Навьин принцип бродяга

СЕРГЕЙ АСИНОВСКИЙ
Навьин принцип

Пьеса в трех действиях


Действующие лица

Мила , манекенщица, двадцать пять лет.
Эдди , безработный журналист, тридцать лет.
Эдик , Эдди в возрасте семнадцати лет.
Лола , его сестра,
она же
Жена Стольникова , двадцать позже тридцать пять лет.
Мама Лолы и Эдика,
она же
Жена Закидонова , под сорок.
Ваня , известный фотограф,
он же
Закидонов , неудачливый бизнесмен, под сорок.
Женя , визажист,
он же
Охранник ,
он же
Приор доминиканского монастыря , неопределенного возраста.
Никита , модельер-концептуалист,
он же
Стольников , удачливый финансист, около тридцати пяти лет.
Полина , разносторонняя девушка,
она же
жена Романа Борисовича, около тридцати лет.
Роман Борисович , историк, под сорок.
Сын Закидонова , десять лет.
Монахи.


Навь в русской мифологии – обитатель загробного мира, призрак мертвеца.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена первая

Дача в подмосковном поселке. Конец августа. Застекленная веранда, с левой стороны под прямым углом ее продолжение и дверь в сад. Около двери стоит поясной манекен с поднятыми обрубками рук, который все используют как вешалку. С правой стороны вход в дом. С той же стороны стоит книжный шкаф со стеклянными дверцами, старое кресло и потертый диван. Над диваном висит пейзаж в стиле Поленова и ночник. На спинке кресла яркий плед. Параллельно центральной части веранды длинный стол, покрытый скатертью, несколько стульев. Справа на столе книги, лампа и пишущая машинка.

М и л а в мужской рубашке навыпуск и линялых подвернутых джинсах вытирает пыль в шкафу. Э д д и, с книгой в руках, около открытой двери в сад. Утро. Солнце. Слышно, как поют птицы.

