в Эльсиноре хватало одного яблока на троих… Когда мы могли играть в снежки чуть ли не напротив рейхстага… И это время теперь возвращается! О, весна моя, Грунюшка!..
Девушка молча прижалась к нему.
И неизвестно, сколько бы они просидели так на крылечке, если бы их не звала Москва…
* * *
На обратном пути с Покровского вещевого рынка тётку Аглаю ждало сильнейшее потрясение.
Войдя в вагон электрички, она увидела Груню, да в каком обществе! Отливающая медью головка племянницы покоилась на плече того проклятого… Им обоим так сладко дремалось…
Аглая подскочила к счастливой парочке:
– А, так вот ты где, Агриппина Степановна! Проявилась на матушкины девятины! Ишь, цветами разубралась, чтобы все видели наш позор! Не стыдно тебе с твоим шпион-царевичем?
Груня сразу вскинулась:
– Максим Осеев – не шпион, а прекраснейший на свете разведчик!
Возмутился и Штирпиц:
– Аграфена Рябинина никого не позорит, она чиста как хрусталь!
– Врите больше! Коли чиста – так зачем из дому удирала?
На них уже оборачивались.
– Мы были на задании, – твёрдо сказала Рябинка.
– У соседки под забором?
Тут за Максима с Груней разом вступился весь вагон:
– Гражданка, вы откуда свалились?
– Сегодня торжественное воскрешение! Буквально через час!
– Осеев ночью привёз все жертвы!
– Аглая, что с нашей центральной газетой? Почему она не в курсе?
– Мёртвый лес ожил на наших глазах!
– Мы сегодня не выходим, – рядилась в оскорблённую гордость Аглая. – Мы бы вечером позвали посёлок на девятины…
Сотрудники “Славянки” смеялись над ней:
– А ты сразу на рынок – за новым нарядом?
– Вот тебе и не дозвонились!
– Да на тебе городскую газету! Вот он – полковник Осеев!
– Ну, – с сердцем сказала Аглая после неловкого молчания, – хоть ты, Максимыч, и очень скверно себя вёл с Груней вместе – за мою непутёвую сестричку, а её матушку придётся простить. Если она благословит – я не скажу супротивного слова. Леший с вами, крутите дальше. А там и венцом прикроем, если за полтора года друг другу не прискучите…
Но никто её уже не слушал.
* * *
У памятника Высоцкому собралась толпа. Начальник УВД Московии хотел, чтобы воскрешённые стояли по одну сторону, а их родные – по другую и все слушали его речь. Но в первые же минуты ряды смешались, и начальник говорил в пустоту. Мать и дочь Рябинины обнимали друг друга, смеясь и плача. Потом вдруг Алёна чуть отстранила от себя Груню, вгляделась в неё:
– Дочь моя, тебя настигла любовь…
Рябинка только молча и весело кивнула. Тётка хотела было что-то сказать, но её опередил Штирпиц. Подошёл поближе, склонился перед Алёной:
– Елена Николаевна, поздравляю вас с возвращением в лучший мир и прошу руки вашей дочери. Без Аграфены Степановны мне не удалось бы выполнить свою миссию и спасти всех вас. Без Аграфены Степановны я теперь не проживу и дня.
– А я-то, а я-то! – вмешалась Груня. – Мамочка, ведь ты сама сказала когда-то, что моя судьба – это Штирпиц, то есть Максим Осеев! Вот мы и нашли друг друга…
С печальной улыбкой Алёна соединила их руки:
– Благодарю за честь, Максим Максимович! Я с лёгким сердцем отдам вам Груню, как только минет ей восемнадцать с половиной. Сейчас кончится вся эта церемония – и идёмте к нам праздновать обручение…
Но церемония не спешила кончаться. Наградили милиционеров, отдавших жизнь, чтобы их соратники смогли вычислить “точку зла”. И уже по крайней мере десять минут все во главе с начальником УВД выкликали имя Штирпица. Наконец нашли его в толпе и обступили.
– Максим Максимович, – укорил начальник, – вы даже не слышали, что награждены орденом Славы?
– Польщён, – отозвался Штирпиц, – только, во-первых, я не заслуживаю. А во-вторых – вот моя высшая награда!
С этими словами он подхватил на руки Груню и крепко прижал к сердцу.
Так они и попали во все газеты. Отчаянно помолодевший, взъерошенный Максим. В закатанных до колен штанах. В венке из не поддающихся определению, наполовину увядших цветов. А на руках у него Груня в стареньком платьице, ещё мокром от дождя. И в глазах обоих – зелёные лучи…
* * *
– Рихард, здравствуйте и поздравьте нас! Мы вернулись с победой! И через год с четвертью поженимся – если с нами пребудет ваше благословение!
Груня выпалила это единым духом. Опустилась перед Зоргфальтом на колени. Потянула за руку Штирпица. Но Осеев остался стоять, не сводя глаз с Рэмзи. Оба разведчика обменялись долгим взглядом, в котором была целая повесть…
Лицо Осеева посерьёзнело. Он поднял Груню с колен и сказал ей глухим голосом:
– Слушай, Рябинушка, мы с тобой с прошлой ночи оба не в себе. А ведь надо десять раз подумать, прежде чем связать судьбу с человеком моей профессии. Тебе, быть может, придётся ждать меня долгие годы…
– Не придётся, – горячо возразила Груня. – Я буду рядом с тобой, всегда рядом!
– Это такого зайчонка тащить за собой в такую пучину? – воззвал Штирпиц к небесам.
И прочёл в светлых глазах Зоргфальта: “Смело бери её куда угодно!”
Часть третья. Лучи
Глава 20. Чудеса в решете
– И в заключение радиопередачи объясните вы наконец слушателям, почему вы всё время говорите: “Нас четверо”? Вот, считаю: Иржи, Мирек, панна Юленька.
– Я не панна, я товарищ. Из нас четверых, между прочим, я одна партийная!
– Ну, мы-то вступаем на днях. А машины, к сожалению, в партию не принимают. Но всё равно, разве было бы что-нибудь без “татрочки”? Если нас сейчас слышат работники завода в Копрживницах, то благодарю их от имени всех нас!
Всю передачу Миреку слова не давали сказать, но подытожил её он. И когда экипаж “татры” выступал в одной из пражских школ, лучше всех смог рассказать ребятам, “как у них там в Африке”, тоже он, Мирек…
* * *
– Пани Ирена, у меня пропал словарь!
Бездетная вдова товарища Яромира, приютившая Юлю (в Праге уже не Жюли) до её свадьбы, посмотрела на девушку взглядом приёмной матери:
– Обидно! В институт готовиться без него тяжело! И ведь ты всегда кладёшь на видное место…
– Да. А самое обидное, что именно сегодня! Мы с таким трудом выкроили этот день, чтобы побыть всем вместе… О, вот и наши идут!
Юля бросилась открывать – но застыла на месте в трёх шагах от порога. А Ирена чуть не упала со стула. Ибо в тишине раздался вдруг чей-то противный хриплый голос:
– Кто сюда явился?
– Мы… – пискнула из-за двери Млада. – Пани Ирена, где же это вы так простудились?
– Какая там пани Ирена? – рассердился голос. – Я вам не кто-нибудь, а посланец православной церкви, митрополит Ювеналий! В нашу веру была крещена ваша страна, а вы стали еретиками и теперь целуете безбожное красное знамя! Спешите вернуться к нам!
– Где-то я уже слышала эту историю! – спокойно сказала Юля и подняла крышку обувной коробки, из которой, казалось, исходил голос. Митрополит, низенький и противный, выглядывал из сапога и сверкал злыми глазами.
– Как вы сюда попали? – вопросила подошедшая Ирена.
– Вера горами движет! На колени, нечестивые жёны!
– Не смей их оскорблять! – воскликнул за дверью Мирек. Но женщины вовсе не оскорбились. Юлька смеялась, прикрывшись ладошкой, а Ирена дала попу отповедь:
– Если вы такой православный, так что вы делаете в Праге? Настоящие православные священники всю войну были с русским народом, и никто им этого не запрещал – мне сами русские рассказывали. А вы, видать, эмигрант, да из тех, кого даже война ничему не научила. Не удивлюсь, если вы помогали фашистам. От возмездия вас спасает только то, что вы паранормальный!
Возразить по существу Ювеналию, видно, было нечего. Перед глазами его стояла советская разведчица с ребёнком на руках… Добрых пять минут он сыпал проклятиями, поминая геенну огненную, но никого не устрашил.
Когда у него кончился запас ругательств, из-за двери раздался голос Иржи:
– Всё сказал, дурак в сиропе? Запей водичкой, а то засахаришься!
Этого Ювеналий уже не вынес.
На глазах у изумлённых женщин он распался на ионы, величиной с лесной орех и весьма отрицательно заряженные. Они по одному подлетели к замочной скважине и легко в неё просочились.
И только когда все ионы улетели, Юля опомнилась и впустила друзей.
– Что это было? – спросила Млада. – Летело, как мыльные пузыри, но не лопалось…
– Останки микрополипа, – экспромтом выдала Юля.
– Как это он сюда попал? – размышляла Ирена. – Не верю я в чудеса, а тут за пять минут такого насмотрелась…
– Чудо – это то, что пока не имеет научного объяснения, – бодро сказал Иржи. – Мы лишим фанатиков их оружия, когда узнаем, в чём его секрет!
– Да в том, – отозвался Мирек, – что оно теряет всю силу, когда его не боятся и смеются над ним!
* * *
Будильник прозвенел уже десять минут назад, а Иржи всё ещё лежал под одеялом. Сила воли, видимо, распалась на ионы, как микрополип Ювенашка. За окном было темно и холодно, и Иржи просил поблажек у своей совести: “Ну, ещё минуточку… Ещё секундочку…”
И тут (это в восьмом-то часу!) какая-то свинья позвонила в дверь. Пришлось-таки Иржи встать и спросить неласково:
– Кто там?
– Я, смиренный Ювеналий! И я хочу вернуть словарь и положить к ногам твоим сокровище. А потом уйти откуда пришёл.
– Похвально, похвально! – Иржи открыл дверь и принял из рук микрополипа, с грехом пополам собравшегося из ионов, потрёпанную толстую книгу. – Зачем же ты крал-то его?
– Хотел помешать католическому эмиссару из Франции…
– Ой, чудик ты, Ювенашка! Это Юлька-то – католический эмиссар?
– Ну грешен, ну виноват, ну проехали! Сокровище-то будешь смотреть?
– Небось мощи какие-нибудь?
– Что ты! Барабашки – домовые высшего класса, выполняют любую работу по дому, питаются пылью, будут служить тебе верой и правдой!
– Так, да? Где ж ты взял их?
– Все мы родом из катакомб!
С этими словами микрополип вытащил из-за пазухи мешок и вытряхнул из него к ногам Иржи десятка полтора разноцветных меховых существ, каждое величиной с плюшевого мишку. Существа, ничуть, видимо, не пострадавшие при падении, тут же встали на ноги и поклонились своему новому повелителю.
– А миленькие! – улыбнулся Иржи. – Ну вот что, маленький народ: помыкать вами я не собираюсь. Вы совершенно свободны, но если хотите – можете иногда помогать мне по хозяйству!
– Хотим, хотим! – запищали барабашки. Было их тринадцать: шесть из рода лешеков, шесть из рода яцеков и предводитель по прозванию Агафангел.
Иржи откомандировал трёх лешеков и трёх яцеков в будущую семью Зинзелок. Агафангел остался при второй половине своего народа, у Гарамундов. И стал проводником Иржи в мире чудес, куда не всем дано проникнуть…
Глава 21. Двойная свадьба
Если бы “татрочка” была живым существом, она бы, наверное, скулила, как привязанная у магазина собака. И вымотала бы всю душу товарищам из пражского автоклуба, водрузившим машину на возвышение перед своим зданием. Месяц простояла она так, под перекрёстным огнём восторженных взглядов. Но в один прекрасный день увидела родные мальчишеские лица…
– Мирка, что лучше – ехать по Нубийской пустыне или “позавчера сдавать” изделие?
– Даже и не знаю… На работе ты с Младой, а Юли моей нет. Но будет, я в неё верю! Поступит и закончит! А самое лучшее то, – Мирек понизил голос, – что завод наш хоть и подземный, но у всех нас – только третья форма допуска, выездная то есть, слышишь, “татрочка”? Мы не знаем всех тайн подземелья, мы только тебя совершенствуем, хотя куда уж дальше?
– Ну, нет предела совершенству! – Иржи сказал это, а рука его погладила серебряный бок машины. – Ни на кого тебя не променяем, тебе ещё рано в музей! Дай-ка, Мирек, ленточку…
Никогда вокруг “татры” не было такой радостной возни.
Машину надраивали до блеска. Прилаживали три шёлковые ленты на капот. Поправляли боевые награды – значки зарубежных автоклубов. И каждое прикосновение дышало лаской и благодарностью, пусть друзья и секретничали через голову “татры”…
– Мне, Ирка, одно не нравится – живём на разных концах города…
– Издержки системы, – Иржи перехватил взгляд друга и перешёл на шёпот. – У каждого из нас свой вход в подземелье. Вы что официально на филиале делаете? Мясорубки? Ну, куда ни шло. А я как папа – сковородками занимаюсь, Младушка – ложками-вилками…
– Юленьке, видимо, скрепочки достанутся! Мудрость этой системы в том, что наверху, на входах, масса народу, не имеющего ни о чём понятия. Они в самом деле занимаются всякой мелочью.
– И хорошо получается! Чест праце [3] и тихо!
* * *
– Юля, тебе не страшно?
– Что ты, наоборот! Знаешь, скажу тебе по секрету: для меня самым тяжёлым испытанием за всё путешествие было, когда Иржи улетел к тебе и мы остались вдвоём в этой самой Мексике…
Млада в смущении опустила глаза и принялась ещё усерднее тасовать мамину цыганскую колоду.
– Ну, снимай! Левой рукой на сердце.
В глазах Юли была насмешка и любопытство. Она сняла часть карт. Вместе с подругой разложила их на полу:
– Рассказывай, цыганская дочь!
– Так… Год… два… десять… двадцать мы все четверо будем совершенно счастливы. По двое детей обе нарожаем! Так, а это что? Ссоры… Яд, вода, падение с высоты…
– Ну, не хватает только рокового кинжала или девяти граммов! Или петли…
– Да, и это ещё не конец! Самое интересное, что моя мама говорит: эта вот комбинация, завершающая то есть, никогда не выходит. Её внесли в колоду только для числа. “Вечные странствия в звёздах” – вот что она означает.
– Однако расстарались нам на радость! – Юля со смехом смешала карты. – Чушь и чепуха!
– Чушь и чепуха! – согласилась Млада. Уже через минуту, заболтавшись, они начисто забыли странные предсказания…
* * *
Нарушая каноны, “татра” шла во главе кортежа. Ставя на обычаях окончательный крест, экипаж разместился, как в путешествии: Иржи за рулём, Мирек рядом, обе девушки на заднем сидении… Покинув пьедестал, от любопытных взглядов “татрочка” так и не избавилась. Провожало её полгорода…
Пировали у Ирены, чтобы наполнить её одинокое жилище праздничным шумом и суетой. Впрочем, у экипажа “татры” особого аппетита не было. И довольно скоро Иржи предложил открыть танцы при свечах. Млада сразу обрадовалась. А вот Юля с Миреком смутились.
– Да не умею я, – жалобно сказала молодая пани Зинзелкова, – меня вместо танцев учили поклоны класть…
– А меня, – отозвался Мирек, – меня танцевать ещё в школе учили долго и упорно, но я, видно, неспособный…
– Да бросьте вы! – возмутился Иржи. – Чего там уметь-то – два притопа, три прихлопа…
– Сейчас такой прихлоп получишь! – вскинулась Юлька.
– Ладно… если проспорю. Спорим, что я знаю одну песню, под которую ты не сможешь не танцевать!
– Ну, попробуй!
Иржи порылся в музыкальных записях, оставшихся от фестиваля 1947 года, и нашёл Юлину любимую – “Que sera sera…”
И конечно, Жюли не устояла перед наплывом воспоминаний о жаркой пустыне. Сразу попала она в ритм, какая-то неведомая сила сама подсказывала ей движения… Через полминуты ей удалось закружить Мирека, и все на них засмотрелись.
– Ну вот, а говорите – не умеете! – крикнул им Иржи, проплывая мимо вместе с Младой. – Верно говорят: риск – благородное дело!
Когда песня кончилась, Юля попросила:
– А теперь что-нибудь чешское! Я принадлежу своей стране, но я и ваша…
– Наша… Моя… – Мирек увёл её в тень и обнял, пока ещё не очень решительно. Юля склонилась ему на плечо, радостно покоряясь пробуждавшейся силе. И так они стояли в тени и смотрели, как кружатся родители под добрую и наивную песню “Скоро будет шесть”… Иржи с Младой блестели глазами из другого угла. Ирена стояла у окна и вздыхала о былом счастье… Потом, уже перед отходом ко сну, она, смахнув слезу, шепнула Юльке и Младе:
– Запомните, девочки, каждое мгновение! Такое больше не повторится!
Глава 22. Магия слов
– Юль, надень кофточку, замёрзнешь!
– Да пусть индюк ходит в кофте, только не в моей! А мне, спасибо, Мирек, и так отлично…
И так каждый день по всем поводам. Мирек как-то нечаянно вдумался в это над чертёжной доской.
И его мысленному взору предстала апокалиптическая картина: индюк в кофте мрачно сидит над полной тарелкой супа.
При первом удобном случае Мирек спросил жену:
– Тебе не жаль бедную птицу?
– Вообще-то жаль, – смутилась Юля. – Она же маленькая!
Они сидели в это время на кухне и в четыре руки выбирали рис.
И тут на полу вдруг появился индюк, иссиня-чёрный, большой и важный.
– Спасибо вам! – сказал он со своим индюшачьим акцентом. – Хоть кто-то не велит думать, а то скоро голова лопнет! Меня давно пора в Академию Наук! Или в спирт и в кунсткамеру. Наконец-то порвана цепь слов! Ура вам!
– Угощайся, академик! – улыбнулась ему Юля и сыпанула на пол крупы.
– Трифон Трофимыч, к вашим услугам, – сказал тот, принимаясь клевать.
…С первого дня индюк Трифон стал небесполезным членом семьи. Перестать думать он так и не смог и всё время генерировал идеи. Некоторые из них были, правда, завиральные, но остальные – вполне конструктивные. Вдвоём с Миреком индюк внёс ряд усовершенствований в мясорубки. А Юле помог подтянуться по геометрии, которую та не понимала и не любила.
* * *
Иржи между делом придумал новую сказку: “Красавище и Чудовица”. И они с Младой принялись вдохновенно сочинять, как злая Чудовица вредила милому меховому Красавищу. Очень здорово звучала эта история под еловыми лапами и блестящими шариками… Млада увлеклась не на шутку, как в детстве, и чуть не со слезами спрашивала:
– Ну как так можно? Оно хорошенькое, с лапками…
– Ничего, Младушка, мы его украдём!
– Уже не надо, – сказал вдруг голос из-под ёлки. – Спасибо вам, вы разрушили чары, и я смогло убежать!
Красавище вышло на свет. Ростом оно было Младе по пояс, коричневое, мохнатое, с белыми мягкими лапами и висячими ушами. Правда, в данный момент уши были связаны узлом над головой.
Гарамунды поняли, что это дело рук злобной Чудовицы. Млада кинулась к Красавищу, развязала ему уши и ласково их пригладила. Иржи пожал белую лапу:
– Будь как дома!
И стало так. Красавище очень полюбило домовничать, пока Гарамунды были на работе. При нём не так шалили барабашки, особенно Агафангел. При Красавище, как при самой хозяйке, ничто не смело пригореть или не прожариться. А ещё Красавище стригло собственную шерсть и пряло её. И Млада связала себе и мужу по свитеру. И на работе все тётки попадали и едва смогли спросить:
– Где ж вы, пани Млада, такую шерсть достаёте?
