Мы не евреи

МЫ НЕ ЕВРЕИ


    Оля росла послушной девочкой. Она любила папу и маму и доверяла им во всем. У нее не было причин сомневаться в их словах и мнениях. Более того - ей даже в голову такое не приходило. Познавая мир, она спрашивала, получала ответ и, как правило, была вполне им удовлетворена. Даже если ответ носил характер "так полагается". Может и есть какая-нибудь странность в столь некритичном восприятии окружающего, а только в то время Оля об этом не думала. Да и не могла думать: в силу ее специфического характера странного вокруг просто не существовало. А вот страшного было сколько угодно. Например, тараканы, чудовища или вот, скажем, евреи.
    Из разговоров и объяснений взрослых, Оля уяснила себе, что евреи - это такие люди, которых надо не любить. Потому что они хитрые, нечестные, хотят всем зла, а добра - только себе. Усвоить эту истину было несложно. Оля приняла ее по обычаю без особых "почему" и "как". И евреи спокойно заняли свое место наряду с фашистами, капиталистами, зеками, хулиганами, браконьерами, цыганами и проч. нехорошими людьми.
    Они некоторое время и существовали там вполне мирно, ничем себя не проявляя и не доставляли особых хлопот. Пока Оля не подросла настолько, что начала читать книги потолще "Репки", и смотреть по телевизору не только мультфильмы. 
    Сильнейшим потрясением для Оли стала сцена еврейского погрома в повести "Белеет парус одинокий". Кадры военной кинохроники вкупе с художественными фильмами про войну добавляли беспокойства. Теперь, ложась спать, Оля то и дело выпытывала у мамы, не начнется ли война, или не придут ли вдруг к ним с погромом?
    - Нет, - успокаивала ее мама. - Войны больше не будет. И погромов сейчас нет.
    - А вдруг? - не унималась Оля, из памяти которой никак не исчезали испуганные лица увозимых в концлагерь еврейских детей, и явственно звучал зычный голос книжной, но такой пугающе реальной торговки рыбой.
    - Даже если что и будет, - вмешивался папа. - Нас это не коснется. Спи спокойно, дочка. Мы - не евреи.
    "Мы не евреи, - радостно вздыхала Оля, засыпая. - Нас не тронут".
    Едва успели  улечься эти тревоги, как евреи нанесли новый удар. Причем, в полном соответствии с носимой ими репутацией: из-под-тишка и в самую точку. Они оказались существующими на самом деле, здесь и сейчас (в отличие от  вполне теоретических и далеких фашистов, капиталистов и др.). И явились не кем иным, как родителями лучшей олиной подружки, соседки по подъезду, Ленки. То, что Ленка - тоже еврейка, Оле в голову как-то не приходило. А вот родителей ее надо было теперь остерегаться. Олины папа и мама еще как-то мирились с дружбой девочек, хоть папа открыто не любил Ленку, но ходить к ней в гости, равно как и приводить ее саму в дом, Оле категорически запрещалось. При том, что ленкины родители Олю как раз любили. И вообще были хорошими людьми. Тогда Оля впервые усомнилась в правоте папы и задала вопрос. "Притворяются," - был ответ.
    Шло время. Мировое еврейство не дремало, одерживая мелкие победы в своей разрушительной деятельности. Оно нагло и упорно посягало на нравственные устои, заставляя Олю мучиться от сознания себя плохой, непослушной, неблагодарной дочерью. Она узнала, что евреи вездесущи, что любой человек может оказаться евреем, причем не то, что бурят или казах,  которых сразу видно, -евреи умели ловко маскироваться под обыкновенных людей. Только папа безошибочно мог распознать их сущность. Но  папа не всегда был рядом. И Оля то и дело ошибалась, проникаясь искренним расположением, а то и любовью к представителям этого злокозненного народа. А когда ошибка разъяснялась, и очередное имя, с таким восторгом упоминаемое дома Олей,  клеймилось "жид", "жидовка", легче не становилось, наоборот - ведь отныне полагалось этого человека невзлюбить и всячески опасаться. А как быть, если он так удачно притворяется хорошим и добрым?
    Тяжко было Оле не любить Сару Моисеевну, старенькую учительницу английского, в которую за ее доброту и увлеченность свлим предметом была влюблена вся группа. Но закон есть закон, и когда они оставались после уроков готовить очередной спектакль или вечер английской поэзии, Оле приходилось прятать глаза и держаться в стороне, отчаянно завидуя ребятам, которые без всякой опаски радовались обществу учительницы, напрашиваясь иногда к ней домой по какому-нибудь поводу. Сара Моисеевна охотно проводила дополнительные занятия у себя на дому, и Оле страстно хотелось каждый раз пойти к ней с ребятами, но она вынуждена была отказываться. Сара Моисеевна не говорила ничего, но Оле казалось, что она ловит в ее грустных карих глазах понимание причины, и от этого становилось совсем плохо.