Мила. Какой сегодня солнечный день!
Эдди. Угу!
Мила. Эдди!
Эдди (машинально). Солнечный.
Мила (смеясь). Эдди, о чем ты думаешь?
Эдди. О Маркионе...
Мила. А я думала обо мне. (Сдувает пыль с книги.) Ну и пылища!
Эдди (хлопнув манекен по голове). Если бы не он, ты сейчас бы не вытирала здесь пыль.
Мила. Значит, я вытирала бы ее в другом месте.
Эдди (обиженно). Угу...
Мила. Эдди. а кто такой Маркион?
Эдди. Маркион? Не знаю, я о нем думаю...
Мила (продолжая вытирать). Давай думать вместе!
Эдди. Маркион – купец.
Мила. Эдди?
Эдди. Но он еще и философ.
Мила. Но не Сенека! Верно?
Эдди. Он поэт, хотя и не Марк Аврелий.
Мила. Я догадалась – он жил с ними в одно время!
Эдди. Он проповедник, христианский проповедник.
Мила. Но не Павел.
Эдди. Конечно, Павел умер в темнице во времена Нерона, а Маркион только в 139 году приехал в Рим.
Мила. За товаром?
Эдди. Нет, Мил. Тут все серьезнее. Я хочу написать книгу о нем. Понимаешь, многие книги подводят к Маркиону, а дальше нет – он стал фигурой умолчания. Христианство хранит свои секреты лучше КГБ – оно их никогда не откроет... никогда.
Мила. А ты не боишься?
Эдди. Чего?
Мила. Приоткрывать секреты.
Эдди. Нет, я всего лишь попытаюсь реконструировать человеческую жизнь – по обрывочным сведениям – если же попытка будет удачна, то Маркион оживет... Хотя нет, не оживет, я забыл о многоточии.
Мила. Не понимаю. Расскажи мне о нем.
Эдди. О Маркионе или многоточии?
Мила (садится за стол). Обо всем!
Эдди. Давай лучше рассматривать фаюмские портреты. (Садится за стол. Открывает альбом.)
Склоняются над альбомом.
Эдди (вставая). Нет, не то. А что у Никиты нового?
Мила. Под кайфом.
Эдди. Давно?
Мила (листая альбом). Третью неделю.
Эдди. Творческий кризис?
Мила. Наоборот, работает, как одержимый. Новая коллекция – «Цветок лотоса, растоптанный ногами».
Эдди (размышляя). Одержимый... одержимый...
Мила. Эдди, смотри, это мы уже где-то видели!
Эдди (заглядывая в альбом). Мила, по-моему это первый храм Артемиды в Эфесе. Его реконструкция.
Мила. Нет, мы видели эту колоннаду и эти капители совсем недавно в какой-то книге. Там было что-то про ритм... ритмику... балет... Эдди, я вспомнила, там Орфей, спускаясь в подземное царство, почему-то поднимался по лестнице в такой храм. Опера «Орфей и Эвридика».
Эдди. Музыка Глюка, в постановке Жака-Далькроза. Мил, ты гениальна не менее, чем он! Первый храм Артемиды, до сожжения, был вовсе не храм Артемиды, а храм фригийской богини плодородия – Великой Матери Кибелы! Возможно, Далькроз подразумевал не подземное царство Аида, куда ведет таинственный грот, как у Глюка, а что-то другое... Нет эпохи сентиментальности, исчезли галантные кавалеры, и Далькроз ищет современную трактовку оперы. Его влечет музыка, но не сюжет.
Мила. Но все равно непонятно, откуда берется храм?
Эдди. Ну скажем, Эвридика похищена сладострастными жрецами или жрицами Кибелы. Она еще жива, но спрятана в потайных комнатах храма. Вот откуда взялся храм! и колоннада! и капители!
Мила. Слушай, а там и в самом деле творилось что-то похожее?
Эдди. Там похотью были пропитаны стены, а в жестокости этот культ смыкался с культом Изиды. Там могло происходить все что угодно! Кстати, кто в самом мифе убивает Орфея?
Мила. Вакханки!
Эдди. Или другими словами корибантки Кибелы! Ее прислужницы! А где оказывается кифара Орфея? На Митилене, или в Малой Азии. Но... Но дело, Мил, совершенно в другом! Ритм! Я не понимал, что мне нужно – в голове проносились отдельные фразы, сцены, какие-то факты о Маркионе, но выстроить их в стройную линию не удавалось. Не было ритма – особого, присущего только им ритма!
Мила. Игра в классики?
Эдди. Игра в классики! Думаешь за чем Дягилев и Нижинский приезжали к Далькрозу? Мода – да, новизна – да, но есть еще что-то, более глубинное... Поиск универсального ритма, ведущего к совершенной балетной форме...
Мила. Так вот зачем мы смотрели фаюмские портреты. Послушай, а Маркион не может влюбиться в какую-нибудь жрицу или корибантку?
Эдди. Может, ведь он одержимый.
Мила. Тогда он будет похож на эдакого Ивана Карамазова из Малой Азии.
Эдди. Нет, тогда он не одержимый, а скорее человек, способный на поступок. Ну он может влюбиться, и за один изгибчик отдать десять лет своей жизни!
Мила. Так Митя влюбляется в Грушеньку!
Эдди. Да, Мила, да! И Маркион увидит такой изгибчик, он полюбит узкие смуглые щиколотки. (Смотрит на ноги Милы.) Они будут в точь, как у тебя! Представляешь, он гуляет в саду – погружен в свои мысли – и вдруг! впереди себя он видит их – сначала их – потом белую расплывчатую тень и вот контуры проступают резче, и перед ним предстает молодая девушка в белом покрывале.
Мила. И они полюбят друг друга, и будут встречаться по ночам в маленьком домике посреди апельсиновой рощи. А ее бывшая подруга будет ее ревновать и выслеживать их, а потом ночью в храме задушит ее! Девушку с узкими смуглыми щиколотками, такими, как у меня! А как ее зовут, ты не придумал?
Эдди (трогая шею). Мил, а Зойка не придет нас сюда душить?
Мила. Не-а! (Мотает головой.) Мы с ней сейчас просто друзья. Эдди, а знаешь...
Эдди. Угу.
Мила. Я не об этом. Ты придумал удивительно увлекательную игру в Маркиона.
Эдди. Это не совсем игра. Это один из путей творчества. Не худший. Но какой бы из путей не избрать, всякий может привести к неудаче. Смотри, ритм соберет воедино все наши идеи, стилистика придаст аромат самому тексту, но душу в него вдохнет многоточие... Как бы правильно выразить это словами? Многоточие подобно дуновению ветра, оно суть неопределенности мира, и поэтому художник должен почувствовать, где недосказанность изначальная соприкасается с недосказанностью его произведения, и именно в этом месте поставить многоточие.
Мила. А угадать никак нельзя?
Эдди. Можно – один шанс из миллиона. Но не всякое произведение допустит в своей структуре такое. Как правило все заканчивается пошлостью, кичней, провалом...
Мила (с грустью). А все равно, играть здорово. Нет, правда здорово.
Эдди. Не грусти малыш! Знаешь, что привез Маркион в 139 году в Рим? Он привез неизвестные никому послания Апостола Павла, которые случайно уцелели в Малой Азии.
Мила (оживляясь). Их сохранил Маркион?
Эдди. Тут-то и начинаются сложности, никто не оспаривает авторства первых четырех посланий Павла – они наиболее ранние, но с остальным туман. Скажем, мог Маркион отредактировать их? Мог, почему нет – пергамент истлел, надписи стали едва различимы. А ведь Маркион не только купец – образованный купец – но еще и ученый, редкий, непревзойденный знаток Библии, и к тому же владелец крупнейшей библиотеки. Все говорит о том, что он мог не только дописать, но и создать новые послания.
Мила. Эдди, вряд ли Митя Карамазов мог что-нибудь создать.
Эдди. Но ты же сама сказала, что девушка с узкими смуглыми щиколотками погибает, так? Значит все свои силы Маркион посвящает изучению книг.
Мила. А почему изучению книг, а не чему-нибудь другому?
Эдди. Ну скажем, его единоутробный брат хранил у себя наиболее ценные книги из собрания Маркиона, когда тот уезжал по торговым делам, а потом рукописи исчезли.
Мила. А почему не родной брат?
Эдди. Я бы не доверился родным братьям.
Мила. А какая же связь с погибшей девушкой, которую мы одарили моими ногами?
Эдди. Он же жрец! Жрец Кибелы! Такой безобидный оскопленный старик.
Мила. А что, оскопление входило в культ?
Эдди. Ну конечно же, Кибела в припадке ревности насылает безумие на своего любовника Аттиса и тот оскопляет себя! А следом и все ее жрецы.
