4

                4 и картон.


Он проснулся. Семь часов. Он решил сегодня умереть, но было ещё слишком рано. Девять часов. Он проснулся. Выпил чашку чая и долго сидел в пустой ванне с включённым душем, вспоминая вчерашний […]. Смывая его следы, смылил два куска. Сидел и чистил зубы, чувствуя как волосы липнут к глазам, а щетины режут дёсны. Он оделся и положил во внутренний карман куртки. Одиннадцать часов. Он поехал на “маяковскую”, немного подумав и вспомнив, что она красная. На улице оказалось двенадцатое февраля. Весна, гололёд, падающие пенсионеры, проталины вокруг люков, вылезающее собачье дерьмо и огромное небо. Он опустил в ящик какую-то дурацкую открытку и пошёл к автобусу. Пятнадцать минут медленного шага и мыслей, насчёт того о чём бы подумать. На остановке сидел молодой человек и блевал. потом лежал. В астобусе как всегда, дохрена людей старшего поколенмя, бесцеремонно начинающих разговор с рядом стоящими о пенсионной реформе, клонировании человека и цены редьки в “ручьях”. Двве пенсионерки, тряся удостоверениями и руками, рассказывали друг другу о том, что вся молодёжь – наркоманы. У одной из них внучка даже сказала, оказывается, что у них в классе все пробовали. В их время, конечно же, не знали, что такое “наркотик”. Ему  кто-то сказал в спину старушечьим голосом, что, мол, куда прётесь, напечатали же вам книг, и сидели бы дома. Нормальным людям даже к метро за хлебом не съездить. но он смотрел на девочку белыми волосами и такими же белыми глазами. Большими. Она рассказывала что-то, что-то, наверное, важное для неё, но до него ничего кроме мата не донеслось. Время умерло. Он, вообще-то, не очень любил людей, часто не уважал и презирал,  а людям не нравился он. Люди только на словах любят правду, он-то знал цену правды, никто не может сказать или услышать её, от неё становится совсем плохо. Он понимал это, но всё равно любил её. Ещё он любил ону. Хотя, может быть, это была любовь к абсолютному нулю и голубым ромашкам. Наверное, никто не знал про его любовь, если и знал, то не воспринимал всерьёз, а если и воспринимал – какая сейчас разница. Поздно. Он смотрел в окно, на людей. Смотрел на уродливую женскую красоту : на фиолетовые губы, тонкие ноги, ****ски завитые волосы. смотрел на мужиков, смотрящих на уродливую женскую красоту. На мужика рядом с волосатой рукой и ломаными ногтями. Ему становилось ещё противнее. Он думал: зачем люди ходят на работу, зачем размножаются, зачем пьют водку, зачем читают, зачем бреются, зачем разговаривают? Зачем они? Чувство напряжённости и страха нарастало и концентрировалось в животе. Он дрожал, ему казалось, то его живот сейчас лопнет, или исчезнет, или ещё что-нибудь. Метро. Он вышел оттолкнув кого-то, пропустив кого-то вперед себя. Карточка погнулась и сначала не хотела вставляться в турникет, но потом ей пришлось подчиниться. Он вытащил её и аккуратно положил обратно в кошелёк. Людей было немного. Как раз. Он оглянулся, увидел белую девочку, разбежался и полетел. Хорошо лететь, когда время не существует. Он увидел человека с красными глазами и зелёным языком и подумал, что, наверное, кричит, если люди оборачиваются, потом додумал, много ли это десять тонн мяса. Решил, что много, с облегчением вошёл в человека с красными глазами. Люди начали падать, начали смешиваться в одну пёстро-серую массу. Некоторые хватались ха лампы и вылезали. Пару из них он стащил обратно, но потом промахнулся, сломал руку и решил: нажиг. Откуда-то снизу раздавался рёв, а сбоку, может, на поднимающемся эскалаторе кто-то нервно смеялся. Тётка, которая смотрит за эскалатором, - молодец – остановила его, окончательно сбив людей с ног и немного спрессовав их. Он кувыркался в этой массе, сплевывая выбитые чьей-то ногой зубы. Несмотря на боль, на отвращение, которое он испытывал от этих потных грязных человеческих туш, на ненависть к этим тупым уродливым телам, он был счастлив. И улыбался двадцатипятизубым ртом, видя, как люди кишат, отталкивают друг друга, сбрасывают других, как они ударяясь об ступеньки подбородкам, откусывают языки, как, ища опору, пальцами выдавливают соседям глаза. Он был прав, забрызганный кровью. Он оказался внизу под семью тоннами человечины, ещё три тонны подбежало с сочувствием, жалостью и усмешкой в глазах растащить эту кучу, так сказать, спасти. Он старался не потерять сознание и очень сильно надеялся, что правая рука ещё цела. Да,-сказал он, пошевелив пальцами и начал искать карман в куртке. Сердце, вроде бы, не билось, но какая сейчас разница, главное рядом с сердцем грели куку какая-то убогая пластмассовая кнопка и двести пятьдесят граммов тротила. Он увидел ону, она была тысячей голубых ромашек на красноте изнанки век. Ромашки дышали и читали достоевского. Он вдавил кнопку. Он чувствовал, как исчезает: сначала исчезло сердце, потом грудь, потом шея и живот с чувствами. Ромашки побелели. Он знал, что они не могут быть белыми, они же – ро-ма-шки, но всё равно хотел чтобы скорее исчез мозг. Он не мог видеть эту белизну. Потом он стал тремя граммами пара. Хорошо быть паром, когда время не существует. Счастье – когда не существуешь.






* - [’ону]













заимствовано