– Это Иржи привёз из Квазиленда, – важно ответила молодая женщина, зная, что они не сильны в географии.
– Ой, пани Млада, пани Млада! Какая же вы счастливая, что вышли замуж за Иржи Гарамунда!
На это Млада только улыбнулась и пошла работать. И когда она спускалась под землю, каждая ступенька пела у неё под ногами: “Конечно, да! Конечно, да!”
* * *
Раз компания собралась кататься с гор, а всё ни с того ни с сего развезло. А потом замёрзло, и получилась отвратительная смесь бассейна с катком.
Предводитель барабашек Агафангел смотрел-смотрел в окно на это безобразие и вдруг запел:
То не чёрная туча наплюшилась…
Туча!
Это едет собака – крымский хан…
Собака!
– Это его рук дело! – добавил Агафангел в прозе.
– А, так, да? – сверкнул глазами Иржи. – Далеко он не уедет!
Он тут же настрочил хану-чепухану сердитое письмо, которое кончалось чуть ли не вызовом на дуэль.
И попросил Агафангела, если ему, конечно, не страшно, доставить послание по адресу.
– Барабашки ничего не боятся. И хоть моё имя означает “добрый вестник”, я твой вызов отнесу!
– Мы этому чепухану не нанимались благие вести развозить! – сказал Иржи с недоброй улыбкой. – Надеюсь, ты оправдаешь своё имя, когда сообщишь мне, что он готов со мною драться!
…Агафангел вернулся часа через полтора и не принёс никакого определённого ответа.
– Он сказал, что подумает, – коротко бросил предводитель барабашек.
– Значит, трусит! – заключил Иржи. – Ладно, пусть дрожит, может, из его тучи от этого снег пойдёт…
Снег пока идти не спешил, и друзья, махнув рукой на сорвавшееся катание, устроили весёлый вечер на квартире. Болтали, смеялись, Юля вдруг вспомнила:
– Знаете, вот в арабском языке просто имя “Зейд” – это одни загогулины, а в звательном падеже – уже другие!
– Эй, ты, Зейд! – радовались все.
– Я Зейд, – раздался вдруг чей-то голос. И посреди комнаты возник, словно из-под земли, юноша-невольник – ожившая иллюстрация к “Тысяча и одной ночи”. – Великий хан послал меня сказать нечестивому Гарамуну, что считает для себя позором с ним драться и будет продолжать портить погоду как ему вздумается!
– Да он просто боится, твой хан, только и остаётся ему, что ругаться!
– О, не говори так, враг господина моего! Наш хан почти равен величием Сулейману ибн Дауду – мир с ними обоими! Он тремя страшными словами покорил наше племя прибамбасных бедуинов, призвав на нас грозу…
– Эх вы, средневековье! – Иржи смерил Зейда полусочувственным, полупрезрительным взглядом. – Всем племенем боитесь какого-то старого дурака! Ведь молодые, сильные… Да просто откажитесь вы на него работать! Он так удивится, что все его заклинания застрянут у него в горле!
– Свободу трудящимся братского Востока! – закричали все. Зейд стоял и глядел на них, как на богоотступников. Но в глазах у него разгоралось что-то жаркое и хорошее, доселе неведомое…
…И было вместо дуэли восстание, точнее – гражданское неповиновение. И были у хана квадратные глаза, и ни одна из его молний не попала в цель.
И прибамбасные бедуины в одночасье снялись и ушли в свою родную пустыню Текла-Фёкла. И родная дочь хана Айша, его единственная отрада, скинула чадру и заявила, что поступает в первый класс.
И хан примчался к Гарамундам, долго выражался по-татарски и грозил разными стихийными бедствиями.
Но кончилось всё это сплошным пшиком.
Иржи запустил в чепухана пакетиком с карамельками:
– На тебе выкуп за всё – про всё и проваливай!
Хан поймал пакетик зубами и со злости порвал. Конфеты оказались у него во рту и так ему понравились, что он тут же подобрел.
– Ну, я с вами дружу! – сказал он. И в доказательство тут же устроил театральный снегопад.
…Огневое крыло Яна Карловича Берзинь не один год воевало с “басмаческой бандой”. Но, видимо, никому из Красного рая не удалось доселе близко пообщаться с порабощённым племенем…
Глава 23. Дети ханские и сектантские
Юлька с Иреной взялись заниматься с Зейдом и Айшой, чтобы те смогли передать хоть какие-то начатки знаний прибамбасным бедуинам. Ребята оказались способные, только никак не могли привыкнуть писать слева направо. Все были уверены, что в один прекрасный день Зейд и Айша поженятся. Даже хан свыкся с этой мыслью.
Но во время студенческих каникул к Ирене приехала погостить Марушка, её дальняя родственница, тихая и ласковая девушка с золотой косой и синими глазами. Училась она в педагогическом и взялась участвовать в ликбезе.
Вскоре была свадьба. Играть её пришлось на ханской туче, потому что для простых смертных жених был невидим. Айша радовалась больше всех. А потом просила Младу погадать на картах на её, Айши, будущего мужа.
– Карты всегда врут, – отмахнулась Млада. – Я тебе так скажу, что у тебя всё будет хорошо!
* * *
Примерно в это время этажом выше Зинзелок кто-то принялся стучать и грохать. Родители Иржи, узнав об этом, сразу заподозрили, что это дело рук кого-то из секты колотильщиков.
Вскоре выяснилось, что виновник шума – ни больше ни меньше сам Индржих Прохазка. Он приехал в Прагу с сыном, устроил его на фабрику мясорубок и таким образом получил квартиру в заводском доме.
Доканывать Иржи сектант, видимо, не рискнул. Но и с Миреком, и с Юлей у него тоже ничего не вышло. Возраст уж не тот и силы не те, чтобы снести эту вечную музыку внизу…
А сына Индржиха звали Иоахим, или Хайнц. Как-то Айша столкнулась с этим рыжеватым грустноглазым парнем на лестнице по дороге к Зинзелкам. И он не прошёл сквозь неё, как сквозь воздух. И полтора часа ханская дочь и сын сектанта простояли на лестничной клетке, говоря обо всём подряд…
…Мамы, доброй и ласковой, но трепетавшей перед отцом, Хайнц лишился ещё в раннем детстве. Вогнав в гроб самую кроткую и безответную овечку своего колотильного стада, Индржих взялся за сына. Но сладить с Хайнцем было не так-то легко. Даже если отцовские удары сыпались градом не на дрова и кастрюли, а на Хайнца, тот оставался при своём мнении и при первой возможности удирал из дому. И с какой радостью встречал он в сорок восьмом “татрочку” – посланца далёкой, незнаемой Родины!
* * *
– Представляешь, – рассказывала Айша Юле, – этот, который колотит, он всё приговаривает: “Эх ты, Хайнц, мне бы лучше в сыновья Крысека Неедлого вместо тебя…” Что это за Крысек за такой? Может, найти его да и уладить дело полюбовно?
– Ты не знаешь Крысека Неедлого? – рассмеялась Юля. – О, да он – притча во языцех у всех чехов, живущих в Латинской Америке! Это был такой парень Красослав, который пил очень много кофе. Пропил всё, что имел, и до того испортился, что все стали его звать Крысославом, а сокращённо – Крысеком. Он по всему континенту побирался: “Добрая пани, дайте хоть одно кофейное зёрнышко!” А все его гнали, и не было покоя его грешной душе… Но ты права, Айша: Индржих с Крысеком – два сапога пара! Эй, барабашки, возьмётесь Крысека разыскать?
…Разыскали в шесть секунд, отправили к Индржиху. Тот жутко обрадовался, и Крысек тоже. Они велели Хайнцу убираться на все четыре стороны, а сами долго колотили в кастрюли и хлестали кофе. У подъезда Хайнца встретила Айша и указала ему единственно верную сторону из четырёх – ту, где жила Ирена. Теперь у неё были дети, а вскоре могли появиться и внуки. А Марушка ушла в тот мир, к прибамбасным бедуинам. И в день её свадьбы наш мир навсегда забыл о ней, словно её и вовсе не было… Невидимкой летала она на лекции, получала знания, не получая отметок. И продолжала благородное дело – выводить из мрака невежества целый народ, в том числе и любимого мужа.
Глава 24. Третье марта
В то воскресное утро, едва открыв глаза, Юля поняла, что совсем поправилась от своей простуды. Спрыгнула с кровати и босиком пришла на кухню, где Мирек одиноко что-то варил.
Он воззрился на неё примерно таким взглядом, как тогда, в Нубийской пустыне:
– Юленька, прячься скорее под одеяло, у меня тут холодно…
– С тобой рядом не может быть холодно! Я уже здорова, и весна идёт, разве ты не слышишь?
Она ласково отстранила Мирека от плиты. Быстро помешала варево и не глядя сыпанула в кастрюлю единственно нужной приправы. Три месяца его же, Мирековой, школы давали себя знать.
– Слышу и вижу, – молвил Мирек, играя платиновыми прядями полурасплетшейся Юлиной косы. – Пришла весна в твоём облике… Так ты, значит, совсем хорошо себя чувствуешь?
– Более чем прекрасно!
– Тогда тебе разрешается выйти на двадцать минут на улицу.
– Ой, как я рада! Давай всех наших соберём, всех избранных, и вместе выйдем весне навстречу!
* * *
– Ого! Прошло не двадцать минут, а в десять раз больше! Болящим – срочно домой!
– Ты чего распоряжаешься? – возмутилась Юлька. – Тоже мне король Иржи Подебрад!
– А что, – закричали чудесные существа, – для нашего мира он в самом деле король!
Иржи стал хохотать:
– Вот придумали! Я душой против монархии!
– В вашем мире это совершенно справедливо. А в нашем молились бы на такого короля, который одной улыбкой побеждает зло!
Чудесные существа говорили совершенно искренне. А обыкновенные со смехом поддерживали эту чудную идею…
Когда вся компания поднялась к Зинзелкам и немножко отогрелась чаем, Юля нашла Иржи корону, бывшую вообще-то зажимом для волос. Млада вынула обе шпильки из блестящих колец причёски, и её прекрасные руки короновали Иржи. Мирек разошёлся до того, что встал на одно колено и поцеловал новоиспечённому королю руку на верность. Иржи слабо протестовал, но трудно сказать, что сияло ярче – серебристая корона или его чёрные глаза. Или фары “татрочки”, вдруг загоревшиеся в сумерках под окном. Иржи выглянул на улицу, забыв, что у него на голове корона:
– Кто там “татру” трогает? Эй, это что за чудеса в решете?
Все подбежали к окнам и увидели, как “татрочка” сама собой тронулась с места и, постепенно уменьшаясь, поехала вверх по стене. Когда она добралась до зинзелковского окна, то была уже не больше лесного ореха. Да ещё пищала совсем ошалевшему Иржи:
– Твоему величеству ура!
– Как… как тебя угораздило? – еле выговорил новоиспечённый король.
– А сама не знаю! У вас всегда так весело – а сегодня особенно!
– “Татрочка” ты наша маленькая! – Иржи подставил ей ладонь, и верная машина, счастливая, спряталась в его сильной, всё ещё загорелой руке. – Жаль, что ты не могла раньше так уменьшаться – сколько крови испортили нам эти стоянки… Ну да ладно, впереди ещё полсвета – знай, что только с тобой!
– Хоть до другой планеты повезу! Как хорошо, что вы не оставили меня торчать у автоклуба, друзья мои!
“Татрочка” двадцать раз перешла из рук в руки. Все её ласкали, все наперебой приглашали к себе. Она обещала, что никого не обидит. В глазах непосвящённых она будет чинно стоять под окнами то у Гарамундов, то у Зинзелок. А на самом деле станет крошечным домашним животным. Перейдёт с бензина на обычную воду из-под крана. Будет наблюдать из чьего-нибудь кармана попытки её, “татру”, усовершенствовать. Будет давать ценные советы и помогать писать книгу…
Глава 25. Два Подебрада
Накануне Женского дня на рабочем столе Мирека вдруг обнаружилась старинная грамота, адресованная “нечестивому Мирославу, рыцарю железок” и подписанная “Божией милостью король Чехии Иржи Подебрад”. В этом диковинном документе Миреку и Юле, повинным в непочтении к Его Величеству, предписывалось в течение “одного солнца и одной луны” явиться на королевский суд.
Зинзелки не без труда вспомнили, что как-то, будучи в гостях у родителей Млады, стали распространяться насчёт того, что Иржи Подебрад Полуторный (Гарамунд) значительно превосходит своего исторического тёзку. Сама Млада тогда только кивала и улыбалась – слов у неё просто не было. А в той квартире до сих пор висел портрет “гуситского короля”…
У Мирека всё это вызвало только удивление, а у Юли – дикий смех. Разумеется, никуда Зинзелки идти не собирались.
– Правильно! – сказал Иржи, когда обо всём этом узнал. – Ни о чём не беспокойтесь, с королём я сам разберусь, как Подебрад с Подебрадом!
Он тут же сел и написал своему венценосному тёзке длинное письмо.
В нём Иржи доказывал, что такому доброму королю, каким ещё вспоминает народ Иржи Подебрада, негоже цепляться к словам. Юлька с Миреком, конечно, неправы – преувеличивают по дружбе. Он, Иржи Гарамунд, только пытается равняться на своего великого тёзку…
Пока Иржи сочинял это письмо, он на нервной почве схомячил полкоробки конфет. Их, вообще-то, подарили на работе Младе. Но Иржи это простили.
Было дьявольски трудно идти по лезвию бритвы между самоуничижением и дерзостью…
* * *
Иржино письмо, доставленное по адресу индюком Трифоном, вызвало у короля Подебрада весьма неоднозначное чувство. И наказать этого парня жалко, и простить не позволяет гордость…
Подумав, Подебрад решил самолично прийти к Гарамундам. Известил об этом того, кто называл себя его смиренным учеником. И вечером девятого марта шагнул из рамы и ступил на заново родившиеся пражские улицы.
…Иржи ничуть не испугала перспектива принимать у себя короля. Немедленно по получении письма Подебрад Полуторный развил бешеную деятельность. Прибрал всю свою “кучу малу”, в которой перемешались нужные бумаги с ненужными. Попросил Младу испечь пирогов и сам стал ей помогать. Правда, тесто он месил с такой яростью, что брызги летели по всей кухне… Когда пироги уже были в духовке, Иржи присел на табуретку. Млада встала рядом и наконец позволила себе устремить на мужа тревожный взгляд:
– Иржик, мне страшно за тебя! Ты играешь с огнём, ты опять смеёшься в лицо тёмным силам…
– Вот именно опять! Разве это хоть раз кончилось плохо? Полно, Младушка, нам ли бояться какого-то замшелого короля? Разве он – самый плохой человек на свете? Мы прошли голод, войну, подполье, тюрьмы, провокации – а теперь попали в сказку! Смех! Не бойся, Младушка, ничего не бойся! Пока мы с тобой вместе – никто не сможет причинить нам зло! Твоя любовь хранит меня всегда и везде!
Иржи порывисто схватил жену за руки, притянул к себе на колени… Млада слабо сопротивлялась:
– Ну что ты делаешь? Пироги сгорят!
– Да гори всё синим пламенем! Один раз живём!
На несколько минут Млада позволила себе потерять голову в его объятиях. Но потом решительно высвободилась, выключила газ и, всё ещё с горящими щеками, пошла открывать его величеству. Иржи, впрочем, её опередил. Кто дал этому допотопному монарху право лицезреть Младушку? Пришёл и всё испортил – без него так хорошо было!
Впрочем, оказалось, что и с ним неплохо. Пироги сразу настроили короля Подебрада на благодушный лад. Понравилось ему и то, как чинно вели себя Иржи и Млада – глаза в тарелку и ни одного дерзкого слова… Его величество милостиво расспрашивал о нынешних успехах своей страны. И Гарамунды, постепенно одушевляясь, ему рассказывали. Иржино дурное настроение как рукой сняло, тихая Млада хвастала Родиной без умолку… Подебрад, конечно, не всё понял, но остался доволен. Правда, свободу и международное признание Чехословакии он целиком и полностью отнёс на счёт Иржи и его ближайшего окружения.
– Вот что, сын мой, – сказал напоследок его величество, – ты принял Чехию в руинах, а оставишь её во славе, превосходящей славу моего времени! Да пребудет с тобой и всеми твоими моё благословение!
Иржи склонил голову перед венценосным тёзкой и захохотал лишь тогда, когда король отошёл на безопасное расстояние.
Глава 26. Праздник равноденствия
– Знаете что, ребята? Вот мы изучаем тот мир, на данном этапе – тайно и на ощупь, раз уж нам дана пока не объяснённая способность его видеть. Да, многого мы ещё не знаем. Но то, что знаем, пора использовать, – Иржи оглядел аудиторию, пытаясь понять, принимают ли его всерьёз. – То, из чего состоит чудесный мир, мы называем биополями. Они пронизывают наш мир и по-разному отражаются от живых существ, предметов, да и явлений. Мы с вами видим эти лучи, когда того хотим. Но их слишком много, и они влияют друг на друга. А всё равно не даёт мне покоя одна мысль. Лучи высвечивают сокровенную сущность вещей, и иногда она оказывается весьма неприглядной. И лучи портят людям настроение почём зря. Вот бы отсечь от общей массы все плохие лучи! Тогда люди будут переживать только из-за того, из-за чего действительно стоит. Если, конечно, не сделать защиту настолько сильной, что всё вообще станет безразлично. Мне, ребята, кажется, что мы вчетвером, именно собрав воедино наши сильные стороны, сможем провернуть эту операцию. Даю ей кодовое название “Нету их!”
План был дерзкий, но эксперименты и расчёты показали, что близко к весеннему равноденствию стоит рискнуть.
* * *
В ночи, сравнявшейся с днём, восемь рук – каждая пара сложена лодочкой – сошлись странным крестом, в центре которого была зажжённая свеча. На потолке медленно проступила паутина биолучей. А прямо над пламенем – поле друзей в виде древнего знака “инь и ян” – единство и борьба противоположностей. Только не в чёрно-белом варианте, а в красно-зелёном. Все чёрные, вредные лучи упирались в знак и тут же отскакивали. Значит, начинает действовать!
Друзья собрали всю свою волю. Цвета круглого знака несколько раз перешли друг в друга. Сам знак потихоньку расширялся. Но самую малость не хватало сил для того, чтобы вытеснить чёрные лучи за пределы комнаты, бывшей сейчас проекцией всего светлого мира…
Вдруг прикатила “татрочка”. Зажгла три своих фары и, как мышка в сказке о репке, решила исход борьбы.
Поле “Нету их!” вырвалось на простор, окружило планету, а чёрные лучи остались снаружи.
Рэмзи гладил поле ладонями.
* * *
Ставя свои опыты в полной тайне и на строго научной основе, Иржи и компания даже не подозревали, что совсем недалеко от их столицы, в старом замке, ставшем музеем, собирается ещё с довоенных времён отделение “АКСО” – “Ассоциации Колдунов Социалистической Ориентации”. Эта организация – подпольная в квадрате. От простых смертных – “муглов” – они таят сверхъестественные способности, как повелось испокон веков. От собратьев по волшебному искусству – многим приходится скрывать свои левые убеждения.
На далёком севере находится один из центров волшебного образования – мрачная школа “Унгенисбар”[4]. Туда с незапамятных времён набирали детей, отмеченных печатью волшебства, со всей Германии и тех славянских земель, чьи народы успели стать “Западом второго сорта”. И во тьме веков теряются дни, когда в “Унгенисбаре” начали обучать чёрной магии.
Сколько бы ни создавали смертные волшебники собственный мир на базе лучей, сколько бы ни прятали там своих школ и лабораторий, фабрик и магазинов – жить им приходится среди муглов. И от политики не уйдёшь. Конечно, выпускники чёрной школы в большинстве своём поддерживали Гитлера. Но находились такие, чаще всего муглорождённые, к кому не приставало зло. Они находили друг друга в Коминтерне и Сопротивлении. Только не ощущали волшебной поддержки из Москвы…
Ни на Руси, ни в России, ни в СССР никогда не было параллельных структур общества, создаваемых волшебной силой. Среди колдунов Запада устоялось мнение: они там, эти русские, обделены сверхъестественными способностями. Но шепчутся и о другом: каждый русский – волшебник, сам того не осознавая. Ему не надо по семи лет зубрить заклинания. В трудную минуту он может совершить такое, что не под силу дипломированному колдуну.
