Первая женщина

В тот день (это была среда) до нашей встречи оставалось трое суток!
Когда было четыре дня, я почти не нервничал. Просто думал об этом постоянно, прикидывал, что да как, а когда осталось 72 часа, то просто хронометр какой-то включился: тик-так-тик-так, словно часовой механизм у мины. И ничего делать невозможно: ни учиться, ни есть, ни спать — нету сил, и все. Мысли в голову лезут: «А вдруг что случится? Вдруг заболеют родители и не уедут на дачу и квартиру не освободят. И что тогда?!»
Так, конечно, нельзя думать. Как будто тебе здоровье родителей не дорого. Так думать нехорошо, стыдно, а вот думается. Впрочем, на свой счет те же мысли: «Только бы ничего не случилось: только бы не заболеть, не отравиться, не умереть». И не потому, что так о себе печешься. Нет, конечно!
Так странно, столько лет прошло, а начинаешь вспоминать, и всплывают не только события, но и все те мысли, которые крутились в голове тогда, почти 25 лет назад. Буквально вижу, как я, пятнадцатилетний подросток, лежу в постели, прислушиваюсь к звукам на улице, и о том, чтобы заснуть, не может быть и речи. Вылезаю из-под теплого одеяла, шлепаю по дубовому паркету в полной темноте, натягиваю джинсы рубашку. Выхожу в коридор.
Дверь на лестничную площадку открывать нельзя — лязгнет замок, встанет мама. Захожу в туалет, дергаю за шнурок, и пока вода срывается из ржавого бачка, который висит под потолком, и с шумом летит во чрево унитаза, распахиваю входную дверь и на последнем аккорде унитаза успеваю защелкнуть замок уже снаружи. Я на свободе! Открываю крашеный масляной краской щит, за которым установлены пробки, вытаскиваю пачку сигарет. Спускаюсь вниз во двор, сажусь возле тополя на металлическую сетку из-под молочных бутылок, закуриваю, смотрю на свои темные окна и мечтаю о том, как оно все это будет.
Май, но по ночам еще холодно. Прихожу совсем продрогший, тихо поворачиваю в замке ключ, придерживая язычок, толкаю дверь. Тихо. Опять ложусь под одеяло, подтягиваю коленки к самому подбородку и наконец засыпаю. Наутро, то есть за два дня до встречи, от ночных хождений в одной рубашке на лбу вскакивает прыщ.
Я почти в отчаянии.
Как странно устроен этот мир: можно заиметь фингал под глазом, можно сломать в драке нос, можно получить шрам через все лицо — и это не будет помехой для того, чтобы целоваться с НЕЙ, но маленький прыщ — это катастрофа.
Как быть? Молчать и делать вид, что ничего не случилось? Невозможно. Заклеить пластырем? Еще хуже. Все мысли крутятся вокруг физического несовершенства. Как-то на даче мы собирались покрывать рубероидом крышу и топили вар, подогревая его в специальном корыте на костре. Когда я мешал закипающую смолу, мне на лоб брызнула раскаленная капелька вара, и я несколько дней ходил с пластырем. Я проверяю эту историю на правдоподобность и так и эдак, прикидываю, могло ли это случиться на днях, и остаюсь собой очень доволен. Выходит, что если выдать себя за строителя, который варит кипящую смолу, то получается все не так уж позорно, а может быть, даже вызывает некоторое сочувствие. Так, по крайней мере, мне кажется.
Закончив переживать по одному поводу, начинаю волноваться по другому: а вдруг совсем испортится погода, и родители скажут: «Сынок, холодновато ехать на дачу, сходим куда-нибудь вместе… Давно не были в музее или театре». Как им объяснить, почему мне так важно остаться одному? Ведь не скажешь же им, что скоро семнадцать лет и до сих пор ничего такого, то есть вообще ничего! Отдельные поцелуи и то почти полгода назад на даче и к тому же не взасос.
Вот папа говорит: «Как ты не поймешь, сынок, в твоем возрасте все проблемы — это еще пустяки, а у меня, можно сказать, решается дело всей моей жизни». А может быть, у меня тоже решается вопрос всей моей жизни. Может быть, вся моя жизнь была только подготовкой к этой встрече! Разве в это кто-нибудь поверит?!
В подобных внутренних диалогах проходит еще два дня. Наступает день отъезда. До самого последнего момента (как это ни мучительно) я не заговариваю о том, что я не смогу поехать на дачу. Во-первых, это может вызвать долгие изматывающие споры, в которых победить достаточно сложно, во-вторых, это может в принципе отложить отъезд родителей. Действовать нужно наверняка! В самый последний момент, когда уже собраны сумки, в сумки уложена кастрюля с отварным мясом и макаронами, которая (чтобы мясо не остыло к обеду) укутана газетами и полотенцем; когда папа наконец решил, в каких он поедет ботинках, а мама нашла и поставила их на видное место; когда папа отыскал нужную рукопись, над которой он будет работать на даче, и мама убрала все по местам — вот тут я спрашиваю:
— А какое у нас число в понедельник?
Оказывается, семнадцатое.
— Не может быть! — восклицаю я, — у нас же городская контрольная, а я совсем забыл!
— Значит, бери с собой учебники, — говорит папа.
— Да за учебником к Пашке нужно ехать, — импровизирую я на ходу, — а еще у него надо примеры переписать.
— Вечно у тебя все выясняется в последний момент. Мы не можем тебя ждать, и так времени черт-те сколько! — раздраженно говорит папа. — О чем ты раньше думал, непонятно.
