Мы сидели на старой даче. Ветер выл на чердаке, и слышно было, как потрескивают стропила. Эрик, облаченный в старые джинсы, кроссовки без шнурков и растянутый почти до колен вязаный свитер, подливал глинтвейн в тяжеленные стеклянные стаканы, оправленные в кованое железо. Мы не виделись с ним почти два года, но изменений в нем я так и не обнаружил. Разве что взгляд стал более мягким и одновременно отчужденным.

Закопченный очаг, сооруженный Эриком и Левкой из собранных в промоинах камней давным-давно, ещё когда мы ещё учились в Академии и сюда таскались с подрамниками писать закаты на берегу Сунцы, весело хрустел березовыми полешками. Но дача выглядела довольно запущенной, и видно было, что хозяину нет дела до порядка и ремонта. Мы резали жареное мясо и ели его прямо с ножа, заедая ломтями ноздреватого и серого деревенского хлеба. Шел второй час ночи, но спать не хотелось.

— А знаешь ли ты, Боб… — начал Эрик.

Да, кстати. Боб – это я, так меня зовут все поголовно ещё со школы. Потому что фамилия у меня – Бобров. Половина моих знакомых знать не знает моего настоящего имени, да и бог с ним. Боб, так Боб.

— Ну, давай, старик, исповедуйся, — поощрил я приятеля и отхлебнул теплого пряного вина. В такую ветреную ночь нет ничего лучше старого доброго глинтвейна и полупьяных откровений.

— Да, понимаешь ли, я и не знаю, в чем исповедоваться. Хотя – грешен. Как есть грешен… — Эрик умолк и зашурудел длинной кочергой в горящих дровах. Полетели искры. — Ибо не думал, что творил. А теперь уже поздно локти кусать, ничего не вернуть…

В голосе старинного приятеля звучала такая горечь, что я изумился – Эрик был всегда человеком легким, не слишком задумываясь, строил отношения с людьми, и так же просто разрушал их. Одна история его женитьбы чего стоит – познакомился с Викторией на Новый Год, женился на ней к Восьмому Марта, а развелся первого июня – в День защиты детей. И с тех пор предпочитал оставаться вольным стрелком, обзаводясь необременительными краткосрочными связями.

Иногда я завидовал ему, иногда жалел.



Сегодня я позвал Боба к себе на дачу. Ага, ту самую дачу, которую мы строили все вместе. Мы – я, Боб, которого за глаза зовут Бобром, Левка и Паша. Меня зовут Эрик – это если кто не знает. Вы же не удивитесь такому набору имен? И правильно. У одного меня имя было как имя. А у остальных.. Эх, да что говорить, один Бобер чего стоит. Да-да, Боб который. Это мы его Бобом зовем – так короче. Другие – Бобром, из-за фамилии, да из-за крупных передних зубов. Только вы ему не говорите, вот как мы не говорим. Он-то себя красавчиком мнит, бедолага.

А еще есть Левка и Паша. Ну, про Пашу ничего не скажу – история его темна. Просто в один момент взрослый уже пацан решил назвать себя другим именем. Был Андрей – стал Паша.
Скажете – все нормально? Вот и я так скажу. Зачем мне человека за вихор брать и спрашивать, чего это с ним? Мое ли это дело? Нет, не мое, скажете вы. Вот и я так думаю. А что, Паша – это даже интереснее. Мы его одно время пашой звали. Ему нравилось. Пока кто-то его евнухом не назвал. Ха! Пачек он тому парню накидал – да, но пашой его больше не звали. Обидчивый парень, да. Не то, что я.

Ну а Левка – это вообще песня. Умный парень, а имя дурацкое. Вот он его и подсократил. Отличный парень был. Вот этот самый камин, на котором сейчас стоит баклажка с вином, мы с ним делали. Да, вот этот, эту морду ненасытную. Жрет дрова и жрет, ну да ради Боба я еще наколю. Не так уж часто мы с ним видимся. Точнее – раз в несколько лет. Скоро забудем, как друг друга зовут. А все туда же – друзья, блин.
Спрошу, пьет ли Бобер глинтвейн. Оказалось – пьет, проглот несчастный. Шучу я. Шучу.

Так вот, о мордах. То бишь, о каминах. Натаскали мы тогда глыб чертового веса прямо из речки. И сложили. Раз сложили, два, три.. На пятый раз раздобыли книжку умную, и складывали уже по науке. Надоело нам все это до чертиков! А упрямство у нас еще то было. И на пятый раз камин сложили. Не то, чтобы хорошо. Не так чтоб красиво – да кому это надо – красиво? Не мне ж? А девчонки пищат – ах, дикий камень, ах, природа! Ну, под эту природу мы и знакомимся поближе.

