Из хроник одного хроника

 Были у старшего прапорщика Головко и радикулит, и жена-учительница, и дети, верящие анекдотам. Но, несмотря на это, его почти регулярно утешали два радостных факта: неплохая зарплата и безотказные, уважительные друзья…
 В тот раз обошлось без друзей; обошлось, скорее с недругами… Один пообещал, да ничего не сделал. Другой отказал и, как и первый, узнал от Головко, что будет страдать особыми видами серьезных расстройств. Третий сделал то, что сделал, но… Но так дорого, что нужно было основательно обмыть. Дело было в кое-какой починке головковского «Жигуленка». Ограничились тремя бутылками водки на двоих и салатом из бурелых помидоров. Во время прощальных слов и клятв, посыпались июньские молнии, синие и сухие. Обоюдная торжественная отрыжка накликала внушительный гром. Автослесарь уткнулся лицом в стол, накрылся руками и быстро уснул. Головко немного поулыбался теплому, темному небу, перекрестился и медленно поехал во вспыхивающую ночь; он с первой же попытки выбрался из лабиринта незнакомых переулков и покатил по прямой, блаженной улице.
 Был тот час, когда и встречные, и поперечные, а, значит, и гаишники напрочь отсутствовали. Трещал гром, на желтый от света фар асфальт плескалась яркая затейница-молния… Повторным фильмом замерцали ослепительные, застойной выделки Сочи, Крым, еще стройная, загорелая жена, ее взгляд цвета кофе, сын в соленых брызгах. Тогда тугая сила была в мышцах прапорщика, право на счастье помещалось в новеньком партбилете. За службу в дружбу светила звездочка младшего лейтенанта. И еще совсем не поздно было учиться. И еще был жив и хлопотлив тесть. И еще не родилась притворно желанная дочка. Можно было играть не только в домино, но и в футбол, а временами и в туризм. Пить удавалось хорошие напитки и в меру. Женщины постреливали заинтересованными взглядами. Солдаты отличались понятливостью и трудолюбием…
 Щемящая, ностальгия нарастала, мучила, и вдруг с жуткой силой ударила в грудь и в лоб товарища Головко.
 Голова уперлась в прогнувшееся лобовое стекло. Руль давил во вскользь пересчитанные ребра.
 - Во, блин, снайпер! -- сказал Головко. --  Точно в цель…
 Выбравшись из машины, он окончательно распознал дерево, в которое врубился. Огромный вяз дрожал черными развесистыми лапами и чарующе вспыхивал при пульсации молнии; самый крупный в придорожном ряду, он уже во второй раз останавливал хмельную езду старшего прапорщика.
 - Бывает и хуже, -- сказал Головко, оглядев слегка погнутый бампер и паутину трещин лобового стекла. -- На небе ждут третьего раза…
 Через минуту он продолжил небыстрый дорожный слалом, удивляясь отсутствию дождя и неприятных мыслей. Домовладение встретило его подобием приветствия -- криком первого петуха. Старший прапорщик поставил раненый автомобиль в гараж, закрылся изнутри и воткнул в автомагнитолу любимую кассету. Затем, вместе с Филиппом Киркоровым, он выпил, не закусывая, припасенную бутылку водки, и, полуоткинув пассажирское кресло, развалился на нем, слушая песни болгарских и отечественных композиторов. Головко в очередной раз понял, сколько имеет, и будет иметь материального благополучия и безусловной значимости. Конечно, это военная тайна, но полковник из штаба округа уже смекнул в чем дело, и звал на рыбалку, а генерал с лицом Фиделя Кастро позволил похлопать себя по плечу. Киркоров начал задыхатья -- должно быть, сильно себя загнал. Зайка его, неуклюжая, но ласковая прибежала невесть откуда и жалась к левому боку Головко. «Хрюшка моя, я твой боров, ты Пугачева, я -- Киркоров!» -- с веселой  ревностью пел невозможно пошлый молодой человек. Зайка действительно была большой -- размером, сложением и платьем напоминала автомобильное кресло. «Банка моя, я твой килька, Алка моя, я твой Филька».
 Алкоголь, племянник радости и зять необыкновенной силы, делал свое обыкновенное дело. Генерал с отбитым плечом пожал прапорщику руку и пообещал наказать всех его врагов. Генерала оттеснил Киркоров -- чтобы пригласить Головко в свою танцевальную группу. «Ваша присядка -- самая лучшая, -- говорил молодой человек. -- Небывалый успех придет к нам и будет принят, пока не надоест. А хоронить мы вас будем в дубовом гробу, с президентским оркестром, с гаубичным салютом. Внуки с благодарностью обрадуются наследству, многие красивые женщины будут безутешны».