— Вот досада, — балансируя на грани, говорю я, — просто абсолютно вылетело из головы!
Мама не так простодушна, как отец. У нее закрадываются сомнения, она могла бы продолжить серию вопросов за отца, но, видимо, не считает нужным загонять меня в угол. И для папы, и для мамы городская контрольная кажется веским аргументом, и меня оставляют к ней готовиться. Следует масса наставлений о том, как надо закрывать кран, чтобы не залить в очередной раз соседей, как выключать газ на конфорке, у которой треснула ручка, очень долго мне напоминают, как закрывается дверь и о том, что никому нельзя открывать, не спросив, кто там. Я терпеливо жду, чтобы не выбить разговор из безопасного русла. Интересно, сколько, они думают, мне лет?!
И вот маленькая победа на долгом пути: родители уходят. Я закрываю дверь, бегу к телефону и набираю ее номер. Очень долгий гудок, потом такая длинная пауза — кажется, второго гудка никогда не будет. Нет, не будет! Где же он? Сломался телефон? Перезвонить? Нет, еще один длиннющий гудок, потом щелчок — и я слышу ее голос. Ликую и молчу. Хочется закричать «ура!» или еще что-нибудь такое, но, к сожалению, нельзя. Это я уже понимаю. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей» — любит повторять мой друг Коровка.
Я слышу ее голос: «Алло, говорите. Я вас не слышу. Алло, говорите!..» Я не выдерживаю, нажимаю на рычаг и только тут позволяю себе вздохнуть. Оказывается, все это время я вообще не дышал. Я даже забыл, что надо дышать, и, наверное, мог бы поставить рекорд среди ловцов жемчуга.
До нашей встречи остается всего каких-то шесть часов.
За это время нужно подготовить квартиру, продумать все мелочи так, чтобы…чтобы не дай бог…Тьфу-тьфу-тьфу, постучать по дереву. Где же дерево? «Господи, да все будет нормально» — успокаиваю себя я, слышу, как бухает сердце — бух, бух, бух… — и где-то замирает в животе, почти так же, как на качелях в верхней точке. Спокойно, все идет по плану.
Я оглядываю квартиру. Где принимать гостью? Выбор, естественно, падает на папину комнату. Там стоит телевизор, на окнах занавески, которые можно закрыть. Ну и конечно кровать. Кровать, вернее, диван-кровать у папы что надо: в меру широкий, крепкий, с большой спинкой, к которой удобно привалиться и смотреть телик. Важно, что диван не нужно раздвигать или раскладывать, можно просто присесть, а потом прилечь, и постель стелить не нужно: покрывало сбилось — и ты уже в постели.
Сдергиваю покрывало и раздумываю, нужно ли перестилать постель. Создавать себе слишком много улик тоже не хочется. Взять у мамы в шкафу простынь, чтобы она не заметила — практически невозможно. Это папа таких вещей не замечает. А мама… Даже если действовать, как криминалист, расставляя потом каждую мелочь на свое место, все равно что-нибудь упустишь. Решаю обойтись по минимуму: снимаю одеяло — и понимаю, что чудом избежал провала. Под одеялом лежит папина пижама. Вот был бы казус. Смотрю внимательнее, и точно: в складке простыни валяется таблетка седуксена. Еще одна мелочь, которая могла бы напрочь уничтожить романтический настрой. Работы полно. Отношу пижаму в свою комнату, прячу себе под подушку, а голова работает, как компьютер, все фиксирует, как потом заметать следы: пижаму положить обратно в левый угол, таблетку седуксена можно на место не возвращать и так далее.
Следующий не менее важный момент — это музыка. Мой собственный магнитофон, хоть и рижского завода, отвергается тут же. Очевидно, что мои шансы с японским магнитофоном и пластырем на лбу все-таки выше, чем с пластырем и отечественным магнитофоном. Может быть, магнитофон — это мелочь, но в таком важном деле нельзя пренебрегать мелочами — так, по крайней мере, мне кажется. И я собираюсь к Коровке за японским двухкассетником.
Коровка — это мой лучший друг. К Коровке бегу знакомым маршрутом и предвкушаю радость от общения с другом перед такой важной встречей. Как мне нужна сейчас поддержка Коровки, его дельный совет, участие, напутствие, его циничная пошлая шутка! Как важно иметь настоящих друзей! Взлетаю на шестой этаж одним духом и давлю до упора кнопку звонка. Трель звонка и за ней — тишина. Неужели Коровки нет?! Топлю еще раз кнопку звонка, прислушиваюсь. Вроде слышатся в глубине квартиры шаги, или показалось? Еще раз жму на звонок. Нет, слава богу, не показалось. Непривычно хриплый голос Коровки:
— Кто там?!
— Ну я это, я, открывай скорее!
— Тебе чего? — как-то совсем не по-дружески говорит Коровка.
— Чего-чего?! — возмущаюсь я, — магнитофон, вообще-то. Открывай, что ли!
— Не могу, Санек, — почему-то шепчет Коровка, — не могу!
— Что значит, не могу?! — теряю я терпение, но за дверью уже больше не отвечают…
Такого, чтобы Коровка не открыл дверь… И кому? Мне! Своему лучшему другу! Такого за много лет дружбы у нас еще не бывало.