Мила. Эдди, у нас с тобой ничего не сходится.
Эдди. Почему не сходится?
Мила. Если первый храм был Храмом богини плодородия Великой Матери Кибелы...
Эдди. С пятнадцатью обнаженными грудями!
Мила. Не перебивай. То восстановленный храм уже точно был Храмом Артемиды.
Эдди. Мил, что для земледельческого культа каких-то пятьсот лет, когда по улицам Москвы и сейчас ходят тайные сатанисты и изидисты?
Мила. Если ты меня сейчас напугаешь, придется тебе сопровождать меня, как маленькую – с работы домой.
Эдди. Ради Маркиона я готов!
Мила. Хватит и тех, что готовы на это ради меня.
Эдди. Мы играем или ссоримся?
Мила. А кто тебе сказал, что нельзя играя поссориться?
Эдди. Слушай дальше. Если бы не обнаружились послания Маркиона, то...
Мила. Мы совсем забыли про единоутробного брата Маркиона – безобидного скопца.
Эдди. Совсем не забыли. Он видит, как погибает возлюбленная Маркиона, пытается помешать, но сам погибает. А когда Маркион возвращается после долгого отсутствия – девушка уже погибла, брат мертв, книги, отданные на хранение исчезли. И надо всем этим довлеет величественный и мрачный периптер Храма Артемиды.
Мила. Но он же может убить себя, чтобы разделить участь дорогой ему женщины?
Эдди. Тогда он лишится спасения. Он же христианин! Он запирается в своем доме и целиком посвящает себя изучению древних пергаментов, папирусов, свитков халдейских жрецов, книг Ветхого и Нового Заветов. Он движим одной целью, победить могущественный культ, и силы свои черпает в христианстве. Вокруг него собираются люди, он проповедует. У Маркиона появляются последователи. Так возникает сильная христианская община в Эфесе.
Мила. Эдди, я кажется начинаю понимать о чем ты говоришь – Маркион мог бы стать Апостолом, как и Павел.
Эдди. Точно, проповеди Маркиона в Малой Азии, безусловно, приблизили Миланский эдикт и торжество церкви.
Мила. Торжество ее догматов, верно?
Эдди. Верно, и раскол, и инквизицию, и реформацию. (Заговорщицки.) Мил, а еще, что приблизил Маркион?
Мила. Не знаю...
Эдди. Реформы Патриарха Никона... построение Ново-Иерусалимского монастыря. Нашу встречу!
Мила (с восторгом). Я люблю Маркиона!!! Но тебя (Целует Эдди.) еще больше... (Шепотом.) Больше всех...
Слышен далекий скрежет тяжело отворяемой двери.
Мила вздрагивает и отстраняется.
Мила. Эдди, что это было?
Эдди. Может Котидзушка банку перевернул?
Мила. Не похоже.
Эдди. Значит барабошка!
Мила. Барабошки днем не барабошат.
Эдди. Остается Маркион.
Мила. Что-то он рано пожаловал. (Шутя.) Но если это он, тогда пусть еще пошумит, если мы наврем в его судьбе. Слушай, Эдди, а чем Маркион так досадил отцам церкви, что его имя предали забвению?
Эдди. Быть слишком умным плохо во все времена. Умных и сейчас недолюбливают, а Маркион был гениальным филологом. Смотри, когда он разделывается с языческой Кибелой, то принимается за Бога Ветхого Завета. Задача его понятна – обратить евреев в христианство, но сравнивая тексты Ветхого и Нового Заветов, он приходит к удивительному выводу – ветхозаветный Бог есть олицетворение зла, а Бог Нового Завета есть добро. И один противостоит другому, как добро и зло в жизни!
Мила (негромко). Как добро и зло...
Эдди. А это уже целая философская концепция! Концепция мироздания! Ты только представь, означает дуализм Маркиона. Понятна природа Божественного света, понятна суть Святого Духа, понятно все! Видишь солнечный свет наполнил нашу веранду, его блики играют на всех предметах – на столе, книгах, на наших лицах, везде! Его природе тоже присущ дуализм. Он и волна и частица одновременно. (С горечью.) Но для того, чтобы это открыть потребовалось восемнадцать веков после Маркиона. А жаль... Почему за прозрением... неизбежно... приходит забвение, за светом – тьма?
Мила. Свет и тьма, забвение... Страшно, Эдди.
Эдди. Да, страшно, но до чего увлекательно. Слушай дальше. Маркион создает систему доказательств – доказательств на основе текстов священных книг. Его аргументы неопровержимы и враги это понимают – они бессильны, и только после смерти Маркиона, сторонники одного начала берут вверх. Их торжество длится до сих пор. А система доказательств Маркиона стала тайной. Тайной «за семью печатями», которую христианство никогда не откроет...
Мила. Но ведь книги остались! Я понимаю, что не самого Маркиона, но книги с которыми он работал, тексты Заветов... Почему же никто не рискнет?
Эдди. Мил! Задумайся на секунду в какое время работал Маркион! Это же начало второго века. Ведь он мог держать в руках подлинное, рукой самого Матфея написанное Евангелие! И многие, многие другие подлинники, которые дошли до нас – увы! – в позднейших, искаженных самим временем списках. Вот почему система Маркиона, ее полнота на несколько порядков выше любых современных попыток! Хотя... такие попытки были. В прошлом веке, например, один немец что-то такое повторил.
Мила. Эдди, а ты не забыл о ритме?
Эдди. Угу... Странно, я почему-то вспомнил о леонардовской «Леде».
Мила. Это похоже на «Леду»?
Эдди. Не знаю, просто ароматная легенда.
Мила. О Леде или Маркионе?
Эдди. Ну, Маркион не легенда, за него могут и заплатить в драхмах или на худой конец в денариях.
Мила. Но не скоро, а пока один у-у-у мрак!
Эдди. А твои показы не принесут нам поскорее немного денег на букву «д», но не драхм и не денариев?
Мила. А мы на озеро сегодня пойдем или нет?
Эдди. В наш уютный заливчик?
Мила (радостно). И будем загорать и купуться, как боги!
Эдди. Как самые древние боги!
Мила. Послушай, я что-то не пойму, Маркион погиб или умер своей смертью?
Эдди. Скорее своей... я вот думаю, как он поступил со своими книгами (Оглядывает комнату.), когда закончил свой труд и ушел проповедовать?
Мила. А он не мог раздать все свое имущество?
Эдди. Мог, но были такие книги, которые некому было раздавать – их просто никто бы не понял...
Мила. Ну... тогда он их, возможно, сжег.
Эдди. Я тоже так думаю. В Деяниях святых Апостолов есть место, где говорится о сожжении книг в Эфесе. Дай-ка, я найду его. (Просматривает книгу.) А, вот: «А из занимавшихся чародейством довольно многие, собравши книги свои, сожгли перед всеми; и сложили цены их, и оказалось их на пятьдесят тысяч драхм».
Мила. Наверное, это случилось после какой-нибудь проповеди? Правда, Эдди?
Эдди. Да, ты угадала. Но чья это была проповедь? Деяния были написаны после смерти и Павла и Маркиона, а потом имя Маркиона было тщательно убрано изо всех текстов и предано забвению. Если это в самом деле Павел, которого, кстати, никто не знал в Эфесе, то почему сжегши книги, они начинают подсчитывать их цену? Бесспорно одно, сжигание – либо экстатично, либо глубоко осмысленно. Как ты думаешь?
Мила (задумчиво). Не знаю. я почему-то думаю о благодатном солнце...
Эдди. И все-таки, такой просветленный мудрец, как Маркион, мог проповедуя, сжечь бесполезные книги, а потом спокойно – для любопытных – объявить их цену. Он завершил свой труд, доверив истину одному пергаменту, община создана, а сам он уходит проповедовать дальше... А знаешь, это какое-то удивительное утро. Ведь мы придумали сюжет. Сюжет будущей книги! Вместе!
Мила. Правда? Тогда не забудь об этом в предисловии!
Эдди. Ты сомневаешься? (Обнимает Милу.)
Мила (шутя). И Маркион больше не барабошил. Значит мы правы!
Эдди. А сейчас мы пойдем навстречу благодатному солнцу!
Мила. И сольемся с ним, как древние боги!
Эдди. Слава древним богам за это чудесное утро!!!
Выходят в сад.

