Ангел с лицом сифилитика, или я стану таким же

Г.Щербакова "Мальчик и девочка" Роман - "Новый мир" 2001 №5

   Галина Щербакова стала известной, благодаря повести «Вам и не снилось». После выхода произведения, в «Московском Комсомольце» напечатали письмо учителей, требующих уволить редактора журнала «Юность», в котором была опубликована повесть, а автора лишить возможности публиковаться. Не даром опасался главный редактор «Юности» Борис Полевой: «Публиковать повесть с таким концом не будем. – Говорил он – Вы что, хотите, чтобы завтра все мальчики стали прыгать из окошка?». Нападок было много; критики заявляли: «повесть Щербаковой о том, что есть ложь в отношениях между детьми и родителями, детьми и учителями. Ложь является причиной трагедии. Ну, а в действительности никакой такой лжи в нашей стране нет и быть не может». На читательской конференции в педагогическом училище нападали за то, что «она написала, что у героини трусики сорок второго размера, - разве допустимо такое писать о женщине?!» «Нет, не допустимо» – кричал зал. А потом подошли к Щербаковой девочки из зала и шепотом сказали: «Галина Николаевна, вы на нас не обижайтесь, нас так научили, а на самом деле нам ваша повесть очень понравилась».
   В союз писателей Щербакову не принимали, но, тем ни менее, поклонников у нее было много. Письма приходили мешками, читатели задавали вопрос: «Откуда вы знаете мою историю?», журнал «Юность» просили опубликовать повесть еще раз, а в библиотеках воровали экземпляры журнала с опубликованной в них повестью.
   В начале восьмидесятых повесть стала бестселлером, по ней даже фильм сняли. Если же кому не нравилось произведение, Щербакова отвечала просто: «Вам не нравится, – не читайте». Спустя двадцать лет, можно сказать, произошло «второе рождение» Щербаковой, ее новые произведения не похожи на прежние. Сама Щербакова объясняет это так: «У меня появилось чувство, что я здорово отстала. Я будто внезапно очнулась и обнаружила: литература, жизнь, весь мир – все уехало куда-то далеко-далеко вперед. А я застряла, где была. И должна теперь либо кричать вслед: мол, оглянитесь, вспомните, что и здесь тоже остались люди, не все уехали вместе с вами, - либо же догонять, даже обогнать. В итоге я заняла все-таки позицию промежуточную. Я и догнала, и осталась с теми, кто не сумел ухватить за хвост уходящее время. Так вот, в моих ранних вещах никогда не было прямой речи автора, мое собственное «я» оставалось за кадром. А тут я поняла: если я хочу писать некую иную прозу, я непременно должна быть там, внутри. Вроде бы и формальная вещь, но меня письмо от первого лица невероятно раскрепостило. Как будто я долго жила в запертой комнате, а теперь открываю двери, окна, стала выходить и смотреть: оказывается, и там что-то есть, и там… я сразу обрела второе дыхание».   
   Если же раньше критикам не нравились «трусики сорок второго размера», то что бы они сказали на счет романа «Мальчик и девочка», где все пронизано не любовью, как было в «Вам и не снилось», а ненавистью; где герои не просто встречаются в магазине и боятся поцеловать друг друга, а простите … да, да – то самое, что сейчас воспринимается как вполне нормальное явление. Проза Щербаковой отражает то время, в котором написана: «Мы - народ великий, - говорит она, – мы принимаем в расчет и обращаем внимание только на революцию, да кровопролития крупного калибра. Мне же интересна мелкая разница – разница людей…»
    Если в «Вам и не снилось» описание интерьера, магазина с водоемом затеняется чувствами влюбленных, все меняет свой облик – дороговизна мебели – не цель описания, а искусственный водоем в магазине похож на волшебный остров – настолько сильны светлые чувства героев, что истинная обстановка им ни сколь не интересна. В «Мальчике и девочке» же, описание окружающего ставится целью подчеркнуть уродливость настоящего мира, и даже не мира, а скорее времени, в котором живут родители мальчика и девочки, и в котором приходится жить самим детям: «Все их дачное товарищество стоит на месте уникального паркового ансамбля еще прошлого века, с удивительной липовой аллеей. Теперь все липы перевязаны проволокой и притянуты к рабицам. Видимо, имеется в виду фантастическая русская мысль, что когда-нибудь липы вздрогнут корнями и уйдут далеко-далече. На этот случай — их проволокой. А посреди аллеи срамной канализационный ручей, он подтекает к амурному мальчику прошлого века с отбитыми носом, ушами, колчаном, но так вросшим в землю, что его валили-валили, валили-валили, а он даже не вздрогнул…». «Ангел с лицом сифилитика», стоящий посередине загаженной аллеи, это не просто разбитая скульптура, которую «валили-валили … но все равно когда-нибудь взорвут», а символика этого мира, его ушедшая красота, разбитость. И только детям, которые являются живым воплощением этого ангела, открыта возможность видеть целостность и красоту скульптуры «а конец крыла точно в человеческую ладонь, размер в размер», а точнее в детскую - «он же детский Бог».