 И правда, появились печальные женские лица, одухотворенные и прекрасные. Увидев, что скорбить рановато, они заулыбались и исчезли. Киркоров, устало покачиваясь, все ходил рядом; продолжая задыхаться, он пел с невидимой своей женой песню на невнятном языке…
 Еще множество людей повстречались во сне старшему прапорщику; они искренне не понимали, как можно его не любить -- не  уважать… Но -- наступил рассвет: Головко отметил его появление в гаражном окошке-иллюминаторе, выключил, наконец, шумливого болгарина и снова заснул… И сон наполнился гомоном и непонятными звуками. Они возносились под своды цеха, в котором будущий старший прапорщик работал еще до армии, кто-то бил молотом по стальному листу, некие личности устроили потасовку, -- больше всех, как водится, досталось Головко...
 - Кормилец наш, -- сказал сын -- студент на каникулах -- уже наяву, -- прапорщик наш, сколько глупостей в тебе на побывке?
 Старшего Головко грубо бросили на влажную траву; он понял, что сон закончился, что наступила драма, что ночью все же проморосил дождь. Лысый сосед -- что из дома напротив -- почесывая за своим чебурашьим ухом, сказал:
 - Мы думали, ты совсем помер. Полчаса ломом да кувалдой дверь высаживали.
 - Отец, -- начал гневный сын, -- ты зачем машину разбил? А-а? Мечтатель в портупее, ты опять размечтался? А-а? Художественная натура, а знаешь, как нам с тобой худо? А-а? Лирик в погонах, ну сколько можно?! А-а?! Третий день беспросветно пьешь!!!
 Подошла жена. Она стала говорить да покрикивать еще обиднее.
 Настала пора уходить огородами. Старший прапорщик шатко шагнул в тень от абрикоса, потрепал удивленного цепного Рекса по загривку, оттолкнувшись от забора, пробежал по кустам картошки, затем -- по дорожке, затем -- взметнулся по крыльцу в дом. На кухне он приветственно кивнул дочери и взахлеб уничтожил бродивший в двухлитровой банке хлебный квас. Перед самыми носами крикунов он скользнул в спальню и закрыл дверь на защелку. Преследователи привычно разошлись по своим делам. Головко отдышался и отчаянно полуразделся. Плюхнувшись на неразобранную кровать, он принялся себя корить.
 - Ты, -- говорил он себе, -- ты живешь так, как лучше никому никогда не жить. Все, вплоть до кота знают это. Ты худший на смотре жизни. Некоторые смеются, многие показывают пальцем, почти все перебивают. Тебя ругают гаже, чем скотину. Иногда бросают лицом в траву. Критическая черта далеко позади. Жизнь не имеет ни ценности, ни цели.
 - Ты, -- говорил старший прапорщик себе. -- У тебя даже фамилия, и то -- не русская. А зачем ты мучаешь детей? Они не знают от тебя ни тепла, ни силы, ни помощи…
 Невыносимая безысходность -- слез нет, глаза -- как высушенные пустыни. Кожа сухая, как у змеи. Во рту дурно и много слизи. Сердце быстро-быстро-быстро билось… Головко закрыл глаза… Кровать расступилась, и он начал сваливаться в никуда, безумно ясно наполняясь жутким, животным ужасом. Старший прапорщик вскочил… Потеряв всякие ориентиры, он хаотично заметался по комнате… Споткнувшись, он закричал, в надежде хоть что-то от себя отогнать, хоть что-то понять. Но ужас давил, давил, раздавливал. Вдруг мелькнуло: вот оно, лови его, вот решенье -- умереть. Разбежавшись, он ударился головой о стену. Комната зазвенела, потемнела и понеслась вокруг оси, но сразу же рассвела, наполнившись мелкими светлыми мушками. И снова он, как бык, разбежался, но был свален на пол сыном-дзюдоистом.
 - Нет! -- крикнул старший Головко, дрожа от желания смерти. --  Имею право!
 Ужас вращался в голове -- кружился потолок, кружились страшные белые лица.
Руки были чужими, холодными, шершавыми, с ватной слабостью. Верхняя губа зацепилась за десну, и не было возможности вернуть ее на место, нижняя отвердела, распухла и вкусом напоминала ржавчину.
