Тени

     Мышь подбежала к засохшей корочке хлеба, лежащей у большой железной двери, и обнюхала ее. Экспертиза дала удовлетворительный результат, и мышь, схватив добычу передними лапками, принялась есть. Она даже не потрудилась отбежать от двери, которая не открывалась уже много дней.
— Он не выходит уже неделю.
— Ты думаешь?..
— Не знаю... Даже кинопроектора не слышно.
     Диалога никто не слышал. И не столько потому, что длинный темный коридор был пуст, сколько потому, что собеседники были невидимы и неслышимы для человеческих органов чувств. Они же видели и людей, и друг друга.
— Хочешь зайти к нему? — тихо спросила Е. — Это ведь был твой научный...
     Если бы случайный охранник или запоздавшая уборщица могли видеть ее глазами собеседницы, то перед ними предстала бы невысокая круглолицая девушка лет двадцати двух. Живые черные глаза, веки которых были едва заметно тронуты косметическим карандашом, смотрели уверенно и доброжелательно; русые волосы, постриженные в короткое каре, не носили и следов краски или химической завивки. В эту ночь — как и все  последние годы — на ней был свободный черный свитер, закрывающий пояс прямой серой шерстяной юбки средней длины. На ногах Е. были черные полуботинки на низких каблуках. Из украшений присутствовали только маленькие серебряные сережки-гвоздики, тонкое серебряное кольцо на левой руке и хипповские бусы из кожи и кусочков дерева. Казалось, от нее исходил ореол солнечного света и радости; несоответствие с модными идеалами красоты еще усиливало ее обаяние, а таланты было сложно перечислить — рисование, актерское мастерство, поэзия, научная работа... И один, неоценимый — бесконечно доброе и горячее сердце, благородное и верное.
— Хочешь зайти? — повторила она сочувственно, и ее подруга сделала шаг вперед — прямо сквозь стену, но тут же вернулась, прошептав:
— Нет, не могу... Мне все кажется, что он, как раньше, посмотрит на меня исподлобья, не отрываясь от своих видеомагнитофонов, и пробормочет что-то враждебное.
    А., подруга Е., была полной ее противоположностью — по крайней мере, внешне. Очень высокая, длинноногая, с громадными миндалевидными глазами, она тем не менее не обладала и половиной обаяния Е. Все в ее облике было слишком: слишком вызывающе, слишком экстравагантно, слишком неестественно. Короткое вечернее платье кроваво-красного цвета, оставляющее открытыми всю спину и половину груди, лакированные лодочки на 8-сантиметровых шпильках, тщательно нанесенный яркий макияж, пышно завитые рыжие волосы... И все же чувствовалось в них что-то общее — может быть, пытливый взгляд и внутренняя цельность — очевидная у Е., глубоко запрятанная — у А.
   Он отошли от двери и уселись на стоящей у стены сломанной парте — если слово “уселись” применимо к бесплотным существам.
— Знать бы тогда, что все так кончится... — вздохнула А.,  болтая ногами и с отвращением глядя на носки своих туфель.
     Е. бросила на нее быстрый вопросительный взгляд:
— Жалеешь?   
     С потолка с легким шорохом упал кусок штукатурки. А. проследила его траекторию  и рассеянно пробормотала:
— Угу... Если б знала, оделась бы, как ты. Ужасно глупо себя чувствую в этом прикиде. Как выразилась бы Фифа с бантом (это было прозвище жеманной и несколько приторной преподавательницы с их кафедры), мой слишком яркий и контрастный облик производит  удручающее впечатление на фоне всеобщего запустения... Серость и безлошадность, как ты выражаешься.
    Е. с грустью посмотрела на мышей, беспечно резвящихся на потускневшем, давно не чищенном паркете.
— Булгаков говорил, что разруха не в клозетах, а в головах, — горько произнесла она, — если же считать, что большая часть интеллектуальной мощи  нации   сосредоточена в стенах университетов, то что говорить о других местах?
— О чем и речь, — быстро ответила А., — Вчера две прокуренных девицы на филфаке спорили о том, кто автор строк “Зима! Крестьянин, торжествуя...”, — Некрасов или Есенин...
— Да ты что? — не поверила та.
— Правда. Такое вот племя младое, незнакомое... Глаза б мои не глядели. А разбуди их ночью и спроси, кто сейчас самый модный ди-джей города, мгновенно сообразят. Ничего не имею против ди-джеев, но...
   Они снова замолчали, глядя на два портрета на противоположной стене — изображения людей, которые около тридцати лет назад, не убоявшись тоталитарной системы, создали в их университете свободомыслящую  и дерзкую школу искусствоведения, превратившуюся с годами в престижный и многолюдный факультет.
— Хорошо, что они этого не видят, — поежилась А.
— Откуда ты знаешь? Мы ведь это видим...
