Бежа по метре

Выбегая из дому рано утром, я пробегаю много метров до электрички. Потом стою, истекая потом, потому что электричка задерживается. Потом хожу по перрону, пытаясь согреться, потому что пот начал испаряться. Справа пищит переезд – все смотрят налево. Из темноты надвигается большой белый фонарь, он громко гудит, увеличивается, постепенно замедляя ход, из черного тоннеля в узкую полоску света выныривает длинное черное тело и медленно наползает на замерзшую и вожделеющую толпу. В вагоне холодно. Я стискиваю в кулаки руки, сжимаю колени и зубы, чтобы не стучали. Закрываю глаза, пытаюсь думать о теплом. У меня в сумке лежит интересная книга, но я не могу преодолеть себя и разомкнуть руки, чтобы достать ее, – они словно сведены судорогой. Сколько проходит времени, не знаю. Кажется, будто оно вообще остановилось – только размеренный мерзлый стук колес. «Уважаемые пассажиры (навостряю уши), мы прибываем на конечную станцию (крепче стискиваю руки и колени) – Санкт-Петербург, Балтийский вокзал (прикидываю, как лучше пойти к метро – через вокзал или по улице)… не забывайте свои вещи (это мне не интересно)»… Возле дверей поезда уже толпа: все хотят выскочить первыми. Меня толкают, я поскальзываюсь, ругаюсь, хватаюсь в последний момент за поручень и, неуклюже повернувшись, вываливаюсь из вагона. На улице толпа разделяется на два рукава, как у реки, - один плавно бежит налево, к вокзалу, другой - матерясь и спотыкаясь, - направо, в обход, по гололеду. По гололеду быстрее. Но опаснее. Не успев подумать, затягиваюсь течением в правый рукав. И тоже, спотыкаясь, бегу по гололеду. Приближение метро чувствую по замедлению течения. Сзади напирают, мои руки уносит куда-то вправо, в то время как корпус разворачивается на 45 градусов и ноги уходят вперед. Начинаю понимать, что такое раздвоение и растроение. А когда моя сумка цепляется за пожилого мужчину в очках и отказывается продолжать путь со мной – чувствую, как непостоянен мир. Я собираюсь поджать ноги и поразмышлять в толпе, несомая ею, и уже было закрываю глаза, но тут чутким ухом улавливаю рост эмоционального напряжения, маты крепчают… Меня вдруг так сдавливает со всех сторон, что на несколько секунд я совершенно теряю способность дышать. Вспомнив царское время и раздачу подарков народу, перестаю дышать. Животом. И начинаю дышать грудью. «Ну, миленькие, поднадавите! Еще! Еще!» - стонет рядом какая-то полузадушенная старушка. «Миленькие» с громким матом поднадавливают – и мы влетаем в полупустой (!) вестибюль метро: «вход на станцию ограничен»… Вдвойне обидно! «Что ж, - с философским видом сообщаю я сама себе, - как всегда – где-то душатся, а где-то жируют». И начинаю жировать. Не спеша отрываю до конца болтающуюся на ниточках ручку сумки, достаю проездной, вставляю, толкаю вертушку и… наступаю с размаху в огромную лужу – «Т-т-твою… дивизию!» Еду по эскалатору вниз. Навстречу едут разные люди. Я их разглядываю. Походя разглядываю яркие стендики – всяких сине-красных попугаев, ядовитые желто-зеленые цветочки, «здесь могла быть ваша реклама», дурацкие стишки типа «котик лапочкой мордку умыл – а ты рекламу нам дать не забыл?» Бежа в метре, я думаю об очень многих вещах, но почему-то чаще всего меня преследуют воспоминания прошлого. Скрипя резиновой подошвой по ступеням, я бегу по левой стороне движущейся лестницы – а в мыслях, раскинув руки и вращая педали, несусь с горки по теплой летней дороге Светлограда, освещенной ласковым заходящим солнышком. Широко раздувая ноздри, я вдыхаю тяжелый пряный запах зверобоя и полыни, уши ловят одинокий крик кулика. Вот