Ёлочная игрушка

Протуберанец сигаретного дыма, выделившись из общего марева, находит слизистую оболочку носа и вызывает лёгкое жжение. Рефлекторно раздуваются ноздри, напрягаются крылья носа, резко, скупыми порциями всасывается воздух, открывается рот, заглатывая свою, жадную порцию, чтобы через секунду сделать приглушённое «апчхи!» в рукав пиджака. Носовой платок вытягивает поочерёдно из левой и правой ноздрей жидкую слизь.

- Будьте здоровы! В следующий раз, когда захочется чихнуть, а нужно подавить чихание, надавите пальцем там, где продолжение носового хряща сходится с лобной костью, и немного потрите, - советует мой собеседник.
- А зачем, - интересуюсь я, высмаркивая остатки соплей в платок, - подавлять чихание? Чихание – естественная реакция, поэтому чего здесь стесняться?
- Ну, мало ли… Бывают ситуации, когда это может выглядеть… неприлично, что ли… хотя, неприлично – неподходящее слово. Допустим, Вы на заседании, или в кабинете у начальника, или едете в метро… Да разные обстоятельства бывают…

В это время нарастает очередной чих, и я решаю испробовать метод, предложенный моим собеседником. Действительно срабатывает.

- Вот видите, - с удовлетворением отмечает он доказательство правоты своих знаний и отправляет в интимный полумрак заведения сизые завитушки.
- Спасибо за совет. Кто Вам его поведал, если не секрет?
- Ой, дай Бог памяти… Не берусь утверждать точно, кажется… - произносит он некое имя, тонущее в скрипичном надрыве неожиданно вступившей мелодии.

Переспрашивать нахожу нетактичным, удовлетворяя роняющее слюну любопытство заветрившимся пирогом с холодной начинкой из самоубеждений в отсутствии необходимости знать это имя, чтобы применять метод на практике.

В новых условиях мы невольно наклоняемся ближе друг к другу.

- Итак, на чём мы остановились?
- Да-а… собственно… - неуверенно начинает собеседник, - я почти всё уже рассказал. Последнее, что запомнилось, - 802 – именно так: пышнотелая «восьмёрка», бесконфликтный «ноль» и грациозная «двойка».
- А что было дальше?

Цокает каблуками официантка, относя заказ к соседнему столику.

Мой собеседник молчит, жмурясь от долетевшего извне яркого конуса света автомобильных фар. Вспышка света на его лице даёт возможность разглядеть его во всех подробностях.

Юное лицо, в то же время кажущееся старше из-за нахмуренности, смурности, неизбывной печали и морщин, тянущихся от носа к уголкам рта; мальчишеская стрижка, торопливо, наспех набок зачёсанные пряди, кудрявящиеся на кончиках, но не от природы, а из-за немытости длинные волосы, не создающие, однако, объёмности причёски, а плотно прилегающие к голове, будто стянуты невидимой сеточкой; сросшиеся на переносице прямые брови; бледная, с расширенными порами кожа с угрями на лоснящейся полосе лба; сероватый пушок усов над верхней губой; полуприкрытые тяжёлыми веками глаза, тусклый взгляд; заострённые скулы; худая шея, переходящая в покатые плечи.

Юноша, по всей видимости, обладает способностью маскироваться под окружающие предметы, подобно палочнику либо гусенице: остальные посетители словно не замечают его присутствия, то и дело задевая за плечи и, не извиняясь, бесцеремонно двигая стул под ним, освобождая себе проход. Создаётся впечатление, что люди относятся к нему с презрением, не упуская каждый раз случая проявить это отношение, отнюдь не скрывая этого. Даже пиджак, выражая крайнюю степень неприязни к своему обладателю, брезгливо морщится.

- Так что же было дальше?

Юноша по-прежнему молчит – не оттого, что не хочет говорить, просто с трудом может выразить свою мысль. Куда же подевалось всё его красноречие?