     Е. не надо было объяснять, что такое “это”. “Этим” было и разрушающееся здание университета (протекающие потолки, холодные аудитории со сломанной мебелью, мыши в коридорах, отсутствие в библиотеке самых необходимых учебников), и нищета интеллигенции (триста рублей — у сотрудника музея, шестьсот — у преподавателя вуза), и, — что самое жуткое — появление абсолютно нового сорта студентов.
    Они появились на рубеже тысячелетий, когда уже поутихли разговоры о пресловутых “новых русских” и не относили себя к этому классу. Никаких лубочных штампов — красных пиджаков, золотых цепей, шестисотых мерсов... Это были мальчики и девочки нормального послешкольного возраста, из хороших, приличных семей. Все они были стройными, высокими, улыбчивыми, ведущими идеально здоровый образ жизни. Дорогие и модные костюмы неизменно облегали их фигуры; трели мобильных телефонов следовали за ними, как следует шлейф ароматов за шикарной дамой. Они рыскали по городу в поисках новых контактов и контрактов; им казалось смешным тратить на книги и театры те часы, которые они, здоровые и сильные особи, могли потратить на охоту за деньгами, и почти никогда не потухал в их глазах хищный огонек азарта. Они вбегали в аудиторию на середине лекции, продолжая обсуждать по телефону какие-то поставки и проценты и недовольно косясь на лектора, создающего им звуковые помехи. Такие явления, крайне редкие в начале семестра, резко увеличивались к зачетной неделе. Тогда стены университета неожиданно наполнялись резкими, недовольными голосами, и преподавателей ожидало шокирующее открытие: оказывалось, что в их группе не десять человек, как они думали, а все сорок пять... И большинство из них, кажется, близнецы, так как изъясняются одними и теми же тремя фразами, восхищаются одним и тем же философом и смотрят одного и того же режиссера одними и теми же немигающими, холодными глазами...
    На экзаменах половина из них откровенно валилась, но не переставала дарить пожилого, в допотопном стареньком костюме профессора ослепительной американской улыбкой и самоуверенным блеском глаз. И он сам смущался, вспоминая отечески-ласковый голос декана:
— Золотой вы мой, Всеволод Иванович,  ну я же все прекрасно понимаю! Конечно, ребятки не гении, но ведь вам, кажется, были нужны новые книги на кафедру? А платные студенты — это больше половины факультетского бюджета. Отчислить мы их все равно не сможем. Так что думайте — примете у них экзамен сразу или и им, и себе каникулы испортите... Вам ведь тоже отдых нужен!
   И он дрожащей рукой писал “хорошо” в протянутых зачетках. А потом поражался и недоумевал, читая под палящим майским солнцем блестящие по стилю и содержанию курсовые работы, на обложках которых значились все те же имена...
— Ты в том году сколько курсовых написала? — спросила Е.
— Две, — ответила А., — одну — на “Рекламу в СМИ”, другую — на “Международные отношения”. По штуке заплатили.
— Мало, — осуждающе сказала Е., — я по полторы брала. А написала четыре. Две — туда же, куда ты, одну на “Культсервис и туризм” и одну на “Менеджмент в искусстве”. Жаль, экономики не знаю, там такой спрос!..
     А. со злостью стукнула кулаком со столу:
— И ведь подумать только, что потом эти недоумки деньги лопатой гребут, а мы — нет!
     Е. вздохнула:
— Теперь это не имеет значения...
— Да.

    ...Это произошло пару лет назад, когда группа бывших студентов-искусствоведов собралась на родном факультете по случаю первой годовщины окончания учебы. Среди шестнадцати собравшихся оказались: один бухгалтер строительного магазина, два менеджера турбюро, два менеджера по продаже оргтехники, один программист, один кандидат в депутаты, одна продавщица книг, одна школьная учительница, один индивидуальный предприниматель, одна уборщица, одна поэтесса  и четверо безработных.  Забежал на огонек и всеобщий любимец — кипучий, резкий и жизнерадостный профессор Z, одетый в джинсовый костюм толстяк лет семидесяти. Это был ученый с мировым именем, в совершенстве знающий четыре языка и объездивший с лекциями почти весь белый цвет, который однажды во Франции, на вопрос, почему он не уезжает из этой нищей, страшной России, задиристо ответил:
— Моя Родина там, где водка и русские бабы. Никуда я отсюда не поеду.
     Они сидели тогда в одной из факультетских аудиторий, сдвинув в тесный круг желтые парты с облупившимся лаком. На партах было составлено немудреное угощение — дешевое шампанское, яблоки и шоколад. На коленях у мужчин конспиративно скрывались бутылки с водкой. Говорили обо всем подряд, не особенно слушая других; по рукам ходили фотографии со свадеб, крестин и европейских вояжей.
     Незаметно стемнело. Судя по всему, неугомонному профессору Z удалось каким-то образом уговорить университетскую охрану не трогать его любимиц до тех пор, пока они сами не пожелают разойтись. Это было тем более чудом после того, как ректор издал указ о строгом пропускном режиме в  связи с участившимися случаями употребления наркотиков прямо в туалетах вуза.