Что, скажете, неправильно? Правильно! Зря, что ли, мы с Левкой тащили когда-то эти каменюги? Ноги с руками обдирал – я потом недели две карандаш в руку взять не мог. В Академии басни преподам пел – о том как сорвался с кручи и летел по склону почти до воды. Верили ведь, старые тараканы!

Ха! Если б только они. Помню, Ирка тоже этак медленно глаза прикрывала, и все гладила мои ободранные руки. Ну да, не о ней речь. Хотя помню я ее, помню… зря мне ее Боб в свое время припоминал. Ни одну из своих девчонок я не забывал и не забуду… Но Бобу я об этом не скажу – зачем ему это знать?

А жаль. Очень жаль. Было бы мне сейчас куда легче.

Вот, был бы таким же беззаботным, как этот хлеборез. Вы только посмотрите, как руки летают. Мягкий деревенский хлеб и жесткое, чуть подгоревшее с одного бока мясо на стол ложатся ровными, тонкими кусками. Прямо мастер косьбы за работой. Или кто там у них есть? Не помню. Скорее даже не косарь – шеф-повар ресторана. Ресторан «Две чайки» – максимум на шесть персон. «Две чайки» – это так дачу когда-то Виктория так назвала. Любила она романтику, почти как я.

Победительница.

Главную свою битву она все ж проиграла. Долго не хотела смириться. А потом – куда деваться. Я же уехал из страны на долгие три года. Очень долгие. Кто не знает – пусть пробует. Поймет, почем фунт изюма и килограмм лягушачьей икры. Вот и я понял. Но – слишком поздно. А Вика – да что Вика. Нашла себе кого-то, вышла замуж. По слухам – скоро ребенок будет.

Да ладно, не шурудите в моих мыслях. Не люблю я ее. Счастья я ей желаю, а любви – уж нет давно. Все что было – выгорело. Выгорело, адским пламенем выжженное. Многое я понял за эти годы. Много видел, много попробовал на своей шкуре. Да, и я не ангел – и чужие шкуры палил. И чужие жизни коверкал. А уж как свою исковеркал – вам ли не знать?
Не лезьте в душу. Горит там, до сих пор горит. Вот вернулся я на родину уж год скоро. И что? Нет, не отпускает. Понимаю почему. Понимаю, а сделать ничего не могу. Поделиться этим пламенем не со всяким можно. Сожжет. А я людей люблю. И раньше любил – теперь еще больше. Жизнь коверкал. Убивал. А – люблю.

Вот Бобер сейчас единственный вариант. Поделюсь с ним – легче будет. И мне – и ему. Думаете – вру? Нееет… и ему есть чего ждать от меня. Чего услышать. Чему обрадоваться. Вижу же – вот у него левая щека иногда бледнеет. Таким уж его папа с мамой родили. Если чего тревожится – не боится, а просто мандражит – левая щека бледнее становится. Хех. Монстер, блин. Мутант. Человек-паук. Шучу я. Шучу.

Люблю Боба – сил нет. Классный парень и надежный товарищ. Последний, верно, друг у меня остался на этом свете. И потому гадости я ему не сделаю. Нет. И не думайте.

А вот поговорить с ним надо. Придется поговорить, черт. Обожгу я его краем моего огня. Надо это, всем надо. И мне и ему. Обожгу я его, а он как хорошая глина – потеряет воду, зато будет звенеть при ударе. Звенеть, но не ломаться.
Смотрю ему в глаза. Ну что старый друг – хочешь про меня все-все узнать? Вижу – хочешь. И не только про меня.

Хорошо. Сейчас налью еще немного глинтвейна в эти кружки. Хех. Кружки. Здоровенные стаканы в кованых подстаканниках. Когда-то я сам их ковал под присмотром мастера Никифорыча. Из раскаленных полос. Из таких мечи куют, а я – подстаканники. И тайком от Никифорыча добавил в каждый по обломку серебряного креста. Просто так – на счастье. Может и кажется – но металл у этих тяжелых кружев стал удивительно светлым. Кажется – наверняка. Серебро с железом не сплавляются… вроде бы.

Ну да ладно, хватит о делах минувших дней. Ждут нас дела тоже минувшие, но не такие давние. Отхлебнул кисло-сладкого глинтвейна. Хм. Все ж корицы можно было и побольше. Пожадничал я, согбенный годами жизни и милями пути скряга. Ха! Отставил стакан в сторону.

– Знаешь, Боб… – Я осторожно открываю дверцу, за которой гудит жгучий танец огня…



Последняя его пассия была смешливой миниатюрной блондинкой, жутко влюбленная в свои цветы. Звали ее Олеся и работала она в цветочном магазине на углу улиц Космонавтов и генерала Симонова. Я там часто покупал алые розы и белые гвоздики – любимые цветы жены. Именно Олеся позвонила мне позавчера вечером и голосом, в котором мешалась неуверенность и слезы, попросила меня встретиться с Эриком. Помню свое удивление – с Олесей я не был познакомлен. Мне ее как-то раз показал Пашка Ромадин – высокий, спокойный парень, еще один наш товарищ по Академии.