«Может, он с девочкой, — думаю я, — поэтому и не открыл. Все равно обидно. Что ж тогда ничего не сказал заранее, скрыл? Интересно, с кем он? Кто там у него? Яночка или Леночка? А может, Вероничка?» Коровка младше меня на целых полгода, а сколько всего успел… Несправедливость.
Не открыл, даже поговорить не захотел, а еще лучший друг. Я больше не звоню, тоже мне, друг называется. И ведь не предупредил даже. Я к нему бежал, чтобы все рассказать, а он! Такого предательства я не ожидал. Но что делать, у меня у самого много важных дел. Я возвращаюсь домой. До встречи остается три часа двадцать три минуты.
Времени мало, и я принимаюсь наводить последние приготовления. Достаю из буфета бокалы венецианского стекла, которые мама (чтобы их, не дай бог, никто не расколол) убрала в дальний угол буфета и, видимо, думала, что я не знаю, что они там лежат. Убираю в холодильник бутылку хорошего красного вина. Там уже лежат две пачки пломбира за 48 копеек. Выкладываю на диван, пересчитываю всю оставшуюся наличность и опять рассовываю ее по карманам. Затем запираюсь в ванной и долго моюсь маминым шампунем «Яблони в цвету». Потом навожу прическу маминой расческой-ежиком с алюминиевыми иголками на резиновой подушечке. Выгибаюсь над газовой конфоркой, как плакучая ива над водой, расчесываю голову и пытаюсь сделать косой пробор.
И вот, наконец, дел больше не остается, и поэтому ожидание становится нестерпимым. Окидываю в очередной раз взглядом комнату. Чисто, красиво. На столе два бокала, свечка. Этого мне кажется недостаточно, я отыскиваю в шкафу ковшик с синей лампой, которым мама прогревала мне в детстве переносицу, когда у меня был сильный насморк. Прячу ковшик за цветок разросшейся китайской розы. Включаю провод в сеть, и причудливые фиолетовые тени ложатся на потолок. Затем зажигаю свечу и понимаю, что декорации для сокровенного действа готовы. Пламя свечи просвечивает рубиновым светом сквозь бутылку вина, а розовые и фиолетовые тени на потолке сплетаются в причудливые узоры. Требуется последний штрих, не хватает последней мелочи. Я недолго думаю и нахожу ее. Достаю с книжной полки блестящий альбом Ренуара, который, кажется, отец привез из самого Парижа. Воображение живо дорисовывает картину: моя полуобнаженная подруга, небрежно обернувшись простыней и держа в руке бокал красного вина, перелистывает толстые атласные страницы с репродукциями великого импрессиониста.
Остается еще полчаса. Я сажусь на диван, и неожиданно в голову приходит тревожная мысль: а хватит ли у меня опыта, для того чтобы встретиться со своей первой женщиной? Незаметно для себя начинаю вспоминать, из чего же он, собственно, сложился — этот самый опыт, как трудно по крупицам он собирался, сколько на этом тернистом пути было волнующих открытий, сомнений, неудач и горьких обид.
Сначала мне кажется, что все началось в шестом классе, когда все вдруг стали писать друг другу записочки, обсуждать, кто кому нравится. А потом всплыл откуда-то эпизод из такого глубокого детства, что я даже удивился. Детский сад. Мне, видимо, годика четыре, а может, пять. Тихий час. Верочка, кроватка которой рядом с моей, не спит. Я тоже не сплю, мы шепчемся. Вдруг она достает из-под подушки перо и начинает водить им себе по ручке — медленно-медленно, а я лежу рядом и смотрю на нее… Перо черно-сизое, воронье. Мне тоже хочется поводить ей по руке, по плечику, по шейке… С этого дня, когда нас ставили в пары, мы обязательно искали друг друга.
Почему Верочка выбрала меня? Ведь были у нас в саду отчаянные головы, не то что я. Чего стоили хотя бы фортели Федьки Фомина: как он с грохотом на спор валил пирамиды составленных один в другой стульев в актовом зале, как часами стоял в углу и никогда не просил прощения. Однажды к нам пришла новая воспитательница. Мы громко галдели и притихли, только когда она принялась стучать линейкой по столу. Утихомирив нас, она строго объясняла задание и наконец спросила: «Ну, у кого будут вопросы?» Тишина. Мы боимся сказать что-нибудь невпопад, спросить не то или не так. Вот тогда Федька поднял руку и спросил в полный голос: «А можно пердеть на вашем уроке?» Вот это было смело!
Нет, Федька умел обратить на себя внимание. Все девчонки им восхищались, все мальчишки хотели дружить именно с ним. Странно, почему Верочка выбрала тогда именно меня? Неужели просто случайно?
К пяти годам мы уже имели представления о различии полов, о том, что девочкам стыдно показывать ЭТО, и фраза «покажи глупости» у нас уже бытовала. При этом воспитательниц мы совсем не стеснялись. Видимо, это было необходимостью — справиться с многочисленными колготками, рейтузами и штанами, которые накручивали на нас мамы, и самому пописать на забор в этом возрасте просто не хватало сноровки.
Как ни странно, лексика тех времен до сих пор в памяти. Анна Семеновна говорила: «Ну-ка, попысай» (через букву «ы») — и это уже тогда казалось мне верхом бескультурья. А Зинаида Павловна, которая отыскивала в толще рейтуз и колготок «краник» и спрашивала: «Ну, где там твоя пипилька?» — казалась мне не просто культурной, но где-то даже утонченной женщиной.