Сцена вторая

Вечер другого дня. Книг на столе заметно прибавилось, но его левая часть по-прежнему свободна. Появились карты Средиземноморья времен Римской империи, новые папки. Э д д и один. Просматривает записи и делает пометки. Видно, что он доволен.

Эдди. А теперь посмотрим на каком корабле мог плавать Маркион. (Подходит к книжному шкафу и выбирает книгу.) Так... Ну, например, он мог плыть на триере, примерно двадцати метров в длину и около пяти в ширину. Два или три ряда весел? Пусть будет два, а сами весла похожи на... (Перелистывает страницы.) на плавники. Интересно. А сколько человек было в команде? От восьмидесяти (С удивлением.) до ста. Что-то уж больно много, хотя правильно – закованные рабы на веслах и матросы. А как размещали груз? Ладно, бог с ним с грузом. Идти против ветра триера не могла... плывут под парусом только при попутном ветре, поэтому высокий корпус в корме... мачта одна... парус четырехугольный – acato – красивое слово, а латинский парус появится лет через пятьсот после Маркиона... это нам не надо... и это тоже... мачта одна, в передней части носа изображение головы... (Думает.) Возможно головы быка, а сам Маркион расположился на корме, от палящего солнца его защищает натянутый полог. Хм-м, интересно (Читает вслух.): «...при сравнительно плоском корпусе суда имели пять килей, на которых были установлены шпангоуты с обшивкой из пинии (итальянской сосны), поставленной на деревянных шипах. Подводная часть судна была покрыта тированной шерстью и сверху прикрыта пластинами на медных гвоздях». (Закрывает книгу. Пуза. Задумчиво продолжает.) Кто-то из спутников Маркиона помог расковаться рабам и вооружил их ножами, а сам Маркион на корме за легким раскладывающимся столом подсчитывает расходы... он молод, но уже носит аккуратно остриженную и тщательно завитую бороду... на нем белый плащ, скрепленный черепаховой, отделанной серебром и жемчугом, застежкой, из-под плаща виден широкий кожаный пояс с нашитыми золотыми пластинами и короткий обоюдоострый меч. Вот он довольно потягивается, распрямляет широкие плечи – за эту триеру с товаром он заплатил почти все свои деньги – около двух миллионов денариев: «Эх, только бы не обмануться в расчетах!» ...Они бросились на него неожиданно, правое плечо обжигает острая боль – кровь! его кровь! – он затыкает рану плащом и левой рукой обнажает меч... быстротечная схватка! Крики, звон оружия, глухие стоны! (Стремительно ходит по веранде. Волнуется, как будто бы сам переживает эти события.) Все кончено. Он жадно ловит ртом свежий воздух, рядом с ним четыре изрубленных трупа. Короткий приказ матросам: «Ветер попутный! Ставить acato, а этих, – указывает окровавленным мечом на трупы, – в море. Я должен успеть в Смирну до праздника!» (Пауза. С воодушевлением.) Отлично! Он успеет в Смирну до праздника. (Садится за стол. Печатает. Оглядывается по сторонам.) Ни Милы, ни Котидзушки. Ау! (Еще какое-то время печатает.)
Входит М и л а. Она очень устала. Набрасывает плащ на манекен.
Мила. Еле стою на ногах. (С патетическим гневом.) Ну какой, скажи мне, мудак придумал это кастинг! Все, последний раз я дала себя уговорить, больше Ванька меня не заманит. Никогда! (Грозит воображаемому Ваньке кулаком.) Ни за какие коврижки, даже за медовые! Вот! Впрочем, за очень-очень большие и о-очень медовые... мы еще подумаем. Правда, Эдди? Кстати о коврижках – ты что-нибудь ел сегодня?
Эдди (скрывая смех, чтобы не рассердить Милу). Не до этого было. У Маркиона бунт на корабле – он ранен.
Мила. Маркион благородный купец, не то что наши фирмачи. Если бы ты только знал, какая это сволота! Экономят на всем, коллекция сложная, а переодевают только два человека, комната маленькая – теснотища – из наших только Зойка, представляешь, и у нее еще деньги вдобавок сперли! Я ей говорила, с теми двумя девицами держи ухо востро. Нет. Она у нас анемичная! (Улыбается.) Нет, вру. Зойка – лапушка, наше солнышко! Люблю ее и жалко очень.
Эдди. Я думаю (Смотрит на часы.), солнышко уже утешили.
Мила (шутливо). Фу, какой ты злой. Отползаю от тебя в душ! Пока!
Мила машет рукой и скрывается за дверью, ведущей в дом.
Эдди смотрит ей вслед и потом выходит в сад.
Пауза.
Возвращаются одновременно. Мила в махровом халате.
В одной руке у нее подушка, в другой – чашка чаю.
Кладет подушку на диван.
Мила. Котидзушки не видно. Как же я все-таки устала... Там чай. (Слабый взмах руки в сторону двери.) Я полежу. (Ставит чашку на пол.)
Мила ложится, сворачивается калачиком. Видны ее беззащитные колени.
Эдди берет плед с кресла и укрывает ее.
Мила. Расскажи что-нибудь.
Эдди (садится в кресло). Сказку?
Мила (негромко). Угу. Такую... какую бы ты рассказывал нашей дочери.
Эдди (с нежностью). Хорошо, малыш. Я расскажу тебе сказку о маленьком котике Мурзике. (Придвигает кресло ближе к дивану и начинает рассказывать трогательно и немного напевно, как обычно рассказывают сказки.) В одном заповедном лесу жил маленький котик Мурзик. Когда-то очень давно, когда Мурзик был совсем маленький, он жил вместе с мамой, но потом мама куда-то ушла и Мурзик остался один. На память о маме у Мурзика остался колокольчик из золотия на голубой ленточке, и когда Мурзику случалось отправляться куда-нибудь по делам, он с важностью повязывал свою ленточку с колокольчиком через плечо...
Мила (сквозь сон). Я знаю, он похож на маленького Котидзушку или на Винни-Пуха.
Эдди. Может быть. Слушай дальше. Но больше всего на свете Мурзик любил лежать на согретой солнцем полянке, вдыхать запах ароматных летних трав и смотреть на проплывающие облака. А рядом тихонько позванивал, покачиваясь на ветке, колокольчик из золотия. Мурзик удобнее подкладывал лапку под голову и играл с облаками. Иногда, проплывающее облако было похоже на маму Мурзика, а иногда на блюдечко со сметаной. А порой, Мурзику казалось, что он сам превратился в облако и проплывает над своей любимой полянкой, затерявшейся в заповедном лесу. И тогда Мурзик засыпал, а когда просыпался, то трава уже серебрилась вечерней росой и Мурзику становилось грустно, потому что рядом никого не было. Впрочем, Мурзик не знал, что это называется именно грусть...
