Однажды приходит май...

Однажды приходит май. Приходит, плюхается и замирает. А потом весна взрывается бледными болезненными ландышами и цыплячьей мать-и-мачехой. И в который раз сходя с ума , вдруг замечаешь, что не ты один чокнутый в этом глупом и нелепом фарсе под названием жизнь…
Ты не один. Больных и юродивых много. И от этого становится страшно. Это как-то очень смертельно. В это не хочется верить. Кто-то поёт об отречении от любви, болеет чахоткой в пятнадцать лет, кто-то любит ледяного ребёнка и пишет ночью рассказы про мусор, для кого-то, стоящего на подоконнике с зажигалкой, этот день становится последним. И ошмётки красных штор вдруг оказываются развешенными по соседним деревьям, а рама, обожжённая, вывернутая на изнанку рама – валяется на другой стороне дороги.
И отчего-то нестерпимо завидуешь тому, для кого всё это уже кончилось. Ему не надо решать. Ничего.
Многое вспоминается во время первой и первомайской грозы… Слепая вспышка нелепой ярости, запоздалый ответ на чужое сумасшествие.
А моя болезнь приобретает хронический характер. А вообще, через пол года становится уже абсолютно всё равно, вернётся он, или нет. Не то, что всё равно. Наоборот, я уже не хочу чтобы он вернулся, мне просто нравится быть без него, нравится смотреть на мир его глазами, через призму его жизни, его мыслей.
Я уже не воспринимаю его как отдельную личность – он лишь продолжение меня. Хотя должно быть наоборот.
Я  живу как все, смеюсь, улыбаюсь, смотрю на чужую смерть равнодушными глазами, таким же равнодушным взглядом провожаю чужую несостоявшуюся любовь, повторяя заученную фразу « Ничем не могу помочь».
А иногда вдруг в глазах прорвётся вся безнадёжность шести месяцев без спокойного сна,  ежедневного уничтожения тысяч нервных клеток, которые не восстанавливаются. Я даже не плачу. Давно уже своё отплакала.
Всё прорвётся наружу в единственном вопросе : ПОЧЕМУ?!
И смерть ко мне руки простёрла… А что было потом?
Почему даже моя последняя измена – самая грязная, самая мерзкая – почему она звучит, как присяга тебе?
И мне не отречься от тебя.
Тихий и мягкий шорох-шопоток дождя. Грустный вой сигнализации. Ещё одна вспышка.
Ни слова для тебя. Ни одного слова. Ты не узнаешь, что это ты. Не скажу тебе самых заветных слов. Я не смогу, как мой знакомый, влюблённый в ледяного малыша, услышать в ответ «нет». Это выше того, что я могу.
Расскажи мне, как тебе живётся, тебе, отказавшемуся от Меня… Как тебе с простою девушкой? Как живётся? Как дышится? Как вам целуется в НАШИХ подворотнях? Как читается НАШИ книжки? Как смотрится в НАШЕ ноябрьское небо? Ну и что, что нынче май. Без безумных глаз, без шёпота в пол четвёртого утра, без горьких упрёков, без пересохших губ, без ледяных пальцев в серебряных кольцах – без меня. Хорошо живётся? Спокойно?
Ладно, хорошо, ты прав, и я ухожу, забирая следы от волчьих лап, негустой серый мех и нездоровый блеск зелёных прозрачных глаз, закатившихся в последней схватке с неизбежностью.
Мне страшно и темно.
Тогда, в феврале, сходя с ума, я думала, это – конец. Но это было только начало. Начало трехмесячного небытия. Если б я с самого начала знала, через что пройду то, наверное, засмеявшись, пустила бы себе пулю в серый волчий лоб. Но я не знала. И жила, как будто бессмертна. В бреду и лихорадке. Прижимая руки к горящим огнём щекам, прикрывая воспалёнными веками тусклые расширенные зрачки. Засыпала под утро, умаявшись, сжав можжевеловые чётки в бледной ладони, устав сидеть перед окном на коленях и глядеть в тёмное холодное стекло.
В небо. Чужое, как и всё вокруг.
Я не помню твоего имени, но оно звучит, как ломаная улыбка белой линии молнии. Звучит как плеск вонючей жижи в  пруду Таврического парка. Звучит, как древний и простой вопль исступлённой, безраздельной, бесконечной боли.
Откровение или затасканная формула? Я не знаю.
Я знаю, что тебя нет. Да и не должно быть.
Я просто очень сочувствую мальчику, влюблённому в ледяную девочку, совсем ещё ребёнка.
А себя мне не жаль.
Я лучше других знаю, зачем пришла сюда, знаю, когда навсегда уйду, знаю, что ничего не возьму с собой. Даже твоего имени.
Я знаю, за Что и Кем осуждена скитаться, не оставляя следов. Я знаю, что никто не вспомнит ни моих сумеречных глаз, ни холодных белых рук, ни тонкого излома бледного рта.
А ты… Ты будешь счастлив, как никто другой. Потому что ты смог отказаться. И ты достоин своего выбора.