На самом деле, это моя вина, что заставил вас поверить, будто мой собеседник способен произносить витиеватые фразы. Его речь суха, как и он сам, сбивчива сумбурна, неизобретательна, заражена паразитами. Вот образец:
- Когда будете как бы ещё… надо тогда вот сюда вот, вот так вот и как бы так вот.

Узнаёте в этом скупом наборе слов совет, данный мне, по предотвращению чихания?

Думаю, никто не будет против, если я буду переводить эти полунамёки, бессвязную речь, сопровождаемую нелогичными жестами плохого театрального актёра, в осмысленно сконструированные предложения, попутно избавляясь от претящих мне, человеку высококультурному, эстету, с обострённым чувством прекрасного, от многочисленных вводных слов.

Что ж, пока юноша медлит с ответом, немного предыстории.

Зимний вечер. Крупные хлопья снега, вытряхиваемые из холщового мешка тучи, создают сплошную, непроницаемую стену; сколько ни отворачивайся, неизменно норовят кольнуть в лицо. Крыши домов оскалились сосульками. Весело деформируется под ногами кристаллическая решётка атомов снега.

Бесцельное блуждание по городу привело ко входу в небольшой бар. Тёплая, уютная атмосфера внутри подталкивала к тому, чтобы остаться.

Я направился к единственному незанятому столику. Навстречу мне, вынырнув из темноты, двигался другой посетитель, тот самый юноша, намереваясь занять, в виду отсутствия иных свободных, место напротив меня. Я не возражал. Несмотря на стоявшую табличку «Столик заказан», мы сели за него, почти синхронно. Мы молча обменялись взглядами, и тут он начал говорить. Поначалу я даже не сообразил, что он обращается ко мне, - как-то монотонно и безэмоционально вёл он разговор, как будто что-то бурчал себе под нос, поэтому начало его истории не запечатлелось в моей памяти. Полагаю, тем не менее, вряд ли во вступлении заключалось нечто важное; зато всё остальное я запомнил подробно. Послушаем…
- …Мне кажется, родители никогда меня не любили. Я был старшим ребёнком в семье, а старших если и любят, то как-то сдержанно.

Отца я никогда не видел – он бросил мою мать, 17-летнюю наивную провинциалку, ещё до моего рождения, на пятом месяце, когда уже поздно было бежать в абортарий, разбив той надежды на покорение столицы. Светлые девичьи мечты и бесшабашная юность уступили место пелёнкам, подгузникам, присыпкам, прививкам, бессонным ночам, болезням, головным болям, стоянию в очередях; неудивительно, что я воспринимался матерью как обуза. Заметьте – я, а не мой трусливый папаша. Уже в зрелом возрасте, каждый раз, когда я неуважительно отзывался о нём, мать либо злобно цыкала, либо влепляла мне жгучий подзатыльник: не имеешь, мол, права так говорить об отце.

Когда мне было три года, мать вышла замуж. Вот для отчима я был точно чужим.

До четырёх лет я себя слабо помню, а после, когда родился мой младший брат, обо мне и вовсе забыли. Теперь вся любовь была направлена на новорождённого. Ему дозволялось всё, мне – всё запрещалось. Он плакал, ревел, орал – его ласкали, целовали, успокаивали, меня – пороли. А мне так не хватало родительской любви, материнской ласки.

Как и большинство маленьких детей в подобных ситуациях, я, пытаясь привлечь к себе внимание, стал вести себя как младенец: я ползал на четвереньках, агукал вместо связной речи, писался в кровать, отплёвывался едой за столом, капризничал. Своим детским умом я, конечно, понимал, что выгляжу глупо и ничего не добьюсь таким путём. Родители поначалу бесстрастно взирали на происходящее, думали, что скоро всё пройдёт. Но не проходило. Потом им надоело. Помню, как-то после очередной моей выходки отчим схватил ремень, спустил мне штаны и отлупил по голой заднице. Мать – нет бы попытаться остановить его или хотя бы уйти в другую комнату – стояла и смотрела как ремень, присвистывая в воздухе, оставляет на белой коже красные отпечатки и даже не вздрагивала при этом. «Будет урок ему», - сказала она в заключение.