Так считает АКСО, скрывая от советских товарищей всю правду о себе. После войны в странах “народной демократии” удаётся создать альтернативу “Унгенисбару”, сильно полинявшему, но ещё крадущему детей. Волшебную школу на базе АКСО. Только не спрячешь её в глухом лесу. Это не Англия, где естественно, что ребёнок уезжает учиться Бог знает куда и живёт в школе. Заведение АКСО – скорее сеть кружков, таящихся в каждом городе за созданной энтузиастами тонкой гранью пятого измерения.
Москва об этом ничего не знает. Знает только Красный рай. И теперь чехословацкое отделение АКСО смотрит на небо, пытается понять феномен “Нету их!”
– В детстве за ними ничего не замечалось, иначе фашистская лавочка положила бы на них глаз. Они, экипаж “татры”, просто жили, боролись, учились – и вдруг оказалось, что им дано видеть. Откуда это к ним пришло?
– Вместе с сознательностью, как вы не понимаете? Знаете, сколько таких случаев в России после семнадцатого?
Случаев было полно и до семнадцатого. Но какой же зарубежный коминтерновец это признает?
– Свяжемся с ними через существа из лучей?
– Давайте погодим. Не верю я мугловой науке! А вот когда у них будут дети – я думаю, их стоит принять в нашу школу!
Часть четвёртая. Солнечное колесо
Глава 27. Перекружили!
Семнадцатого апреля солнце в Праге грело уже по-хорошему. “Татра” съехала прямо по стене на улицу и стала кататься по высыхающему бордюру. Невидимая постороннему взгляду, она беззаботно напевала про себя.
Каково же было её удивление, когда на неё вдруг уставились чьи-то глаза. Зеленовато-карие, печальные, усталые, но ещё нашедшие в себе силы широко раскрыться.
Обладателю глаз “татрочка” дала бы лет пятьдесят. Он внушил ей жалость и вместе с тем невольное уважение…
– Здравствуйте, – сказала машина. – Чем я могу вам помочь?
– Вы ещё и говорить умеете? Здравствуйте, и скажите, пожалуйста, что это за город?
– Прага, – замигала фарами “татрочка”.
– Я догадывался, но не поверил своим глазам. Значит, я в Чехословакии?
– В Чехословацкой Социалистической Республике, – с достоинством поправила машина.
– А есть такая? – незнакомец впервые улыбнулся по-детски изумлённой улыбкой.
– Да, и уже довольно давно. Правда, формально мы так не называемся, но по сути так.
– Да который теперь год?
– Пятьдесят первый… Да вы откуда свалились?
– Я не свалился, а по окончании войны ехал из Японии домой, в Союз. Шагнул на корабль – и в тот же миг оказался здесь, в стране без единого моря, да ещё на шесть лет вперёд… Ну скажите, разве такое бывает?
– Бывает ещё и не такое! Это всё биополя шалят! У меня хозяева – специалисты по биополям, они помогут вам вернуться домой. Сейчас я их предупрежу, и заходите. Четвёртый этаж, девятнадцатая квартира. Только как мне вас представить?
– Полковник Осеев, Максим Максимович, – ответил незнакомец и прибавил неожиданно для самого себя: – Тамань, княжна Мери, фаталист… – в глазах его вспыхнули вдруг озорные изумрудные огоньки. И “татрочка” увидела, что лет ему совсем не пятьдесят, а намного меньше.
* * *
Экипаж “татры” радушно принял жертву биополей и незамедлительно приступил к анализу ситуации. Иржи зажёг свечу и попросил Осеева держать ладонь ребром справа от пламени. Свою руку он поставил слева и стал тихонько поворачивать, видимо ища нужный угол. “Ну что за средневековье?” – думал Осеев. А у самого сердце так и замирало от сладкого ужаса, как в первые дни в Эльсиноре. И глаза Максима становились всё зеленее, всё ярче…
Меж тем Иржи добился своего. На потолке вдруг вспыхнула разными цветами немыслимо запутанная кривая. Иржи читал её, как на работе читал чертежи. Распутывал, как собака – заячий след…
– Перекружили вас, Максим Максимович, – наконец объявил он. – Знаете, как в игре: закрываешь глаза, тебя берут за плечи и вертят вокруг своей оси. А потом говорят: “Найди свой дом!” Только биополя не спрашивают согласия человека, когда хотят с ним поиграть… Ну ничего, через три дня мы сможем перекружить вас обратно. А пока поживите у нас, если удостоите. Вы ведь необыкновенный человек! Иначе не увидели бы нашу “татрочку”…
– Я что…
– Ладно, ладно, не прибедняйтесь! Жалко, что вы не сможете быть у нас на празднике двадцать второго – сегодня ведь только семнадцатое…
– Семнадцатое апреля? Ого, так сегодня моё рождение! Стукнуло мне де-юре тридцать девять, а де-факто тридцать три!
Почему-то эта мысль его веселила.
Глава 28. Разведка воем
Утро третьего дня. Вечером Максим отправится домой. А сейчас вместе с новыми друзьями удивлённо смотрит на разбросанные по полу острые-преострые осколки. На большое чернильное пятно посреди одной из лучших страниц африканской рукописи… Кто-то куролесил ночью и в девятнадцатой, у Зинзелок, и этажом выше, у Гарамундов.
Узнав от обитателей чудесного мира о противной стране под названием Шамбала, экипаж “татры” в шесть секунд спровадил туда Индржиха с Крысеком. Иржи с Младой обещали Индржиху поддерживать порядок в его берлоге, стирать пыль с гробов, которые он сколачивал. И таким образом поселились этажом выше Мирека и Юли. 22 апреля – дата не личная, готовиться придётся основательно…
* * *
Нигде никаких следов неведомых злоумышленников. В недоумении даже домашние барабашки.
Только Осеев обострённым слухом разведчика услышал вдруг какое-то шуршание в самом верхнем гробу. Потом увидел: из-под неплотно прикрытой крышки исходит какое-то сияние. Такое видно, если смотреть на солнце сквозь аметистовую чашу…
Более того: сияние состояло из множества маленьких и одинаковеньких существ. Они выглядели как гранёные шарики с вредными улыбочками.
– О! Вот они, вредители! – Максим обличающим жестом указал в сторону сияния. Его друзья далеко не сразу разглядели диковинные существа.
– Ну, у вас, Максим, глаз-алмаз! А вы там, фиолетовые, кто такие? – грозно спросил Иржи.
Гранёные никак не среагировали.
– Отвечайте именем короля Подебрада! – Иржи, начиная злиться, попробовал поймать гранёных. Но его руки прошли сквозь них, как сквозь воздух. Гранёные противно захихикали и все как один высунули крошечные язычки.
– Ну, это уже верх наглости! – звонко возмутилась Юля.
– Да они не от мира сего, – рассудительно сказала Млада, – и человеческого языка не понимают!
– Ничего, мы найдём к ним ключ! – пискнула “татрочка”. – Пусть Максим встанет в магический круг и скажет что-нибудь эдакое… Он же их углядел!
– Ну, если мне дадут магический круг… – только и сказал Осеев.
Мирек тут же сбегал вниз и принёс серебристый обруч. Юля любила делать с ним гимнастику…
…Пять минут спустя Максим уже метал из центра круга яростные взгляды на гранёных. Его чуть-чуть знобило – вряд ли от того, что он стоял босиком на холодном полу. Просто он не верил в нечистую силу. Но, однако, вот она, на расстоянии вытянутой руки! И заметно обеспокоена манипуляциями с обручем. Сияние гранёных померкло, они запищали и попытались спрятаться в гроб.
Максим сделал зверское лицо. Попытался изобразить руками какие-то магические жесты. И начал примерно таким голосом, каким Буратино говорил своё коронное: “Открой тайну, несчастный!”
– Вы, презренные и фиолетовые, отвечайте, кто вы такие и зачем вредите моим друзьям?
– А ты-то кто? – в последний раз попытались обнаглеть гранёные. А самих уже так и била дрожь…
– Я? Аз есмь альфа и омега, первый и последний, задний и передний и вообще очень большое начальство! – Максим едва удерживался, чтобы не фыркнуть. – А вы не увиливайте от ответа! Извольте отвечать, кто вас сюда послал?
– Великое правительство присно совершенной Шамбалы…
– Очень мило с его стороны! И почему же оно унижается до таких мелких пакостей?
* * *
Хоть и явился Индржих Прохазка в Шамбалу незваным, но сразу пришёлся ко двору. Получил аудиенцию у самого главы правительства, в большом мире обычно непочтительно именуемого Главным Рерихнутым. И отплатил экипажу “татры” совершенно по-крокодильски.
Правительству Шамбалы отнюдь не понравились сообщённые Индржихом сведения об Иржи и его компании. Об их борьбе с разной нечистью. О книге про все страны, которую компания пишет…
Это угрожало перевернуть Шамбалу. Страна жила по однажды установленному закону. Важен, мол, не мир и его строение, а только облегчение людских страданий. Но для этого почему-то только и можно непрерывно себя совершенствовать, стремясь к нирване.
Не смей ничего желать. Довольствуйся рисинкой в день. И работай на любимое правительство. Оно открыло тебе глаза и ведёт к свету. Оно лучше знает, как распорядиться благами жизни.
А распорядившись, погладит себя по животу и вместо десерта примется толковать и перетолковывать туманные изречения священных книг…
…Перед тем, как объявиться в Праге, гранёные довольно долго пребывали в нирване. Абсолютно не различали добро и зло. Поэтому рерихнутым ничего не стоило стронуть гранёных с неустойчивого равновесия и отправить деморализовать противника. Но с противником ничего подобного не произошло. А перехваченные агенты по доброй воле перешли на его сторону.
* * *
А что дальше? Осеев прямо заявил друзьям:
– Если наши новые союзники научат меня своему языку и порядкам, я сумею проникнуть в стан врага и узнать все его планы.
– Это опасно! – запищали гранёные.
– Ну и пусть! Должен же я отблагодарить друзей!
– А справитесь вы? – Иржи с сомнением поглядел на Максима. – Я бы на вашем месте не смог – в первый же день умер бы со смеху…
– Ох, ваше счастье… – глаза Осеева померкли. Он осекся и долго молчал, словно медля поднести факел к оставшемуся позади мосту. Наконец вздохнул полной грудью и сказал: – Знайте же, что все годы существования третьего райха я жил и работал в Берлине под именем Макса Штирпица! Я полковник советской разведки. А там был СС штандартенфюрером…
Друзья переглянулись, поражённые. Гранёные мало что поняли, но тоже притихли и замолчали.
– Ну, тогда вам и книги в руки! – тихо молвил Мирек после долгого молчания. – Действуйте по своему усмотрению и рассчитывайте на нашу помощь!
Глава 29. Путь в Шамбалу
Самолёт набирал высоту. Штирпиц лежал на полу в грузовом отсеке, среди каких-то ящиков. Было ему не столько неудобно, сколько совестно: летел он зайцем, пусть и невидимым для простых смертных…
Разведчик лежал, подложив под голову чемодан с рацией. После Победы её в целости и сохранности нашли в Эльсиноре. Послужила она Штирпицу и в Японии. А до дому не доехала – пригодилась раньше. В далёкой Праге Иржи благословлял свою радиолюбительскую лицензию. Годовщину им в этот раз не отмечать…
Штирпиц прижался щекой к рации. Третий круг – последний круг, так по всем сказочным законам. Но круг второй не отложить на потом!
* * *
“Вот мы и на месте, – подумал Штирпиц, выйдя из самолёта и глядя на великолепные, в небо уходящие горы. – Ну, почти на месте. Осталось всего-то-навсего подняться на одну из этих маленьких и милых вершинок и найти тайную тропинку в Шамбалу…”
Он помахал рукой улетавшей стальной птице. Оправил свой разноцветно сверкающий индийский наряд. Подставил лицо чужому пьянящему ветру…
…Горная тропинка уходила вверх под углом градусов сорок пять к горизонту. Дышать было трудно. Но это не помешало Штирпицу опознать нужных людей в тех двоих, что догнали его на одном из привалов. Поклонившись им по всем шамбальским правилам, Штирпиц осведомился на всякий случай:
– Рериха уважаете?
– О-о!.. – застонали паломники, готовые пасть ниц и пропахать носом до самого подножия горы. – Это величайший наш гуру! И мы идём в его страну!
Они стали похожи на ос в варенье. Штирпиц тем не менее изобразил просветление и объявил:
– О, так мне с вами по пути! Разделите со мной скромные дары земли, и пойдём в присно совершенную Шамбалу!
Это было на четвёртый день его блужданий.
* * *
Пришли! Глубочайшая расселина между двумя камнями причудливой формы. Один похож на удручённого крокодила, другой на ежа с лапками.
Всё это – почти на вершине горы, уже под шестьдесят градусов к горизонту. Из щели брызжет странный мутный свет, словно глядишь на солнце сквозь разведённое водой молоко.
Паломники, все трое, проныли священное слово “Ом” и полезли в чёрный провал.
– С этой минуты я даю обет молчания, – заявил Штирпиц, прежде чем спрыгнуть внутрь горы.
– Мы тоже, мы тоже! – тут же примазались его попутчики. И, как медузы, плюхнулись на шамбальскую землю рядом с легко спружинившим Штирпицем.
Так вот ты какая, Шамбала! Молочный туман рассеивался. Стали видны покосившиеся пальмы – видать, тоже рерихнутые. Рисовые поля, хижины и местный рейхстаг… Правительство пыталось подделать свою резиденцию под обитель самых что ни на есть аскетов. Но изо всех щелей так и пёрли алмазы…
Глава 30. Я глух и нем
Рерихнутые придирчиво скользили взглядами по лицам. Штирпиц представил себя на сцене институтского драмкружка, и сразу перестал разбирать смех. Правительственные чиновники оценили немыслимое просветление в его чертах. Жестами пригласили разведчика следовать за собой.
Штирпиц ступал словно по облакам – пока всё шло по его.
…Внутреннее убранство шамбальского рейхстага поражало безвкусной роскошью. Посреди тронного зала был фонтан, из которого вместо воды били струёй отборные жемчужины. А над фонтаном, на спине какого-то каменного страхолюдища с плоским носом и кожистыми крыльями, восседал Главный Рерихнутый. Рожа его тоже просила кирпича. Зато весь он сверкал, как новогодняя ёлка. Прочие рерихнутые сидели сообразно своему достоинству на ступенчатых лапах страхолюдища. И Индржих был среди них не последним.
За спиной у каждого рерихнутого стоял глухонемой страж. Только место за спиной Главного пустовало. И туда был водворён Штирпиц.
* * *
Прошло несколько часов. Всё это время рерихнутые орали нудные песни. Жевали липкие сладости. Сплетничали и пулялись жемчужинами из фонтана. А стража стояла как приклеенная и механическими движениями обмахивала господ опахалами.
Наконец прилетели гранёные. Чуть заметно перемигнулись с Максимом. В полном соответствии с инструкцией доложили, что солят экипажу “татры” изо всех сил, но безрезультатно.
– Солите крепче! – наказал Главный и для разминки сказал проповедь. Туманная чушь её фраз вызвала у Штирпица горестное удивление теми, на кого это действует. И одновременно истерический смех. “Ну, я такое могу сочинять километрами”, – сказал себе Осеев.
И эта мысль была началом конца Шамбалы.
…Вечером, после роскошного ужина, из которого страже не перепало ни крошки, в зал вошли девушки-рабыни. Начались танцы со змеями, лягушками, пауками.
В центре круга была танцовщица в белоснежных одеждах, почти без украшений. Строгое лицо её поражало внутренней силой. Ни одного неверного движения. Послушная змея так и струилась вокруг всей прекрасной фигуры, как лента в художественной гимнастике.
Кто она, эта женщина? Ведь не местная, из Европы! Где он, Осеев, видел эти глаза, когда-то синие, а теперь словно подёрнутые серовато-голубой льдистой корочкой?
Взгляд на миг остановился на Штирпице. Лёд чуть подтаял. И разведчик, поражённый, обрадованный, едва не закричал: “Какие люди без охраны!”
Ибо то была Катя Родникова.
* * *
Только глубокой ночью, после весьма скудного ужина, Штирпиц остался наедине с собой и с рацией. Как телохранитель Главного, он имел право на три рисинки вместо одной и отдельную каморку за самой спиной страхолюдища. Рация не настраивалась. Каша была в голове…
Штирпиц закрыл глаза. Принялся считать до десяти, пытаясь успокоиться. На счёте “семь” что-то гладкое и прохладное коснулось его руки. Штирпиц вздрогнул. К нему подползала Катина змея – ужасная, огромная кобра. А сама Катя одной рукой держала её за хвост, а другой прижимала к сердцу Вику.
– Полковник Осеев, привет! – сказала Катя своим прежним конспиративным шёпотом. – Ты мою Драупади не бойся! Она добрая на самом деле. Она-то меня к тебе и вывела.
– Катюша, здравствуй! Вот уж не чаял… Как ты сюда попала?
– Сама не знаю… Поехала с фронта домой – если бы не Вика, я бы в госпитале осталась. Шагнула в поезд, раз – и здесь! А они меня под белы руки и к себе во дворец. Приставали, конечно, насилу я у них выпросила траурный год… Ох, Толя, Толя…
После долгого молчания Штирпиц решился на новый вопрос:
– И давно ты здесь?
– Сегодня неделя.
– А пляшешь, как будто здесь родилась!
– Это потому, что мы сразу подружились с Драупади. Вот некоторые боятся змей, а ты посмотри – ну какая она миленькая… Да, я-то в плену, а ты, я смотрю, на задании? – она кивнула на рацию. – Я сразу говорю: рассчитывай на меня как прежде!
* * *
Шли дни. Частенько являлись гранёные всё с тем же отчётом. Наконец рерихнутым это надоело. Закидав гранёных жемчужинами из фонтана и с позором выгнав, они устроили экстренное совещание.
Но за пять минут до его начала Сяу-Сяу-Вои, телохранитель Главного, повёл себя очень странно. Без всякого приказания спустился со спины страхолюдища. Достал из-за пазухи кусок угля. И принялся писать на белоснежной стене рейхстага немыслимо туманные фразы. Причём проделывал он всё это словно во сне, явно руководимый внешней силой.
Рерихнутые уставились на него разинув рты. Значит, в самом деле есть та сила, верой в которую они поработили Шамбалу? И она действительно говорит через самых жалких, обиженных природой представителей “этого народа”?
Конечно, рерихнутые вообразили, что сила эта – за них и с ними. И попытались извлечь из пророчества ценные указания по борьбе с пражской компашкой.
Споры продолжались двое суток. Некоторые выводили из странных слов, что экипаж “татры” надо закидать подушками. Другие – что надо насыпать врагам соли на хвост. Было и ещё много всяких предположений, дело чуть не дошло до драки.
А как только рерихнутые приблизились к какому-то определённому решению, Кэтти грянулась оземь и начала выкликать. И всё началось сначала…
В Праге просто лежали, слушая по рации отчёты об этом деле. Улыбался и Рэмзи в вышине…
Глава 31. Костёр
Штирпицу и Кэтти пришлось бы до скончания века поочерёдно подливать масла в огонь. Но на пятый день прилетели гранёные и объявили:
– Мы подняли восстание! Мы всем рассказали, как рерихнутые наживаются на одной рисинке на нос! На рассвете народ будет здесь!
– Вооружённый? – спросила Катя.
– Безоружный. Но вся страна от мала до велика!
– Инициатива наказуема, – погрозил пальцем Штирпиц, но глаза его улыбались. – А их победа не будет стоить ни капли крови!