он, раскинув белые крылышки и вытянув длинные красные ножки, парит в воздухе. Кричит отрывисто, призывно. Бегу, бегу по лестнице, смотрю под ноги – промелькнули чьи-то красные сапожки. Красные ножки… Из будки кричит дежурная – отрывисто, хрипло. Я ступаю на «твердую» землю. Слева грохочет электропоезд – значит, скоро пригрохочет и справа. Мне нужно в самый первый вагон, поэтому бегу дальше вдоль рельсов, поглядывая вниз и представляя, как падаю туда, под самый поезд. Мы с братом идем по краю карьера, глядя вниз. На нашей горе Куцае добывали песок, и вырыли огромные котлованы. Мы смотрим сверху вниз: там расстилается неземная планета – бледно-желтые кратеры, щербатые кирпичные осколки, словно страшные острые (страшно острые) цветы, причудливо торчащая арматура, заброшенный колодец, наполовину закрытый красной от ржавчины крышкой, по песку, словно следы от луноходов и прочих космических аппаратов, - волнообразные линии. Мы стоим на самом краешке сыпучего каньона, носками кроссовок сбрасываем вниз песочные дождики и мелкие камешки. Дождики неслышно осыпаются в песок, а камешки легко катятся по склону. Когда стоишь на эскалаторе, кто-нибудь сверху частенько запускает вниз монетку, и она катится мимо пассажиров, звеня и подпрыгивая. Камешки, монетки, песок… В тоннеле опять возникает свет – только теперь это уже не над, а под землей. Шипя и свистя, поезд с налету тормозит, двери открываются, и толпа лезет в вагон. Я хитрая – стою в самом центре толпы: хоть и больно, зато гарантированно. Где-то сзади просит женский голос и возмущается мужской. Но никто не подвигается ни на пядь. «Только хитростью или силой, - печально думаю я, - только так можно войти в электричку. Как над, так и под землей…» Мама с силой тянет вниз толстую ветку тутовника. Ягоды сочные, темно-синие, почти черные, каждый шарик, из которых они состоят, круглится блестящим бочком – черным, сладким, пахучим. «Р-раз, р-раз, еще раз!» - мы с братом тоже начинаем тянуть ветку. Вот она подается, и мы, вися на ней одной рукой, другой начинаем обирать. Самые спелые ягоды давятся, и скоро все руки чуть ли не по локоть и рот измазаны чернилами. Теперь их можно оттереть только зеленым абрикосом или яблоком. Я расстроенно смотрю на свою майку и вижу, что вся грудь заляпана синими пятнами. Я отпускаю ветку, сетую на свою неряшливость и даже заявляю, что наелась. Но через 10 минут сладкого чавканья моей семьи подпрыгиваю и опять повисаю на ветке, пытаясь попутно ухватить ртом крупную ягодину, нависшую прямо над лицом. Не отрываясь от еды, перебираю по ветке руками. Глаза уже болят от яркого солнца, шея затекла, руки устали, ноги вообще не мои - сами идут вслед за руками и глазами где-то там по земле, заплетаются и… ба-бах!.. Я чуть не падаю, когда электричка неожиданно тормозит посреди тоннеля. На меня грузно наваливается молодая полная женщина в норковой шапке. На нее, видимо, тоже кто-то наваливается, потому что она недовольно фырчит, будто рассерженная кошка. Через минуту все переходят из горизонтального положения в вертикальное. И застывают, как покорные овцы, в ожидании, когда поезд снова тронется. Минуты три в вагоне висит мертвая тишина – только слышно, как где-то в дальнем конце сморкаются и шелестят бумагой. Под моими ногами шелестят сухие листья. Я медленно бреду по светлоградскому парку, выбирая самые лиственные места – окраины дорожек. Листья каштанов – их здесь большинство – коричневые и скрюченные, как пальцы мертвеца, листья вязов желто-зеленые, вот несколько золотистых маленьких листочков – поднимаю голову: так и есть – надо мной покачивает тонкими