Зарёванный, испытывающий наравне с физической и душевную боль, я поклялся их всех убить, в первую очередь брата, главного виновника моих несчастий, что чуть не явилось поводом для продолжения порки. Инициатива исходила от матери, но отчим, сжалившись надо мной, решил не продолжать экзекуцию.

Вряд ли я исполнил бы свою угрозу – то был эмоциональный всплеск, мимолётное помутнение рассудка, - но обида осталась, обида, очерствившая моё сердце.

Обо мне вспоминали всего раз в году – на день рождения. Тогда меня наряжали в лучшую рубашку, причёсывали, дарили подарки, мать ласково оглаживала по голове. Все были так милы со мной. Мне даже разрешалось посидеть, посмотреть телевизор допоздна. Но назавтра я возвращался к прежнему статусу изгоя в семье.

По сути, я был новогодним украшением, ёлочной игрушкой, которую достают с антресолей из коробки за несколько дней до Нового Года, бережно вешают на ёлку, но не на видное место, а где-то в глубине веток, которой любуются, а после праздников благополучно забывают и, разбирая ёлку, снимают безо всяких эмоций, несколько торопливо, не удостаивая взглядом, словно она мозолит глаза. Я был ёлочной игрушкой, притом, что мой бенефис был ещё скоротечнее.

Вне семьи дела складывались не лучше. В школе с одноклассниками я не находил взаимопонимания. Надо мной не издевались, меня не били, просто ребята относились ко мне безразлично, я им был не интересен. Девчонки сторонились меня: я не отличался ни красотой, ни умом, ни юмором, ни хулиганским поведением – типичный середнячок, ничем не примечательный. Я ещё больше замыкался в себе, и ещё больше очерствлялось моё сердце. Стремительно падала самооценка. Неуверенность в своих силах переросла в навязчивые страхи. Я стал бояться – бояться отвечать на уроках, бояться выходить к доске, бояться проявлять знания, бояться заговорить с кем-нибудь, бояться вообще ходить в школу. Я ненавидел себя за это, ненавидел не меньше, чем свою семью, но ничего не мог поделать.

В девятом классе к нам пришёл новенький, Борис – парень рослый и сильный, он выглядел старше своего возраста. Так получилось, что мы с ним сдружились. Просто, как я понял, мы искали друг в друге то, чего не хватало нам самим; я – друга и опеку, он – того, кому можно было покровительствовать. Так бывает, и зачастую девушки красивые выбирают себе в подруги невзрачных, сереньких мышек, чтобы на их фоне выглядеть и чувствовать себя привлекательнее, а дурнушки неосознанно, инстинктивно тянутся к красоте, надеясь, что и им перепадёт частичка. Так, по закону физики о стремлении двух противоположностей сблизиться, мы и стали друзьями.

Это неправда, что к большим и сильным не приклеиваются прозвища. Бориса все звали Бородой. Впрочем, он нисколько не обижался. Более того, он сам явился инициатором, чтобы все его так называли. Он же придумал прозвища и всем остальным ребятам. Меня он окрестил Гитлером, за сходство в причёске. Всё же лучше, чем прежнее – Рыбий Скелет.

Дружба с Бородой, что странно, не изменила отношения ко мне одноклассников. Уважая и побаиваясь его, они всё так же игнорировали моё существование. Не теперь я уже не так остро и болезненно воспринимал это. Мне льстило, что Борис выбрал в друзья именно меня. Позже я узнал о гомосексуальных наклонностях Бороды. Его расчёт был верным: я вряд ли стал бы чернить его имя, да и не было гарантии, что мне бы поверили. Тогда вспомнились и его несколько странное поведение, то, как он не упускал случая приобнять меня, как бы случайные разговоры на определённые темы сексуального характера.