…Перед зарёй самозваные пророки сложили у входа в рейхстаг огромный костёр и зажгли. Запах дыма и зарево разбудили рерихнутых. И они побежали за разъяснениями.
– Всё очень просто, – деловым тоном сказала Кэтти. – Вам нужно пройти очищение этим священным огнём. И всё тогда ваше!
И рерихнутые, не рассуждая, шагнули в огонь. Штирпиц и Кэтти в последнюю минуту удержали ни в чём не повинных стражников и танцовщиц от того, чтобы последовать за господами.
* * *
…И свобода вас встретит радостно у входа… В странном, сказочном виде, похожем на детскую мечту каждого шамбальца. Сиреневое облако гранёных. Весёлый загорелый праведник в многоцветных одеждах. Добрая нездешняя мадонна с дочкой и змеёй…
– Входите, братья! Всё теперь ваше!
Вместо расправы с рерихнутыми получился пир горой. К народу возвращалось отнятое. Шамбала, как феникс, восставала из пепла догоревшего большого костра.
Бывшие подданные рерихнутых готовы были целовать крест… то есть, пардон, чакру – солнечное колесо на верность своим освободителям. Но Катя и Максим уклонились от этой чести. Только просидели до новой зари у опять зажжённого костра. Рассказали что могли о том, как далеко на севере люди сами строят своё счастье… А на рассвете стали прощаться.
Штирпиц хотел вести Катю, Вику и Драупади той же дорогой, какой сам пришёл сюда. Но то ли жар от костра, то ли гранёные, то ли голоса освобождённой Шамбалы подкинули их вверх. И они испытали наяву сладкое чувство полёта во сне…
Кобра обняла Катю хвостом за талию, а голову с капюшоном утвердила на плечах Максима. И он полетел, как поплыл. Легко потянул за собой остальных. И даже Вику не пугал полёт. Она спокойно сидела у матери на руках и глядела в небо огромными серыми глазами…
Глава 32. Последние страхи
– Ой, Максим, чудо ты морское! Ну с чего ты взял, что жертвуешь единственной возможностью попасть домой? Дай руку, покажу твою дорогу!
Иржи привычным жестом сделал кривую видимой.
– Смотри. Луч, что перекружил тебя, касается наших времён несколько раз. Он только постепенно возвращается в нормальное положение. Каждый следующий мост между временами – всё дальше от предыдущего, всё менее прочен. Ближайший будет доступен через три недели…
* * *
Вечером Максим писал письмо Наташе. Первое за все эти годы. По сей день не мог он зримо представить себе Надежду Максимовну… А сыну-то пятнадцатый год… И вот теперь пятый двойной листок заполнял Максим мелким почерком. Писал обо всём подряд. На ответ надеялся, давал инструкции, как его перекружить…
Это письмо так и не было вскрыто.
* * *
Ночь… Засыпают, обнявшись, Юля и Мирек. Иржи склоняет буйну голову на плечо Младе…
Только Катя и Максим не могут уснуть. Его мысли – в будущем, её – в прошлом и здесь, рядом с Викой.
Девочка спокойно спит. Но иногда вздрагивает во сне, словно слышит эхо канонады… И Катя тогда крепче прижимает к себе дочь.
Вот снова что-то напугало Вику. Но не её одну. Взвилась змея Драупади, лежавшая в ногах у хозяйки. Катя открыла глаза – и не смогла даже крикнуть.
От стены отделилась белая круглая фигура. На месте сердца – кровоточащая рана. На лице – противная улыбочка.
– Сегодня моё рождение! И ты вспоминала меня! Но будь ты в самом деле мертва, ты бы так не испугалась! Признавайся, куда же ты ушла от меня, Кэтти?
– К своим, будь ты проклят!
– Да ты что, девочка, хочешь сказать, что работала на русских?
– Все двенадцать лет! И, если хочешь знать, Вика тебе не дочь! Ты убийца её отца – того, кто лечил тебя, того, кого ты звал Петером Штольте!
Руки Свермана, на волосок не достав до Кати, повисли как плети. Он глухо застонал и растаял в воздухе. Исчез, чтобы больше не вернуться.
* * *
Друзья прощались без лишних слов, почти без улыбок. Но всё-таки не хотели верить, что больше не увидятся…
Das waren Tage der Brigade Elf
Und ihre Freiheitsfahne!
“Brigada Internacional”
Ist unser Ehrenname![5]
Так поётся в песне певца-антифашиста Эрнста Буша. Друзья пели её напоследок. Исчислив все подвиги бригады в Испании и Италии, клялись вместе с ней освободить Германию. И последний припев звучал по-новому:
Das werden Tage der Brigade Elf
Und ihre Freiheitsfahne!
“Brigada Internacional”
Bliebt stehts ein Ehrenname![6]
…До “отъезда” разведчиков оставалось несколько минут. А Максим всё не мог спустить с ладони на пол “татрочку”. Да и ей было нелегко…
– Слушай, маленькая, – обратилась Юля к волшебной машине, – хочешь проводить друзей до дому? Ты лёгкая, ты проскочишь домой по следующему мосту!
– Конечно, проскочу! Конечно, провожу! Ведь люди стартуют в неизвестность!
– Почему в неизвестность? – возразила Катя. – Люди едут на Родину прежде всего! Но ты, “татрочка”, конечно, будешь у нас в Союзе желанной гостьей! Жаль, что вы все не можете у нас погостить…
Максим, присоединяясь, кивнул, но как-то неуверенно.
Катина семья у неё на руках. А он так и не получил ответа из дому… Это ничего, конечно, не доказывает. Но почему Наташин флакончик, все эти годы хранивший аромат её души, после возвращения из Шамбалы утратил свои чудесные свойства?
…Иржи крепко взял Максима за плечи и повернул вокруг оси шесть раз – против часовой стрелки. Юля проделала то же с Катей. Разведчикам оставалось сделать один-единственный шаг, чтобы очутиться на Родине…
* * *
На Казанском вокзале боевые друзья расстались. Катя с Викой и коброй остались ждать поезда на Рязань. А Максим в три прыжка добрался до Каланчёвки и поехал на дачном домой. “Татра” сидела у него в кармане.
И когда ночью Штирпица душили слёзы, это она, “татрочка”, въехала на подоконник и включила фары. Всю свою душу она вложила в свет. А слов не пришлось придумывать – сами прилетели откуда-то сверху…
“Я одного хочу – чтобы ты был счастлив. Мне не нужно такого страшного доказательства любви, как твоя смерть. Живи, Максим, живи! А я буду помнить тебя всегда… всегда… всегда…”
Волшебная машина никогда не признается, какова её роль во всей этой истории. “Татрочка” убеждена, может быть, не без основания: она послужила только передаточным звеном…
Глава 33. Нечисть на марше
Семь лет тосковала неприкаянная Оладья. А в 1951 году прослышала, что армянская диаспора задумала синтезировать невиданную под солнцем красавицу. И безумно захотела в неё вселиться.
Но от себя не убежишь. Сырьё для синтеза – микояновскую колбасу какие-то “честные” люди слопали по дороге в Египет. И потихоньку заменили грязными тряпками. Этого никто так и не обнаружил, поскольку колдовали вокруг наглухо закрытой бочки. Ну и вылезла из неё такая же Оладья, какую знали дореволюционные Сабунчи…
* * *
– Ну, ребята, как вам Груня?
Максимка Осеев помолчал и сказал серьёзно:
– Хорошая! На Надюшку похожа.
– Я не рыжая, – сестра откинула за спину тяжёлую тёмную косу. – Но она – свой парень! И пороху понюхала!
Баба Варя, которую Максим привёз-таки на Найду, сначала охала и качала головой. А потом привыкла…
Осеева страшно тянуло к специальности, избранной ещё в юности. Но скоростные программы обучения ему претили. Он поступил на вечерний в Грунин институт, почти на её специальность.
А для заработка набрал переводов с немецкого.
Трудно сказать, какая недобитая контра подсунула ему одну из книг. Все болезни, утверждал её автор, вызваны твоим духовным состоянием. Насморк ли у тебя или перелом – всё, мол, сводится к тому, что ты не веришь себе. Как подытожила Груня: “Люби себя, чихай на всех – и ничего у тебя не заболит!”
С каждой страницы веяло Шамбалой. А когда автор обмолвился про реинкарнации и кармические долги, Штирпиц сказал невесте:
– Это вопиёт. Если этот Курт Теппервау прослышит про гибель Шамбалы, он может приложить руки к её восстановлению. Мой долг – не допустить этого.
– Наш долг, – поправила Рябинка.
* * *
Ясный августовский вечер опустился на Мюнхен. Курт Теппервау, противный, с лицом кирпичного цвета, куцей седой бородёнкой и грязными глазами, вышел на звонок.
За дверями стояли двое. Мужчина и девушка, оба в причудливых нарядах, живо напомнивших Теппервау его детство в далёкой Шамбале. Его папаша-немец забрёл туда с экспедицией. И был украден дочкой одного из рерихнутых. А лет через семь, отъевшись за народный счёт, отплатил жене ответным похищением. Прихватил и маленького Курта. И навсегда обосновался в фатерланде.
…Психический психолог отвесил разведчикам церемонный поклон:
– Приветствую вас, о присно совершенные! Как дела в краю великого Рериха?
Штирпиц ответил с таким же поклоном:
– Вынужден огорчить тебя, о светильник разума! Шамбала погибла в пламени, зажжённом одним нечестивым обманщиком! Только мы и спаслись!
– О горе мне! – застонал Курт и вцепился в бородёнку. – Что же делать?
– Тебе виднее, о слон мудрости, – ответила Груня, пряча улыбку в глазах.
* * *
Рябинка вынула из “ундервуда” свежеотпечатанный лист. Передала Штирпицу. Тот положил лист в стопку, уже до половины закрывшую окно. От малейшего толчка эта стопка могла обрушиться. Но не на Штирпица, а на Курта. Тот ходил взад-вперёд в опасной близости от собственного гениального труда. И вдохновенно диктовал Груне очередную страницу.
Приняв инициативу возрождения, Теппервау не нашёл ничего лучше, чем составить реестр сгоревшего. Сплести его из лапши, щедро цепляемой разведчиками на его кирпичные уши. И припаять к каждой мелочи “духовное соответствие” с витиеватыми выводами.
Груня и Максим ждали только того часа, когда Куртов бред достигнет критической массы и погребёт под собой создателя.
И когда это наконец случилось, сам же Штирпиц нёс гроб Теппервау, склеенный из шамбальского реестра. А Груня шла сзади, причитая по обычаям страны Рериха…
…Книга Курта вышла на Найде с такими издевательскими комментариями, что её воздействие оказалось прямо противоположно авторским замыслам.
Глава 34. Вербовщики
В конце сентября Штирпиц, не боясь долгого пути через весь город, провожал Груню домой из института. У эскалатора на “Кузнецкий мост” разведчика вдруг тронул за плечо какой-то низкорослый субъект. В тёмных очках, как показалось, зелёный вроде Фантомаса. Спросил мрачным шёпотом:
– Штирпиц?
– Осеев, – спокойно ответил тот. Взял протянутую записку. Передал любопытной Рябинке этот очередной плод остроумия поклонников… Но записка гласила:
“"Интер-Финтер-Жаба" приказывает вам, М. Штирпиц, явиться сегодня в 19.00 по адресу: чёрный собор в Сокольниках, колокольня. При себе иметь удостоверение агента и клеящий карандаш. Никакие “уважительные” причины (вплоть до смерти) в случае неявки или опоздания к рассмотрению не принимаются. Форма одежды – парадная. Стучать 3,5 раза”.
Груня прочла и возмутилась:
– Как они смеют тебе приказывать, шпионы противные? До чего дошло – вербуют прямо в метро! За кого они тебя считают?
* * *
Островерхая колокольня зловещим силуэтом вырисовывалась на фоне багровеющего неба. Штирпиц и Груня остановились у входа.
– Жди меня здесь, Рябинушка! Если я буду там умирать со смеху – прибегай меня выручать!
Максим с сожалением выпустил руку Груни. Переступил порог храма. Креститься не стал, за что на него тут же напустился причётник с длинной нечёсаной бородой.
– Да я не молиться, – успокоил его Штирпиц, – я на явку иду!
Причётник изменился в одно мгновение. Склонился до земли, подмёл бородой пол. Пропел:
– Ласкаво просимо, свет-Максим! Я провожу…
…На колокольне, обсев место звонаря, устроилась чёртова дюжина жаб разного размера. Максима они встретили неласково:
– А, явился? А где удостоверение?
– Нет его у меня, любезнейшие! И вообще таких удостоверений не бывает!
Жабы сразу сбавили тон:
– Ну то-то же! Другие себе фальшивые малюют! А вы, Максим Максимович, по крайней мере пока, не хуже, чем в кино показано! Но к делу. В стратегическом институте учитесь? Значит, остальное должны сами понять. Скоро мы вас призовём и скажем, как конкретно потрудиться во славу болот! А карандашом приклейте бороду причётника к порогу! Приятно было познакомиться!
– Спасибо, мне также! Со шныряльным приветом, счастливо оставаться!
…Причётник поглядел на Штирпица с опаской:
– Будешь бороду приклеивать? Не надо, свет-Максим, пощади старика! А я тебе за это скажу, что все, кто приклеивал – посейчас в подвале сидят!
– Спасибо, товарищ поп! До скорого!
* * *
Недели через полторы Штирпиц получил письмо от жаб. Они сообщали, что впадают в зимнюю спячку. А все дела, в том числе шифрованный устав, передают до весны ему, своему новому агенту. Сами они никаких сведений ещё не нашныряли по невозможности добраться до источников информации…
– Не верю я им, – сказал Максим Рябинке. – Ещё чересчур тепло. До настоящих морозов не мешает создать видимость деятельности.
И бородатый причётник регулярно принимал шифрованные донесения. Наукообразный бред не хуже шамбальских пророчеств. И личные дела якобы завербованных. Груни, Кати, Толи. Осеевских ребят. Даже самого Рэмзи. Даже Вики, из которой Максим обещал вырастить о-го-го какого агента…
Глава 35. Суд при свечах
Холода вступили в свои права. Штирпиц приметил, что его последний отчёт не тронут чужими руками. Сказал Рябинке:
– Пора!
В субботу, после занятий, они поехали в Сокольники. По какому-то наитию, по едва заметным следам нашли убежище жаб. Вся чёртова дюжина сладко спала у самого берега пруда…
Рябинка поглядела на холодных, твёрдых амфибий. Перевела взгляд на своего наречённого:
– Слушай, Максимушка, если ты придёшь на Лубянку с полным мешком мороженых жаб и скажешь, что раскрыл шпионскую организацию, там явно неправильно поймут. Даже на Найде. Даже тебя.
– Да, пожалуй, заинька. Надо нам с ними самим разобраться! Вот приедут наши друзья из Праги – устроим показательный суд!
…Летом они уже гостили в Праге. А теперь вот Иржи и компания выкроили время для ответного визита. “Татрочка” готовила Штирпицу сюрприз. Всеми правдами и неправдами она пробралась по биолучам в Берлин. Разыскала там Максимова друга – чёрный “хорьх”. Пламенный мотор подсказывал “татрочке”: это не простая машина, а такая же, как она сама…
* * *
Как только стемнело, Грунина девичья спаленка превратилась в зал суда. На пианино Рябинка поставила две свечи, но так, чтобы жар не смел идти прямо на Рихарда. Трое судей – Юля, Мирек и Млада – кое-как устроились на кровати. Может, и к лучшему, что не смогли прийти Родниковы.
На столе в тазу с тёплой водой плескались мрачные, едва пришедшие в себя жабы. От защиты они отказались, хотя сердобольная Млада была не прочь:
– Мы же не фашисты какие, чтобы не дать адвоката!
За тем же столом сидел секретарь суда Иржи Гарамунд. Постукивал себя карандашом по носу, готовясь на ура описать всю эту историю… Обвинитель Штирпиц и его главный свидетель Груня сидели на полу. Кресло предоставили зрителям – Алёне и детям Осеева. Максимка с Надей устроились на подлокотниках. А обе волшебные машины весело катались по полу, мешая свет фар с сиянием свечей…
* * *
Из протокола заседания суда.
“…Принимая во внимание явно деспотические порядки в болотной Держабе, а также отсутствие добытых сведений, суд постановил освободить от ответственности восемь меньших жаб. Пригласить их на заседание в качестве свидетелей. Также не преследовать причётника Веспасиана и неудавшихся агентов, найденных в подвале чёрной церкви. Все их показания приобщить к делу.
Пяти жабам, согласно шифрованному уставу являющимся руководителями разведывательной организации “Интер-Финтер-Жаба”: Клотильде, которая главнее всех, Монике, Мариусу, Клементине, Ортанс – предъявляются следующие обвинения:
1. Проникновение на территорию Московии с целью шпионажа в пользу болотной Держабы;
2. Подчинение своему влиянию восьми отпущенных обвиняемых;
3. Вербовка агентов среди граждан Московии и лишение свободы неугодных.
По пункту 1 признаёт себя виновной только подсудимая Моника.
По пункту 2 она показывает, что сама была подчинена влиянию.
Остальные обвинение отрицают. Причём подсудимый Мариус заявляет, что отпущенные обвиняемые – по жизни его смерды и холопы.
Подсудимая Клотильда в наглой форме отказывается отвечать на дальнейшие вопросы и требует вернуть себя в пруд.
По пункту 3 подсудимая Клементина заявляет: “Никого мы не вербовали. Всё это приснилось дохлому аисту. А так называемый устав сфабрикован так называемым судом, где сплошь журналисты”.
Подсудимая Ортанс: “Да как их не сажать в подвал, когда они такие болваны?” Клементина: “Сама болванка!” Мариус: “Точнее сказать, болваниха!”
Народный заседатель Юлия Зинзелкова: “Прошу отложить ваши филологические споры! К порядку!” Укоризненный взгляд председателя суда Рихарда Зоргфальта. Подсудимые стихли.
Слово свидетеля обвинения Аграфены Рябининой: “Да, они пытались “своротить” Максима Осеева, только он их за нос водил!” Аплодисменты. Рассказ о вербовке Максима Осеева и его дальнейших действиях.
Слово свидетелей-жаб: “Нас запугали!” – “Нам давали комаров только после присяги организации!” – “Накажите за трусость, за то, что разносили повестки!”
Чтение показаний причётника Веспасиана и отсидевших в подвале. Осеев от речи отказывается: “И так всё ясно”.
Перерыв, в течение которого подсудимым предлагается обдумать слово в свою защиту.
В защитительной речи обвиняемые утверждают, что никакой Держабы знать не знают. “Наша родина – Моравские болота. Прилетели мы поглазеть на Москву, а тут нас в ближайшем пруду подкосила зимняя спячка. Потом пришёл сдвинутый по фазе Штирпиц, разморозил нас и притащил в суд”.
Нечестивый хохот среди народных заседателей. Зинзелкова: “Моравские болота осушены ещё при Иржи Подебраде Первом, это даже я знаю!”
Клементина, Клотильда, Ортанс: “Гад ты, Мариус, подвёл нас. А ещё говорил, что всё знаешь! Какой ты после этого, к чёрту, разведчик!” Ругань, пресечённая взглядом Зоргфальта.
Суд удаляется на совещание.
Приговор:
Принимая во внимание улики, свидетельские показания, противоречия в показаниях подсудимых, несостоятельность защитительной речи, суд единогласно признаёт Клотильду, Монику, Мариуса, Клементину, Ортанс виновными и присуждает их по окончании зимней спячки к исправительным работам по ловле комаров в Суханово.
Приговор не оспаривался. От свидетелей-жаб поступила просьба: не возвращать их в Держабу, оставить лучше в Московии – заморозить до весны в другом пруду, подальше от начальства. Постановили просьбу удовлетворить. Выезжаем замораживать”.