 - Оставьте меня, -- сказал старший прапорщик, из положения лежа обозревая туманную семью. -- Или дайте выпить… Ну отчего бы не дать?..
 В субботу утром он скрытно опохмелился заначкой домашнего вина и, затем, целые сутки пролежал на кровати. Он что есть сил жал, жал кулаками влажную от слез подушку и лишь изредка забывался в полудреме. Во сне были кошмары: отрубленные головы и ноги, стремительное движение к бездне, кровь, отвратительные человеческие стоны. Не спать было еще страшнее: сердце напряженно саднило, голова тупо, настойчиво болела. Как неотступная мантра терзала считалка: «Крестик ты мой, я твой нолик, ты мой запой, я твой  хроник». Выпивки больше не осталось, и очень стыдно, да и бестолку было просить…
 Воскресным утром стало чуть полегче. Понукаемый женой, старший прапорщик решился, наконец, и, на гране нервного срыва, с сильной дрожью в руках поехал к частному наркологу… На улице было насыщенно зелено. Прапорщиковы красные «Жигули», с густой паутиной трещин на лбу, бойко возвращались по пути пятничной ночи. Впереди двигалась сияющая новизной транзитная «девяносто девятка». Улица-аллея, тополя, кусты карликовой акации, заборы подворий, суетливые горожане, и, вдруг, на повороте, у магазина «Колос» зеленая «Нива» вверх колесами, милиционеры, множество зевак. Мотоциклист с шлемом на локте что-то доказывал молодому гаишнику. Перед другим сотрудником автоинспекции жестикулировал весь джинсовый детина, видимо, водитель аварийной машины. Головко заметил также наркологового сына, ковырявшего в носу, и тут же, с размаху скорости пребольно врезался в переднюю «девяносто девятую»…
 В приемном покое райбольницы пахло сыростью и чем-то нехорошим. Головко сказали, что  пострадавшим транзитным архангелогородцем занимается реаниматолог, что виновному можно не откладывать с сушкой сухарей.
 Старший прапорщик сидел на шаткой кушетке. Развесив упругие, запекшиеся губы он следил за дежурным врачом -- подвижной, жгучей, как ведьма, брюнеткой: та улыбчиво понюхала пустой стакан, в который только что «дыхнул» Головко, взяла со стола стеклянную капсулу и моментальными движениями вскрыла ее с двух сторон.
 - Когда-то нужно начинать, -- говорила она, -- на опьянение проверяться. Глядишь, и вразумит вас такое дело.
 - Обратите внимание, -- сказал молодой да вежливый сержант-гаишник, сидевший в углу. -- Вам, гражданин Головко, предлагается дуть в трубку Шинкаренко. Воздух поступит к специальному реактиву, что внутри, и при наличии в выдохе паров алкоголя, белый реактив изменит цвет -- станет зеленым, как когда-то море у Сухуми.
 - Нарушитель вы наш, сегодня пили? -- спросила смуглая докторша.
 - Ням, -- сказал старший прапорщик.
 - А выпивали?
 - Нет же! -- сказал старший прапорщик и возмущенно топнул ногой по солнечному ромбу на полу.
 - Обычная история, -- сказал автоинспектор. -- Ну, а вчера?
 - Вчера -- да. Было очень нужно. Но в самый последний раз. И чем это плохо? -- спросил Головко, полный нервозности.
 - Хорошо, хорошо. То, что хорошо во-первых, во-вторых часто печально, -- сказала рукокрылая докторша, подлетая с трубочкой к Головко. -- Дышите.
 Старший прапорщик чувствовал сомнение в ее голосе и жестах.
 - Довольно, --  сказал он, -- искать дураков. Не на того надежду имеете, -- и подул в трубочку. Цвет белоснежного реактива не изменился.
Автоинспектор показательно хмыкнул. Докторша вскинула тонкие смешливые брови. Старший прапорщик четко помнил, что вчера «лечился».
 - Я повторю, -- сказал он тревожно и, подготовившись, снова дунул а презренную стекляшку. Цвета не было.
 - Я буду дуть, -- сказал старший прапорщик, пока не будет правды. Пока не облезут ваши смешки. -- И набрался до краев противного воздуха, и от души выдохнул все, что мог – трубочка отчетливо позеленела.
 - Ага, убедились! -- срывая голос, завопил Головко. -- Есть еще, есть еще справедливость на Руси!!!
96г. 03г.