Пока Эдди рассказывает, со стороны сада входят Л о л а и Э д и к, с учебниками в руках. Они рассаживаются с левой стороны стола. Зажигают настольную лампу. Эдди и Мила не обращают на них никакого внимания. Эдди продолжает рассказывать до тех пор, пока Эдик не достанет из тетради листок бумаги и, придвинувшись к сестре, не начнет читать. В этот момент Эдди останавливается. Оказывается, что и Эдди и Эдик рассказывают одну и ту же сказку. Эдди зачарованно смотрит на них, но Лола и Эдик его не видят. Мила уснула.
Эдик (негромко). А Очень Страшный Тигр как зарычит: «А мыл ли р-рры-ры-ры ты, маленький Мурзик, ручки?» Мурзик очень испугался и спрятал лапки, то есть ручки за спиной. А Тигр и не думает отставать, тогда Мурзик ответил, как обычно отвечал маме в подобных случаях: «Я умывался»,– что было правдой вне всякого сомнения. Тигр успокоился и перестал бешено вращать глазами, и почти дружелюбно – если у Тигра вообще может быть дружелюбие – сказал: «Не люблю я, понимаешь, когда маленькие котики плохо моют ручки. От этого голова начинает болеть, а так я даже очень добрый, хотя меня и зовут мр-р-р-ряуууу Очень Страшный Тигр. Ну разве я страшный?»
Эдик и Лола смеются.
Из двери с правой стороны появляется м а м а Лолы и Эдика. Она в старом домашнем платье и стоптанных туфлях. В руках прозрачный пакет с бигуди. Лицо очень недовольное.
Мама (рассерженно). Чем вы тут занимаетесь? Опять сказки, а заниматься (Почти кричит.) вы будете или нет?!
Лола (отодвигается от Эдика). Ну, мамочка, это Эдик опять ко мне пристает! У меня Гейзенберг, а он со своим Мурзиком лезет!
Мама (Эдику, грозно). Попадись мне этот Мурзик...
Эдику обидно, что сестра его предала.
Эдик (маме). Какой там Гейзенберг, она (Кивает на сестру.) целый день любовное письмо пишет! Вон там, под тетрадями.
Лола (закрыв уши руками, монотонно бубнит). Одновременное измерение двух сопряженных переменных – импульса и координаты, координаты и импульса, движущейся частицы – приводит к ограничению точности, то есть чем более точно измерено положение частицы, тем с меньшей точностью можно измерить ее импульс, и наоборот. В предельном случае...
Мама (Эдику). Видишь, как Лолочка старается и она сдаст физику этому чудовищу. Непременно сдаст! А ты, если не будешь заниматься, в институт не поступишь (С надрывом.) и в армии, в армии будешь старшине... свои сказочки рассказывать!
Эдик (маме). Ну, мам!
Лола (бубнит). Приводит к ограничению точности, то есть чем более точно измерено положение частицы, тем с меньшей точностью можно измерить ее импульс, и наоборот. В предельном случае...
Мама (Лоле). Старайся Лолочка, старайся. (Обращается к Эдику.) Старшина-то тебя приголубит, так приголубит, быстро вспомнишь, что мать каждый день говорила! Я тебя для чего на дачу привезла? Для чего? Молчишь! Чтоб ты занимался каждый день, а не шлялся по дворам с этой бандой!
Эдик пытается возразить.
Мама (кричит). Ах ты бездельник! Матери дерзить!!!
Лола (не обращая внимания). В предельном случае абсолютно точное определение одной из переменных ведет к полному отсутствию точности при измерении другой. Мысленный эксперимент по измерению координаты... старшины... Какого старшины, какой еще банды? Мамочка, я ничего не понимаю, я учу принцип неопределенности Гейзенберга, а вы тут отношения выясняете!
Мама. Прости, прости Лолочка. Может тебе помочь?
Лола (с раздражением). Мама, ну чем ты мне поможешь?
Мама (неопределенно разводя руками). Ну, папа знает этого Гейзенберга.
Эдик. Гейзенберг умер несколько лет назад.
Мама (с сомнением). Правда, Лола?
Лола (маме) Правда.
Мама. Я хотела сказать, что он знает сам принцип, ну этой, как ее, неопределенности!
Эдик. Но он же не пойдет вместо Лолки экзамен сдавать! А?
Мама. Вы меня с ума сведете! Как поговорю с вами немного, сразу голова начинает болеть. (Трогает рукой лоб.) Никаких сил не хватит. Придется звать отца! (Решительно направляется в сторону двери, ведущей в дом.) Папа! Папа! Иди скорее сюда! (Выходит за дверь. Некоторое время на веранде слышно, как она кричит.) Куда ты запропастился! Папа! Где ты!
Лола (Эдику). Предатель.
Эдик (Лоле). Предательница.
Пауза.
Эдик и Лола демонстративно не смотрят друг на друга. Первым не выдерживает Эдик.
Эдик (добродушно). Нет, Лол, мы с тобой никогда не сможем поссориться.
Лола (недоверчиво). Это еще почему?
Эдик. Для ссоры нужна причина. Правильно? Правильно. Раз причина есть, то мы должны ее знать. Тоже правильно. Но настоящего мы не знаем, и следовательно не знаем... (Задумчиво.) и причины, а ссориться не зная из-за чего глупо! Разве не так? (Пристально смотрит на Лолу.)
Лола. Почему это мы не знаем настоящего? Я даже очень знаю!
Эдик. Потому что у Гейзенберга есть еще и философский вывод. Из принципа, который ты сейчас разучивала.
Лола. А у меня об этом не написано.
Эдик (достает листок из тетради). В строгой формулировке закона причинности – если мы знаем настоящее, то можно рассчитать будущее – ошибочен не вывод, понимаешь, не вывод, а предпосылка. Дарю! (Дает Лоле листок.) Я уже запомнил!
Лола (восхищенно). Эдик, ну ты даешь!
Эдик. Это еще не все! Вот у тебя в книге написано, что внутреннему свойству света присущ дуализм, но это физическому свету. Это понятно! А вот Божественному свету присущ он или нет? (С иронией.) Как ты думаешь, Лола?
Лола. Я просто таю, Эдичка!
Со стороны сада доносится музыка, смех. Эдик выглядывает за дверь.
Эдик. Танцы они там устроили, что ли? Лолка, давай смоемся!
Лола (выразительно смотрит на дверь, ведущую в дом). А мама?
Эдик. А мы тихонько.
Лола. Ну давай!
Тихо уходят, прикрыв за собой дверь в сад. Лампа на столе по-прежнему горит.
Эдди все также сидит в кресле.
Входит мама, но на Эдди не обращает внимания.
Мама (всхлипывая). Да куда же они все запропастились? (Садится за стол, рассеянно перебирает тетради, оставленные детьми.) Господи, почему я все время одна? Одна? Почему никто не понимает меня? Лола, как же мне тяжело. Эдик, мальчик мой любимый, поймешь ли, простишь ли меня? (Вытирает слезы платком.) Где же вы все?! Эдик! Лола! Папа! Папа! (Выходит в сад.)
Пауза.
Эдди поправляет плед на Миле, подходит к столу и гасит настольную лампу.
Голос Милы. Эдди, ты где? Зажги свет, пожалуйста. Я наверное уснула. Мне снился какой-то дикий кошмар.
Эдди зажигает лампу.
Мила. Вот, так хорошо. А что делал ты все это время, смотрел, как я сплю?
Эдди. Нет, я почему-то вспомнил маму. Даже не знаю почему.
Мила. А тебе никогда не бывает страшно?
Эдди. Страшно во сне?
Мила. Я не знаю, как это сказать.
Эдди. Мила, Мила... Разве ты не чувствуешь, что пока мы вместе с нами ничего не случится.
Мила. Погаси свет.
Свет погас.
Голос Милы. Иди ко мне...