— Смотрите! — воскликнул вдруг кто-то, — Звезда падает...
     Бывшие однокурсники обернулись к окну и, убедившись в полной справедливости сказанного, лихорадочно прошептали заветные желания...
   
 — А что ты тогда загадала? — поинтересовалась А.
— Никогда не расставаться с университетом, — ответила Е, — А ты?
— Чтобы со мной рядом всегда был верный друг.
— Судя по всему, у остальных были более конкретные пожелания, — с деланной бодростью произнесла Е.
— Да уж... Отсюда мораль: правильно оформляйте запросы в вышестоящие организации.
      И вдруг Е. побледнела и прижала палец к губам:
— Ш-ш!...
     А. замерла и посмотрела туда, куда был устремлен взгляд ее подруги. Сквозь стену коридора медленно просочился еще один призрак — мужчины средних лет и среднего же роста. Его лицо могло показаться заурядным, если бы не его крайне мрачное и недоверчивое выражение, кривившее все черты его в невообразимой гримасе, выражающей ненависть и презрение к миру. На нем был очень потертый серый свитер и давно не глаженые брюки; его темно-русые волосы были чуть длиннее и грязнее, чем положено по  моде. Все в нем выдавало мужчину, полностью лишенного женского внимания. Он шел, наклонив голову влево и болезненно морщась; под мышкой у него было зажато несколько видеокассет, в правой руке  он держал треснувшую белую чашку с голубой полоской. Прислушавшись, можно было различить следующие слова:
— Безобразие развели... университет называется... черт, весь факультет развалили... деньги, все из-за денег... о какой культуре может идти речь?...
   Он, тяжело ступая, прошел мимо замерших девушек и скрылся за дверью, ведущей на крышу.
    Это был старший преподаватель Н., легендарное существо, поселившееся в крошечной каморке  под самой крышей Университета.  Говорили, что он променял жену и двоих детей на бескорыстную любовь к своей музе —  абстрактной музе кинематографа. Он был малообщителен и слыл едва ли не сумасшедшим; однако именно он стал научным руководителем А. после того, как ее предыдущего преподавателя “ушли” из-за межкафедральных интриг.
— Вот, — прошептала Е, — вот человек совершенно невыносимый, но кто еще мог бы быть так предан своему делу?
— Не это ли делает его невыносимым? — с коротким смешком  произнесла А, но глаза ее остались грустными, — Точнее, делало... Теперь он — такая же тень, как и мы. Он наконец-то избавился от безмозглой молодежи, которая не может отличить Джона Кьюкора от Орсона Уэллса, а Лукино Висконти — от Годара...
— Стой! — Е. неожиданно порывисто вскочила с места, — Что-то промелькнуло у меня в голове... Какая-то ассоциация с Годаром... И почему-то с Сергеем Соловьевым.
     А. нахмурилась и закусила губу:
— “Мы собираемся вместе, обсуждаем фильмы Годара и Соловьева”. Это из той любительской короткометражки, в которой я снималась... Но почему Соловьев? Постой-ка...
     Она нахмурилась еще больше, а потом прошептала:
— Дом под звездным небом...  Звезды... Ну конечно!
— Конечно — что?! — возбужденно спросила Е.
— Ты гений, Моцарт, и сам того не знаешь! — воскликнула А., от апатии которой не осталось и следа, — Почему преображение Н. состоялось именно сегодня? Да потому, что сегодня сложилась конфигурация звезд и планет, схожая с той, которая была в тот день. А это значит...
— Мы можем вернуться?!
— А ты хочешь?
— Мы не имеем права прятаться от жизни, — просто сказала Е., и А. почувствовала что-то вроде угрызений совести, — Эти потерянные годы — что они нам дали? Неужели для этого мы постигали тайны философии и истории? Для того ли мы знаем больше, чем девяносто девять из ста?..
— Я не знаю, что там сейчас, — голос А. стал тверже, — но мы не останемся здесь больше ни минуты. Я верю, что мы рождены для большего...
     В этот момент, когда они решительно шагнули на крышу, им показалось, что ночь взорвалась ослепительным светом сверхновой, и в их умах отчетливо раздались слова:
    “И сказал Господь первому человеку, просящему мудрости: “Ты будешь видеть скрытые мотивы поступков человеческих, и жизнь людская станет для тебя открытой книгой. Не будет на этой земле ничего, что было бы недоступно уму твоему, и потомки твои будут обладать тем же даром... Но цена высока.  Все они с юных лет будут стремиться к саморазрушению, и в муках душевных и телесных будут они умирать молодыми, веря, что в этом их предназначение, и умножение познаний будет вести за собой многия печали... Все ли еще ты хочешь узнать истину?” И первый мудрец ответил: “Так, Господи!”
                август 2001 г.