Пообещав назавтра позвонить Эрику и кое-как успокоив Олесю дежурными банальностями, я сел и крепко задумался. Жуя сладкие творожники и запивая их горячим кофе, я стал вспоминать, что я знаю о своем приятеле. Точнее, о его жизни последних лет. Понял, что знаю совсем немного. Ни о его делах, ни о его знакомых, ни чем он зарабатывал на жизнь. Ничего.

Просто оглушающая пустота, если подумать. Ведь это был один из моих старых друзей, еще с тех пор, как мы учились в Академии. С тех пор, как мы совали окурки в зубы Яшке – скелету, стоящему в углу зала для рисунка и рисовали карикатуры на преподавателей. Удивительно, но из всех слухов, доносившихся до меня время от времени, да редких телефонных разговоров с Эриком, я вспомнил только одну фамилию. Миллер. Вроде бы это был наставник и старший партнер в затеянном ими бизнесе. Что-то там было с картинами для особо богатых и эксцентричных клиентов.

Потому я со вздохом отложил недоеденные творожники и засел на часок в интернете. Через час я узнал о своем приятеле больше, чем за последние три года. Впрочем, и этого было маловато. Пара десятков картин, пара телефонов, и все. Маловато. Но не Эрику же звонить и не спрашивать, что там у него не так? Эрик умел очень мягко уходить от вопросов, причем так остроумно, что никого это не обижало. По чести говоря, раньше я не особенно и пытался.

Разглядывая плоховатого качества картинки на экране, я набрал на телефоне один хорошо знакомый номер. У меня был один полезный приятель, Игорь Воскобойников, хороший специалист по картинам и удачливый перепродавец оных.

Ответил знакомый резкий голос.

– Кто? – мой приятель не любил слово «алло».

– Привет, Игорь. Это я, Боб…

– А, привет, братан! Где пропал? А мы тут с девчонками собираемся на сейшн. Вчера у Кацубы день рожденья был. Так он сегодня продолжает. Присоединяйся к нам!

– Извини, Игорь. У меня как раз сегодня дело одно. Надо разобраться в…

– Да брось ты! Не каждый день у главного художника города день рожденья, ты что! как можно такое пропустить? Будет вся богема… или бомонд… черт его знает… не помню, как правильно.

– Игорь! Давай один момент проясним, и я от тебя отстану. А ты как раз сможешь девчонок отвести на этот… бомонд.

– Ну, смотри сам. Глупишь, парень. Я бы тебя там с такими людьми познакомил. Там будут мои лучшие клиенты – тебе это тоже может быть полезно. Ладно… давай свой заказ.

– Мне вот что интересно – расскажи мне об Эрике Микельсоне. Точнее не о нем – о его картинах, делах. С кем он работает – как живет… В общем, все что знаешь.

– Ха! О Микельсоне? Ну, ты знал, что спросить. А вот не знаю я о нем ничего. Знаю только, что работает он со старикашкой Миллером. В его же – старикашкиной – мастерской. И ваяют они весьма странный товар. В основном – картины. То ли новая волна ультра-экспрессионизма, то ли наоборот – старый авангард. В общем, картины на любителя. – Слышно было, как Игорь скребет свой подбородок, украшенный густой курчавой бородой.

Борода ему дико не нравилась, но он считал ее непременным атрибутом удачливого специалиста по картинам. По его словам, люди, обращавшиеся к оценщикам и продавцам картин, ожидали от них некоего художественного беспорядка в одежде и волосах. Именно художественного. И потому Игорь терпел свою бороду и каждое утро тщательно наводил оный беспорядок в прическе. Тратил он на это не менее полутора часов, но уверял всех, что затраты по времени окупаются сторицей в деньгах.

Но борода – это был его бич. Она чесалась и чесалась, и в те моменты, когда Игорь был не на людях, он походил повадками на блохастую собаку.

Доскребя бороду, Игорь довольно хмыкнул:

– В общем, не могу определиться. Этакий кич, похожий на то, что было на Западе в начале 80-х годов. Но при этом очень хорошо выписанные лица персонажей. Знаешь – очень странное впечатление производят эти картины. Странные, изломанные линии окружения и удивительно гармоничные лица людей. Дурацкий антураж и красивые лица. Талантливый парень, этот Эрик. Талантливый, это уж точно – но картины я его продавать не буду.

– И что ж с ними не так? Не будешь, или тебе их не дают на продажу?