Сцена третья

Вечер другого дня. Та же веранда. Никого нет. Из сада доносится смех. На веранду со стороны сада входит П о л и н а.

Полина. Уютное гнездышко. (Разглядывает книги на столе.)
Эдди (выходит на веранду со стороны дома). Мила, что за шум?
Полина. Привет, таинственный Эдди!
Эдди (смущенно). А где же Мила?..
Полина. Она с нашими в саду. Полина. (Протягивает руку.)
Эдди. Какая у вас прохладная ладонь.
Полина. Вот ты какой сладкоречивый отшельник, теперь я знаю кто похитил нашу Милу.
Эдди. И что же вы... ты знаешь?
Полина. Я знаю про вашу игру в Маркиона. И еще... (Листает книгу.) Какая прелесть!
Эдди. Игра?
Полина. Нет же, Афродита – Кал... Кал-ли-пи-га!
Эдди. Да , признаться, она чертовски соблазнительна.
Входят В а н я, М и л а и Ж е н я. В руках у Вани большой пакет.
Женя – наивнейшее создание в розовых брюках, в длиннющем белом свитере, с вывязанной впереди большой, синей буквой «Ф».
Полина. Ваньк, ты должен сделать мой портрет! Вот, как здесь! Обязательно!
Ваня ( обращаясь к Эдди). Непризнанному гению! Ваня. (Протягивает руку.)
Эдди. Рад, рад... (Пожимает руку.)
Ваня (в сторону). От признанного.
Мила (Эдди). Я давно всем обещала показать наш райский уголок. (Всем.) Правда, чудесный сад?
Женя. Удивительно! Так романтично!
Ваня достает продукты и бутылки из пакета.
Ваня. А стаканы в этом райском уголке есть или нет?
Мила. Стаканы? Пойду поищу что-нибудь. (Выходит.)
Эдди (Жене). Этот сад посадил мой дед.
Женя (подходя к картине). Какой чудесный пейзаж! (Любуется.)
Полина. Вань, посмотри сюда!
Ваня (заглядывая в книгу). Не получится.
Полина. Что не получится?
Ваня. Портрет.
Полина. Но почему?
Входит Мила со стаканами и большой чашкой.
Эдди. А где Никита?
Мила. Он в саду какую-то веточку нашел. (Подходит к столу.) А что это вы рассматриваете?
Полина. Афродиту из Сиракуз. Мы с Эдди просто в восторге! А Ванька не хочет меня снять. (Ване.) Противный.
Мила (Полине). Что-то вы подозрительно быстро подружились.
Ваня (Миле). Ты бы еще самовар принесла. (Полине.) Тут лица нет – один зад, на твой не похож.
Полина (обиженно). Я тебя брошу!
Ваня (миролюбиво). Да нет, здесь эстетика другая, не современная. Сейчас работают по-другому.
Полина. Эстетика... Ну да.
Эдди. А как сейчас работают?
Женя (подходя к столу). Чур, чашечку мне!
Ваня (Эдди). Асимметрия, эпатаж, говно – всего вперемешку. Ладно, выпьем.
Суета за столом.
Ваня. Про литературу не скажу, не моя стезя.
Полина (восторженно). Всего вперемешку!
Эдди. Да-а-а...
Женя (поправляет волосы). Милая чашечка. (Всем.) Это как у Квентина – пах-пах-пах и все трупы.
Мила. Эдди, можно я расскажу про эксперимент?
Женя. А мне еще чашечку! Нет, правда здорово я сегодня волосы Зойке сделал – пять выходов, а они как живые! А та прядочка, Мил, скажи?
Мила. Жень, ты чудо!
Полина. Мы тебя все любим!
Женя. Правда?
Ваня. Только чашками не пей!
Женя (пьет). А пейзаж (Показывает на картину.), как живой. Так бы и остался там жить. Я теперь тебя, Эдди, понимаю.
Эдди (польщенный). Отчасти и я к нему руку приложил.
Полина. Ты еще и рисуешь?
Эдди. Да нет, это просто милая романтическая история.
Мила (обиженно). Только я хотела про Маркиона рассказать...
Ваня. Эх, опять литературщина.
Эдди. Вань, это не так просто...
Ваня. Главное, мастерство! А где оно у молодых? Ведь даже передрать из старых «Vogue’ов» и то толково не могут. А ведь это вчерашний день, не сегодняшний. (Всем.) Нет, в моем портфолио лабуды нет!
Полина. Ванечка, ты гений!
Ваня (Полине). Не подлизывайся. (В сторону.) Признанный.
Мила. Дайте про перемешку сказать. Один американец после войны поставил опыт по химической эволюции. Он взял составные атмосферы, смешал...
Ваня. И у него родился гомункулус!
Полина. Ванечка, дай же Миле рассказать.
Мила. Почти. Там были метан, углекислый газ, аммиак и вода. А, еще водород. И сквозь это он пропускал электрические разряды и облучал жестким ультрафиолетом – это было, как бы древнее солнце, потом он проверил, что получилось...
Ваня. Ну я же говорил!
Полина. Вань, прекрати.
Мила. И он нашел там следы аминокислот, то есть жизнь. Верно, Эдди?
Эдди. В общем, так.
Мила (воодушевившись). Так же и с Маркионом. Материал о нем, как бы атмосфера, внутренний ритм подобен электрическим разрядам, а любовь Маркиона подобна древнему солнцу!
Полина. Как интересно. Послушай, Эдди, а ты нам почитаешь что-нибудь о нем?
Эдди. Даже не знаю.
Женя (с чашкой в руках). Маркион, а он кто?
Эдди. Философ, ученый, проповедник, христианский ересиарх – в двух словах трудно сказать. Для меня он личность, странно-притягательная личность.
Женя. Я тоже читал или смотрел? Не помню. То ли про берберов, то ли берборов, то же еретиков.
Эдди. Может борборитов?
Женя. Такая гнуснятина, что даже я чуть не сблевал!
Эдди. А, эти. Да, действительно, они поедали сперму и месячные крови. Как тело Христово.
Женя. Я же говорю, чуть не ого...
Полина (Миле). Слушай, а тебе не бывает здесь страшно?
Мила. Бывает...
Эдди. Но к Маркиону и маркионитам это отношения не имеет.
Мила. Когда Эдди закончит свою книгу, мы попросим Никиту сделать иллюстрации!
Женя. Вот здорово! Например, Маркион с косичкой.
Полина (задумчиво). Интересно, а льняные балахоны тогда носили? Очень стильно получилось бы... Эдди, может и мне сделать несколько эскизов?
Эдди. Полина, вы спутали эпохи. (Миле.) А у Никиты, в самом деле, графика потрясающая.
Ваня. Не получится. Никита уедет наверное.
Мила. Вот так номер. Да куда же?
Ваня. Ты что не видела сегодня итальяшка вертелся, даже до Зойки добрался.
Полина (Миле). Представляешь, он входит – и охрана ведь пустила – а Зойка перед зеркалом, такая задумчивая, задумчивая – один палец во рту, а другим грудь так почесывает, а глаза... Нет, я так смотреть не могу. А глаза, где-то там в Шамони. Итальяшка что-то бормочет глаза закатывает – у Зойки даже ресницы не дрогнули – так и ушел. А потом, видно, Никиту встретил.
Мила. А куда Никита пропал?
Ваня. И в самом деле?
Женя. Он у веточки!
Мила. Пойдем к нему.
Ваня. Женя, не пей – бербер приснится!
Женя. Только полчашечки!
Мила и Ваня Выходят в сад. Следом за ними Женя.
Полина. Женька такой смешной. Правда?
Эдди. Угу.
Полина (садится в кресло). А этот пейзаж? Ты говорил о какой-то романтической истории. Расскажи.
Эдди. Боюсь, ты будешь разочарована.
Полина. Ну, пожалуйста! Я уже сгораю от любопытства.
Эдди (задумчиво). Странно, что Никита может уехать. Никита и вдруг уехать?
Полина. Почему же нет, сейчас многие уезжают. Эдди, налей мне что-нибудь выпить.
Эдди. Что? Ах, да. Этот пейзаж. Как он связан со мной?
Полина. Ну да.
Эдди. Что ж, придется и в самом деле рассказать. Эту картину подарил моей маме один художник. Ее поклонник. Это было за несколько лет до того, как мама вышла замуж за моего отца. Романтично, ты не находишь? Потом картина была отправлена в изгнание, в темный, глухой чулан и никогда бы не радовала наши взгляды, если бы я не появился на свет. Растроганный отец разрешил повесить ее здесь, с тех пор и висит.
Входит Н и к и т а, весь в черном, худой, бледный. Испуганно вздрагивает.
Никита. А где все?
Полина. Тебя пошли искать.
Никита. Да-а? Здесь так хорошо, что и времени не замечаешь. (Начинает что-то разглядывать на полу.)
Полина (Эдди). Я вовсе не разочарована, совсем наоборот. Слушай, а что стало с тем художником?
В дверь, со стороны сада, вползает на карачках Женя.
Женя (ползет к дивану). Мы берберы... мы берберы... бер... бер... (Падает.)
Никита (топчет что-то на полу). Один бербер сдох.
Входит Ваня.
Ваня. Полз к соседям. (Кивает на лежащее тело.) Насилу уговорил повернуть в другую сторону.
Входит Мила. Останавливается у манекена. Никита продолжает что-то топтать.
Эдди (Полине). Мама никогда не рассказывала об этом.
Никита (не останавливаясь). Так-так-так, так-так его...
Мила (устало). Никита, что ты делаешь?
Никита. Топчу цветок! Цветок лотоса!
Мила. Что???
Никита. Еду работать в Италию. Так. Так его. (Продолжает топтать.)
Мила (грустно). Если бы ты знал, как я завидую тебе.
Слышен далекий скрежет тяжело отворяемой двери. Тело Жени вздрагивает. Никита останавливается и прислушивается.
Эдди. Надо же!? Тот же звук.
Полина. Эдди, мне страшно! Что это было?
Ваня (Миле). Что это за кичня такая?
Мила (равнодушно). Да так, барабошка по имени Маркион.