   Грубость этого мира пугает детей, они боятся, что станут такими же, как их родители, ведь «человек сделан из мяса зла», и этот страх давит на них, делает их злыми, заставляет ненавидеть. «Самое гнусное время твое – говорят мальчику – уже не дитя, но еще не мужик» - то есть переходный возраст; мальчик «много об этом думал. О человеческой взрослой душе, абсолютно жестокой и абсолютно неверной. Он пытался представить то время, когда сам станет таким. Станет же, никуда не денется. Он уже видел, как превращались в убийц кудрявые ребенки, еще вчера готовые есть из одной миски с собаками. Проходило каких-нибудь десять лет — и куда что девалось? Он не думал о себе: я, мол, таким не стану. Стану! — говорил он себе. Такова природа». Что же касается девочки, то «нет хуже этих, которые еще не девушки, у которых в головах вполне конкретный интерес, но уже и не соплюшки, что возятся с куклами и прыгают через скакалку. Вот эта … - типичное ни то ни се». «Девочка уже давно знала: зла много не потому, что оно могуче, а потому, что мало тех, кто хочет на пакостника топнуть ногой».
   Но разве два человека способны что-то изменить? И мальчик, и девочка не хотят подаваться течению этого времени, им не хочется жить той неправильной жизнью, которой живет молодежь, им не хочется претворятся, что интересы компании интересны и им.
   Кроме девочки, на участках, живут и дружат между собой еще две девочки, но она им лишняя. «Она пыталась внедриться в их дуэт, но была отброшена беспощадным образом», с ней не захотели дружить, посчитали, что ее семья важничает, когда «они простые, дети рабочих. У них нет мобильников и нет импортной машины, и резиновый бассейн их родители купить не могут». Девочка не стала водить с ними дружбу, но отношение к родителям у ней свое «она не любит их по-своему, а не по счету — мобильник там или бассейн. У нее свой ум. Она его не очень показывает, потому, как знает: люди чужой ум не любят».
   Мальчик «представил, как дачная молодежь начнет тянуть его выпить, хуже вкуса спиртного он не знает ничего. Но тамошний народ может вполне прибить за такие несовременные соображения. И травку он не любит, у него сразу закладывает нос, и он начинает жить с открытым ртом, становясь самому себе омерзительным. Его за все это не любят», но он не может с ними не здороваться, потому что «сначала скажи открыто «сволочь», а потом уже не здоровайся. Это правило жизни. Но он не может никому из них сказать «сволочь», они такие же, как он, не лучше, не хуже, просто они ему не нужны ... В конце концов, в отношениях с мамой и папой у него все гораздо сложнее: он их не любит, а ест их хлеб. Хлеб мальчишек он хотя бы не ест».
    Детям страшно, когда и там и тут они натыкаются на жестокий мир, в котором ни на кого нельзя положиться «Положиться можно на... Ничего не приходит в голову. «Скорая» вовремя не приезжает. Поезда опаздывают. Учителя — хамы. Дружба просто сочится предательством. Милиция бьет всех. И опять же — спасатели не спасают. Все!». И когда же на самом деле приходит беда взрослые, те – которые призваны защищать детей, - становятся врагами. «На общем собрании товарищества дачников было принято решение: никто не должен давать деньги, если просят дети и подростки. Эти сволочи (они!) теперь так обнаглели, что могут просить на лекарство больной матери (просто его случай, как по учебнику), на хлеб и молоко голодному братику и мало ли на что. На самом деле все они — дети — наркоманы и подлецы». Взрослые скрывают наличие сотового телефона, боятся, что вызов скорой может их разорить, а сами готовы бегать, занимать деньги у соседей, когда у самих большое сбережение в банке с пуговицами и нитками – такова мать девочки. Мать мальчика не чуть не лучше и, будь у нее такие же деньги, вела себя точно так же; она не перестает сыпать фразами наподобие: «мы же не богачи», «мы не какие-нибудь бизнесмены», «мы не такие богачи, чтоб менять хорошие вещи … на лучшие» и д. р.