Последняя капля может оказаться и капелькой, а может её и вообще не быть. Если чаша переполнена, порой достаточно слабого возмущения, достаточно слегка задеть её и терпение расплескается.

Это случилось, когда, казалось бы, моя ненависть к родным уже поутихла. Поводом послужил, как это всегда и бывает, сущий пустяк. Мой младший брат, которому к тому времени исполнилось 11, заболел. Мать в такие периоды особенно бережно опекала его, выполняла любые его прихоти. Помню, она купила ему одному килограмм мандарин, а мне строго наказала даже приближаться к фруктам. Естественно, я ослушался и, улучив момент, стащил парочку. Заметив пропажу, брат пожаловался матери, и она, не став дожидаться мужа, собственноручно устроила мне порку, отлупив меня с неженской силой и жестокостью. На этот раз я не плакал: негоже пятнадцатилетнему плакать. Я молча оделся и выбежал на улицу. Я чётко, спокойно, целенаправленно шёл к Бороде. Я отлично знал, что его отец работает в милиции, знал, что дома у них хранится оружие, знал, где оно лежит, - Борода нередко хвастался пистолетом.

Борис оказался дома. Пока он отлучался в туалет, я выдвинул ящик стола, сунул холодный пистолет в карман куртки и быстро выскочил из квартиры. Быстро сбежал по ступенькам лестницы и, не давая себе отдышаться, быстро побежал домой. Я торопился. Я подгонял себя, осознавая свою правоту, что если в мире не существует справедливости, то мы сами должны её творить, неважно, что у каждого она своя.

И вот, когда я уже был близок к исполнению приговора семье, вынесенному мною ещё в далёком детстве, пресекая пустую, как мне показалось, улицу, совершенно неожиданно из-за поворота выскочил грузовик. Он нёсся с такой скоростью, что затормозить не представлялось возможным. Я, в свою очередь, не успевал отбежать, лишь беспомощно вскинул руки, закрывая лицо…

Последнее, что запомнилось, - номер – 802 – циферное трезвучие, 8, 0 и 2, именно так: пышнотелая, дородная «восьмёрка», округлый бесконфликтный «ноль» и грациозная, с лебединой шеей «двойка»; буквенный аккорд не нашёл свободных ячеек в памяти.

- Что же было дальше? – в очередной раз спрашиваю я.

Юноша не говорит ни слова.

Ну, ответь же! Ответь! Что?! Что ты молчишь?! Ты мне противен. Противен! Ненавижу тебя! Не-на-ви-жу! Уйди! Уйди! И что?.. И зачем я обманываю вас и себя? Ведь это я молчу. Ведь нет никакого юноши, никакого собеседника. Есть только я и моё отражение в зачернённом сумерками стекле. Да, это и есть я, моя ненавистная сторона, от которой безуспешно пытаюсь избавиться.

Что было дальше? Вам этого знать нельзя. Знайте одно: я не умер. Смерти нет, есть послежизнь.

С тех пор прошло почти три года. Многочисленные изменения коснулись нашей семьи. Мать успела развестись и в очередной раз выйти замуж. Обо мне уже забыли. Где-то за городом зарастает бурьяном моя могилка. Но я-то не забыл! Я, как и прежде, полон жажды мщения. И поверьте мне, я отомщу.

Завтра, когда сперматозоид моего нового отчима достигнет яйцеклетки матери, моя душа вселится в зародыш, я найду воплощение в этом младенце. И когда я появлюсь на свет, я стану самым любимым, самым обожаемым, ведь я буду младшим ребёнком. Я буду кричать «уаа! уаа!», смешно так дрыгать ножками, буду таким забавным, они будут играться со мной и даже не подозревать, что их ожидает. А я – я буду ждать, терпеливо ждать того момента, когда смогу крепко сжимать в руке нож. И тогда я их всех убью. Всех! До единого!..