Сцена четвертая

Та же веранда. На диване разложены вещи. В кресле стоит большая спортивная сумка.
Э д д и сидит у стола и смотрит в сад. Со стороны дома входит М и л а. Нервничает. В руках какие-то вещи.

Мила (пытаясь говорить спокойно). Эдди, мы же обо всем договорились? Правда?
Эдди (смотрит в сад). Угу. То есть да, конечно.
Мила. Эдди, ты даже не смотришь на меня!
Эдди (не оборачиваясь). Ты отражаешься в окне. (Поворачивается к Миле.)
Мила. Мне двадцать пять лет...
Эдди. Угу.
Мила. Ну я прошу тебя – не надо! Это мой, нет наш, Эдди, наш последний шанс! Следующим летом ты приедешь ко мне.
Эдди. А Котидзе?
Мила. Что Котидзе?
Эдди. С кем я его оставлю?
Мила. Эдди, ты сущий ребенок! Он побегает месяц по дачам без тебя!
Эдди. А книги? (Оглядывает комнату.) Ты забыла о них.
Мила. Ну кто-нибудь присмотрит.
Эдди. Кто-нибудь нельзя.
Мила перебирает вещи.
Мила. А где... где мой ремешок? Ты не знаешь? Ванька поживет.
Эдди. Не думаю.
Мила. Я его попрошу!
Эдди. Не думаю, что его можно близко подпускать к книгам.
Мила. Он что зверь? (Оглядывается.) Где же... он?
Эдди. Зверь?
Мила. Ремешок. Эдди, ну прекрати, ведь Никита твой друг. Он в первую очередь думал о тебе. Он мог позвонить Зойке, Полине, кому угодно! В конце концов, он мог просто сказать – хлебайте свое дерьмо сами, мне плевать! – но он помнил, что ты сидишь без денег, что у меня нет работы – только от случая к случаю жалкие крохи – и он выбил контракт для меня. Ты понимаешь, не ему предложили на выбор, а он сам – господи и это Никита, которому все до фига – сам поставил условие!
Эдди. Ты сказала друг?
Мила. И они согласились! Да это не Милан, и не Рим, но в маленьких городах тоже работают модельеры. И мы начнем с малого, а через пять-шесть лет... Ой, Эдди!
Эдди. Что такое друг? Условность. Мы через пять лет. Мы – надо понимать – это ты и Никита?
Мила (плачет). Прости... я сама не знаю, что говорю... А хочешь, я никуда не поеду? Возьму и не поеду! Скажи только... скажи только одно слово. Прошу тебя!
Эдди. Я могу сказать за Маркиона, я за тебя не могу. Пойми.
Мила. Ты злой.
Эдди. Я большую часть жизни прожил без тебя.
Мила (вытирая слезы). Где этот чертов Котидзе? Мог бы прийти попрощаться! Вот.
Эдди. Что вот?
Мила. Вот – это значит, что в электричках пристают, а осенью без резиновых сапог до дома не дойти, потому что грязь и кичня! Вот – это мои пять лет института и диплом экономиста! Вот – это значит, что я не могу трахаться со всеми, как Зойка, что через три года даже Иван перестанет меня снимать! Вот – это мой ребенок, которого я хочу иметь, но не знаю чем кормить!
Эдди. Мила, прекрати.
Мила. Но ты же спросил, что такое вот! Вот – это значит , что я хочу иметь ребенка от такого мудака, как ты! А теперь не хочу! Я уезжаю! Где этот чертов Котидзе?! (Бросает вещи в сумку.)
Эдди садится за стол. Обхватывает голову руками.
Эдди (глухо). Я не понимаю только одного, при чем здесь Котидзе?
Мила. Ни при чем. Я его полюбила!
Эдди. Хорошо, пусть так. Не волнуйся, я буду рассказывать ему сказки от твоего имени. Ну например. (Вставляет лист в пишущую машинку. Печатает.) Сказка. (Пауза.) Грустная сказка.
Мила. Эдди, по-моему, ты тихо помешанный.
В двери со стороны сада появляется В а н я.
Ваня (весело). Привет небожителям! Привет, привет! (Миле.) Уже собралась? А что вы такие унылые? А, понимаю. Ругаетесь. Ну-ну, это нормально. Я тогда в машине посижу, а ты, Мил, давай собирайся и очень быстро. Самолет ведь ждать не будет. А не хочешь ехать, так мы Полину вместо тебя отправим. Шучу, шучу! Ну, не будьте дусями! (Исчезает.)
Эдди. Грустную. (Пауза.) Очень. (Пауза.) Однажды маленький Мурзик попал в западню... Или лучше в капкан? Скорее в капкан, который поставили...
Мила (трогая лоб). В голове какое-то странное бум-бум-бум. (Садится на диван.)
Эдди (не обращая внимания). Который поставили злые люди на лесной тропинке. (Пауза.) Мурзику было очень больно (Пауза.), и он позвал Зайцев, собиравших Пустошлепки, потом позвал Доброго Песчаного Волка (Пауза.), но никто не пришел ему на помощь. Наверное (Пауза.), они были слишком далеко. А острые железные зубья все глубже и глубже впивались в его лапку (Пауза.), но Мурзик не плакал, только липкий тягучий сон иногда смеживал его веки. (Пауза.) Ему снилась мама, которая говорила: «Ты стал уже совсем взрослым, мой Мурзик». А Мурзик думал (Пауза.), а может быть тихонько шептал вслух (Пауза.): «Жаль только, что я так и не отыскал Лапландскую Кошку...»
Мила. Эдди, что с тобой? Эдди, ты плачешь? (Бросается к нему.) Мой глупый, мой любимый Эдди!
Эдди. Тебе показалось.
Входит П о л и н а. Пристально смотрит на Эдди и Милу.
Полина. Милка, не дури!
Мила (сквозь слезы). Нет, все. Не могу. Никуда я не поеду.
Полина. Мил, прекрати. Он приедет к тебе следующим летом, в конце концов, зимой прилетит. Мы проследим. Я обещаю тебе, что лично посажу его в самолет. Послушай, Эдди, а где та книга с Афродитой Кали или Катипигой, представляете, совершенно выскочило из головы, ну в общем, с Афродитой из Сиракуз?
Эдди. В шкафу. Большая темно-серая.
Мила. Но как же он будет здесь один, без меня? Без денег? И почему так болит голова?
Полина (разыскивая книгу). У меня есть.
Мила. Я не понимаю, что со мной происходит. Откуда это пришло, Эдди? Какой-то туман вокруг, он поглощает меня. От него боль во всем теле... он отщипывает маленькие кусочки Милы... О, я уже не одна, и даже не две, а тысячи маленьких страдающих Мил... почему же это... так... так больно? Когда-то я была знакома с тобой... с Милой?.. с болью?.. Почему крохотная пыль кругом? Откуда она? Я – Мила... я – боль... я – струящаяся и крохотная... Подождите, что я такое говорю? (Трясет головой.) Дикая кичня. Что за вздор! Нет, не хочу. Нет. Эдди, прости! (Выходит на середину веранды.) Я должна уехать. Пойми! Ради нас, Эдди, ради нашего будущего! Эдди, ты слышишь меня?!
Эдди. Да, Мила. (Негромко.) Мы же обо всем договорились...
Мила. Полин, возьми сумку, я следом за тобой.
Полина (многозначительно). Эдди, я не прощаюсь. (Выходит.)
Эдди. Да, конечно.
Мила (роется в сумочке). Вот. Это мои последние деньги. Последние. У меня больше ничего нет – только билет на самолет – возьми их. (Кладет деньги на стол.) Только один билет. Все! Эдди, прости! Прости меня! Слышишь! Прости. (Выходит.)
Эдди какое-то время сидит за столом без движения. Достает из машинки отпечатанный лист. Заправляет новый. Подходит к книжному шкафу и выбирает книгу.
Эдди (задумчиво). Возлюбленная Маркиона – девушка с узкими, смуглыми щиколотками... Мы так и не придумали имя для тебя. (Берет книгу, уходит в дом.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Сцена пятая

