Чужая жена

Земля была покрыта тонкой хрустящей коркой инея. Высокие изящные каблучки твоих классических кожаных сапог с легким хрустом оставляли после себя ранки и вмятины на защитной поверхности земли. Я привык к этому звуку врезания твоих ног в зимнюю пленку, привык к постоянному вздрагиванию мира, чей установленно-гармоничный порядок и казарменно-казенный покой мы нарушили своим появлением и присутствием. По колючим декабрьским сумеркам я вел любимую женщину в объятья другого мужчины. В сто… (не помню точно какой раз) я провожал тебя домой. Домой… Давным-давно я возненавидел это уютное, теплое, пахнущее пирогами и шлепающее по ковру детскими розовыми ножками слово «дом». Ненавидел и боялся. Хотя не признавался даже самому себе, что боялся этого слова и страстно желал быть его хозяином. Твой дом разрушил мою жизнь. Но плотные его стены оказались так непрочны, а все в нем так хрупко, что от твоих и моих нарочно неосторожных прикосновений он крошился и рассыпался. Наверное, это происходило оттого, что ломали дом изнутри.
После того, как два местоимения – ты и я – слились в мы, твой дом начал превращаться в квартиру. Не изменилась площадь, но изменилось содержание. Дом стал большой, шикарной квартирой с евроремонтом, престижной японской техникой и итальянской мебелью. Твоя квартира угнетала меня: паркет слишком блестел, дубовые двери давили тяжестью, хрустальные люстры грозили обрушиться с противным звоном разбивающейся жизни. Это фешенебельное жилище все-таки было довольно мрачным. Темные насыщенные стены впитывали мое агрессивное настроение, я обменивался с ними негативной энергией.
* * *
Когда я впервые вошел в холл, а ты на высоких шпильках в шелковом платье цвета морской волны растворилась в полумраке, чтобы зажечь несколько тусклых бра на стенах около параллельно расположенных зеркал, когда вдруг в свете электрических лампочек я увидел на темно-синих почти черных обоях ярких кричащих птиц с переливающимися длинными хвостами, то четко вывел определение странного гложущего меня чувства – это была классовая ненависть к твоему образу жизни, к человеку, который его тебе предложил. Моя неприязнь родила необъяснимую месть и борьбу, войну, в которой не было победителей, потому что все потерпели поражение. Я сразу же возненавидел твою гостиную с желтыми лилиями на стенах, символизирующими тепло домашнего очага, с вызывающе шикарной аппаратурой. На журнальном столике замерцали свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках, наполняя комнату тропическим ароматом. Полилась томно-спокойная музыка, и ты исчезла, неловко предложив мне располагаться. Я поставил между фруктами и бутербродами с икрой бутылку шампанского и вышел на балкон покурить. Близилась жаркая летняя ночь. Луна кошачьим глазом глядела на меня. С утра ты отвезла дочку к бабушке. Твой муж, мой начальник, в командировке. Колечки дыма, ночные стрекотания насекомых немного успокаивали…
* * *
С июня до декабря пролетело полгода. Но практически ничего не изменилось: лишь моя любовь к тебе, так же как и ненависть к твоей жизни, мужу и дочери стала определеннее и сильнее. Женственная и нежная Лариса, ты старше меня на 11 лет, ты давно уже замужем и твоя дочка – второклассница. Мы шли забирать ее со школы, потому что зимними вечерами быстро темнеет, потому что нужно крепко застегнуть пуговицы на шубке, потому что маленькая девочка не должна одна переходить дорогу. Просто в тебе, как впрочем и в любой женщине, прежде всего развито материнское чувство заботы о тех, кого ты по-настоящему любишь. Мы говорили о пустяках, милых и незначительных для других, но жизненно важных для нас с тобою. Ты избегала разговоров о праздновании Нового года, и я тоже не задавал лишних вопросов. Этот светлый праздник, в который на несколько часов становишься ребенком и, забыв обо всех проблемах, веришь в свершение чуда и осуществление всех желаний, стал для нас непреодолимой несокрушимой стеной, покрытой пеленой молчания. Не сговариваясь, мы табуировали эту тему. Но она не хотела скрываться и комуфлироваться, навязчиво напоминая о себе разноцветием светящихся витрин магазинов. Впервые за последний месяц у меня появилось чувство обреченности наших отношений, видение фатальной неизбежности, которое периодически возникало и постепенно сменялось слепой детской надеждой, что все будет хорошо. Но в заключительном аккорде этой симфонии не предусматривалась возможность гармонии, и как бы мы ни старались принять правильное решение, это было не в наших силах. Вот такая безответная задача. И каким бы способом мы ее не решали, страдал весь наш квартет: я, ты, твой муж и ваша дочь.