Вообще-то, в саду было мало информации. Да и откуда? Все примерно одного возраста. Другое дело — на даче. На даче меня все время тянуло в компанию с большими мальчишками. Там интересно, там что-то запретное. Рядом с взрослыми мальчишками красивые девочки. Они играют в казаков разбойников и румбу — мальчишки против девчонок. Меня не берут. Говорят, что когда берут в плен, то больно пытают. Мне страшно, но очень интересно. Мне даже немножко хочется, чтоб меня пытали девчонки, я им все равно ничего не скажу. Но меня не берут. Иногда мне все-таки удается напроситься в компанию, но чаще всего это кончается обидами, а иногда и слезами.
Бывает, правда, что я не всегда понимаю, что старшие мальчишки выставляют меня посмешищем. Они выдумщики. Зовут меня и предлагают сыграть в игру. Я польщен, не могу взять в толк, почему ко мне такое внимание, почему девочки на меня смотрят и улыбаются. Мы подходим к буржуйскому забору (буржуем за глаза зовут нашего соседа), и мне предлагают следующую игру: мне будут шепотом говорить начала слов, а я должен узнать эти слова и громко крикнуть окончание. Я волнуюсь, стараюсь не пропустить ни слова. Мне шепчут:
— Нас стрижет парикма-?..
Я ору во все горло:
— …хер!
— Как ты смеешь меня оскор-?..
— …блять! — кричу я еще громче.
Наконец, на крыльцо выскакивает жена буржуя и кричит:
— Ах, вы засранцы, а ну, пошли отседова! — и, увидев меня, добавляет: — Я матери-то твоей все расскажу!
Я убегаю вместе со всеми, на меня смотрят одобрительно. Я чувствую, что где-то есть подвох, но, тем не менее, счастлив. Потом меня еще кто-то из мальчишек просит быстро-быстро повторять без конца слово «поезда». Я стараюсь, как могу, и вижу, как красивые девочки улыбаются именно моим словам и почему-то отводят глаза. Что их смущает, мне невдомек. И тут Петька, самый старший из парней, говорит: «А теперь, Санек, мы с тобой еще один фокус девчонкам покажем». Я смотрю на него с благодарностью, не понимая, чем заслужил такое внимание. Девчонки встают полукругом. Я опять в центре внимания. Петька становится сзади меня и подает команды: «Руки в стороны, руки вверх!» Я стараюсь, делаю все насколько могу четко. Так же командует папа, когда мы делаем вместе с ним зарядку. И вдруг на фразе «руки вверх» Петька сдергивает с меня трусы. Девчонки отворачиваются. Я какое-то время не могу прийти в себя, потом подтягиваю трусы и почти со слезами на глазах бегу домой. За мной увязывается Васька, стучит в калитку, я впускаю его.
— Ты не переживай, там ничего почти не видно было, он у тебя такой маленький, — простодушно успокаивает Васька.
Казалось бы, после такого с Петькой дружить нельзя, но через неделю я про все забываю и опять жду, когда меня позовут.
Петька объявляет, что дружить будет только с теми, у кого залупа открывается. А у кого не открывается, тот, значит, совсем маленький и того играть не возьмут. Все сразу садятся на землю и начинают экспериментировать, что у них открывается и как. Васька старше нас с Витькой на полтора года, у него все получается лучше, чем у нас. Васька уверен в своем превосходстве, но, видимо, слишком хвастает. Чтобы не потерять авторитет, Петька незаметно набирает придорожной пыли и бросает ее навесиком в центр нашего кружка. Ваське, как наиболее преуспевшему в оголении, песок попадает как раз туда, куда не следует. Он вскакивает, натягивает трусы и бежит домой. Мне жаль товарища, а может, мне любопытно узнать, что же с ним будет, и я бегу за ним к нему на участок. Петька кричит нам вслед что-то обидное. Про Петьку во дворе говорят, что вечно он какую-нибудь «подлянку кинет», а все равно за ним тянутся. Парадокс.
Васька влетает на крыльцо, хватает алюминиевую кружку, зачерпывает из бочки ржавой воды, и мы лезем в малину, чтоб никто не видел. Я держу кружку, а Васька, стянув трусы, болтает своим хозяйством из стороны в сторону в целях промывания. Холодно! Но надо, а то поведут еще, не дай бог, к врачу, и объясняй потом, как туда песок попал! Все заканчивается благополучно, взрослых звать не пришлось. Васька повеселел, выплеснул остатки воды в малину, кружку в дом отнес и в сушилку поставил, даже не сполоснул на радости. И говорит:
— Ты, Саня, настоящий друг, не то что этот урод! Хочешь, я тебе «кой чего» покажу? — и, не дожидается ответа, ползет вперед, показывая замаскированный лаз, проделанный в зарослях малины и осоки.
Оказывается, что это целый тоннель, который ведет до самого забора, отделяющего один участок от другого. Судя по тому, сколько там валялось фантиков от конфет, Васька провел там немалое время. В заборе щель, через которую прекрасно виден соседский участок. Я не могу понять, в чем секрет. Васька прикладывает палец к губам и говорит:
— Подожди, сейчас начнется.
