Свертываясь в тонкую трубку перед неизбежностью наступления след

Свертываясь в тонкую трубку перед неизбежностью наступления следующего момента, человеческое тело легло на поблескивающий кафель и умиротворилось. Покрывало из тоненькой в еле заметных прожилках кожи обтягивало тельце и, защищая от внешнего, прятало в себе то, что пряталось от самого себя. Внутреннее течение времени непрерывно разрушало русло окружающего пространства, накладывая секунды скоротечного настоящего мелкими морщинами на бесконечную прямую воспоминаний, упирающуюся в какой-то невидимый бесконечно далекий монолит, с которого все как будто и началось...

- Где у вас тут уборная? - высокомерно произносит плюгавый фельетонист Вытвейерский, околачивающийся в забегаловках подобного типа уже четверть века и набивший оскомину себе и другим своим препоганейшим существованием, но терпящий его по глубокой привычке, как это делали и все остальные, привязавшиеся к его мерзости сами того не осознавая. В сущности, одинаково воспитанные одинаковой жизнью и поэтому одинаково одинокие.
 Он прекрасно знает «где», но не может не подчеркнуть, пусть осточертевшего и, все-таки, себя для окружающих, безнадежно потягивающих из кружек выдохшееся  пиво с вином и мутной водкой,  чавкающих кислой закуской и пропускающих вонь этого захолустья сквозь свои волосатые ноздри без малейшей на нее реакции.
-           Прямо по коридору, потом налево, - нехотя отзывается усталое контральто официантки в сером чепчике набекрень, высвобождающееся из ее грудины и  прокуренного рта, как газ из повешенного. Она неспешно передвигается между столов; обжитых едва шевелящимися фигурами разнокалиберных алкоголиков, вернувшихся сюда под утро, как в единственное прибежище для их непокорных похмелью душ; смотрит в окно и плачет внутри себя о прошлом, застрявшем в ее памяти как сломанный бесполезный стул, который жалко выбрасывать и который,  оставаясь, изо всех сил мозолит глаза, так как кроме него в комнате больше ничего нет.   
 Вытвейерский щелкает пальцами, улыбаясь пьяной шлюхе и увлекая ее за собой. Старую, расплывшуюся на табурете, глотающую спиртовую парашу чтобы протолкнуть этот чертов комок, застрявший в горле. Он, приплясывая, устремляется в глухо освещенный тоннель коридора. Напевая какой-то сколоченный из тошных рифм куплет, аккомпанируя себе похлопыванием в ладоши, раскрывает настежь дверь и громко проникает в помещение уборной. Хлопающая за ним дверь, дублируется эхом в головах прихожан, который раз вызывая разговоры о том, что нужно что-то приколотить к дверному косяку, чтобы так не «шарахало». Гул  сотрясает пласты сигаретного дыма, в которых движется шлюха. Она, прищурившись, смотрит на лампочку, свисающую с потолка в плотные дымовые слои, свет расщепляется на тонкие лучи расходящиеся в разные стороны, как от солнца. Так бывает всегда, когда она идет по этому коридору, ничего не изменяется. Ее глаза влажно блестят, отражая в себе единственную лампу.   
-      Эй, успокоит кто когда-нибудь эту ****скую дверь, и этого дьявола в придачу, а, –  раздается хриплый бас с той стороны коридора.
-           Заткнешь ты когда-нибудь свою глотку или нет, – отвечает контральто.
Дым здесь был всегда, были эти старые стены, те же двери и окна, тот же пол в царапинах, те же лампы, те же люди, может их просто стало меньше, да, пару штук перегорело, но все они были здесь всегда, изначально. Ничего не изменяется. Только в настенном календаре срывают вчерашнее число, за окном идет то дождь, то снег, становится темно, потом светлеет, наконец, снимают старый и вешают новый календарь. Всего-то.
Вытвейерский, схватив ее бедра, потянул к себе, мял их, присасываясь губами к лицу и стаскивал с себя трусы. Она не сопротивлялась, а напротив прижимала его к себе, обхватив за шею. Все думала о том, как ее жизнь разрезал этот тусклый коридор. Располовинил на крохотные части:  с одной стороны стойка, с другой уборная. Большего она никогда не знала. Ничего не изменяется. Он входит в нее так, как входит всегда. Только в настенном календаре срывают вчерашнее число.
- Веришь, что когда-то было по-другому или будет иначе чем сейчас? – произносит она, опускаясь на пол и обнимая свои ноги.
- Ты чего это?
- … не так… как сегодня и вчера…
- Имеешь ввиду, не вырастит ли у меня еще один член, язык и пара рук? – отворачиваясь от зеркала и заправляя рубаху в штаны,  смотрит он в ее глаза.
- Да нет, совсем не это!..
- Тогда, я скорее верю во второе пришествие, чем в то, что когда-нибудь что-то изменится. Ты же знаешь, дедка, завтра не наступает, в календаре срывают вчерашнее число и только, -  он опустился на корточки, сунул руку в кармашек измятого платья и, приблизив свое лицо к ее лицу настолько, что она уже не фокусировала его отчетливо, как при поцелуе, улыбнулся. Женщина сняла с себя одежду и легла на пол.   
        За ним снова хлопнула дверь и, перейдя на другую сторону коридора в пьяный балаган,  он уже ничего не помнил. Дым его папиросы ложился новой полосой в слоеный воздух. Присев на стул и облокотившись на его спинку, Вытвейерский поглаживал рыжую кошку с отрубленным хвостом. Она, как и окружающие ее люди, умела привыкать ко всему, и не боялась дыма. Ее  шерсть удивительно мягкая, как пух.               
               
 ...Некуда идти, начать свой путь не из чего. Точки, от которой можно оттолкнуться, не существует. Не к чему стремиться, все возможные альтернативы сводятся к одному, все той же единственной безымянной отметине, которая преломляет на себе все надежды, чаяния, молитвы  и… не существует. Мысли, как выпавшая из окна кошка, в агонии цепляются за все что барахтается в памяти, рвутся на бесформенные части, и стеклом разбиваются внутри. Каждая отдельно. Уничтожая себя, свое прошлое и то, чего никогда не будет. Созданная из мельчайших клеточек основа, теряет систему своего существования, повинуясь наступлению следующего момента.