Часть пятая. Вперёд и выше
Глава 36. Битва с Бодзиком
В апреле 1952 года экипаж “татры” поклялся, что больше никакая Шамбала не испортит им праздник. Гарамунды опять перебрались в берлогу Индржиха. И двадцать первого вечером, когда Юля и Млада уже спали, а их мужья засиделись над рукописью, Иржи вдруг глянул на Мирека поверх страницы и предложил:
– Давай, Мирка, встанем завтра пораньше и наломаем вербы на заводе ЖБИ! Устроим сюрприз нашим любимым! Знаешь, какая там верба великолепная!
– А мы, думаешь, обернёмся до того, как Млада проснётся? За Юленьку я не волнуюсь – она у меня такой сурчонок…
– Обернёмся, – беззаботно махнул рукой Иржи.
…Конечно, они не обернулись. Хорошо ещё, что Мирек попросил Агафангела в случае чего всё объяснить.
Но обеим женщинам пришлось-таки поволноваться. Слишком долго отсутствовали эти охотники за золотыми мышами…
Поле “Нету их!” не развеивало тревоги – значит, что-то в самом деле случилось!
Правда, когда подруги сфокусировали на потолке биопаутину, то увидели, что их поле кто-то пытался испортить. А значит, оно могло и привирать.
– А, – сказал Агафангел, – знаю я, чьих это рук дело! Есть такой мальтийский рыцарь Богдан Новодворский, более известный под именем Бодзика. Он во всё суёт свой толстый нос и как увидит что хорошее – сразу портить! Только неудачник он злостный! И я думаю, что его величество Иржи Подебрад сейчас сражается с ним и победа близка!
Это успокоило подруг, и они сели у окна – поджидать своих любимых.
Между рамами Юля берегла последнюю банку с огурцами. Сейчас подруги, не раздумывая, вытащили её и сами не заметили, как уполовинили.
– Хороши, нечего сказать, – спохватилась наконец Млада. – Одно нам с тобой извинение – что это всё от нервов…
– Нет, Младушка, не от нервов! – Юля склонилась к подруге и перешла на шёпот.
…Рихард Зоргфальт в тот год проводил на небо мать.
* * *
Битва с Бодзиком действительно была там, на кучах щебёнки во дворе ЖБИ. Мальтийский рыцарь слонялся там под руку со своей противной, “весёлой, как сметана”, круглой, как по циркулю, панёнкой, известной под кличкой “Пошла Каролинка”. У неё были глупые голубые глаза навыкате, которые сразу приметили ломавшего вербу Иржи. И чувствительное сердце панёнки тут же бешено заколотилось. Бодзик заметил это и ужасно обрадовался, что нашёл на ком сорвать зло. Всю ночь он грыз поле “Нету их!” с весьма переменным успехом.
– Эй ты, чернавка! – обратился Бодзик к Иржи. – Как ты смеешь сманивать мою панёнку? Защищайся!
Мальтийский рыцарь выхватил свой меч-кретинец и наскочил на Иржи. Тот среагировал, как и подобает молнии. В одну секунду отразил удар вербной веткой, а потом, вертя ею во все стороны, словно бы очертил себя магическим кругом. Впридачу к этому Каролинка громко визжала своему рыцарю прямо в ухо. А Мирек, размахивая вербной веткой вместо оливковой, пытался прекратить драку.
Выдохшись, Бодзик бросил Иржи и попытался отыграться на слабейшем – выдрать за косы Каролинку. И тогда простой пражский инженер Мирослав Зинзелка показал себя куда больше рыцарем, чем Богдан Новодворский. Заступаясь за какую-никакую, но даму, Мирек сломал о Бодзика свою ветку, но вынудил-таки его сложить оружие. Иржи в поединок не вмешивался. Мирек одержал победу в честном бою, и поджавшему хвост Бодзику было велено катиться сейчас же из Праги. Каролинка поплелась за мальтийским рыцарем, не смотревшим на неё, бормотала в его адрес что-то участливое и даже ни разу не оглянулась на своего заступника…
Мирек пожал плечами:
– Не поймёшь их! Может, не стоило соваться в их семейную жизнь?
– А леший с ними! Давай соберём остатки вербы и сунемся скорей в свою семейную жизнь!
Глава 37. В святую годовщину
По возвращении из автоклуба, разливая по бокалам компот вместо вина, Млада перемигнулась с Юлькой. Та, как школьница, подняла руку:
– Прошу слова!
Когда ей его предоставили, она встала с бокалом в руке:
– Дорогие наши Мирек и Иржи! Сегодня и ежедневно ваша слава гремит по всему миру. Скажешь “Зинзелка” – отзовётся “Гарамунд”, Гарамунда помянешь – прозвенит в ответ “Зинзелка”… Млада и я не в обиде на то, что наши имена звучат не так часто. Мы всё равно навеки с вами рядом. Я поднимаю бокал за то, чтобы нам с вами не расстаться никогда! Мы разделим все опасности вашего пути, всегда будем верные супруги… – Юля многозначительно умолкла и протянула бокал навстречу Миреку.
Все присутствующие, конечно, знали вторую половину: “И добродетельные матери”. Мирек поглядел на жену такими глазами, какими дети глазеют на новогоднюю ёлку, скрывающую под ветвями сюрпризы. А потом перегнулся через стол и припал к Юлиной свободной руке. Что до Иржи, то он мог только спрашивать зардевшуюся Младу: “Правда? Правда?”
* * *
Млада знала не высчитывая, когда именно зародилась в ней новая жизнь. В тот вечер Иржи мыл на кухне посуду и передавал жене, которая её вытирала. И каждый раз, когда их руки соприкасались, их обоих щёлкала электрическая искра. Посуда из-за этого только чудом не летела на пол, и Млада в конце концов возмутилась:
– Иржик, ну что ты всё стреляешься?
– Не знаю… С точки зрения элементарной физики это необъяснимо. Остаётся предположить, что во мне слишком много энергии для такого маленького и прелестного существа, как ты, Младушка. Надо нам завести существо ещё меньше…
Млада рассмеялась тихонько. И, закрыв глаза, задумалась с последней тарелкой в руках, страшно похожая на мать – цыганку Тосю… И в эту минуту за стеной предводитель барабашек Агафангел, битый час изучавший биолучи, вдруг сказал лешекам и яцекам:
– Пора!
Барабашки зажгли свечу и завели пластинку с самым любимым Младиным вальсом – из “Цыганской любви” Легара. Заслышав неведомо откуда прилетевшие волшебные звуки, Млада почувствовала, что сейчас её унесёт сумасшедший вихрь. Она кое-как покончила с тарелкой и бессознательно схватилась за Иржи. Но это, конечно, не могло удержать её на месте…
* * *
Знала и Юля свой вечер. Мирек тогда засиделся допоздна над их с индюком очередным проектом. Трифон, как обычно, генерировал идею и ушёл спать. А Миреку обязательно надо было всё продумать… Он даже не слышал, как пришла из ванны Юля, свежая, будто заново родилась, и встала у него за спиной. Пока что Юля почти ничего не понимала в его чертежах и формулах и глядела не на них, а сверху вниз на Мирека. Лицо его было строгим, даже почти чужим. И Юле безумно хотелось стереть поцелуями эту холодную печать…
Но она не смела мешать ему работать. Тихонько ушла за шторы, забралась под одеяло, свернулась клубочком и попыталась заснуть. Но ей было ужасно пусто и холодно. И откуда-то вдруг накатила острая тоска по далёкой Родине…
“Неужели я порвала последнюю нить, когда сняла с себя крест и погребла его в нубийских песках? Где ты, море? Твоя вода осталась только в моих слезах…”
– Юленька, ты что?..
– Да так… Дурочка я… Больше не буду…
Она обняла его, спрятала мокрое лицо у него на груди, чувствуя, как острая боль растворяется в нахлынувшем тепле… Мирек ласково гладил Юлю по голове, потом стал целовать в самовольный пробор, неровной чертой разделивший платиновые пряди. А Юля, покорная, слушала его сердце…
* * *
Экипаж “татры” не смог присутствовать на свадьбе Штирпица. Но через некоторое время присутствие друзей настоятельно потребовалось на Найде. Иржи и Мирек оставили жён на попечение мам. Взяли с собой “татрочку” и стартовали…
Глава 38. Под ковром
До свадьбы Максима и Груни оставалось каких-то пара месяцев, когда наконец кончился сериал “Демисезонная слива”. Но клушам-поклонницам всё равно было мало. И они решили пригласить на Найду главную героиню – Эфрази Сникерсон. Одной из активисток в этом деле была Аглая Рябинина.
Сказано – сделано. Эфрази – то наивная страдалица, то интриганка, то нищая, то миллионерша, тысячу раз находившая и терявшая любовь – прилетела на Найду. Оказалась в центре внимания. Клуши всё ждали, не случится ли с ней чего-нибудь новенького.
Но ничего не случалось. Поклонницы стали мало-помалу исчезать. Вещевые рынки и телевизор скоро надоели. Эфрази заскучала и стала думать, что лучше бы ей было умереть. Как и полагалось по сценарию: всех простив и ни о ком не жалея…
Вот Штирпицу из дома напротив – тому раздолье!
* * *
В начале октября Эфрази рассталась с последней, самой верной подругой. Аглая удрала в загранкомандировку – подальше от свадьбы племянницы. Одинокая Сникерсон шаталась по Крылатским холмам, скрипя вставными зубами.
Но даже этот скрип не помешал ей услышать из глубины холма подозрительный шум и злые, нездешние голоса. Эфрази прислушалась.
– Не опускайте рук – и мы сможем затопить всю Найду лавой! Вернём её в чудесное первобытное состояние. И завладеем ею – мы, великие дурундуки и не менее великие кабунэги!
…С этого дня Сникерсон не отходила от холма, где находилась самая близкая к поверхности база подземных захватчиков. Вскоре Эфрази выяснила, что дурундуки и кабунэги живут в центре планеты. Сделались они нечаянно из магмы и потихоньку прокапываются на поверхность. Собираются привести за собой магму и тряхнуть для начала Москву…
Как-то ночью Сникерсон даже подглядела их вылазку. Дурундуки, сильно смахивавшие на чёрных эсэсовцев, шатались по природному заповеднику. А яркие кабунэги, похожие на языки пламени, поджидали дурундуков у входа…
Глава 39. Чёрные розы
Утром семнадцатого октября Груня проснулась немыслимо рано.
Сладко, по-кошачьи, потянулась. Шепнула с солнечной улыбкой:
– Доброе утро, Рихард!
И тут же вся радость её угасла.
Таким пронзающим взглядом Рэмзи не смотрел никогда доселе. Не было в этом взгляде осуждения – была лишь щемящая боль…
– Ой, – взмолилась Груня, – ну не надо так меня пугать! Я жить хочу, жить и любить! – но тут же, не глядя на Зоргфальта, добавила: – Ох, ну и хрюшка же я! Просто вам, бедному, так мало досталось в жизни счастья – а я вам глаза колю своим… Простите ради всего святого, я больше так не буду!
* * *
Молодые, красивые, стояли они под венцом. Груня была похожа на благоухающий букет. А Максим – на восторженного студента, даже в кошмарных снах не видевшего, что значит путь разведчика…
Они уже потянулись друг к другу целоваться. Но тут в церковь ворвалась Эфрази Сникерсон:
– Полковник Осеев, вас срочно вызывают в Комитет обороны Московии!
И в доказательство сунула Штирпицу официальную бумагу за подписью самого-главнее-некуда генерала Кравченко.
Груня выронила букет, закрыла лицо руками:
– Куда ж ты, сокол мой ясный, покидаешь меня ни женой, ни невестой, ведь на погибель свою летишь…
– Заинька, – сказал Максим как мог спокойно, хотя приказ жёг ему руку, – заинька, ну не надо так убиваться! Я не посмею умереть!
* * *
Гости тихо разъехались. С Груней остались только мама и Максимова семья.
Но неутешная Рябинка и от них заперлась в спальне. Безжалостной рукой уничтожила всё великолепие своего наряда. В одной рубашке бросилась на постель.
Слёзы её в одну минуту промочили подушку. Сейчас ей хотелось только одного – умереть. Ей всё мерещился Зоргфальт и боль в его глазах. Груня ощипывала роскошные белые розы и твердила, как помешанная:
– Дура! Дура! Дура!
Она не знала, сколько времени так провела. Не встрепенулась, услышав за дверью любимый голос. Ясно – она сошла с ума. Что ж, может, так лучше…
…А генерал Кравченко действительно отпустил Штирпица домой на эту ночь.
Своей семье разведчик отчитался очень осторожно. Затушёвывал возможные бедствия. И всё искал глазами Груню.
Максимка и Надя наперебой кричали:
– Мы с тобой, папа, мы им покажем!
Рябинка устыдилась своего малодушия. Забыв, в каком она виде, вышла из затвора:
– А я-то, а я-то, родной!
– Спасибо, мои хорошие! – невесело улыбнулся Штирпиц. – Только ваше место не там. Учитесь – сменой будете! К тебе, младая супруга, это тоже относится!
Он сделал шаг к ней. А она закрыла лицо руками:
– Ой, не гляди на меня, я такое чучело!
– Все бы такие чучелы были – как прекрасна была бы земля наша!
Максим на руках унёс любимую жену в спальню.
Глава 40. Будни разведчика, женские будни
Трудно сказать, насколько чистой была сила, вознёсшая Штирпица в шестом часу. Груня спала как котёнок, уткнувшись ему в плечо. Максим почти её не видел в темноте. Но перед его мысленным взором сияла она вся. Тоненькая, жаркая, дерзкая и покорная разом… “Радость моя, любовь моя, весна моя!” – Максим крепко прикусил губу.
…Груня проснулась от холода. Рывком села в постели. Накинув что-то на себя, выскользнула в коридор. И увидела в конце его свет. А в этом свете – своего полковника. Ой нет, уже штандартенфюрера! На нём снова была чёрная форма, пусть и взятая на киностудии. И на миг он показался Рябинке чужим в своей гордой и недоброй красе. Но лишь на миг, потому что занимался делом вполне домашним. Размешивал в стакане “пятиминутную лапшу”.
Груня подошла к Максиму, тихонько погладила по голове:
– Слушай, товарищ полковник! Ты зачем расписывался? Чтобы в антисанитарных условиях хлебать всякую бурду? Разбудил бы жену законную! Я бы тебя и покормила, и проводила, моего хорошего…
Постепенно голос её стал из ехидного мягким, под стать движениям рук. И Максиму хотелось только одного – откинуться на эти волшебные руки и забыть обо всём…
– Рябинушка… Ты же знаешь всю силу своих чар… Сейчас не время испытывать её на мне! А то будет как в прошлый раз! Только тогда грозило нам двоим, а сейчас – целой стране и, в пределе, всей планете! Если завтра война…
– Пусть только попробуют сунуться! – Рябинка показала кулак невидимому врагу.
– Я пошёл делать всё, чтобы не сунулись!
– Никогда так не было, чтобы у тебя не вышло! Ну, а я хоть на что-нибудь пригожусь, раз уж мне никак нельзя с тобой?
– Не дай Бог, чтобы твоя помощь потребовалась родной стране. Страшны те битвы, в которых участвуют женщины! Но если я буду знать, что ты меня ждёшь – я не посмею не вернуться! Только дождись, моя сладкая! – Штирпиц встал с табуретки. Груня возмутилась:
– А кто лапшу есть будет?
Но он только рукой махнул. Рябинка его проводила. Но они больше не коснулись друг друга…
* * *
И вот Штирпиц уже в роли нового дурундука – последнего, потому самого красивого, чада магмы.
Зовут его теперь Вовернаг. И он уже на хорошем счету. Знает в подземном лабиринте все ходы и выходы.
Вот только не удалось ему предотвратить первый удар по столице. Из-за происков Сникерсон Штирпиц оказался здесь слишком поздно. Но точное время и место удара ему сообщить удалось. Комитет обороны принял меры. И обошлось без жертв.
* * *
Кабунэги жили прямо в магме, как саламандры. Они же и гоняли её по заданным руслам. А дурундуки были просто кусками застывшей магмы, правда, почти неотличимыми от людей.
Кабунэги их только терпели. По их инициативе пробивали путь на поверхность. Но после победы собирались уничтожить и дурундуков…
Так что не мог Штирпиц повлиять на путь огненной реки. Всё, что было в его власти – следить за ходом событий и держать в курсе Комитет обороны.
Осееву было почти нечем дышать на подземной базе. Дурундуки питались магмой, а он – питательными пастилками. Одной, тайно съеденной, ему хватало на целый день. Но всё равно в мыслях Штирпиц честил их пакостилками.
Донесения приходилось писать зачастую дважды в день. Эти мятые бумажки, мелко исписанные шифром, Штирпиц незаметно выкидывал из лаза наверх. А оттуда муравьи-связные несли его донесения прямиком к Сникерсон.
Та без труда добилась права расшифровывать осеевские сообщения и докладывать лично Кравченко. Докладывать – с точностью до наоборот. Но Штирпиц знал Сникерсон как облупленную. Поэтому его донесения были зеркальным отражением действительности.
Если готовился удар, Штирпиц писал: “Затишье. Попытка вызвать сейсмическую активность на СЗ Москвы не удаётся”. Он знал: Эфрази непременно заменит северо-запад на юго-восток, куда и целили магматики. Сникерсон кусала локти. Хотела переменить тактику. Но Иржи, Мирек и “татра” уже окружили столицу защитным полем.
* * *
Их ждали Юля и Млада. Перед сном зажигали на всю ночь паутину биолучей на потолке. И под сенью поля “Нету их!” спокойны были их ночи…
– Дочку – в честь тебя, сына – в честь Мирека! – говорила Млада подруге.
– Запутаемся! Надо делать хитрее. Мирослава, Юлиус – логично. Иржина, Младослав…
– Младослав – это находка для француженки. Но Иржина…
– Ну, есть же имя “Жоржетта”!
* * *
История Жюли Визон сильно нашумела в городе Авиньоне. Откуда-то её узнавали и приютские девчата. От старших к младшим передавались легенды. И с годами всё меньше и меньше девушек шло под чёрную рясу.
А черноглазая Жоржетта уже в четыре года откровенно хихикала, прикрываясь ладошкой, когда с ней толковала сестра Марта… Никого не удивляло, что именно с этой невозможной девчонкой она возится больше всего.
Девочка ещё не решила, куда убежит и чем займётся. Но больше всего ей хотелось повидать все страны. И сто пражских башен снились ей ночами…
После отбоя многое множество приютских девчат пробиралось к постели Жоржетты, чтобы послушать, как она на ходу сочиняет очередное путешествие. Вся в волнах своих чудесных волос, она была похожа на Жюли Визон.
Но не потому бесилась сестра Марта, глядя в эти глаза…
* * *
А Груня жила от письма до письма. Весточки для неё Максим отдавал всегда муравьям лично – для передачи в собственные руки. “Красивая и зелёная ящерка, хочу к тебе…”
Рябинка отвечала Максиму и снова погружалась в пустоту. Убивало её прежде всего сознание собственной неприкаянности… Полно, да может, и не было этих полутора лет – сладких и искрящихся, пёстрых и шальных?
Нет, всё-таки были – вплоть до той последней ночи.
Груня иногда спрашивала мысленно: “А вдруг?” Вслушивалась в себя. И не знала, хочет она этого или боится. И молчала об этом, и не пыталась ничего выяснять.
И когда бывала у мамы, прятала глаза от Рэмзи…
Глава 41. Последний день Помпеи
Полегче стало Груне, когда Комитет обороны мобилизовал студентов авиационного для установки системы уничтожения. Рябинка выкинула из головы всё, кроме дела…
Ребята просто втыкали в почву тонкие провода с острыми наконечниками. А там хитрая система сама находила нужные туннели. И, затаившись на удобных позициях, ждала дистанционного сигнала прямо от Кравченко. Генерал следил за её эволюциями с помощью экрана…
Во время установки системы особо отличалась Грунина подруга Линда. Меньше всех боялась она отморозить руки. Их тепло, казалось, доходило до окружающих… И Мишка, её давняя любовь, переменил о ней мнение.