    Та же история была и с молоденькой классной руководительницей Идой Яковлевной, которая (из особой вредности, очевидно) с большим уважением относилась к Оле и часто просила ее помочь проверить дневники или что-нибудь заполнить, оформить, нарисовать. Правда, Оля хорошо училась, была добросовестной, аккуратной и отзывчивой, но необходимость опасаться учительницы, такой всегда веселой и непосредственной, делала общение с ней попросту невыносимым для Оли.
     И таких примеров было множество. Последней каплей в этой горькой чаше стало еврейское происхождение первой сильной олиной влюбленности, самого красивого и умного мальчишки в классе. К счастью, обнаружилось это почти перед самым выпускным вечером, да и любовь была безответной, так что кое-как это удалось пережить. Тем более, что скоро в олиной судьбе наступили серьезные перемены: она поступила в  университет в другом городе, и основная часть жизни ее теперь должна была протекать за полторы тысячи километров от дома.
    Семья была далеко, а жизнь наполнилась новыми, неведомыми доселе проблемами, задачами и смыслами. Еврейский вопрос отошел на план с достаточно большим номером, чтобы стать совсем незначительным. С новыми людьми подзабылись и некоторые особенности родного семейного уклада. Оля настолько расслабилась, что, когда на каникулах на свой  восторженный рассказ родителям о близком друге (и, как знать, может, в будущем и не только друге) Борисе Бергмане, услышала от отца гневное: "Что? Жид?!", вдруг вспылила:
    - Да какая тебе разница? Он - нормальный парень, я его люблю, и плевать мне на его национальность.
    - А мне плевать на твою любовь и прочие глупости, - возразил отец. - Жидов в нашем роду не было и не будет. А будешь рыпаться - выгоню из дому и прокляну.
    - Правда, доченька, - поддержала мама. - Он сейчас, может, и хороший. А только он ведь не один, у него семья, родственники - неизвестно, какие. Да и сам он... Нельзя им верить, нельзя. Предатели они все, иуды. Не расстраивайся, ты такая доверчивая - вот они к тебе и лезут. Еще в какую-нибудь гадость втянут, а сами чистенькими окажутся. Ну их, не надо с ними даже общаться. Умные, красивые - это ж все им на руку играет. Против нас.
     - Да что они вам плохого сделали? - Оля еще сопротивлялась, но чувствовала, что дело ее проиграно и безнадежно.
     - Россию продали вслед за Христом, - рявкнул отец. - Мало тебе? И это еще только цветочки! Почитай вон книжки... Что в их Талмуде писано. Не говоря уже  о масонах.
    Оля могла возразить, что кудрявый, очкастый и веселый Борька в руках не держал Талмуд, что он любит физику и свою гитару, что его уважают соседи по комнате за доброту и справедливость, что хитрость его такова, что он не пользуется шпаргалками - не умеет притворяться и мигом краснеет, если что не так, что он вовсе не годится на роль продавца России, а уж про Христа знает еще меньше Оли, то есть вовсе ничего, и много чего могла она сказать про него, начисто опровергающего всякие антисемитские теории, но лишь заплакала - от бессилия и безысходности. А еще - от подло зашевелившихся привычных мыслей: а вдруг родители все-таки правы? Ведь она так привыкла им верить.
     Приехав, она честно пересказала Борису разговор с родителями. И при виде того, как при слове "жид", будто от удара, мотнулась голова друга, а в глазах его, увеличенных "плюсовыми" стеклами очков мелькнула такая знакомая уже Ольге по кадрам кинохроник и взглядам Сары Моисеевны, беспомощная растерянность, смесь испуга, покорности и недоуменного вопроса "за что?", она ощутила, как  шевельнулось в душе недоброе чувство к самым родным и любимым доселе людям. Мировой сионизм посягнул на святая святых - на доверие Ольги к родителям, на уверенность в их непогрешимости и знании все обо всем. Этого удара она не смогла снести и разрыдалась. Борис целовал ее, успокаивая, говорил разные слова, смешил даже, но все это было как-то издалека. Былой дружбы отныне не существовало. Несмотря на уверения обоих, что все между ними должно остаться по-прежнему.
    Спустя полгода Борис женился на олиной одногруппнице по фамилии Лифшиц. А еще через год совсем покинул страну, отчасти подтвердив мнения олиного отца насчет продажи Родины. Но Оля к тому времени имела на сей счет особое мнение.