Окончив университет, я пришел работать в фирму твоего мужа. Мне понравился веселый самоуверенный босс – настоящий деловой человек. Я бы рассмеялся в лицо тому, кто сказал бы, что через 10 месяцев у меня начнется головокружительный роман с его женой. По меньшей мере, это просто смешно – начинать свою карьеру со скандалов и явиться одним из глупейших героев новелл Андре Моруа в современном варианте. А Лариса – не капризная кокетка или умелая интриганка, а умный тонкий человек, не скучающая домохозяйка, а работающий инженер и, в конце концов, жена и мать. Я был уверен, что она никогда не совершит такой непростительно нелепый шаг. Ведь что мог дать мальчишка, только что вставший со студенческой скамьи, обеспеченной женщине с положением в обществе, давно определившей свои приоритеты. Но неисповедимы пути Господни: безумству храбрых поем мы песню, безумству смелых – вот мудрость жизни.
Вначале мне даже понравилась твоя дочь, что само по себе было странным признаком, потому что я совершенно равнодушен к детям. Но чем ближе становились мы, тем больше ненавидел я эту девочку, как две капли воды похожую на отца. Она была крупным ребенком, рослая и полноватая шатенка с рыхлыми чертами лица; слишком крупная для восьмилетней девочки. Порою казалось совершенно неправдоподобным, что ты, моя хрупкая изящная Лариса с осиной талией, тонкими чертами лица, с длинными пальцами на узких ладонях, с запястьями ребенка, моя смуглая кареглазая брюнетка, могла носить в чреве и родить это дитя. Возникало ощущение, что вы совсем чужие. И твоя нежная привязанность к ней иногда сильно раздражала меня. Возможно, своим женским чутьем матери ты осознавала это: обижалась, грустила, упорно ревниво и трепетно оберегала и прятала в глубине души мысли о дочери. Но часто в твоих огромных глазах лани я читал невыразимую словами боль за судьбу этой девочки. Ты знала, что если мы будем вместе, я никогда не откажусь от твоего ребенка. Но ты также прекрасно понимала, что я не смогу полюбить ее, как родной отец.
Я провожал тебя домой, обречено разрешая уйти от меня в другую жизнь, хотя бы на время, пока ты не решишься на какой-нибудь шаг, который кардинально изменит наше безвременное существование. Я провожал тебя не до квартиры, не до подъезда, а только до угла школы, в которой ждала тебя, его... ваша... твоя дочь. Мы, как всегда, остановились под голыми почерневшими от холода тополями, я снял перчатки с твоих маленьких ладоней и поднес к губам смуглые руки, согревая их своим дыханием, начал целовать твои тонкие длинные пальцы с овальными розовыми ноготками. Я целовал твои руки назло непонимающе недоумевающим и завистливым взглядам прохожих. А ты закрыла глаза и невнятно шептала мне что-то бессмысленно любовное и обнадеживающее. Чертик, метавшийся в моем сознании, звал к этому злачному месту твоих соседей, друзей, мужа. Но разумом я упорно старался отогнать прочь эту мысль.
Я отпустил тебя и направился к остановке, испытывая страшное унижение от того, что вынужден каждый день вести любимую женщину в объятья другого мужчины, потому что у меня нет собственной квартиры, куда бы я мог привести тебя и сказать: «Ты будешь здесь хозяйкой!» Я вынужден возвращаться в дом моих родителей, где постоянно роятся какие-то конфликты и возникают междоусобные войны, в которых у меня уже не осталось сил разбираться. Я знаю, что дома, закрывшись в комнате, бросившись на диван, я буду курить одну за другой сигареты и люто ненавидеть твоего мужа за его сытую самодовольность и беспечную уверенность, за его новенький джип и Volvo, за шикарную квартиру и за то, что он имеет от тебя ребенка.
Ты – единственная женщина после обладания которой, я действительно захотел иметь детей.