И впрямь. На участок из соседского небольшого дома выходит тетя Надя с лопатой, разворачивается к нам задом и начинает полоть сорняки. Р-р-раз — нога нажимает на штык лопаты. В момент, когда лопата поворачивается в земле, зад напрягается, юбка натягивается, под ней угадывается треугольник огромных женских трусов, и в этот же самый момент ком земли переворачивается и рассыпается в прах. Часть земли остается на корнях сорняков. Тетя Надя берет дерновину за торчащую траву, расставляет ноги шире, наклоняет свое мощное тело вперед, так что ее ноги-бутылочки сверкают молочной белизной. И где-то чуть ниже колена виднеется врезающийся в белую ногу край гольфа. Видение длится лишь мгновение. Тетя Надя выпрямляется и отбрасывает корни. Р-р-раз — и следующий пук травы летит в кучу мусора. Цикличность картины завораживает. Тетка переворачивает очередной пласт земли и еще ближе придвигает к нам зад. В какой-то момент (как в стереоскопическом зале кинотеатра «Иллюзион») зад переносится силой детского воображения на передний план, и кажется, можно протянуть руку и дотронуться до него.
— Ништяк? — спрашивает Васька, хлюпая носом.
— Ништяк, — соглашаюсь я…
Тетя Надя уходит, а мы еще не можем говорить, пораженные зрелищем. Через некоторое время Васька говорит:
— А как ты думаешь, если муж, к примеру, у своей жены попросит ЭТО показать, она покажет?
— Чего ЭТО? — оживленно спрашиваю я, чувствуя, какой важный вопрос затрагивает товарищ.
— Ну, жопу, например, — уточняет осторожно Вася.
— Не знаю.
— Че, думаешь, они стесняются? Ты бы че, не показал, что ли?
— Чего, жопу? — в свою очередь спрашиваю я.
— Дурак ты, зачем ей твоя жопа?!
За дурака я обижаюсь, и мы некоторое время не разговариваем.
Но вскоре Васька опять задает такой интересный вопрос, что я невольно включаюсь в дискуссию.
— А ты сколько раз жениться будешь? — спрашивает он.
Я никогда не думал на эту тему, вернее, наверное, я думал, что один, как папа с мамой. Поэтому, прикинув, я говорю, что один.
— Дурак ты, — опять говорит Васька. — Вот у тебя и будет всю жизнь одна до старости.
Он старше, я ему прощаю «дурака» уже второй раз. Мне интересно, что он еще скажет. Похоже, он и вправду знает что-то такое, что стоит послушать.
— Я раз пять или шесть, — говорит он небрежно.
— А так можно? — удивляюсь я.
— А то нет.
— А зачем столько? — выпытываю я.
— Во-первых, чтоб все время молодая была,— говорит Васька, — а потом, они надоедают быстро. А так сменил — и опять что-то новенькое.
Мне даже немножко завидно становится: у меня только одна будет жена, а у Васьки целых пять. Несправедливо, конечно. Васька не такой уж надежный друг. То говорит, что будет только со мной дружить против Петьки, а как Петька поманит, тут же к нему бежит, и Петька его против меня подговаривает. Я точно знаю, потому что меня Петька тоже подговаривал с Васькой не дружить. И с женами опять же не по-товарищески. У него, значит, пять будет, а у меня одна — это как?
Васька, конечно, в некоторой мере открыл мне глаза на проблему взаимоотношения полов, но не до конца. Во многих вопросах у него и самого была путаница. Дальше уже наставляли меня не столько дачные друзья, сколько московские. Были и еще разные источники.
Когда родители уезжали в дом отдыха, со мной оставили сидеть папиного брата дядю Сережу. Как ни странно, дядя Сережа говорил много слов, которые ни папа, ни мама никогда не произносили. Зато в его выражениях было кое-что из того, что могло пролить свет на некоторые вопросы, которые меня волновали. Например, дядя Сережа говорил: «Смотри, петушка сваво не прищеми, а то девки любить не будут!» Я уже большой был (семь лет), и что такое «не прищеми петушка», сразу понял, а вот посыл о том, что девки не любят тех, у кого нет петушка, наводил на размышления. Получалось, что сомнительная теория о предназначении этого самого петушка в делах любви с девчонками косвенно подтверждалась высказываниями дяди Сережи.
Во втором классе информации стало больше. Все расспрашивали Пашку Морзеева, он был весьма осведомлен и поэтому всегда оказывался в центре внимания. А вот Петьку Чистова вообще брать в компанию не хотели — от него вообще никакой информации. Он ходил на музыку, во дворе почти не гулял и ничего интересного рассказать не мог. А своими вопросами всех просто смешил. Например, он как-то спросил, какое именно слово в предложении «Я бы твою мать…» является матом. Пугала его загадка: по отдельности все слова приличные, а вместе вроде как мат.