  Мальчик боится старости, примером которой являются его родители: «Неумытые, кисло пахнущие родители как будто сошли с картин ужасов Босха, которого он любил за совпадение с собственным пониманием человечества». Щербакова не раз вводит в свой роман описание маминого состарившегося тела. Тело в романе – это не гармония, а что-то уродливое, недееспособное: «он не стал отворачиваться от ее враз покрывшегося пупырышками тела, от складок живота и клока волос между ногами в синих раздутых венах», «он видел нагое, откинувшееся в бессилии тело, и оно не было для него женским. И оно плохо пахло». Мальчик боится старости, а главное он хочет сохранить самое ценное, что у него есть в настоящем – Дину, любимую женщину, да еще усугубляет мама страхи мальчика: «Она будет такой же, и очень скоро».
   Девочка тоже боится старости, она боится быть некрасивой и часто прячется с зеркальцем от людских глаз. Ее страх – сигнал на происходящее, здесь даже кроится одна из причин ее нелюбви к родителям: «Она их изучила вдоль и поперек и отказала в человеческом. Обе бабушки в домах престарелых, сестренка с синдромом Дауна отказная. Родители к ней не ходили ни разу». Но зато девочка живет «с желанием стать врачом даунов, вылечить сестру и этим отомстить родителям и за нее, и за бабушек-бездомниц». Девочка по-своему переживает и за сестру «уродку», часто сравнивает себя с ней; ее посещает мысль: «Но как можно не думать о том, что от нелюбви рождаются некрасивые дети, вот этого она не понимает. Пушкин был урод, но он обожал свою жену, и все дети у него красивые, даже те, что похожи на него».
   У Щербаковой старость противопоставляется красоте, но красоте не из «журналов с красотками, одетыми и голыми, с коронами и без, в руках мужчин и на свободном ветерке», девочке «они не нравятся, никто. Ни женщины, ни мужчины. Они ей даже неприятны, потому что фальшивы, как будто из картона» - Красоте другой. Девочка «хотела быть красивой, но красивой среди людей, чтоб быть для них живой».
   Роман «Мальчик и девочка» буквально пропитан безысходностью. Мальчику не нравится небо, он пытается укрыться от него в своей «комнатуле» с закрытыми ставнями; «Он не любит небо. Он не понимает — его бесконечность и вечность. В том, что звезды были всегда на одном и том же месте и тупо пялились и на Гитлера, и на Петра, и на Наполеона, и на принцессу Ди, и на Жанну д’Арк, есть какой-то жестокий замысел — унизить червяка-человека, чтоб знал свою крошку со стола мироздания. Да и ведает ли Главная Жизнь о его, к примеру, существовании?  … Небо никогда не хотело, не хочет и не будет хотеть знать про их человечью возню...». Безысходность заставляет детей думать о смерти. Эта мысль не ужасает детей, а скорее является вполне нормальной: «Если бы можно было жить хоть чуть-чуть в мертвом виде, то он согласился бы. Пребывание в гробу, в сущности, идеальное состояние недосягаемости» - размышляет мальчик. Эта мысль настолько банальна для него, что мальчик автоматически примеряет ее на других: «Он хочет представить смерть отца. Вначале он ищет эту смерть в своем сердце. Ищет боль или жалость, может, страх, ну, одним словом, из этого ряда чувств». Сама Галина Щербакова в интервью журналу «Новый мир» задала вопрос: «Может, в нас отсутствует орган, отвечающий за чужую боль? Или его не туда пришпандорили?»
   Мама девочки заявляет дочери с полной безысходностью: «Жизнь — сплошной безвыход. А те, которые в ней выходом обманывают, самые главные сволочи и есть. Нет... Где-то в другом месте — не на Земле — мы отдохнем, подзаправимся и возвратимся снова к оставленной блевотине. Этот круговорот дерьма в природе для чего-то нужен». «Как она может жить с такими мыслями, — думает девочка, — если не видит ничего хорошего?» Но что хорошего видит сама девочка? Для нее все ассоциируется со смертью: «у всех слов-действий трупное окончание буквы «т». Делать, любить, ненавидеть, хотеть, вертеть, смотреть», а сама жизнь, в понимании девочки, похожа на кровь «у которой ведь, если разобраться, нет выхода».
   Мысли детей, хотя и отражают созданную Щербаковой реальность, грубы и нелепы, впоследствии преображаются, и являются уже не отражением созданной действительности, а отражением действий детей.