    Она тоже уже была замужем. И, окончательно оторвавшись от семьи, мало помалу осваивала новый образ жизни. На пути этом было немало горечи, нелегко было признавать несостоятельность отдельных взглядов стареющих родителей на мироустройство. Но вместе с этим приходило чувство свободы. По крайней мере, теперь Ольге  не было нужны не любить евреев. И само слово "еврей" перестало пугать и стало лишь обозначением одной из множества национальностей.
    Нельзя, впрочем, сказать, что "еврейский вопрос" остался совсем позади. Оля, начав вдруг интересоваться "почему" и "как", уделяла некоторое внимание и этой проблеме. Были книги Солоухина и воспоминания кн. Жевахова. Были разные религиозные издания. Была и книжечка французского автора с несколькими сотнями любопытнейших цитат из Талмуда. Были и "протоколы сионских мудрецов",  и многое, многое другое. Все это объясняло чувства антисемитов. Но не мешало дружить и доверять нормальным людям с фамилиями, оканчивающимися на "ман" или "ович".
    По-новому оценивались и  перипетии былой войны. Мысли о ней вызывали щемящую боль за оба народа, русских и немцев. И, конечно, евреев. И кадры кинохроник заставляли плакать - не от детского страха, что сейчас придут и заберут, оторвут от мамы, увезут неведомо куда. А от боли за людей, которых так легко оказалось обмануть, заразить ненавистью и толкнуть на преступление. И от еще более реального ужаса за сына, которому предстоит расти и, как знать... Ведь к кинохроникам теперь добавились и свежайшие репортажи о неофашистах. Память  людская оказалась короткой. Особенно остро чувствовалась эта боль на немецкой земле. И Оля пыталась передать это чувство девятилетнему сыну.
     Как-то, увидев в газете статью об открытии  памятника нескольким десяткам еврейских детишек, которых фашисты заразили туберкулезом для исследований, Ольга прочитала ее с сыном. Разговор продолжился рассказом об отношении немцев к евреям во время войны. В момент, когда Ольга назвала цифру "шесть миллионов", в беседу вмешался свекр:
    - Да что ты все про эти шесть миллионов? Во время войны русских погибло двадцать миллионов, вот о чем говорить надо! А ты - евреи, евреи...
    - Но, папа, - попыталась возразить Ольга. - То были солдаты в основном, и потом - как бы враги... Да и разговор сейчас у нас про евреев идет, нельзя же обо всем сразу.
    - А про евреев вообще нечего говорить! - отрезал свекр. - Они и так вон... Все перед ними кланяются теперь, все им права и блага. И ты туда же - ах, бедные, ах, несчастные, убивали их просто так... Да не просто так!
    - Папа, да вы что?! - возмутилась Ольга, у которой в руках еще была газета с фотографиями детей-смертников. - . Как вы можете так говорить?
    - А почему тебя это так волнует? - продолжать негодовать свекр. - Ты сама, что ли, еврейка? То-то я гляжу, есть в тебе что-то такое...
    - Ну, папа, ты загнул, - хохотнул молчавший до сих пор Андрей, олин муж. - Какая она еврейка? Ты тестю моему это скажи! Он антисемит покруче тебя будет.
    - Это ничего не значит. Прикинуться кем угодно можно. А ты, Ольга, смотри, - свекр обернулся к онемевшей от изумления невестке. - Я давно смотрю - вокруг тебя они так и вьются. Чуют, верно, родную кровь.
    - Пап, ты с этими подозрениями в посольство сходи, - смеясь, предложил Андрей. - Вдруг там тебе поверят и пустят нас на ПМЖ ?
    Свекр только рукой махнул и, ворча, ушел в свою комнату.
    - Мам, а ты правда еврейка? - подал голос сын.
    - Нет, что ты, - выдавила Оля и зажмурилась от накатившего из забытого далека детского ужаса. Вновь зазвучал в ушах грубый голос рыбной торговки, зазвенели разбитые стекла, заплакали дети, увозимые в лагеря, замерли, прислушиваясь к грохоту сапог на лестнице герои Ремарка... "Мы не евреи, не евреи," - мысленно твердила Ольга эту спасительную когда-то истину, но теперь она не приносила былого успокоения. Тогда Оля не знала о доносах. И о том, что грозит тем, кто посмеет укрыть или предупредить...
    - Нет, сынок, мы не евреи, - сказала она вслух. А  про себя добавила: "Но этого слишком мало, чтобы спать спокойно".


г. Белгород. 1 января 2003 г.