Я Пашке доверял, как старшему, но в третьем классе он мне такое рассказал, во что я уже никак не мог поверить. Называлось это странным словом «минет». Это было совершенно невозможно себе представить. Я же помнил, когда я маленький на даче мылся в ванной, которая стояла у нас в саду, и мимо пробегала моя племянница, мама говорила: «Повернись спиной, спина-то у всех одинаковая!» С тех давних пор я четко усвоил, что главное, чтобы девчонки не увидели то, что спереди. И вот новая теория подрывала основы всего процесса воспитания. Тут уж, понятное дело, ничего не спрячешь! Я, естественно, Пашке не поверил, а он говорит: «Спорнем на твой ножичек?» Я погорячился, мы взялись за руки, и он разбил. С одной стороны, поверить Пашке я не мог. С другой — я уже знал кое-что такое, во что раньше тоже не мог поверить. А в-третьих, появилась еще одна подспудная мысль: «Что же все-таки лучше: выиграть или проиграть?» Если выиграешь и останешься при ножике, получается, что ничего такого, о чем рассказал Пашка, уже никогда не случится. А если проиграешь, и Пашка окажется прав?! То за такое и ножика не жалко…
И вот вскоре после приобретения нового знания читаю книгу какой-то советской поэтессы и наталкиваюсь на строчку: «Минет час — волшебный час встречи роковой!..» Я чуть книгу не захлопнул от ужаса. Потом перечитал раза три, и каждый раз одно и то же, никакой ошибки. Думаю: «Не может быть! Во-первых, не могли такое в книге напечатать, ну, невозможно это. А во-вторых, целый час, что-то уж слишком долго, разве так бывает?» Некоторое время я в себя прийти не мог. А потом до меня дошло, что минет-то значит «пройдет мимо, минует час этой их встречи». С четвертого класса мы осваиваем верхние этажи школы и начинаем ходить в туалет на третьем этаже. Совсем маленьких туда не пускают. Сколько же всего интересного в туалете! Во-первых, надписи и рисунки. Например, весьма распространено «крука — сука». Слово «сука» нам, конечно, известно, а вот что такое «крука», мы не знаем, спросить боязно.
У нас с Коровкой появляется друг, Женя Сорокин. Женя показывает нам тайник в туалете за сливным бачком. Бачок висит под самым потолком, туда не залезет ни одна училка. В тайнике лежит целая коллекция фотографий, штук десять. Мы явно смотрим их не первыми: такими бывают иллюстрации в любимых книгах, зачитанных до дыр. Фотографии эти сделаны подпольным фотографом с французских игральных карт и выполнены в масштабе один к одному. Женя дает полистать фотографии, потом встает на унитаз и кладет их бережно обратно в тайник.
— И чтобы никому, — предупреждает он.
— Могила, — клятвенно обещаем мы.
Впечатление потрясающее, больше всего и меня, и, как выясняется, Коровку поразила женщина, которая стоит спиной к зрителям и, просовывая между ног руку, показывает знак «виктория» (пальцы, сложенные в латинскую букву V).
С тех пор мы с Коровкой начинаем приветствовать друг друга этим знаком «виктория». Мы салютуем друг другу и многозначительно улыбаемся: никто, кроме нас, не знает тайного смысла этого жеста, никто не догадывается, что это за победа, которая будет за нами. Сорокина мы уважаем. Он совсем взрослый, на губе у него что-то вроде родинки, из которой растут волоски, все равно как маленькие усы. Можно сказать, что он с нами дружит, хотя и весьма снисходительно. Он учится в девятом классе, а мы в четвертом. Для меня он непререкаемый авторитет, впрочем, для Коровки авторитетов почти не существует, ему до всего хочется дойти своим умом. Но вопросы, правда, Сорокину он все-таки задает.
— Ты скажи, в девятом классе мы будем трахаться или нет? — спрашивает Коровка.
— Вы — не знаю, — говорит Женя, давая минимум информации и этим явно набивая себе цену.
От Коровки я знаю, что папа у Женьки крупный юрист, председатель какого-то общества.
— Женщина в девятом классе считается несовершеннолетней, а за совращение несовершеннолетних полагается статья, — говорит очень важно Сорокин.
— Это какая же статья? — пугаясь слова «статья», спрашиваю я.
— Ну, номера я не помню. Просто, если она скажет, то вас могут привлечь. Причем, если скажет, что она не хотела с вами трахаться, то это уже другая статья.
— А это какая? — спрашиваем мы уже хором. Коровка хоть и бесстрашный, а тоже волнуется.
— Это изнасилование, — говорит Женя.
Это слово мы уже где-то слышали, да оно и само по себе выглядит ужасно. Мы оглядываемся по сторонам.
— И что тогда?
— Тогда расстрел! Или пятнадцать лет тюрьмы.
— Ты что?!
— Читайте Уголовный кодекс Советского Союза.
От этих слов мне вообще трахаться уже не хочется. А Женька продолжает:
— Но даже если она ничего не скажет, то вы можете заболеть венерической болезнью, и вас положат в больницу.
Про это я тоже где-то слышал. Мне становится совсем не по себе. Женька Сорокин доволен произведенным впечатлением, оглядывает нас покровительственно и уходит на урок.
— Трепло, — говорит Коровка, — сам, небось, не трахался ни разу. Подумаешь, профессор! Толку от него как от козла молока, — и выдает информацию из совсем другого источника: — Я, знаешь, тут чего в книге прочитал?
— Чего?
— В первобытнообщинном обществе люди вообще, представляешь, не знали, отчего дети берутся!
— Ну и что?
— Что-что? Представляешь, они трахаться трахались, а откуда дети берутся, не понимали.
— То есть как?
— Ну, вот так. Думали, что в определенном возрасте разные духи вселяются, и все такое. Ты только подумай, сто тысяч лет все мальчишки в нашем возрасте уже давно трахались, и было так черт-те сколько тысяч лет, а мы в век космонавтики в стране победившего социализма до сих пор дрочим, как полные идиоты. Просто ерунда какая-то.