   Девочка размышляет о смерти, когда плетет петлю, настолько легко, что смерть для нее – только освобождение от сегодняшних проблем: «Неумеха, дура, что ты умеешь в жизни, кроме как подглядывать, подслушивать и рисовать каляки-маляки, над которыми смеются родители. И она начинала ненавидеть свои руки, которые ничего не умеют, ноги, на которых в это лето как-то враз подросли волосики, свой лоб, высокий и широкий, но не имеющий смысла, потому что если иметь в виду ум и его возможное количество за толстой стенкой лба, то не факт, что там прячется ум». Но лишь после того, что смерть была близка, девочка думает иначе: «Нет, умирать нелегко. Умирать трудно, умирать мучительно, и когда придет ее час — через сто лет, — пусть кто-то держит ее за руку или спрячет ее голову под мышку. И тогда ее жизнь не уйдет вся, она перетечет другому».
   Мальчик, для которого смерть похожа на пребывание в ларце, оставляет мысли о суициде, после того, как понимает, что его помощь нужна людям: «Мне становилось обидно, что я все пропущу. И хорошее, и плохое. Хорошего просто жаль, а плохое... Это тоже важно. Как будто я трус и его боюсь. А вдруг я смогу помочь, когда будет совсем плохое. Ведь тогда надо быть! Обязательно быть! Смотри! Конкретный случай. Если бы я сделал, как ты. Я не помог бы маме. Собаке». Даже мамино старое тело, после того, как мальчик видит мамину беспомощность, вызывает другие мысли: «Такая беззащитная сзади шея, убегающие вниз слабые, как у ребенка, косточки позвоночника, седина у корней заколотых волос. Уши сзади. Никогда их не видел с этой стороны, чуть растопыренные вареники. Он улыбается, смешная ты у меня, мама, шуму от тебя, а сама девчонка девчонкой».
   Мысли детей – отражение нашего мира, всей той грубости, которой они пытаются сопротивляться. Стоит посмотреть на индивидуальные черты, которые дала Щербакова своим персонажам – на речь: мама все время кричит или разговаривает на повышенных тонах, папа кратко и категорично, мальчика «ставили в школе в пример — всегда правильная русская речь, без современных фенечек».
   Отличительная черта главных героев – отсутствие имени (исключение – Дина), и этим Щербакова показывает что данная ситуация могла происходить не просто в конкретной семье, а это, скорее, тенденция времени. Если разобраться – родители так хорошо и правильно думают, а дети наоборот думают лишь о смерти и всех ненавидят. Родители, возможно, пытаются уберечь своих детей от собственных ошибок, но какой результат? Мама мальчика, которую, кстати, Щербакова награждает именем – Варя, но которое  употребляет только один раз, и как какое-то лишнее слово, после своих попыток повлиять на сына – замечает: «Юноша, который стоял рядом, не был ее сыном. Это был высокий молодой человек с абсолютно седыми висками».
   После прочтения романа напрашиваются слова о том, что общество нужно судить по отношению в нем к беззащитным: к старикам, к детям, к животным.
   Получается так, что «общество взрослых», если говорить образно, и «общество детей», конкретно отличается. Для взрослых в порядке вещей – отказаться от дочери с синдромом Дауна, сдать своих пожилых родителей в дом престарелых и так далее. Дети же действуют иначе, они объявляют действиям родителей протест. Когда рядом с мальчиком оказались два больных существа, а у него были деньги только на лекарства кому-то одному, у него даже не мелькнула мысль о том, что бы отдать предпочтение в лечении матери; мальчик жертвует своей самой лучшей и любимой вещью, чтобы помочь обеим нуждающимся. «Тебе это одно и тоже – хоть мать, хоть собака?» – спрашивает мама мальчика, но у него только одно оправдание: «я не смог прогнать больное животное, тем более вы болеете одинаково. Вас обеих тошнит и прочее».
   Во всей этой грязи, показанного Щербаковой мира, дети остаются ангелами, хотя не знают об этом, хотелось бы верить, что этот мир не сожрет их и не превратит в таких, как их родители.
   Я хочу задать вопрос, который задает Щербакова в своем романе и надеюсь, что люди будут обращать на это внимание: «Замечено, что ни сволочизм времени, ни его варварство, ни убийства не отразились на чувстве благодарности собак. И это вопрос вопросов, на который мы не получим ответа. Он нам не интересен. Мы будем отрывать друг другу носы, выдергивать руки-крылья, топориком будем влезать в лоб другому, чтоб посмотреть на самое беспомощное и, как оказывается, бесполезное явление — мозг. А нам бы вызнать тайну собак... Но уже поздно. В нас уже крепко живет Гитлер и Сталин. И мы изо всех сил учимся носить маски, чтобы убивать без антимоний своих родителей, детей, любимых женщин и преданных собак …».