Дурундуки с кабунэгами слышали, конечно, как галдят наверху студенты. Но не обращали внимания. И только Штирпиц знал значение каждого звука. Знал, когда здесь бывали его дети и Груня…
Господи, скорее бы всё это кончилось!
* * *
Утром семнадцатого декабря, ещё в темноте, Штирпиц высунулся из лаза в поисках муравьёв с вестями. Ради общего дела храбрые созданьица пожертвовали зимней спячкой. Но сейчас их не было.
Зато была Сникерсон в кошмарной шубе из мексиканского тушкана или чего-то вроде.
– Вы мне надоели, Штирпиц! – прошипела она вместо приветствия.
– Я в курсе. Вы мне тоже, – лицо Осеева было непроницаемо спокойно.
– Я вас ненавижу!
– А я вас казню презрением.
– А зря! От меня зависит ваша жизнь. Если вы не отречётесь от Аграфены Рябининой – я вас выдам дурундукам. И не надейтесь выкрутиться – в полдень всю эту лавочку рванёт. Итак: свободный полёт на все четыре стороны с условием никогда не видеть её или…
– Или, – вырвалось у Осеева. Уже в следующую минуту он бы опомнился. И ушёл бы напролом, как тогда, в Берлине. Но Сникерсон уже висела у него на шее и орала на всё Крылатское:
– Вы лучший, вы самый сладкий из всех разведчиков!
И целовала его в щёки поцелуями Иуды. Максим, истощённый физически и нервно, не выдержал запаха её химических духов. Потерял сознание. Упал прямо в лапы сбежавшихся дурундуков. А Эфрази успела скрыться.
* * *
В день взрыва Груня была у мамы в Текстильщиках. Сюда она ждала победителя-Максима. Но уже прошли все сроки, а его не было. Зато в Грунино окно стукнула сорока и проскрежетала:
– Штирпиц просил тебе передать, что остаётся погибать вместе с подземным царством!
Груня заломила руки:
– Неужели это так нужно для дела?
– Да нет, просто долг велит ему идти к тебе, а сердце тянется к верной связной Эфрази. Не в силах выбрать, он предпочитает покончить с собой!
С этими словами вестница печали показала Груне хвост.
Рябинка упала на колени, засматривая в лицо своему ангелу-хранителю:
– Так что же, Рихард, кончено? Всё кончено?
Но Рэмзи и не глядел на неё. Взгляд его был прикован к циферблату часов. Ещё не поздно!
Груня накинула шубку и побежала вниз по лестнице. За ней рванулась волшебная машина “хорьх”.
…Они неслись на недозволенной скорости, не обращая внимания ни на красный свет, ни на пробки. Им всё было нипочём. Увеличившись и усадив Груню, “хорьх” уменьшился снова вместе с ней. Рябинка водить ещё не научилась толком и не мешала волшебной машине преодолевать знакомый путь. Вжавшись в сидение, молодая женщина глядела на дорогу и шептала:
– Скорей… скорей…
…Без десяти двенадцать “хорьх” остановился под осеевскими окнами. Груня вышла из машины. Обрела снова нормальный рост. Скользнула в калитку заповедника.
Без пяти она уже была в подземелье. Её не посмела остановить ни милиция, оцепившая на всякий случай место взрыва, ни дурундуки у лаза. Она неслась, подобно грозе, и сверкала глазами, как Рэмзи.
Она оставила позади Сникерсон. Та решила покинуть подземелье в последний момент…
…Дурундукам так и не удалось привести Штирпица в чувство. В беспамятстве он твердил:
– Мне не жаль умереть… я сделал всё, что мог… это мой настоящий третий круг… последний круг…
“Ну и умирай”, – решили дурундуки. И бросили разведчика, как сломанную куклу, в одном из заброшенных туннелей…
А Груне оказалось достаточно подуть в лицо своему ненаглядному. Приложиться губами к его побледневшим щекам… Он открыл затуманенные глаза и шепнул:
– Родная… родная моя…
– Пошли скорей отсюда, у нас только три минуты! – сказала Рябинка командирским тоном, помогая Осееву подняться.
Они уже были наверху, когда грянул взрыв. Магматики и Сникерсон промешкали с разинутыми ртами несколько роковых секунд…
От подземного толчка Груня и Штирпиц полетели на траву. Поле полем, а тряхнуло здорово!
Подняться Осеев не смог. Снова впал в тяжёлое забытьё.
С помощью милиционеров из оцепления Рябинка препроводила Штирпица в “хорьх”. Повезла в больницу. Всю дорогу пыталась высчитать, дежурит ли сегодня Анатолий Родников…
* * *
– Грушенька, ты ещё здесь?
– А где ж мне быть? Толя, миленький, ты только не скрывай от меня ничего – как он там?
– Боюсь загадывать. Пока жар и бред…
– Может, мне пойти с ним посидеть? Я знаю, ему сразу полегчает…
– Да там есть кому! А твоё место… Не говоря о том, что тебе самой нужен отдых, твоя мама там с ума сходит, надо думать!
– Ой, правда, хоть позвонить…
…Ни с того ни с сего Груне ответил мужской голос. Она пролепетала извинение, в ответ на что голос взмолился:
– Рябинушка, не клади, пожалуйста, трубку!
– Ой, а откуда вы меня знаете?
– Помилуй, два года я гляжу на тебя с пианино!
– Ой ли в самом деле Рихард Зоргфальт? Да как же вы…
– Усидишь тут в рамочке! Я же тоже переживаю! Расскажи скорее, чем кончилось!
– Подземелье сгинуло. Максим в больнице, в беспамятстве. Я оттуда и звоню, хотя у доктора Родникова острое желание меня выпереть. Прогнозов он про Максима не даёт. А мама где?
– Ещё не пришла.
– Ну, вы ей скажите что-нибудь, не мне вас учить…
– А домой ты собираешься?
– Я к Максиму собираюсь!
– Оправдываю, но не желаю тебе этого! Твоя миссия окончена.
– Ну и очень глупо, извините, пожалуйста, товарищ Рихард, и спасибо за всё!
– Ещё не за всё, Рябинушка!
– Ну, вы весь в меня! Всего вам доброго!
– Счастливо, моя хорошая!
Глава 42. Взятие Тамани
Алёна стояла в длиннейшей очереди на Люблинском рынке. Думала: вот сегодня всё кончится. Груню увезёт её ненаглядный. Наверное, они и портрет Рэмзи заберут…
Рядом кто-то сказал негромко:
– Елена Николаевна…
Она обернулась – и увидела того, о ком только что думала. Лёгкий, призрачный, он не касался ногами земли. Ему нипочём было стоять на морозе в одной рубашке с расхристанным воротником. Как на портрете. Только щёки его чуть розовели, а яркие глаза смеялись самыми уголками…
– Да вы меня не бойтесь, – продолжал Рэмзи. – Я, правда, сам не знаю, какому миру принадлежу. Но вам я не мерещусь и зря не стал бы беспокоить. Я к вам от Груни… – в нескольких словах он рассказал, как было дело.
– Да, – сказала Алёна, – если мы с вами её оттуда не уведём – никто не уведёт. Скорее умрёт она, чем Штирпиц. Так что едем на “Молодёжную”!
Рихард отобрал у неё сумки и увёл из ошалелой очереди. Безотчётно Алёна взяла его под руку.
* * *
Осееву не легчало. Но один взгляд Зоргфальта отправил Груню от постели больного в материнские руки. Рихард шагнул к Максиму. Послушал, что говорит в бреду его младший товарищ. Схватился за голову…
– Берлин… Суханово… Крылатское… три моих настоящих круга… всё прочее – игра… Я сделал всё, что мог… теперь могу и умереть…
Рэмзи присел на краешек постели. Взял пылающие Максимовы руки в свои прохладные.
Начал говорить негромко, но властно, словно по книге диктовал:
– Осеев. Не смей. Этого. Говорить. И даже. Думать. Тебе. Приказано. Выжить. Приказано. Выжить…
…Утром двадцатого декабря, в День чекиста, Груня забежала в больницу ещё до начала обхода.
И с одного взгляда поняла: жизнь Максима вне опасности. Он спал как ребёнок, спокойный, счастливый. Чёрные крылья ресниц почти гладили порозовевшие щёки. Спал полковник Осеев и улыбался во сне…
Зато Рэмзи имел вид такой, словно провёл ещё несколько лет в ужасной японской тюрьме. На Груню он поглядел совершенно туманными глазами. Сказал ей вдруг по-японски:
– Коннити-ва[7], Хана-тян!
– Ну, знаете что, Рихард, так нельзя! – сказала Рябинка ужасным голосом, но совсем тихо. – Вы Максима вылечили, и этого я вам никогда не забуду. А себя до чего довели! Идите на стадион “Медик” и дышите соснами. А потом к Родниковым – там вас Катя покормит!
Их взгляды скрестились. И разведчик первый отвёл глаза.
– Эх, и в кого ты такая уродилась, что с тобой не поспоришь? А впрочем, знаю, в кого! – Зоргфальт вышел из палаты.
* * *
Среди ночи, в самый глухой час, в палату сквозь закрытые окна просочились маленькие и мерзкие зелёные существа. Стали, по выражению бабы Вари, верезжать:
– Шёл бы ты отсюда, Рихард Зоргфальт, подобру-поздорову, пока мы тебе голову не оторвали! Осеева ты всё равно не спасёшь. Он самоубийца. И душа его на корню отдана нам!
– Во-первых, это глупо и с его стороны, и с вашей, – ответил на это Рэмзи. – Во-вторых, если вы меня гоните – значит, я вам мешаю. И дальше буду мешать!
– Можешь успокоиться! Та энергия, которой ты его подпитываешь, только продлит его агонию. Дни, месяцы и годы он будет здесь лежать всё в том же состоянии. Потому что он, кроме прочих Таманей, фаталист. Так не лучше ли ему умереть в одночасье?
– Нет, вы мне зубы не заговаривайте! Чем больше вы меня выпроваживаете, тем яснее мне, что спасти Осеева в моей власти!
Чертенята посовещались и признали:
– Да, Рихард Зоргфальт, в твоей. Но только если ты пойдёшь за него жертвой. По правде говоря, твоя душа в адском хороводе будет куда лучше смотреться! Ты ведь мученик. А Осеев – простой смертный.
– Да просто у Осеева впереди море счастья! А мне нечего терять на этом свете… Я согласен!
– Хорошо, прекрасно! Мы придём за тобой в новогоднюю ночь! Раньше никак не получится устроить тебе торжественную встречу! А Осеев утром проснётся здоровым. Видишь, он уже спокойно спит. У нас как в аптеке. Смотри и ты не подведи…
– Да не волнуйтесь, куда я денусь! Об одном прошу: пусть мои друзья вас не видят. Приходите под окно, я к вам сам выйду. А им скажу, что мне пора на небо.
– Уважим!
Глава 43. Гори, гори ясно
В новогоднюю ночь Осеевы собрали у себя всех друзей. Родниковых. Линду с Мишкой. Экипаж “татры” в полном составе. Иржи, Мирек и волшебная машина были ещё на Найде. А Юля и Млада рискнули ради такого случая прилететь. И, конечно, праздник был бы не в праздник без Рэмзи.
Последние дни он провёл в Текстильщиках. Они с Алёной только и говорили, что о Груне… Но сегодня его последний в жизни счастливый вечер, самый последний! Надо прожить каждую минуту как сто лет!
Рихард смеялся пуще всех. Дурачился с маленькой Викой Родниковой, которая так к нему и льнула. Рассыпал всем затейливые пожелания. А напоследок пригласил Алёну танцевать. На улице его давно ждали чертенята. Но он забыл о них. И они в конце концов ввалились в комнату.
– Так-то вы, невидимые герои, слово держите! Максим жив-здоров, а ты где?
– Да, надо прощаться, – спокойно сказал Рэмзи, поворачиваясь к друзьям. – Я принадлежу тьме.
Но его обступили, заслонили собой…
– Бяки! Бяки! – звонко сказала маленькая Вика, показывая на чертенят. И это было последней каплей. Силы ада, страшно ругаясь, отступили.
Ика не скрывал слёз:
– Родные мои… И всё-таки надо с вами расставаться – пробил мой час! Буду напоследок откровенным – только успокоюсь немножко… – он отвернулся, вздохнул глубоко и стал рассказывать.
* * *
– Вот я гляжу смерти в глаза… лечу в пустоту… теряю сознание… Не знаю, сколько времени прошло. Но очнулся я от того, что услышал: “Вы живы вечно!” Хотелось бы верить, думаю. А сказать ничего не могу, двинуться тоже. В рамке я был, на теплоходе, с чего-то названном моим именем. А Рябинушка стояла передо мной и смотрела вот этими своими глазищами… Эх, думаю, доживи до шестнадцати лет моя дочка, что умерла не родившись в тридцать шестом году – такая же была бы… Восемь дней она ко мне ходила. А когда сошла на берег, я снова погрузился в пустоту не знаю на сколько и попал в рай. Ну, меня там с распростёртыми объятиями, и товарищи мои тоже… А я тамошнее начальство спрашиваю: где мне жену найти и ребёнка? Не имеем права, говорят, рассказывать мёртвым про живых. Мы, мол, и сами не знаем, на каких планетах они теперь обитают. А рая им, видите ли, не полагалось. Катя умерла с тоски и была приравнена к самоубийцам. А девочка ничего не успела заслужить… А я вот заслужил на свою голову! Просился назад на Землю работать – не пустили, не положено. Ладно, говорю, а если я знаю, или по крайней мере подозреваю, где моя дочь – можно мне к ней? С большим скрипом, но разрешили. Правда, на Найде я мог быть только иконой вплоть до самого крайнего случая, который не мне определять. Из-за них из-за бюрократов я и включился так поздно в борьбу как активная боевая единица.
– Не скажите, – Алёна поглядела на Рихарда влажными глазами. – Без отца она росла, без отца… И я не знаю, что было бы без вас.
– Ничего бы не было! – подхватил Штирпиц. – Вы подарили мне жизнь. И более того – подарили мне Груню. Вы и Елена Николаевна, то есть ой, что я говорю, но вы меня понимаете. И ведь я догадывался об этом, товарищ Рэмзи! Такой может быть только ваша кровь!
– Вот я и говорю, что она всё сама, Груня от слова “ГРУ”…
Глаза Зоргфальта улыбнулись Алёне.
– Да, так силы небесные отпустили меня только до счастливого замужества Рябинки. Им всем, этим потусторонним, очень хочется видеть меня в своём паноптикуме. Но только убегу я от них! Сюда мне больше нельзя будет, а рай без Груни и Кати мне ни к чему…
– Что же, Рихард… Отче мой… Я тебя больше и не увижу?
– Ну почему? Ты же бываешь на Земле! Ну, с Новым годом, товарищи!
Вместо бокала Рихард высоко поднял свечу. Она сразу разгорелась в его руке. Все ждали, что он скажет на прощание. Но его последние слова были просты:
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – он отдал свечу Рябинке и добавил: – Отдаю не тебе – с тебя хватит. Отдаю своему внуку!
…На Земле даже они не видели Рэмзи, не чувствовали… Он был почти уверен, что Катя из-за него навсегда затеряна в чужих мирах. Но и Елену Николаевну Рябинину запретил себе вспоминать…
Часть шестая. В гору и под гору
Глава 44. Свежие побеги
– Грунюшка, как только эта подлая Сникерсон не убила тебя своей сорокой? Если бы я только знал, что вам обоим придётся столько из-за меня выстрадать…
– А что нам делается? Я дочь Рэмзи. И ношу дитя Штирпица! – Рябинка глядела на мужа с небывалой прежде гордостью.
– Если бы я знал – ни за что не пришёл бы тогда домой ночевать! И если бы ты сообщила мне об этом под землю…
– Даже если бы я тогда была уверена – я всё равно сделала бы то, что сделала. И давай оставим этот разговор. Раз всё позади – зачем теперь портить мне настроение?
…С того дня, как приняла свечу из рук Рэмзи, Груня была весела и спокойна. Прощальные слова Зоргфальта напомнили ей, о чём она думала одинокими ночами до мобилизации. И Рябинке уже не нужны были другие подтверждения. Оставалось только ждать… За её спиной шептались, переживали. Доктор Родников показывал кулак Осееву:
– Её класть “на сохранение” и жестоко, и незачем. А вот тебя я от неё изолирую – за лик, унынье наводящий!
К Толе присоединялась жена:
– Муть всё это голубая! Когда я носила Вику, мне намного хуже приходилось. А вот ей скоро два года, и – тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – всё с ней в порядке!
…Груня родила в июле. Сын стоил ей дорого, но держалась она молодцом. Наверное, взглядом Рэмзи на эшафоте встретила бы она и приговор: это её первый и последний ребёнок. Но доктор Родников не сказал об этом ни ей, ни тем более Штирпицу…
Какое имя дать мальчику – не было даже вопроса. Только Икой его не звали, чтобы не путать с Викой. Сокращали по-русски – Риша.
Когда Рябинка ещё отлёживалась дома, звонила ей старая подруга Линда, но как-то не получилось у неё поздравления:
– Бедная Груня! Лучше бы вообще этих детей не было, чем так мучиться!
Линда с Мишкой поженились скоропалительно, чуть не на другой день после победы над магматиками, и в ближайшие десять лет собирались “любить друг друга и бороться со злом”, а главное – ничем себя не связывать… Рябинке это было дико с самого начала. А после звонка Линды Груня просто перестала с ней разговаривать.
* * *
Чуть пораньше произошло прибавление семейства в экипаже “татры”. В семье Зинзелок – Иржина, в семье Гарамундов – Юлиус.
– Подарочные дети! – с завистью говорили друзья и соседи. – Никогда не плачут по ночам. И как только эти сумасшедшие странники смогут покинуть такие созданьица и уехать куда-то там в Индо-Бразилию!
А сами как новогодней ёлки ждали очередной книги о путях-дорогах “татры”…
Маленькие росли под сенью карты мира и поля “Нету их!”. Родители думали с гордостью: “Наши дети пришли в более счастливый мир! Дел, впрочем, хватит и им”.
Пару месяцев прожили малыши на свете, когда Страна Советов схоронила вождя. Последнего, достойного Красного рая. 5 марта 1953-го…
* * *
Домашнее имя Иржины Зинзелковой было “Ежинка”. Она любила свернуться клубочком и слушать. То, что ей рассказывали, и просто всё, что жило вокруг неё. Нет, иголок не выставляла – глядела синими глазищами…
А мама её суетилась жутко. Иной раз готова была всё бросить и просто сбежать к своей девочке. Вечность просидеть рядом с ней… В те дни барабашки взяли шефство и над пани, и над панной. И пан Мирослав был их предводителем. А когда Ежинка подросла, она проводила время у мамы на кухне. Слушала, смотрела, приобщалась. Юля многому научилась заново вместе с ней. Так повернули дело меховые помощники.
Юлеку Гарамунду помощь барабашек не так уж и нужна была. Его мама знала меру во всём. И Иржи вечерами попадал в царство уюта и покоя…
* * *
А черноглазая Жоржетта в свои пять лет облазила все кривые яблони, что росли вокруг приюта и монастыря. Первый урожай яблок принадлежал ей. Она глядела сверху на сестру Марту и не думала слушаться её увещаний…
Глава 45. Глаза змеи
Вика Родникова с ранних лет привыкла играть с огромной змеёй. Драупади позволяла девочке делать с ней всё что угодно. И на такой планете, как Найда, это никого не удивляло. Скорее огорчало то, что Драупади – животное с Земли – лишена дара речи.
Вике было года четыре, когда она вдруг заявила матери:
– А я знаю, о чём думает змея!
– Ну и о чём же? – Катя улыбнулась девочке.
– “Вика маленькая. Вика умница. Вика будет волшебницей. Сегодня мы пойдём к Осеевым”.
– Пойдём обязательно. А себя хвалить нехорошо!
Катя не придала значения этому случаю. Но ещё через какое-то время Вика ни с того ни с сего выдала отцу:
– Папа, ты неправильно лечишь дяденьку в пятой палате. У него вирусы. Ещё немного – и вся палата заболеет.