* * *
Мысленно я вновь вернулся к нашей первой близости в твоей квартире. Я докурил, вошел в зал и сел в кресло. В ванной перестала шуметь вода, и ты, смущенная, как девочка, благоухающая белой розой и жасмином, без макияжа в кружевном сиреневом пеньюаре появилась в дверях. Я подошел к тебе, обнял, и мы молча медленно закружились в опьяняющем легком волшебном танце по комнате. Впервые я испытал такой сильный всплеск эмоций от танца с женщиной. Это было похоже на первый в жизни оргазм. В мерцании свечей я вдыхал аромат твоих волос, твоего тела. От возбуждения у меня пересохло во рту, губы стали сухими и колючими. Я жаждал тебя, как никогда не хотел ни одну другую женщину. Хотелось подхватить тебя на руки и унести в спальню, но я боялся испортить красоту и романтику этого вечера. Я знал, что ты не отступишь и не передумаешь, что ты тоже хочешь меня. И распалять наше желание было наивысшим наслаждением.
Почему-то бытует мнение, что сильные чувства переживают поэты, художники и музыканты, а удел простых смертных читать об этом в романах. Романтичный и без памяти влюбленный инженер звучит довольно нелепо. Мы и явились этой аномалией общепринятого мнения.
Шампанское запенилось в бокалах, и несколько янтарных капель, полусладких хмельных слезинок, скатилось по тонким хрустальным стенкам и ножкам. Я вдруг ощутил безудержно веселящую радость от нашей конспирации. Это напомнило мне детскую игру «Казаки-разбойники». Ты ласково улыбнулась мне и своим сокровенным мыслям, И я украл эту улыбку.
В саду моей бабушки всегда было много яблок, но самые вкусные росли на соседней улице. Мы воровали их с мальчишками днем и ночью. Сидя на заборе, грязные и довольные, мы ели яблоки, и ничто не могло заставить нас отказаться от этого соблазнительного предприятия. Мы непоколебимо верили, что испытание на мужество – это воровство яблок в чужом саду.
Я на руках принес тебя в спальню, бережно положил на красное атласное покрывало широкой кровати. Ты открыла глаза и засмотрелась в зеркало на потолке. Наверное, ты много раз представляла эту сцену и сейчас хотела навсегда запечатлеть в памяти нашу сказочную реальность. Я жаждал, чтобы ты по капле впитала памятью глаз это видение, памятью кожи – мои прикосновения и поцелуи, памятью обоняния – запах наших тел, памятью женского чутья – наше страстное всепоглощающее желание. Я нежно, кончиками пальцев, мягкими чуткими подушечками, слегка касаясь, гладил шелковистую кожу твоих, поддернутых румянцем возбуждения и женской стыдливости, щек. Трепетно скользил по персиковому бархату шеи. Не спеша спустился к вздымающимся под кружевом пеньюара комочкам груди. Мягко тронул эти бугорки с вишнево-коричневатыми твердыми вершинами-сосками. Я приподнял тебя и медленно освободил от плена ночной одежды. На мгновение я даже удивился красоте и правильности линий твоего тела: казалось невероятным, что ты родила ребенка и кормила его грудью. Глядя на тебя, хрупкую и изящную, я вдруг не смог представить, как ты занимаешься любовью. Ты обняла меня за шею, притянув к себе, поцеловала, томно закрыв глаза. Я задрожал в ответ на твой трепет. Казалось, этим поцелуем ты открыла все шлюзы моего возбуждения, и безудержное желание, даже вожделение то, что англичане называют lust, хлынуло все затмевающим потоком. Я начал целовать тебя, бурно, страстно, не пропуская ни единого сантиметра. Каждый твой стон рождал во мне все большую жажду познания тебя. Линии твоего тела стали резче, напряженнее. Даже матовый оттенок смуглой кожи стал ярче. Ты умоляюще-просяще зашептала мое имя. Не в силах продолжать эту сладкую пытку, умирая от тяжести набухшего органа, я медленно вошел в тебя и услышал долгий вздох облегчения, будто ты выдохнула: “Наконец-то!” Ты как-то сразу почувствовала мой ритм, и он оказался твоим. Неожиданно я поймал себя на мысли о твоем муже, о том, как он ласкает тебя. И ненависть от того , что даже в постели, занимаясь