веточками березка. С веточек, словно солнечный дождик, шелестят листочки… Мужчина рядом со мной сердито шелестит газетой, выворачивает ее наизнанку и заново складывает: «Черт знает что такое!» Невдалеке хнычет ребенок, мамаша его утешает: «Ну-ну-ну, ну-ну-ну, а чего мы плачем? А где дядя? Смотри: дядя! Дя-а-дя-а, скажи: «Дя-а-дя-а». Пассажиры в вагоне как-то разом начинают говорит, бубнить, кашлять, кое-кто наконец отпускает поручни, лезет за книгой в сумку – и тут… поезд резко трогается. Мы опять принимаем горизонтальное положение, потом вертикальное. Ту-ту, поехали дальше. «Следующая станция – Чернышевская» Я начинаю пробираться: «Вы выходите? Разрешите, я пройду. Выходите? Вы сейчас выходите? А-а-а, хорошо…» Впереди – чья-то спина в грязной дубленке, она давит на меня, нервно дергается, словно охраняя свою территорию, пытается откинуться назад, чтобы занять как можно больше места. На мою спину давит неудобный рюкзак. Кажется, что с каждым шагом он становится все тяжелее. И неудобнее. Впереди по проселочной дороге пылит старыми берцами брат, рядом идет мама. Она улыбается мне одними глазами из-под низко повязанного платка – это чтобы лицо не сгорело, мы идем уже полдня под палящим солнцем Ставрополья. На небо набегают легкие облачка. Вскоре ветерок крепчает, шумят деревья в лесополосе, срываются редкие капли дождя. Брат оборачивается, машет руками, кричит, дурачась: «Дождик, дождик, припусти!» Мама поднимает лицо к небу и ловит воду губами. Мне тепло… Руки совсем замерзли. Достаю из карманов дубленки перчатки, натягиваю, уже бежа по метре дальше – к эскалатору, на выход. Бежа по метре, я практически не смотрю по сторонам – все внимание уходит на лавирование между разными пассажиропотоками. Вот парень в бейсболке (с ума сошел! На улице –15º) пытается меня подсечь – несется прямо наперерез. Ловко уклоняюсь от столкновения в последний момент, виляю сумкой, чтобы не задеть какую-то женщину, и пристраиваюсь к очереди на эскалатор. Вторая лестница на подъем не работает – ее чинят. Я слышу стук металлом о металл, скрежет, что-то прокручивают, чем-то скрипят, потом сухой треск – что-то сломали. Мама ломает первую веточку большого дуба: «Не очень. Ее, видимо, попортили жуки – видите, она вся в дырочках. Такая не пойдет». По прибитой дождиком пыли мы идем дальше, не отрывая глаз от лесополосы. Много деревьев – особенно дубов. За этими дубами мы шли почти целый день, к Николиной Балке. «Может, поедим наконец?» -  хнычу я, тащя рюкзак за одну лямку. «Не тащи по пыли», - делает замечание брат. «Я не по пыли. И не тащу, - огрызаюсь я. - И это вообще не рюкзак». Некоторое время я молчу, потом ворчливо добавляю: «И это вообще не я». Мама объявляет привал. Мы бросаем на мокрую траву старое покрывало, раскладываем на нем вареные яйца в полиэтиленовом пакете, пучок зеленого лука, нарезанный черный хлеб, вываливаем несколько вареных картошин, следом за ними выкатывается головка чеснока, еще из одного пакета извлекаются ушки. Ушки – это такие булочки с творожной или фруктовой начинкой, завернутые особым способом. Вкуснятина! Мы с братом сразу цапаем ушки. Мама чистит чеснок. «Скоко время, а? Часы есть?» - на меня дышит чесноком дед на эскалаторе – наверное, только что позавтракал борщиком. У меня часов нет – и дед пристает с тем же вопросом к стоящему на ступеньку выше мужчине. Я смотрю в потолок. Потолок плавно закругляется – я шагаю с эскалатора и вместе с толпой иду к выходу. Надеваю капюшон, стягиваю шнурками, завязываю бантиком, удобнее перехватываю сумку. Делаю первый после метро морозный вдох. Потом морозный выдох…