В седьмом классе Пашка принес в школу откопированный на тонкой-тонкой папиросной бумаге трактат об индийской любви, который назывался загадочным словом «Камасутра». Мы с Коровкой выпросили его на один день, не дождались конца уроков, сбежали с последней физры и расположились на третьем дворе на гараже, куда никто забраться не должен. Самое любопытное было в картинках. Мы не могли поверить, что взрослые могут принимать такие невероятные позы. На этом, собственно, весь ликбез и закончился, но теория стоит не много…
В десятом классе у нас появилась новенькая. Я как увидел ее, как узнал, что ее зовут Верочка, понял, что это судьба, и тут же влюбился. Впрочем, шансов у меня не было никаких. Она была дочкой дипломата, побывала в Америке и Швейцарии, из школы ее на собственном автомобиле забирал приятель, который учился в МГИМО. И, как про нее говорили, встречалась она не только с ним одним.
Я ничем не выдавал своей тайной любви, и о моем воздыхании, возможно, никто, кроме Коровки, никогда не узнал бы. Но тут произошло одно событие. Верочку как отстающую на уроках физики посадили ко мне за парту, для того чтобы я мог объяснить ей наиболее сложные для понимания вопросы. Судьба, казалось, дразнила меня. Верочка сидела в каких-то пятнадцати сантиметрах от меня, дышала, приоткрывала рот, когда писала в тетрадке, ерзала на стуле, и я просто физически чувствовал, как она это делает. Пару раз я предлагал ей что-либо объяснить, но это вызвало столь презрительный взгляд, что я надолго замолчал.
Все в подробностях я передавал Коровке. Наконец, он не выдержал и сказал:
— Ну что ты все ноешь, сделал бы уже давно что-нибудь, может быть, она сама этого ждет.
— Ну уж конечно, она ждет! — сказал я, а сам подумал: «А вдруг, правда, ждет», — и тут же спросил: — А как узнать?
— Ну, способов много, — проговорил Коровка, — урони, например, ручку, а когда будешь поднимать, проведи тихонечко по ножке.
— Ну да! А она мне линейкой по шее.
— Вряд ли, урок все-таки. Или просто накрой ее руку на парте и посмотри, отдернет или нет. Правило тут одно: чем больше от женщины добьешься, тем больше ты ее, значит, завоевал. И вообще, если ты так страдаешь, возьми пригласи ее домой и трахни, — договорился вот до такого наконец Коровка.
Я чуть не поперхнулся от такой наглости.
— Может, в театр сначала пригласить?
— Дурак ты, — говорит Коровка, — ты посмотри на нее! Нужен ей твой театр?
Я уже был не рад разговору с Коровкой. Раньше я просто страдал, но это было полбеды, а теперь на меня сваливалось просто непосильное бремя.
— Как же я ее приглашу?
— Да как-как, узнай номер, и позвоним от меня.
Сам бы я никогда не позвонил. А тут уж раз пришли к Коровке — делать нечего. Коровка сел рядом и взял второй аппарат, чтобы контролировать процесс. Я набрал номер. Видимо, подошла мама, я поздоровался и попросил Веру.
— А, привет, это ты, — сказала она достаточно дружелюбно. — Чего звонишь?
— У меня сейшн намечается, придешь?
— А кто будет?
Я сделал паузу и вопрошающе глядел на Коровку, а он строчил на бумажке: «Ты да я — посидим, выпьем, пообщаемся». Я решил — будь что будет и прочитал в трубку то, что написал Коровка.
— Прикольно! — сказала Верочка. — А я думала, ты меня хотел физике учить. Когда приглашаешь?
Коровка ликовал. Он даже подскочил вместе с трубкой. И уже кричал одними губами, не произнося ни звука: «В субботу! В субботу!»
— В субботу, — сказал наконец я, справившись с неровным дыханием.
— Учебник физики прихватить? — спросила Верочка.
— Жду к шести, — сказал я. Силы мои заканчивались — я быстро продиктовал адрес и постарался поскорее закончить разговор, пока она не передумала.
— Ну, жди, тихоня, — сказала Верочка и положила трубку.
Слава богу, в ближайшие четыре дня физики не было и мне не пришлось сидеть рядом с Верочкой. В школе я к ней не подходил, но и она мне ни слова ни полслова. Мне вообще начало казаться, а не приснилось ли все это.
На этом самом месте мои воспоминания как раз заканчивались, все как раз подходило к нашей встрече, до которой оставалось три минуты. И тут раздался долгожданный звонок. Я побежал к двери распахнул ее. За дверью стояла она — Верочка.
Как она была хороша!
В легком серебристом плащике, прихваченном на талии пояском, черные как смоль волосы. Но особенно хороши были огромные, буквально в пол-лица, нарисованные глаза и губы. Я помог снять Верочке плащик, отвел в комнату. Надо что-то говорить, а что — не знаю.
— Хочешь, — говорю, — я тебе свое стихотворение прочитаю? (А я буквально накануне стихи начал писать.)
Она кивает, а я, соответственно, декламирую:

Нет, вы слыхали, не так уж давно
Оставили Сашу совсем одного.
И мама сказала: «Ну, умничкой будь,
Сиди не скучай, про обед не забудь».

И вот я сижу, про обед не забыл,
В квартире убрал и посуду помыл,
В аптеку сходил и лекарства купил
И даже цветы на окошке полил.

Теперь я сижу и мечтаю: вот-вот
Придет моя мама — все сразу поймет,
Взглянув на меня, просто вся расцветет
И скажет: «Ну что за сыночек растет!»

Верочка одобрительно улыбается. Потом я показываю ей свои картины, потом мы пьем вино и танцуем, потом я выключаю верхний свет и включаю ковшик синего света. На потолке появляются тени листьев китайской розы. Подходит время поцелуя, а у меня предательски начинают дрожать и мерзнуть руки. Я чувствую, что все мое знание физики абсолютно бесполезно, а теоретические навыки, преподанные Коровкой, почти ничто без необходимой практики.