любовью, я не могу избежать его незримого присутствия, смешавшись с возбуждением, усилила мое алчное желание обладания. Ты изменилась: напряглись все мышцы, покраснела кожа, ты сдавила меня, так непохоже на объятья, и закричало дико, первозданно, совершенно не так томно и страстно, как делают это актрисы эротических фильмов. Спазмы твоего наслаждения позволили мне открыться и несколькими толчками наполнить тебя моим нектаром любви. Несколько минут мы лежали без движения, не говоря друг другу ни слова. Ты шевельнулась и я ожил, преисполненный огромным порывом страсти и нежности, развел твои ноги и приник губами к тайнику, дарующему тебе блаженство. Я вытягивал из тебя и пил эту восхитительную смесь нашего удовольствия. Ты стонала, металась по кровати, сжимала руками мою голову. Я нащупывал языком все бугорки и изгибы твоего наслаждения. Вдруг ты на мгновение затихла, вся напряглась, твое глубокое дыхание почти прервалось, одарив меня соком оргазма, ты резко выпрямила ноги и закричала. Я чувствовал, как все внутри тебя сжималось и сокращалось. Приподнялся, чтобы сохранить тепло твоего тела своим , и увидел, как по твоим щекам струились ручейки слез. Я прижал тебя к себе: « Любимая, милая, родная, страстная, нежная…» – много любовной святой чепухи. В первый момент я испугался твоих слез, но когда понял, что они означают, возликовал. А ты все всхлипывала на моей груди.
Ночь превратилась в сказочный дурман. Несколько раз я носил тебя в ванну, мыл душистым мылом, наслаждаясь красотой твоего тела, заворачивал в полотенце, нес в спальню и смазывал кремом, делая легкий массаж. Лариса, ты была волшебницей, замечательной, чуткой и благодарной любовницей. Усталые, измученные и безумно счастливые мы заснули под утро. Около обеда меня разбудили твои поцелуи: ты принесла завтрак в постель. Ты кормила меня, как маленького ребенка, нежным салатом из крабовых палочек и перепелиным филе. Потом мы пили горячий кофе с пирожными и пористым шоколадом. А затем ты принесла вазу, чтобы познакомить меня с миром экзотических фруктов: мы ели ананасы, манго, киви, нектар и маракую.
Я принимал душ, а ты звонила узнать, как чувствует себя дочка, потом ты говорила с мужем, ласковая, нежная и осторожная.
* * *
Я ждал тройлебуса на остановке, а его все не было. Падал мелкий колючий снег. Было холодно, и даже мои горячие мысли и воспоминания не помогали согреться. Ты подошла с дочкой к остановке, увидела меня, устало и грустно глянула и наклонилась к девочке, чтобы поправить шарф. Мы ждали один и тот же тройлебус на одной остановке, мы любили друг друга, но не могли ни то что говорить, даже постоять рядом, я не мог защитить тебя от ветра. Я был большим и беспомощным, а его дочь – маленькой и сильной.
«Мама, ну, мама…» – она постоянно что-то спрашивала у тебя и озабочено рассказывала, а ты рассеянно кивала или отвечала невпопад, смотрела вдаль или искала мои глаза. Потом мы ехали в теплом тройлебусе, стекла которого были покрыты причудливым узором инея, мы стояли совсем рядом, но не могли коснуться друг друга, и от этого страшная невыразимая боль пронзала мне сердце. Ты вышла на несколько остановок раньше, подарив мне грустно-нежный прощальный взгляд. А я поехал домой, размышляя о том, как безрадостно шумно и неизбежно я встречу Новый год на холостятской пирушке в компании знакомых, но чужих людей.
* * *
Прошел праздник, и на работе ты спросила, опустив глаза и, стараясь говорить безразлично: «Ну, как ты встретил Новый год? С молодой красивой подружкой , наверное?» Я с азартом начал врать тебе и всем, кто был рядом про веселую компанию старых институтских друзей, про шикарную девушку, крутой диско-бар и продолжение банкета на квартире моей подруги. Я ловил твой болезненный взгляд, но не мог остановиться. Разве я мог быть верен тебе, когда ты полгода тянула с решением, обманывая дочь, мужа, меня и себя? Мне было жаль тебя, я стыдился лгать, но не мог иначе.
