No name. Эскиз 7

Ту крохотную церковку с изъеденными жучком дверьми, на которых еще тлели следы моих исцарапанных кулаков, я нашел сразу – пропетляв среди обомшелых стен, дурной от майского воздуха и собственных тягостных мыслей, я переступил порог в мимолетной растерянности – зачем я здесь, если Бог мне не нужен… В душном сладком сумраке трепыхались свечные язычки – в вечерний час здесь было пусто, я прошел к алтарю и рухнул на скамью – посижу, пожалуй, здесь так тихо…
Я забыл все молитвы, да и толку в них…
Кто-то подошел ко мне сзади – я даже не удосужился повернуть голову, уверенный, что это тот самый пастор с иконописными морщинами на чистом аскетическом лице – его рука легла мне на плечо – все как в тот памятный день – я прижался к ней щекой, зажмурился, упорхнул в текучий ладанный вечер как перышко по воле ветра.
Просто выслушай меня, отче, я скажу много дурного, Богу не угодного – в твоей воле отмолить мои грехи, но я этого не прошу, только выслушай…
Рука, о которую я трусь щекой по-кошачьи, прохладна и тверда.
Знаешь, отче, я, кажется, влюбился – до умопомешательства. Нет, отче, не в кокотку и не в замужнюю матрону в белом крахмальном переднике – куда проще было бы, если б дело обстояло так – проказливый арлекин уклейкой ныряет в распахнутое окошко, пока от главного входа неспешно отчаливает солидная карета с мужем моей душеньки, часок постельных упражнений под воркотливые стоны, уверения в любви до гроба и – адье… Все счастливы – даже муж.
Нет, отче.
Римляне в белоснежных тогах полулежат на коврах, империя погрязла в окровавленном золоте, вино заполняет хохочущие рты – под шумок патриций обнимает за бедра золотистого мальчугана-виночерпия, руки ползет вверх, под коротенький подол туники – мальчик закусывает губу, кудрявая головка запрокинута, оброненный с ягодных губ короткий стон теряется в пьяном гвалте – все это было когда-то, отче, простите за чересчур красочное описание – воображение богатое, понимаете ли… А потом крестовые походы – оруженосцы с пушком на розовых щеках, лучные мальчики с чумазыми лицами, растирающие господину рыцарю спину в ночлежной палатке – где-то жена мается с поясом верности на круглых бедрах, а здесь верные ловкие руки и персиковые ягодицы к услугам верного христианина… Не правда ли, забавно?
Сократ баловался со своими учениками – яд их поцелуев действовал хоть медленнее, но куда вернее прозаической цикуты…
А что же в наше время? Еще недавно за подобные грехи могли спалить живьем на исповедальном костре, под рев довольной толпы – пламя высушивало еще влажные от семени губы уличенного неудачника, пока его любовник тихо дотлевал на соседнем столбе… Отличная смерть – аллюзия к жгучим ласкам, коими одаряли друг друга молодые наперсники, пока не донесла на них бдительная соседка.
Но сейчас, отче, все изменилось – нравы Парижа царствуют в аскетических стенах нашего города, по всей Британии рассыпаны зерна пикантного разврата – ни одно блюдо не подается при дворе без этой чудной специи… Я знаю, что говорю – придворные открыто судачат о своих альковных причудах – одному подавай только пушистых двенадцатилетних красоток, другой может похвалиться мужской силой только перед старухами с въевшейся в морщины пудрой, третьему лакомы объятия какого-нибудь Джона или Джека – желательно из простых, которых можно соблазнить совереном. Я счастливо избежал вельможных домогательств – и попался в ловушку.
Вы понимаете, о чем я, отче.
Я как тот лукавый виночерпий – и смущен, и уже не могу оттолкнуть ласковую руку.
Кто он? Художник, известный живописец при нашем гнусном дворе – да какая разница…
Пастор молчалив, ладонь прильнула к моему плечу, словно прилипла к медовому поту – я тяжело очнулся, губы сухи – кажется, я нес какую-то чушь, пора и честь знать… Пусть молчит святоша – мне стало полегче, выговорился, излил приторный яд впитавшихся в плоть приговорных поцелуев, изнурительных ласк.
Скашиваю глаза на лежащую на плече ладонь – пальцы бледны и тонки, запястье ласкает растворенная в подкупольной тьме шелковая ткань рукава. Черт побери, неужто это не тот проповедник, который приютил меня и подкинул деньжат на дальнейшую неправедную жизнь? Кольцо на безымянном пальце – в выпуклом овальном рубине перекатываются тяжкие слитки золотого света…
Интересно, с каких это пор наши святоши выряжаются как щеголи при дворе?…
Удивленный собственным безрассудным спокойствием, поднимаю глаза выше, вдоль складчатого шелкового рукава – и дыхание забивает горло хрипящим комом, плывет, вращается чуть позолоченный купол – водоворот головокружителен, сейчас мое сердце лопнет пополам, охваченное ужасом.
Он снова явился ко мне – возможно, за мной.
Майская пустошь пробита молниями навылет – никак не уймутся зачастившие грозы, шелестит за неплотно притворенными дверьми косой дождь – я сросся со скамьей, отполированной благочестивыми задами прихожан, рука полуночного заклинателя пригвоздила меня к месту забытой молитвы – хочется крикнуть, а нечего… Он вновь вытаял из готического сумеречного леса, из песчаных прибрежных откосов – будто и не было этих жалких месяцев, минувших с нашего первого свидания.
Глаза тлеют, как угли в камине – на меловом лице, губы рдеют вишнево, чуть разомкнуты, на лоб спускается прядь черных волос – капюшон откинут, ученик превращен в камень.
Все еще боясь до икоты, я невольно подмечаю красоту демона – если может быть красиво лицо фарфорово-мертвое.
Рука спадает с моего плеча – я вскочил и метнулся к алтарю, а он вдруг засмеялся – как человек.
-Ты хорошо знаешь историю, дитя мое.
От звука его голоса я обомлел – ничего сверхъестественного, приятный тембр, ласковая хрипотца. Так трудно определить возраст по застывшему слепку его лица – ему может быть и двадцать, и сорок – если у демонов вообще есть возраст… Херувим, обряженный в карнавального черта.
Нащупываю подсвечник в жирных потеках воска, пальцы не слушаются – вряд ли я смогу поднять эту штуку, не то чтобы ударить… Стены церкви размыкаются, опадают в известковую пыль – миражом возносится в иссиня-черное небо густая зелень, под моими ногами пружинит мох, ключевой водой орошены полуночные травы, злосчастный канделябр оборачивается глянцевитой змейкой и усмехается мне в лицо…
Падаю на спину, на изумрудную подушку мха – он склоняется надо мной, опираясь на руки – за спиной бурлит изменчивый черный шелк плаща, вздыбленный лесным ветром, волосы смоляным выплеском закрыли плечи, в глазах его — сокровищница подземного короля, адски рдеют рубины в смуглой темноте зрачка.
Я проваливаюсь в сонный обморок внезапно, как оступаюсь на горной тропе и лечу в скальную пропасть.
Если я сейчас умру — что не исключено — от рук этого колдуна, который, очевидно, пестовал меня еще со времени моей жизни в родовом гнезде –– Джованни, прости меня, конечно же я люблю тебя, мерзавец…
Вот и выдал себя – под пыткой.
Хоть бы имя свое назвал, убийца.