– Ха! Да я! Не дают! – запыхтел обиженным паровозом Игорь. – Да я сам не возьму! Мало ли что Миллер… Да если бы было надо, я бы денег вывалил… Нет! Не буду я с ними работать! 

– А конкретнее объяснить можешь?

– Нет. Не могу. Дурные предчувствия. – Голос в трубке посерьезнел. – Предчувствия, да. И пара случаев… В общем, извини, тут я тебе не помогу. И никто не поможет. Про Миллера слухи когда-то какие-то странные ходили, а про Эрика – вообще ничего. Так что, ты давай уж сам все узнавай.

– Что – совсем ничего? Ну, спасибо на этом… Привет девочкам и Кацубе. Поцелуй их от меня.

– Кацубу-то? Ха-ха! Поцелую. Пока!

– И тебе удачи.

– Да! Слушай… – Игорь помолчал и добавил. – В общем, если там будешь чего копать со своим приятелем и Миллером, про меня не упоминай. Вообще никак.

И с этими словами Воскобойников положил трубку.



Я задумался. Если уж Игорь не смог мне помочь, то дело плохо. Придется позвонить Нике. Когда-то она училась с нами в одной группе, но после неудачного романа с Левкой, завершившегося каким-то только им известным кошмаром, бросила учебу и несколько лет торговала своими миниатюрами на бульваре. Сейчас она удачно вышла замуж за какую-то шишку и воспитывает близнецов, если я правильно понял её сумбурный рассказ, случившийся на недавнем рауте по случаю чьего-то лауреатства или юбилея. Туда меня занесла нелегкая, и я проклял бы все, если бы не заметил в толпе Нику. Телефон она мне оставила – так что вполне возможно, что она знает что там и как с Эриком, раз он стал такой элитный.

Порывшись в блокноте, я отыскал коряво исполненный фломастером номер и набрал его. Ответил детский голосок.

— Малыш, позови, пожалуйста, к телефону маму.

— Мамы нет.

— А когда она будет?

В трубке воцарилась тишина, потом послышался не то вздох, не то всхлип, и тихий голос произнес: — Мама умерла. — И следом - короткие гудки.

Я ошарашенно положил трубку и поскреб в затылке. С Никой мы виделись полгода назад. Значит, за это время…

И тут телефон зазвонил сам. Услышав голос Эрика, я почему-то не удивился. Он звал меня приехать к нему на старую родительскую дачу. Просто – посидеть, выпить, вспомнить молодость. В пустынный в это время года дачный поселок ехать мне не хотелось, но не упускать же возможность выполнить просьбу Олеси.



Договорились встретиться завтра в районе обеда. Я должен был заехать за ним на машине около часа дня. До дачи Эрика от города добираться на машине было примерно с час. Почти столько же – пешком от конечной остановки городского автобуса номер 31. Вот такой странный расклад – но прямой дороги в поселок от города до сих не проложили. Еще лет пять ее начали строить – так и лежат на краю города большие кучи щебня и песка. Деньги, однако же были успешно освоены. такова специфика российских дорог. Дорог нет, как и денег на них выделенных. Куда что девается – уму нерастяжимо. То ли инопланетяне постоянно крадут наш асфальт на горючее для тарелок, то ли мыши у нас стали настоящими мутантами – жрут только строительную технику и качественный песок.

И потому мы с Эриком заранее прикинули, как будем ехать, через какие деревни. Да где остановимся и купим свежее мясо и зелень. Я еще подумал о вине – но напоминать Эрику не стал. Он был большим любителем вин и наверняка захватил бы с собой баклажку.

Разговаривая с Эриком я невольно морщился – голос его был странный. Будто он говорил через силу. Я еще подумал, что приятель мой принял какое-то решение, а выполнять не хочет. Этакая раздвоенность сюжета плавала у него в голове. Никак не может решиться на что-то, хоть и понимает что нужно. Но вот что…

Удивительно. Раньше я Микеля понимал отлично.

Положив трубку на мягко курлыкнувшую базу, я задумался. Что-то последнее время я только этим и занимаюсь. Думаю, то есть. Подозрительно это и навевает мрачные мысли.

– Та-та, та-та, тра-та-та-та… – пропел я на мотив популярной песенки. – Тра-та-та-та… такие, брат, фиговые дела…

Взял тощую пачку денег – все, что оставалось от последней продажи моих компьютерных художеств. Надев черные ботинки, уже в меру разношенные и потому удобные, легкое серое кашемировое пальто и захватив с собой ключи от машины, я спустился во двор.

Подошел к моей темно-красной «восьмерке» и остановился, отбивая пальцами такт по красному автолаку. Кое-что надо было сделать до отъезда с приятелем на дачу. В первую очередь мне была непонятна смерть Ники. Не просто непонятна – маленький буравчик страха сверлил мне затылок. Что-то было тут не так, и с Эриком и со смертью Ники.