Доктор Родников поглядел на дочь круглыми глазами:
– Виктория! Откуда ты знаешь про дела у меня в больнице?
– Ну просто знаю и всё. Есть там у тебя дяденька, которому не помогают лекарства. Говорю тебе – у него новый вирус!
– Нахваталась слов, докторская дочка! – Толя погладил Вику по голове. Но слова дочери заставили его задуматься. И когда на другой день он пришёл в больницу, у всей пятой палаты наблюдались те же непонятные симптомы.
…Новый вирус был побеждён довольно быстро. Доктор Родников внёс его в анналы медицинской науки под названием Victoria nostra [8].
А когда подрос Риша Осеев, от него старшие узнали ещё более поразительные вещи. Если мальчик, играя с Викой, зарабатывал неизбежные шишки-синяки-царапины, то девочке стоило только прикоснуться – и всё заживало. Впрочем, такие штуки водились и за самим Ришей. Его разбаловали бы до невозможности, если бы не старший брат Максимка и не тень Рэмзи, витавшая над семьёй. Самым опасным человеком для Ришина воспитания была бабушка Алёна. Но и она, глядя в его голубые глаза, всё время переводила взгляд на портрет. И Риша тянулся вверх, как подсолнух за солнцем. Вика была старше, но в обиду он её не давал…
Эти дети предсказывали погоду. На расстоянии ставили диагнозы больным доктора Родникова. Родителям Риша с детской прямотой ляпнул, что у него никогда не будет больше ни братьев, ни сестёр…
А в 2000 году от основания Рима ребята предсказали большой поход на половцев. Русские князья наконец договорились по ту сторону степи. Армия Московии пошла на помощь. В этом походе участвовал только что призванный в ряды Вооружённых Сил Максим Осеев-младший.
Рванул туда – за смертью – и Мишка, только что схоронивший жену. Линда избавилась от ребёнка, который, видите ли, мешал ей искать нечисть по пещерам, сигать вниз головой с вышки и проводить безумные ночи в мужниных объятиях. Как Мишка теперь проклинал себя за то, что дал “добро” на это Линдино преступление! Ведь она истекла кровью в чёрную ночь, в глухом притоне…
Хозяйку заведения с Мишкиной подачи судили. А самого его нашла стрела в первом же бою…
* * *
Когда Максимку провожали в армию, кобра Драупади всё обвивалась вокруг него и не соглашалась уползти.
– Отпускать не хочешь? – смеялся юноша.
– Ты её с собой возьми, – серьёзно сказала Вика.
Ей уже привыкли верить. И сын Штирпица пригрел на груди змею.
– По-моему, она заколдованная принцесса, – шепнула Груня Наде.
– По-моему, тоже, – отозвалась та. – После тёти Кати и Вики моего брата она любит больше всех. Помнишь, ещё когда папа был под землёй, а мы коротали вечера на подоконнике – Драупади так и льнула к Максимке!
* * *
Младший Максим храбро сражался в той великой сече. Вражья стрела метила ему в грудь. Но сначала попала в кобру. Пронзила насквозь у основания капюшона…
Максимке тоже досталось. Он упал, но рана не была смертельной.
Впоследствии он клялся, что, лёжа на поле брани, видел мать. Наташа прилетела на белоснежных крыльях, коснулась лба и сердца сына, до боли похожего на неё. Дотронулась и до змеи.
А когда Максимка очнулся в госпитале, то увидел склонённое лицо красавицы индианки.
– Ты кто? Сестра?
– Я Драупади.
– Тебя же убило!
– Ничего подобного. Стрела всего лишь сняла с меня змеиную кожу. Только никакая я не принцесса. Просто танцовщица, не угодившая Главному Рерихнутому…
…В тот год Московия праздновала воссоединение с русскими землями.
* * *
А в Праге, в новом поколении, не пропало ни одно из имён.
С появлением у Зинзелок Младослава и Мирославы у Гарамундов обе семьи забыли, что такое покой…
Глава 46. Побит сосисками
Максим и Драупади Осеевы несли службу в степи – бывшая змея осталась медсестрой. А тем временем Осеева Надя росла и хорошела.
В шестнадцать лет у неё не было отбою от поклонников. Но это её мало интересовало. Она оставалась всё той же бесшабашной девчонкой. Гоняла в хвост и в гриву старый “хорьх”, который сносил все её выдумки. Только и следил, чтобы куда не врезалась… В свои отчаянные поездки Надя редко кого брала. Из всей компании, пожалуй, только Груне это могло прийтись по вкусу. И то – Груне до рождения Риши…
Штирпиц не боялся за дочь. Машина-то не простая, а волшебная!
* * *
Раз вечером Надя вернулась из поездки, еле-еле поужинала и завалилась спать. Она не слышала, как под окнами кто-то пел гусиным голосом: “Надежда – мой компас земной…”
Зато слышал Штирпиц. Сказал жене:
– Я нас поздравляю! Это Хрюллер. Пойду попрошу у бабы Вари поганую метлу!
– Полей его лучше святой водичкой! – сонно отозвалась Рябинка. А сама обвила его тёплыми руками… – И вообще, к Надюшке на кривой козе не подъедешь!
…Надя и “хорьх” побывали в Берлине. Девушка долго канючила, упрашивая железного коня провезти её по местам боевой славы отца и других. Волшебной машине очень не хотелось в этот город. Но Надя настояла-таки на своём.
Уменьшившись вместе с ней, “хорьх” пробрался в трюм корабля, летящего на Землю. И исколесил с Надей весь город. Показал ей, где в своё время стоял Эльсинор…
А когда они проезжали мимо того места, где был зарыт Хрюллер, тот в могиле не улежал. Лицо недоброй памяти штандартенфюрера, повторённое в девичьем облике, всё перевернуло в бывшем шефе гестапо.
И с полного согласия адских сил он отбыл на Найду.
* * *
– Подумаешь, Хрюллер! – Надя привычным жестом закинула косу за спину. – Что он мне сделает? Только сахару выработает!
“Что поделаешь? Моя кровь!” – мысленно махнул рукой Штирпиц.
Хрюллер и в самом деле вёл себя тихо. То есть пел-то он очень громко, но этим всё и ограничивалось.
“Что-то я совсем рыцарские чувства ему внушила! – сказала себе Надя на десятый вечер. – Не испытать ли свою власть над ним?”
Она открыла окно. Хрюллер, с гитарой наперевес, парил в воздухе как раз на уровне подоконника.
Увидев Надю, Клаус Фридрих Подлизанцер вздрогнул. Гитара полетела на землю.
– Рот Фронт! – со смешком сказала девушка вместо приветствия.
– Как прикажешь, принцесса, – отозвался группенфюрер.
– Знаете что? Если я вам в самом деле так нравлюсь – шли бы вы совершать во имя моё подвиги. Или просто занялись бы чем-нибудь полезным.
– А чем, богиня? Что я умею, кроме всяких гадостей?
– Петь вы, во всяком случае, не умеете. Но чем-то же вы занимались до того, как стать агентом Свермана?
– Торговал на углу сосисками.
– Сосиски – это хорошо. Вот и ступайте в биохимический институт. Скоростная программа вам в зубы – и совершенствуйте наше синтетическое мясо!
– Яволь, – привычно молвил Хрюллер. Добавил ещё: – Слушаю и повинуюсь! – и улетел.
В аду на него долго показывали пальцами:
– Фу, какая гадость, мещанство какое – искренне раскаяться!
– Мотай от нас, не позорь избранное общество!
– Всё равно не стать тебе честным немцем – ты в крови по самые уши до пояса!
– Ты стрелял в её отца. И от этого никуда не уйдёшь!
* * *
Когда Хрущёв пытался поручить Рокоссовскому написать к Двадцатому съезду очернительский доклад, маршал возмутился:
– Сталин для меня – святой!
Маршал Жуков доклад сочинил.
…Хрущёв тоже был в юности троцкистом. Да, видать, таковым и остался. Мёртвого льва он лягал, чтобы представить самого себя белым и пушистым зайчиком… Из этих же соображений он убрал и Берия, повесив на того всех мыслимых собак. И говорят, между прочим, что Лаврентий Павлович собирался после смерти Сталина провести радикальные реформы, отстранить номенклатуру от кормушки. Этого ему и не простили.
“Мы жили как звери и скоты, пока не…” Только Сталин не говорил этого о своём предшественнике.
* * *
Клаус Фридрих Подлизанцер, больше не называвший себя Хрюллером, предстал перед ясными очами своей богини только через четыре года.
Надя за это время успела поучаствовать вместе с “хорьхом” в нескольких гонках на выживание. Снялась в куче документальных фильмов и одном художественном. Все ловили лучи и искры, рассыпаемые Зелёной Звездой. Но сердце её по-прежнему было свободно. И в институт она не торопилась поступать…
Подлизанцер пробрался на церемонию награждения. Разложил на серебряном блюде сосиски. Подошёл к лауреату Надежде Осеевой. С низким поклоном преподнёс подарок:
– Примите от биохимического института…
Надя взглянула на дарителя. Он был во плоти, молод, как до Свермана, но не пришиблен. Этого девушка, конечно, не могла заметить. Да и вообще не узнала своего давнего поклонника. Поблагодарила, взяла с подноса сосиску. Попробовала:
– Вкусно – обалдеть! Товарищи, давайте крикнем “ура” уважаемому институту – и налетайте!
Она потянулась за второй сосиской. Но на полпути её рука повисла в воздухе. Надя снова, уже более пристально, вгляделась в человека с подносом. Тот медленно залился краской. И молвил еле слышно:
– Генрих Хрюллер умер.
– Я вижу, – так же тихо ответила девушка, чувствуя, что и сама краснеет.
* * *
– Надюшка, сегодня кыш из-за руля! Ты меня в стенку впечатаешь!
Волшебная машина была сурова как никогда.
– Это ещё с какой радости?
– А с Хрюллеровских сосисочек! Ты думаешь, если я сижу в кармане – так ничего не вижу?
– “Хорьхуша”, не будь занудой! У него было тяжёлое детство.
– Это не повод, чтобы стрелять в твоего отца!
– Зато шанс исправиться. Знаешь, мне прямо даже захотелось бросить и кино, и спорт, пойти учиться и стать воспитателем в детской колонии. Есть ощущение, что у меня получится.
– Учиться – это ты правильно. Тебе уже двадцать. Да и я не вчера с конвейера. А там – что Бог пошлёт…
* * *
– Папа, хочешь посмотреть на ручного Хрюллера?
Штирпиц чуть не уронил телефон:
– Надь, тебе что, голову солнцем напекло?
– Ничуть. Сосиски “Экспериментальные” пробовали?
– Конечно. Но при чём здесь…
– А ты вспомни, с чем я прогнала Хрюллера из-под наших окон!
– Надежда! Гони его опять!
– Да ты хоть погляди на него сначала! Если найдёшь самомалейший след от прежнего – ну, не быть мне педагогом! Так привозить или как? А то меня от телефона гонят!
…Дальше был долгий испытательный срок. Зелёная Звезда прилежно училась, на горе поклонникам. Скоростные программы претили ей – она и этим походила на отца…
Клаус Фридрих ещё прилежнее трудился на ниве белковой синтетики. За них с Надей были прежде всего домашние пророки. Но Штирпиц всё ещё тянул время…
* * *
Через два года, летом, Надя и Клаус сговорились бежать. Зелёная Звезда готовилась плакать и вставать на колени перед “хорьхом”, но тот дал своё согласие подозрительно легко.
Фары прорезали тёплую ночь, и Клаус Фридрих сбежал по ступенькам, ведущим в лабораторию его просветления. Уселся рядом с Надей, пристегнулся. “Хорьх” взял с места, не дожидаясь сигнала девушки. Поехал куда договорились, но за чертой города вдруг резко свернул к обрыву над рекой.
Надя крутанула руль в обратную сторону. Но машина уже летела под откос, горя и взрываясь…
Три души, намертво спаянные смертью, поднялись в воздух над местом катастрофы. Призрачная машина и в ней двое обнявшихся…
Последние крупинки зла, что оставались ещё в Подлизанцере, улетели прочь, упали на планету, с которой уходили трое. И, наверное, зло не исчезло бесследно.
– Прокляните меня, – молвила душа “хорьха”.
– А, сами виноваты, – Надя усмехнулась, словно это и не её тело горело под грудой искорёженного железа. – Надо было ехать общественным транспортом. Ну не судьба мне, значит, педагогом стать, так и метаться в дорожной петле… Зато уж никто нас не разлучит, правда, Клаус?
Подлизанцер кивнул. Ему очень хотелось начать жизнь сначала – чистую, незапятнанную… Может, и лучше это делать где-нибудь на просторах Вселенной, где никто ничего не знает о прошлом?
Они успели проститься с родными и ушли в чёрное небо. Провидение не определило им новой планеты проживания, и тысячи дорог были открыты перед Зелёной Звездой, верным её рыцарем и старой немецкой машиной. Тысячи, кроме одной – на Найду.
* * *
Любовь Осеевых к Рише утроилась. Максимка с Драупади и пятилетней дочкой скитались по гарнизонам, в Москве бывали редко. Да после последнего их визита, сразу как погибла Надя, Риша с Викой и рады были поменьше видеть маленькую Ренату.
Да, она носила имя покойной бабушки, но звать малышку Наташей как-то не получалось. Рената – и всё. Она была очень хорошенькой. Лицо матери-индианки, но глаза зелёные, осеевские. Девочка росла милая, но сразу после катастрофы её словно кто подменил. Вика и Риша просто находиться рядом не могли с этой капризницей и воображулей. А когда Рената вернулась домой, в военный городок, её любимой фразой стало: “Не хочу так жить, хочу быть принцессой!”.
Ох, не вовремя ушла в небо Надя-педагог! А вскоре после этого Рената тоже пропала. Весь тот день грубила матери, не слушалась и безобразничала.
– О небо, – не выдержала наконец Драупади, – воистину я змея, а ты змеёныш!
А материнское слово крепко. Рената тут же превратилась в маленькую змейку одного цвета со степью и исчезла из глаз. Поиски её ни к чему не привели.
Глава 47. Орлята учатся летать
В 1958 году вышла последняя книга о путешествии по Америке. На будущий год, день в день через двенадцать лет после первого старта, Иржи и Мирек с жёнами и старушка “татра” начали вторую половину кругосветки.
Иржине Зинзелковой и Юлиусу Гарамунду было тогда по шесть лет. Мирославе Гарамундовой и Младославу Зинзелке – по четыре. Ну как их, таких, возьмёшь в далёкую Австралию?
В час прощания дети стояли тихие, серьёзные и только молча кивали в ответ на последние наставления. Старшие были, пожалуй, искренни. А младшие что-то очень уж старательно глядели в землю и покусывали губы, чтобы не рассмеяться…
Вечером того же дня дети Зинзелок забежали к детям Гарамундов, жившим теперь у бабушки Паулы. Мирушка тут же утянула гостей за шкаф, за тот самый, за который в давние дни прятались Иржи и Млада.
Там, в тайнике, уже сидел Юлек и тосковал.
– А ну выше голову! – взрослым голосом сказала его сестра. – Мы ведь не кто-нибудь, а татрианская смена! И мы можем такое, чего не могут наши мамы и папы!
* * *
В первый же вечер, когда экипаж “татры” устраивался на ночлег, друзьям взгрустнулось о доме, о далёких детях… Как они там?
И, словно отвечая на эти мысли, к стёклам машины прижались вдруг знакомые милые рожицы. Плутовские чёрные глаза главной зачинщицы Мирушки так и сверкали из-за плеча старшего брата, которому ещё не верилось, что это не сон. Белокурый Младек показывал рожки, не обращая внимания на строгую старшую сестру, тянувшую его за рукав.
– Так! – сказал первым опомнившийся Иржи. – Твоё высочество Мирослава, и твоё тоже, Юлиус, почему вы не дома, под тёплым одеялом?
– Тоскливо там, твоё величество! – в тон ему ответила черноглазая дочка. – Вот мы на карту поглядели, путь ваш нарисовали – да и шнырь сюда по цветным лучам!
…С этого дня ребята ни минуты не сидели на месте – только и сновали между Прагой и родительским домом на колёсах.
Чего-чего они не насмотрелись! Заглядывали даже на корабли Гагарина и Титова, дивясь на предтеч разумного жёлудя… Во что только эти дети не вмешивались, невидимые ни для кого, кроме родителей. Которым, надо сказать, изрядно потрепали нервы… Зато успеваемость у ребят, как ни странно, росла.
Что-нибудь изменить на белом свете было, конечно, не в их власти. Но они ещё не доросли до того, чтобы переживать по этому поводу. И усиливали незримо концентрацию радости вокруг людей…
…Ни один день пути не обходился без слёз – нет, не в “татрочке”. Плакала черноглазая Жоржетта, как только уходила, подоткнув своей любимице на ночь одеяло, сестра Марта…
* * *
В 1964 году “татра” вернулась на Родину. Дети участвовали в торжественной встрече, старательно изображая, что соскучились больше всех.
– Как вы могли ждать так долго? – то и дело спрашивали их.
Но смена молчала. И даже не улыбалась.
Глава 48. Бессмертие и зайка
В верховьях Волги начиналась “весна света” – то время, когда в наших широтах больше всего солнца. А Рихард бродил по лесам, где снегу было до сих пор выше головы. Ибо в душе его была вечная осень. Одиннадцатый год подряд, начиная с 1953-го, дела на планете Земля шли всё хуже и хуже.
Правда, на первый взгляд казалось, что всё обстоит как раз наоборот. В 1959-м Зоргфальт приветствовал революцию на Кубе, в 1961-м плыл в безвоздушном пространстве рядом с кораблём первого космонавта… Но и в эти великие дни ему, Рэмзи, думалось без всякой гордости, а только с болью: “Живые, вы берёте всё новые высоты, но то, что вижу я, вы увидите лишь после смерти!”
Обострённым чутьём разведчика Рихард понимал: все блестящие достижения настоящей эпохи – только инерция эпохи предыдущей. Деятели же сегодняшнего дня – те, кому досталась страна и с ней красный факел для всей планеты – прицепились на ходу к летящему в небо государственному кораблю. Тормозят его своей массой, таскают из трюма запасы и ещё пишут на бортах всякие гадости про строителей корабля.
Пока их, этих полипов и крыс, недостаточно ещё для того, чтобы остановить корабль, заставить его рухнуть на землю. Но если дальше так пойдёт…
“Новое поколение будет жить при коммунизме”. “В 1980 году покажем по телевизору последнего попа”. “Догоним и перегоним Америку!” При этом наши разоружаются, а Штаты – вовсе и нет…
Самое ужасное, что всем всё равно. Все думают, что так и надо. А всё лучшее тихо и невозвратно выпадает в осадок, каждый день, каждый час… Поле “Нету их!” ещё существует. Но не начинает ли зашкаливать?
И сам он, Зоргфальт, как ни крути – а был прежде если не сталинским соколом, то небесполезной летучей мышью. Теперь же – кто он на Земле? Пустота с душой человека…
В Красном раю его, конечно, приняли бы с распростёртыми объятиями. Там уже лет двенадцать жила его мама. Но даже случись там, на небе, Катя – Рихард не обрёл бы утешения. Ибо Красный рай никогда не был обителью забвения – не те там жили люди. А боевой единицей с недавнего времени быть перестал – утратил контакт с живыми…
* * *
В сотый раз думая эти невесёлые думы, Рихард присел на поваленное дерево. Сейчас разведчику хотелось, чтобы холод обжёг его босые ноги, дошёл до самого сердца. Может, оно перестало бы тогда болеть…
Вон скачет заяц, ещё по-зимнему пушистый, скачет и горя не знает… Сейчас сквозь него, Рэмзи, проскачет… Но случилось иначе. Зверёк каким-то образом почувствовал присутствие Ики. И, что ещё более странно, не испугался, не убежал. Наоборот, доверчиво ткнулся разведчику в колени.