Еще около семи месяцев продолжался наш сладкий ад, который плавил, сжигал и возрождал нас бесчисленное множество раз. Я изменился: полюбил тупые и пошлые анекдоты про новых русских, иногда позволял себе идти с тобою в ресторан, когда в карманах свистел ветер, ты расплачивалась за двоих и покупала мне сигареты. Я проклинал жизнь и ненавидел себя, а через месяц вновь принимал от тебя подачки. Казалось, что на работе все знали о нашем романе. Соблюдая неоговоренные, но подсказанные жизнью правила игры, мы иногда забывали о конспирации (так сложно не обращать внимание на любимого человека), мы дарили друг другу полувзгляды и полуулыбки, чем рождали в коллективе атмосферу необузданной веселости, перешептываний и смешков. Было даже странно от того, что твой муж упорно не хотел замечать нашу связь. Но «доброжелателей» хватало. Ему писали письма, звонили домой и на работу. Это сильно удивило меня: я думал, что людям, погрязшим в рутине своих проблем, нет до нас никакого дела. Но какой-то censor morum не мог спокойно дышать оттого, что мы были вместе. Мы ведь даже не были по-настоящему счастливы: я не мог в полной мере дать тебе то, что хотел, а ты не могла получить то, к чему привыкла. Мы, как два затравленных зверя, бросались друг к другу и шарахались в разные стороны в грязном и темном тоннеле жизни. Мы очень дорого платили за редкие часы блаженства. Но кому-то и этого было мало. В слепой борьбе за справедливость и мораль, продиктованную ему собственными принципами или отсутствием таковых, этот блюститель нравов, пытаясь расставить все точки над «i», не хотел оставить нас в покое.
Долгое время твой муж ничего не говорил тебе ни о звонках, ни о письмах. Он стал более замкнутым, но тем не менее более нежным, добрым, мягким и каким-то беспомощным. Он страстно привязался к дочери, проводил с нею все свободное время, Наверное, он чувствовал, что этот ребенок очень связывает вас. Ты почувствовала перемены в муже, но боялась в них вникать, боялась еще больше запутаться, затянуть с разрывом. Он не верил в саму возможность измены, поэтому все-таки показал тебе все письма, рассказал о телефонных звонках. Не хотел верить и не мог представить, что этот гармоничный давно установленный порядок может рухнуть. Ведь все к чему он стремился и чего достиг, все было сделано ради тебя, единственной и любимой. Он допоздна работал, ездил в командировки, заключал контракты, чтобы ты ходила в норковой шубе, ездила в престижном автомобиле, посещала лучшие салоны… Самоуверенный, умный, целеустремленный деловой человек оказался таким легкоранимым, таким беспомощным перед женщиной, которую любил: «Лариса, скажи мне, что это неправда?» Он просил, почти умолял, чтобы ты убедила его в том, что все, как раньше, что не о чем беспокоиться, что завистники хотят помешать вашему браку. И ты солгала. Ты убеждала его, плакала обнимала и убеждала… Потом вы натянуто смеялись, а ночью занимались любовью. Он был похож на нерадивого ученика у доски, а ты… Что же ты чувствовала, наша Лариса?
Звонки не прекращались. Ты сказала мужу, что идешь в гости к подруге. Кто-то сообщил твоему мужу о нашем ужине в кафе. Он вошел, когда мы танцевали, и я целовал твои черные локоны. Он стоял растерянный, беспомощный и как будто виноватый в том , что вторгся в наш мир.
На следующий день я написал заявление об уходе и стал подыскивать новое место работы.
Ты все решила сама: осталась с ним и с дочерью. Я любил тебя , но не мог настаивать. А он плакал и умолял на коленях не разрушать семью ради дочери, остаться с ним хотя бы из уважения. О каком уважении могла идти речь? Каким нужно быть неуверенным себе, слабым, чтобы решиться простить тебя, и одновременно сильным, чтобы суметь это сделать!
Иногда по работе мне приходиться контактировать с твоим мужем, он подает мне руку и называет по имени.
Ты была самой сильной моей болезнью, но через год после разрыва я все-таки излечился, изменился, но излечился, не смотря на то, что наши отношения разбили мою жизнь на два отрезка: до того, как я чуть не женился, и после…
Проходит время, а ты все еще иногда звонишь мне домой вечерами.


Рецензии
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.