И тут вдруг на меня нападет какое-то опьянение. То ли это подействовало вино, то ли аромат французских духов — нужные инстинкты подсказывают необходимые слова и действия. Пять минут — и мы оказываемся в широкой папиной постели. Еще пять минут — и я провожу рукой по ее телу от голени до плеча, и на этом длинном волнообразном переходе нет ни одного препятствия: ни врезавшейся в плоть резинки, ни шершавого капрона, ни мягкого хлопка — ничего!
Тут я даже немного расслабился. Даже промелькнула мысль, как я буду рассказывать свои ощущения Коровке, а он будет радоваться за друга и немножко завидовать своей доброй белой завистью. Где-то я слышал, что делиться победами в постели с женщиной это чуть ли не подло. Глупости! С лучшим другом-то можно, а иначе что же это за победа, если о ней никто не знает — это даже не секрет, это пытка какая-то. Кому он тогда нужен — такой секрет!
Мысль отвлекает меня не долго, в конце концов, до вершины еще далеко. Пройден только этап. Вершина впереди сверкает, манит и подстерегает опасностями.
— Что это у тебя руки такие холодные? — спрашивает Верочка. И не дожидаясь ответа, продолжает: — Знаешь, где альпинисты руки греют?
— Нет!
— В паху, там самое теплое место! — и сама берет мою руку…
И вот тут грянул гром — пронзительный звонок в дверь, как шок, пронзил все мое существо!
Говорят, так случается возле самой вершины: подтает на солнышке пласт снега, мгновение — и целая лавина с ревом сметает все на своем пути и под огромной толщей холодного снега навечно погребает двух альпинистов, которые были в двух шагах от вершины.
Так длинно звонит только папа, когда бывает не в духе, он звонит, не отнимая палец от кнопки, и звук распространяется по всей квартире, как гудок паровоза. Что-то случилось! У папы испортилось настроение или он вспомнил о срочных делах, они взяли такси и — о боже! — через полчаса уже были на нашей улице, а еще через пять минут звонили в нашу дверь. Господи, за что?!
Я окинул комнату взглядом и понял, что даже за три часа я не смогу скрыть все следы преступления. Бутылки, папина пижама, таблетка седуксена, синий ковшик за цветком, задернутые занавески и, наконец, голая Верочка в папиной постели… Ужас сковывал мои движения. Я чувствовал, как родители стоят перед собственной запертой дверью и нервничают все больше! Просунув одну руку в рубашку, я выбежал в холл и перед дверью стал застегивать пуговицы деревянными руками. В холле звонок был еще громче, казалось, он сотрясал весь дом, и от этой тряски пуговицы не могли пролезть в петли.
— Сейчас, сейчас! Я принимаю душ, — почему–то крикнул я родителям и бросился открывать защелки. Сердце бухало невпопад, я откинул цепочку, открыл по очереди четыре замка, рванул дверь и обомлел: на пороге стоял Коровка и держал в руках японский двухкассетный магнитофон…
Видимо, у меня на лице отразилось столько эмоций, что он на всякий случай отпрянул. Драться было бесполезно.
Я вбежал в комнату. В это было трудно поверить: кровать была застелена, Верочка сидела одетая и застегнутая на все пуговицы и просматривала альбом репродукций великого импрессиониста Ренуара.
Я абсолютно сник. Простить себе такого позора я не мог. Верочка тем более. Мы вдвоем с Коровкой довели ее до метро. А когда она ушла, я был так подавлен, что даже драться не полез. Коровка на всякий случай держался настороже, боялся — вдруг во мне проснется агрессия. Но нет, я только молчал, и все. Он увидел, насколько я подавлен, даже издеваться не стал.
— Подумаешь! — сказал он после трехминутной паузы. — Видали мы таких! А представь — это был бы не я, а родители. Думаешь, лучше бы было, сам прикинь.
«Прикинь» — это было его любимое слово.
— Подумаешь, горе! Я, между прочим, когда ты ко мне за магнитофоном пришел, не меньше испугался. Да и вообще. Женщин у тебя, знаешь, сколько еще будет, а лучший друг — это на всю жизнь. А у некоторых вообще нет лучшего друга..
По мере того как Коровка говорил что-то убежденно, он сам проникался смыслом сказанного. А мне на душе становилось все легче и легче. А потом Коровка вообще перевел разговор в философскую плоскость. Он сказал:
— А ты подумай, вот кончилось бы у тебя все сегодня благополучно, и больше уже никогда в жизни тебе бы не светила встреча с твоей первой женщиной. Никогда! А так у тебя все еще впереди. Ты погляди, сколько их вокруг, этих самых женщин! Их же очень много! Много в Москве, еще больше в СССР. А если во всем мире?! — у Коровки даже глаза загорелись. И уже совсем вдохновенно он продолжил: — И где-то среди этих миллионов женщин ходит ОНА, та самая. Еще недоступная, непокоренная, твоя Первая Женщина…
Коровка был не только философом — несомненно, в душе он был еще и поэтом, причем поэтом-романтиком.
Все это было сказано Коровкой через полчаса после того, как расстроилась моя встреча с Верочкой, и примерно за четверть века до того, как я, наконец, решился поведать об истории своего трудного опыта общения с противоположным полом не только Коровке, но и тебе, мой дорогой читатель.

2003