Ика погрузил руки в мягкую белую шерсть. И на заячью спинку упали целых две хрустальные слезинки…
– Хорошая моя, заинька… – чутьём Рихард угадал в зверюшке девичью душу. – Ты не та ли сиренька подмосковная, что когда-то укрыла меня? В тот же год её сгубила буря… Нельзя, видно, меня любить, если не хочешь погибнуть. Беги, заюшка, не трать на меня тепло, у тебя зайчата или есть, или будут, благословляю тебя и твоё семейство, если стоит чего-нибудь благословение тени…
Глава 49. Как встречают теплоходы
Поздней осенью того же года Рихард плыл по воздушному течению всё равно куда. И вдруг, пролетая над затоном имени Парижской Коммуны, что пониже города Горького, увидел на борту одного из зимующих корабликов своё имя. Он уж и забыл, как оно пишется русскими буквами! С чего бы другим-то вспомнить?
Ика, как пушинка, тихо опустился на палубу своего новоявленного тёзки – теплохода. Впрочем, теплоход – это сильно сказано. Просто хорошенькая лоханочка, но тогда других туристских судов у Речфлота не было.
Этот игрушечный кораблик спишут в конце века. А те, кто поумнее, утащат на Найду. Ика вспомнил – он ведь уже был внутри корабля, в своём прошлом, в его будущем. Теперь лоханочка очень понравилась Рэмзи и снаружи. Но главный сюрприз был ещё впереди.
– Здравствуй, товарищ Рихард, – вдруг заявила лоханочка, – я так и знала, что много они взяли, эти япошки, когда тебя казнили! А меня раньше звали “Сунгари”. Это река такая в Китае. И года я под этим именем не проплавала – как такая честь! Конечно, раз я девчонка – меня не могут звать Рихардом. Но всё равно честь великая! Ведь Герой Советского Союза – и ничего не “посмертно”!..
– Это я-то? Нечего сказать, хорошенькие вещи узнаёшь о самом себе! Знаешь, что я тебе скажу – во-первых, рад познакомиться. А во-вторых, для меня, конечно, тоже честь, но всё-таки это как бы слишком. Ну что я такого сделал особенного? Работал как мог, да, себя не щадил, но мы ведь все тогда так работали… И ошибался иногда, и провалился в конце концов…
– Зато ни на одно мгновение не предал! И умереть сумел так, что это стало твоей победой, а не твоих врагов! У меня на главной палубе про всё про это написано. Ты почитай, интересно! Вот ужо летом толпа будет около этого стенда!
– Ну просили их! Теперь начнётся: “Да святится имя твоё, да пребудет царствие твоё…” – он так и сказал “твоё”, а не “твое”. – Уже на Найде проходили. А мне это надо? Скажу больше: это надо только тем, кто мажет грязью Сталина. То, мол, не поверит “Рэмзи”, то по одному нашему слову перебросит дивизии с Дальнего Востока на защиту Москвы…
– Это когда вы сообщили, что японцы на нас не нападут?
– Ну да. А на самом-то деле всё было ясно и без нас – это во-первых. А во-вторых, и дивизии-то сняли не все… Это я узнал уже после смерти Сталина от него самого. Но и тогда, в сорок первом, мы знали, что вносим вклад, но не решаем! Жила бы страна родная – вот за что не жаль умереть! И грош цена бессмертию, когда ничем никому не можешь помочь…
– Как это не можешь? Разве твой пример ничему не научит людей?
– Не знаю… Я об этом даже не подумал.
– Вот это как раз и доказывает твоё величие! Но мне совсем не хочется на тебя молиться, а хочется по-хорошему, по-студенчески предложить тебе дружбу.
– Вот за это спасибо, кораблик! Да тебе ведь и самой, наверное, не с кем больше поговорить…
* * *
Прославление Рэмзи – 5 ноября 1964 года – застало в живых только Макса и Анну Клаузе. Да ещё подруг-соперниц.
Ханако и Эмма побывали наконец в Сорен – стране своей мечты. В полный голос пели песни, сложенные птицей-певицей. И без конца славили Рихарда просто словами.
Подруги по-прежнему были неразлучны – а третьей с ними была память… Ика со щемящим чувством покидал каждый раз их одинокую обитель…
А друзей из Красного рая он часто собирал на палубе. С мая по октябрь ежегодно длилась навигация, а зимовать “Сунгари” приходилось одной. Ике не сиделось подолгу на одном месте. Зато наши русские реки – голубые дороги никогда ему не надоедали, унося все печали в никуда…
Рихард мог часами стоять на носу, под самым ветром. Только иногда присоединялся незримо к палубному хору…
* * *
Татрианская смена постигала науки. Гоняла по окрестностям старушку “татру”. Дружила с миром лучей.
“Унгенисбар”, приют фашистских недобитков, предпринимал попытки заполучить этих ребят. Но агенты чёрной школы только зубы обломали о защитное поле. А татрианская смена с одиннадцатилетнего возраста сидела после уроков в АКСО-шном кружке, постигая тайную науку волшебства. Колдовать им приходилось без волшебных палочек – в сверхподпольной организации плохо было с материальной базой. Все с ними носятся, с этими палочками – без них можно колдовать только в состоянии аффекта, подбирать палочки приходится индивидуально каждому… Но, на зависть коллегам по кружку, ребятам и не нужны были проводники колдовской энергии. Смена и так прекрасно умела управлять своими способностями. Конечно, им было строго запрещено применять магию за стенами замка-музея. Но они и не рвались. В общеобразовательной школе это было бы нечестно. А в жизни – просто неинтересно!
Родители их с АКСО-шниками находились в сложных отношениях. Колдуны ревниво оберегали от лазерных лучей науки свою обособленность.
– У нас есть наработки, – говорили они, – мы скоро выживем из мира чёрную магию. А тогда и мугловым злодеям станет менее вольготно.
– Странные вы коммунисты! – сердилась больше всех Юля. – Дело не в магии, а в классовой борьбе! А в ней любое оружие – достояние всех.
– Нечего проверять алгеброй гармонию! Это или есть, или нету.
– Просто учёные пока не в курсе!
Спор кончался ничем. Ребята его слушали и держали своё мнение при себе.
…Китайские маги отделились от АКСО. Они и всегда-то держались особняком, как представители другой, отдельной цивилизации. А после того, как Хрущёв максимально испортил отношения между СССР и Китаем, контакт с древней землёй был потерян.
Глава 50. Страшный час
На Чехословакию опустился 1968 год. Пошли такие разговорчики, что даже поле “Нету их!” не выдерживало, не защищало друзей.
Больше всех возмущалась Юля, несмотря на свои годы. А вот Иржи почему-то был совершенно беспечен:
– Перебесятся – мука будет!
* * *
Раз в пятницу Иржи шёл домой с работы усталый и злой. Директор сковородного филиала под конец недели закатил совещание. Он и всегда любил воспевать свои любимые сковородки, но сейчас впал ещё и в новые веяния…
Иржи чуть не налетел на кого-то и тут же узнал Крысека Неедлого.
– Крысослав, тебя ли я вижу? Я думал, что Шамбала сгорела со всеми потрохами!
– Да, твоё величество. Да во мне, видать, больше кофе, чем всего остального! Семнадцать лет пролежали кофейные крупинки в земле, а потом и сложились опять в меня… Живу теперь в старой башне. Хочешь заглянуть в гости к убогому призраку?
…Иржи глядел из чердачного окна на Прагу. От высоты, восторга и кофейного аромата у него сладко кружилась голова. Крысека он слушал вполуха и не удостаивал ответом. А Крысек стоял у Иржи за спиной и разливался про то, “как нас, бедных, угнетают”. И ядовитые речи его стали неотделимы от ощущения полёта над земной суетой…
* * *
– Младушка, сегодня я встал на путь истинный! Сейчас позвоню Миреку и сразу вам обоим всё расскажу!
Млада, улыбаясь, подсела к Иржи и приготовилась слушать. Дети укатили за город на “татрочке” вместе с Ежинкой и Младеком Зинзелками, на кухне дежурило Красавище… В Багдаде всё спокойно.
– Юля, привет! Позови, пожалуйста, Мирека!
…Но в ответ на первые слова признания Мирек вскричал:
– Знай же, что между нами всё кончено!
И бросил трубку.
Ошеломлённый Иржи слушал короткие гудки и глазел на Младу. Та от него отпрянула, глаза у неё стали совсем жёлтые, как у тигрицы. Млада швырнула Иржи обручальное кольцо, которое он не поднял. И бежал из этого дома, где ему больше не было места.
Бежал и из своей страны. Товарный поезд умчал Иржи туда, откуда пала ночь на его Родину. В Мюнхен. И никто и ничто не задержало бывшего короля Подебрада…
* * *
– Мирек, за что ты его так?
– Он всё предал, Юля, всё, чем мы жили столько лет. Он переметнулся к нашим врагам, и ему ещё хватает наглости этим хвастаться. Уж не думает ли он, что я в память старой дружбы побегу за ним?
– Мирек, он ничего не думает! Он, по-моему, просто не в себе! Я этого боялась с самого начала!
– Не вздумай его защищать!
– Да пойми ты, он в этом не виноват! Тёмная сила лишила его рассудка. Знаешь, это… это проклятие моей сестры, знаешь, ведь и я в этом виновата…
Жюли выпалила всё это не переводя дыхания, на родном языке, и Мирек не вникал в смысл.
– Так вы заодно, Юлька, змея? И давно ли вы морочите меня и святую Младу?
– Мирек! – она хотела кинуться ему в ноги.
– Ладно. Я ничего не хочу знать. Живите как хотите, меня вы больше не увидите, – с этими словами он вышел из комнаты. Юля бросилась было за ним, но пошатнулась и упала без чувств.
* * *
Млада долго просидела неподвижно, уронив руки на колени и глядя в одну точку – на своё кольцо, не поднятое Иржи. Наконец заставила себя встать. Залог любви обжёг ей пальцы. Нет, это ей не приснилось. Значит, кончено. Всё кончено. Ей теперь одна дорога – в объятия матери-Влтавы.
* * *
Мирек не помнил, как оказался за городом, в тёплой полутьме ласкового леса. Мерещилось Миреку африканское озеро Киву, на берегах которого экипаж “татры” двадцать лет назад стоял лагерем. Виделось, как с первыми лучами солнца две молнии – друг и любимая – наперегонки бежали к воде. А он, Мирек, глядел на них и не знал, за кого болеть. Потом присоединялся к ним, обрывая их шутливую перепалку в тучах брызг. Подхватывал Юлю на руки, она прятала сияющее лицо у него на груди. Мокрые волосы её были жалобного какого-то цвета… Неужто и тогда?
Мирек без сил опустился на траву на опушке леса. Рядом что-то зашуршало. Это потревоженная змея вяло и неохотно разгоняла по жилам похолодевшую вместе с воздухом кровь. Но далеко уползти змее не удалось. В лунном свете блеснули её холодные глаза, и Мирек схватил её.
– Юленька! Скинь кожу-то змеиную, стань моей прежней желанной!
“Во психопат! – лениво подумала змея. – Умираю спать хочу, но всё-таки, хочешь не хочешь, придётся тебя укусить!”
…Рэмзи был в те дни во Вьетнаме.
* * *
– Жорж Гарамон, ты?! Ты, боль моя и радость? Полно, да ты совсем меня не слышишь, али забыл Нубийскую пустыню? Вот до чего довели тебя твои безбожники, твои бунтовщики, а сами тебя бросили! Ну ты совсем как во сне, иди ко мне, я ли не пожалею?
Мари Визон крепко взяла своего “проклятого и благословенного” за плечи, развернула на сто восемьдесят градусов и повела в ту сторону, куда шла сама.
За последние пятнадцать лет сестра Марта успела возглавить свою обитель. И очередной католический шабаш в Мюнхене без неё обойтись не мог.
С собой она прихватила Жоржетту, намереваясь её постричь с благословения всех столпов церкви. Спозаранку поставила девушку на молитву, велев хорошенько сокрушиться сердцем, а сама ушла к заутрене…
…В церковной гостинице Мари ждал хорошенький сюрприз: Жоржетта исчезла.
– Значит, не увидишь нашей дочки… Ну и прекрасно! – вдруг сменила тон Мари. – Эти дети только мешают!
И, заперев дверь на все замки и как следует задёрнув шторы, молвила:
– Ну, здравствуй теперь!
…Чуть придя в себя, Иржи смог поведать Мари горькую повесть о том, как никто его не понимает и все обижают. Он рыдал как ребёнок и называл Мари ангелом, а она гладила его по голове и утешала:
– Несть пророка в своём отечестве! Ничего, ты обличишь их отсюда, я тебе помогу. Я плюю на сплетни, ты засияешь рядом со мной!
* * *
Не дождавшись в этот вечер матери Марты и её воспитанницы, столпы церкви решили всем миром пойти к ним в гостиницу. Но ещё на подходе увидели в окне третьего этажа такое, что чуть не упали.
На подоконнике стоял какой-то мужчина, полуседой и полуодетый, с совершенно безумными глазами и явным намерением спрыгнуть вниз. А мать Марта, кажется, прикрытая только распущенными волосами, цеплялась за него и с жаром молила о чём-то. Но перед его глазами горели огненные буквы: “Мама мыла раму. Иржи предавал Родину”. Он оттолкнул Мари. И, не долетев до земли, в буквальном смысле слова растаял в воздухе.
– Демоны! – завопили все видевшие это. И никто не подхватил адамант благочестия – мать Марту, когда она последовала за Жоржем Гарамоном.
Она-то, правда, в воздухе не растаяла, но и насмерть не разбилась – кусты под окном смягчили удар.
…Когда Мари Визон выписали из больницы, она была лишена сана, отлучена от церкви и прогнана на все четыре стороны. О ней постарались поскорее забыть.
Но время от времени до церковников доходили слухи, что её видели то в тех, то в других диких горах. Босая, в одной рубашке, с распущенными волосами, она звала Жоржа Гарамона. Но была ли то сама Мари или её призрак – никто не знал.
Глава 51. Смена заступает на вахту
В самый разгар светлого апрельского дня, на рассвете которого Иржи принесло в Мюнхен, “татрочка” весело подкатила к зданию автоклуба. Здесь у подросшей смены была назначена встреча с родителями. С сегодня на завтра “татра” принадлежала автоклубу в связи с очередной годовщиной её старта. Но никто ребят не встретил.
“Татрочка” не сказала ни слова, когда ребята поделились с ней своими тревогами. Она просто, тряхнув стариной, сделала видимой разноцветную паутину биолучей. Молодёжь ахнула пятью голосами, как одним. Да, пятью, потому что сзади “татрочки” уже давно стояла какая-то восхищённая девчонка. И, видать, не простая смертная. Но на неё пока никто не обратил внимания.
Да и понятно: поле “Нету их!” исчезло бесследно, нити жизни родителей оборвались. Нет, начиная с определённой точки погасли, стали почти невидимыми…
– Ну, ребятки, – “татрочка” опомнилась первой, – если не мы – то кто? Ежинка, твоя мама дома, лети туда и помоги этим бестолковым барабашкам привести её в чувство. Остальные – по биолучам родителей! Просто проследите их до конца, сделайте яркими. И, ни на что не глядя, марш домой! Об остальном я сама позабочусь. Успехов вам! – крикнула “татра” вслед улетевшим ребятам. – Эй, Иржина, а ты почему ещё здесь?
Это относилось к чужой девчонке.
– Я не Иржина, – еле выговорила незнакомка. – А ты… вы… “татра”?
– “Татра”, “татра”, уже двадцать лет как “татра”! А ты точно не Ежинка – у тебя с ней только волосы похожи да фигура. Ты и постарше, и побойчее, и глаза у тебя чёрные, как… Стой, да ты чьих будешь?
– Приютская я, из Авиньона, удрала накануне пострига. Жоржеттой зовут меня.
– И правильно, и умница! Только зачем в такую даль – аж сюда? Ведь это так трудно!
– А меня вывел цветной луч – только сюда!
– А, ну всё сходится! – три луча приласкали девушку. – Ты ведь и есть наполовину здешняя! Было бы тебе известно, твой отец – Иржи Гарамунд!
– Ай!.. А мама?
– Мама твоя сейчас, наверное, монашка, а в миру она звалась Мари Визон.
– Мать Марта? Это я, выходит, от родной матери… Мне теперь туда и не вернуться… А где мне найти отца?
– Хороший вопрос! – “татра” вгляделась в биолучи. – Ага, может быть, уже сегодня вечером ты его увидишь! Жди меня здесь!
С этими словами волшебная машина поднялась в воздух, оставив ошеломлённую Жоржетту наедине со своими мыслями.
* * *
“Татра” не удивлялась тому, что летит. Не замечала, что состоит уже не из металла, а словно бы из лунного сияния… Может быть, на секунду вспомнила “хорьх” и Надю с Подлизанцером. Звёздные дороги стали их проклятием, но они сумели порвать нить судьбы и уже несколько лет как обосновались на другом краю Галактики, на уютной планетке Малюсь. И приняла Надя под крыло детдом, и мирно торговал сосисками Клаус, и катал детишек ветеран “хорьх”…
И “татра” тоже собралась бросить вызов судьбе. Сейчас она видела лишь три светящихся точки. Одну на дне Влтавы, другую на опушке леса под Прагой, третью в мюнхенской гостинице.
Нет, была ещё четвёртая – на зинзелковской квартире. Не оживает Юлькина линия! Не удастся совсем уберечь ребят от страшного!
Мало того, кое-кто из них и сам не захотел беречься. “Татрочку” послушался только тихий Юлек Гарамунд, летавший в Мюнхен. Хорошо, что туда не сунулась его любопытная сестрица! Горше было бы Мирушке, чем теперь, когда она, подняв со дна реки свою красавицу мать, припала к её холодной груди… Так же застыл и Младек Зинзелка подле отца.
“Татра” без всяких разговоров отправила ребят домой к Гарамундам, наказав прихватить у автоклуба Жоржетту и всем вместе ждать её, “татрочку”. Забрав с собой Мирека и Младу, подхватив Иржи у самой земли, волшебная машина прилетела к Зинзелкам. Услала Ежинку с барабашками и начала колдовать. Маленькая, она сидела на спинке кровати и светила фарами в темноту, на лица своей команды, лежавшей кто на постели, кто на полу.
Свет скользил по любимым лицам друзей, и “татра” ясно видела, как он стирает следы смерти, страданий, да и возраста… Вот такими были они, когда с ней познакомились. Нет, не такими: они стали совсем лёгкими, они словно тоже теперь из света…
Дрогнули длинные ресницы Юли и пушистые – Мирека. Супруги поглядели друг на друга, словно в первое утро после свадьбы… Не было и помина о той страшной ссоре, ни у них, ни у Иржи с Младой…
Трудно сказать, кто первый спросил:
– Где мы?
Но ответила “татрочка”:
– Между мирами! Нам пора ввысь!
Примечания
1. Что будет, то будет… (франц.)
2. Прощай, моя прекрасная Франция! (франц.)
3. Слава труду (чешск.)
4. Несъедобный (нем.)
5. Это были дни Одиннадцатой бригады и её знамени свободы! “Интернациональная бригада” – наше почётное имя! (нем. и исп.)
6. Это будут дни Одиннадцатой бригады и её знамени свободы! “Интернациональная бригада” навсегда останется почётным именем! (нем. и исп.)
7. Здравствуй.
8. Можно перевести и как “наша победа”, и как “наша Виктория” (лат.)
Меч и Зеркало книга 2
© Copyright: Отраднева Любовь, 2002
Свидетельство о публикации №202122600114
Свидетельство о публикации №202122600114
Рецензии
Здорого. Что то неуловимо похожее на первую книгу и в то же время чувствуется что стиль уже... "подрос" наверное.
Артур Рижский 04.06.2005 15:32 • Заявить о нарушении
Артур Рижский 04.06.2005 15:32 • Заявить о нарушении
Спасибо! Хотя вообще-то части писались не в хронологическом порядке...
Отраднева Любовь 12.06.2005 23:35 Заявить о нарушении
Отраднева Любовь 12.06.2005 23:35 Заявить о нарушении