Августовский вечер. Та же веранда, никаких изменений в обстановке не произошло, нет только манекена и пишущей машинки. На диване лежит развязанная пачка новых книг, из упаковочной бумаги видны их корешки. За накрытым столом
З а к и д о н о в, ж е н а Закидонова, их сын, С т о л ь н и к о в с ж е н о й и О х р а н н и к о м. Стольников, привыкнув говорить только о работе, «механически» пытается соответствовать общему настроению. Одет дорого, но неброско. Охранник Стольникова обладает бесстрастным лицом, повадками английского джентльмена и умопомрачительной глупостью, которую замечают все, кроме жены Стольникова – страстной, страдающей от недостатка любви женщины. Самая колоритная фигура Закидонов - грузный человек, любящий крайности, но не боящийся при этом выглядеть смешным. Одет в пестрый пиджак, рубашка на груди распахнута. Говорит очень громко, так что жена его немного стесняется. Их сын мучительно скучает в кругу взрослых. Все они, за исключением Охранника, знакомы много лет, поэтому ведут себя без церемоний. Слышны оживленные голоса, предложения немедленно выпить, шутки, смех.

Закидонов (надрывно). Черт подери! Ну просто, черт его подери!
Жена Закидонова (ласково). Закидонов, успокойся. Прошу тебя!
Закидонов. Я спокоен, как утес в Саянах! А ругаюсь, так это от радости.
Стольников (Закидонову). Послушай анекдот.
Закидонов. Нет, это ты меня послушай!
Стольников оглядывается на Охранника.
Жена Закидонова. Ну успокойся же. Мы все очень, очень рады.
Закидонов (не обращая внимания). Черт его подери! Всю свою жизнь я завидовал людям и скрывал это! Да скрывал! (Ропот за столом.) А ему (Кивает на дверь.) завидую, но не скрываю!
Стольников (громко). Почему вы не слушаете анекдот? Про президента. Решил президент посмотреть...
Закидонов. Ведь молчал и писал, терпел нужду! Я знаю терпел. Не жаловался. (Кивает на дверь.) Но ведь такую книжищу сотворил! Ведь на шести языках, по всей Европе... такой успех! Да не успех, а просто гигантский успешище!!! И мы его друзья... И сам Роберто Тако! Стольников, ты понимаешь сам Роберто Тако! Сам. Ты понимаешь? Нет, говорить не могу. Плачу (Всхлипывает.), но от счастья...
Жена Стольникова. Ой, ребята я сама плачу! Как вспомню любовницу Маркиона, так плачу! Представляете жрица и купец... (Мечтательно.) Жрица и бизнесмен...
Стольников (не обращая внимания). Предлагаю выпить за сохранение культурных традиций России!
Жена Закидонова. За их приумножение!
Закидонов (всхлипывая). За книжищу!!!
Жена Стольникова. За любовь!
Сын Закидонова (в сторону). За Терминатора!
Охранник (в сторону). За Гондурас!
На последнюю фразу никто не обращает внимания. Пьют.
Стольников (закусывая). Так вот, анекдот. Решил президент посмотреть, как простой народ живет. А чтобы не узнали, загримировался под бомжа...
Закидонов (доставая журнал из кармана пиджака). Нет, ты послушай, что сказал Роберто Тако в «European’е». Журналистка его спрашивает: «Я вижу у Вас на столе последнее издание нашумевшей книги русского писателя...»
Звонит радиотелефон.
Стольников (в трубку). Девятьсот шестьдесят одна.
Закидонов (с досадой). Да не перебивайте вы, ради бога!
Стольников (в трубку). А Нью-Йорк? (Пауза.) Точно? (Выходит из-за стола.)
Жена Стольникова. Ох уж эти журналистки! (Жене Закидонова.) Представляешь? (Вылезает из-за стола.) Представляешь? Приходит к нам такая журналисточка, и журнал вроде бы солидный, а платьишко вот такое (Поднимает платье; видны изящные трусики.) и белья нет. Волосы распущены, а глаза такие томные...
Стольников (зажимая трубку). Зайчик, перестань! (В трубку.) Жди полчаса.
Жена Стольникова (с вызовом). А что, у меня ноги не хуже!
Закидонов. Истинный бог, лучше!
Жена Стольникова. А глаза такие томные. (Проходит, покачивая бедрами.) Кажется тронь ее, сразу кончит. (Гнусаво.) Я бы хотела задать господину Стольникову несколько вопросов о возможных последствиях банковской реформы... (Разглядывает картину.) Милый пейзажик.
Жена Закидонова (мужу). А почему к нам никто не приходит?
Стольников (в трубку). Если упадет на двойку, бери на десятку. (Убирает телефон в карман. Массирует себе затылок.) Ничего не поделаешь, время ответственных решений.
Жена Стольникова (всем). И вы знаете, что эта кошка драная понаписала? Что он (Подходит к мужу.) живет с кошкой.
Закидонов (недоверчиво). А что, уже и кошкой жить нельзя?
Жена Стольникова. Можно. Но что она написала до этого. Холеные руки и что-то там такое про извращенца. (Берет мужа за руку.) Ну разве это рука извращенца?
Закидонов. Там не написано.
Жена Закидонова. Какой ужас! Просто не верится. (Мужу.) И ты туда же!
Закидонов. А может это гм-м-м фигура речи?
Стольников. Закидонов, успокойся! Давай лучше выпьем, помогает.
Жена Стольникова. Но мы все равно Мурку на даче спрятали. На время конечно, а ту кошку драную по судам затаскаем! Вот увидите!
Охранник (грозно). Как в Гондурасе!
Все смотрят на него удивленно.
Охранник (смягчаясь). Или в Гватемале.
Закидонов (мечтательно, обращаясь к жене). Слушай, а поедем в Италию. Научными туристами, а? Поедем в Падую к Джотто, поклонимся Боттичелли. (Сыну.) И ты поклонишься сын! (Всем.) А потом придем все вместе к Роберто Тако, и я ему скажу, нет, сначала руку ему пожму, а потом скажу, что с тем чертилой (Кивает на дверь.) я двадцать лет назад мерз на картошке...
Сын Закидонова. И замерз.
Жена Закидонова (сыну). Веди себя прилично.
Стольников. А если суд ее оправдает, скуплю этот журнальчик на корню.
Жена Стольникова. И на всех страницах напечатаем фотографии нашей Мурочки, как она ест, как спит...
Закидонов. Как срет.
Жена Закидонова. Закидонов, успокойся!
Закидонов (раскрыв журнал). Маркион достаточно противоречивая фигура в европейской истории, но мне было бы приятно лично познакомиться с автором из России, поэтому посылаю ему приглашение на ежегодную конференцию герменевтиков, которая состоится в будущем году в Италии... Я думаю, что есть вопросы, требующие немедленного рассмотрения... И это сказал сам Роберто Тако. Выпьем и поедем в Италию.
Со стороны дома выходит П о л и н а. На ней бесформенное темное платье, нелепые очки, волосы собраны в пучок.
Все (нестройно). Полин, ну что? Жив?
Закидонов (раскатисто). Значит жив!
Полина. Просыпается. Но прошу вас, говорите тише. Тише.
Жена Стольникова (идет ей навстречу). Ну вот, все уже хорошо, все обошлось, а ты глупенькая боялась! (Обнимает ее.)
Полина (робко). Понимаете. (Пауза.) Все дело в книге. (Пауза.) Когда она вышла, наша жизнь, как бы это сказать (Пауза.), значительно изменилась.
Стольников. Я так думаю, что в лучшую сторону. Не правда ли?
Жена Стольникова (мужу). Дай же Полине сказать!
Полина. Но сегодня, вы просто не поверите, приехал японец из такой кинокомпании, что даже название страшно произнести. (Подает Стольникову визитную карточку японца.) И с ним еще четверо.
Присвист Стольникова.
Полина. И этот главный японец говорит, что желал бы купить права на экранизацию книги. (Пауза.) А потом, он что-то еще говорит, говорит и
вдруг называет такую сумму, что я почувствовала... (Пауза.) И до сих пор чувствую (Пауза.), что между бедер как-то влажно стало. (Дотрагивается до этого места.) Удивительно (Негромко.), никогда бы не подумала, что со мной такое случится.
Стольников. Ну и что же вы, подписали? Продали?
Полина. Нет, решили что сначала с тобой посоветуемся.
Стольников. Правильно, очень правильно. Там, знаешь ли, тоже жулья достаточно.
Полина. А он потом сел на полу в кабинете и что-то шепчет, шепчет.
Закидонов. Японец что ли?
Полина (Закидонову). Дурак! Мне же страшно стало, я его сначала по имени окликаю, а он все шепчет и шепчет – потом и вовсе на бок клониться стал – и все шепчет то ли по-арамейски, то ли на древнееврейском. Страшно так. Я его за плечо тронула, а он упал, и, лицо белое, прямо ни кровинки.
Стольников. Не волнуйся, Полина, излишняя эмоциональность свойственна, в известной степени... К тому же этот неожиданный успех... И безусловно, самоотречение, граничащее с самоистязанием... Вы все, надеюсь, понимаете меня?
Жена Стольникова. Всепоглощающая бездна! Бездна эмоций! Проповедник и жрица! Жрица и любовь!
Закидонов. Мы сейчас ему хорошего лекарства снесем. (Оглядывает стол.) Шампанского или коньяку? Коньяку или водочки? Вот в чем вопрос!
Полина (испуганно). А можно?
Закидонов. Нужно!
Стольников. За Россию!
Закидонов. За книгу!
Жена Стольникова. За любовь!
Жена Закидонова (мечтательно). За Рим!
Сын Закидонова (в сторону). За Терминатора!
Охранник (в сторону). За Гондурас!
Все оглядываются.
Закидонов (напевая). Под крылом самолета, о чем-то поет... (Увлекает всех с веранды в дом.)
Около двери задерживаются жена Стольникова и Охранник.
Жена Стольникова (нежно). Вы так интересно рассказывали про Гондурас.
Охранник. И Гватемалу!
Жена Стольникова. Ах, ну конечно же! Расскажите мне еще, я так люблю все неизведанное!
Охранник делает неопределенный жест.
Жена Стольникова (беря его под руку). Милый, мы будем охранять в саду. Там так чудесно!
Охранник (выходя в сад). Как в Гватемале...
Выходят в сад.
Пауза.
Со стороны сада на веранду входит М и л а. Загорелая, волосы уложены по-новому. В светлом платьице, в большой соломенной шляпе. В руках несколько одинаковых фирменных пакетов. Смотрит по сторонам, улыбается.
Мила. Я дома, наконец-то я дома. Здравствуй мой милый дом, здравствуй! Как же я скучала по тебе... (Ставит пакеты в кресло.) А как зарос наш сад и тропинка еле видна... Но теперь все будет по-другому! (Оглядывает веранду.) Какой беспорядок! А где мой манекен? (Кладет шляпу в кресло.) Обиделся! Моя телеграмма! (Поднимает ее с дивана.) А это я помню, это Ванька прожег! Наш старенький, бедный диванчик! Ну ничего, мы обобьем тебя заново! Помнишь, Эдди, как я лежала здесь, а ты работал или что-то рассказывал мне... А эту трещинку я тоже помню, я бросила в тебя яблоком и попала в стекло. Нет, мы сделаем кругом ремонт, новые шторы, новые обои, а в зеленой комнате у нас будет детская. Нет, Эдди, пожалуйста, не спорь! В зеленой комнате будет детская, там будут расти наши дети. Твои и мои. А где же все? А... у нас гости. А, противный толстый Котидзе? Или ты тоже не захотел встретить меня? Фу! А ведь я скучала по тебе, ну и ладно, я не сержусь. Я дома! (Берет книгу из пачки. Открывает, не посмотрев титульный лист. Читает.) ...Одинокая фигура высокого старика затерялась среди бескрайних барханов. Зенитное солнце, пронизывая его белый плащ, скрепленный черепаховой застежкой, нестерпимо жжет плечи. Звенящую тишину, разлитую в воздухе, нарушает лишь шорох осыпающегося песка. Пройдя сотню шагов, он останавливается для отдыха. Давно высохли и покрылись черной коркой его губы. Пергамент, скрытый на груди, пропитался потом и снова высох. Старик вздрагивает и оборачивается вокруг: «Что это? Шелест тимпанов? Или дуновение ветра? Нет, меня обманывает мой слух, ведь я стар. Но как незаметно подкралась старость. Впрочем, меня не было... я был... теперь я прах. Нет, это ложь, если бы не умерла Вибидия все сложилось бы не так... А я все иду и иду. Когда другие уже не могут идти, я все равно иду. Шаг за шагом и так всю жизнь. Но что это? Почему впереди себя я вижу чьи-то следы? Кто мог обогнать меня? Чье это белое покрывало с узором крылатых быков? О, я узнаю твои узкие смуглые щиколотки, выступающие из-под него! Вибидия! Почему ты так рано ушла? И я бы не сжег свои книги в Эфесе. Но сейчас я должен успеть, снова успеть... Но до чего же труден этот шаг...» Эдди, ты назвал ее Вибидией... Вибидия... Это имя ты придумал уже без меня. Без меня... Эдди, но почему мне стало страшно? Я прочитала, и знаешь, такой странный холодок пробежал по спине. (Прижимает книгу к груди. Встряхивает головой.) Нет. Все равно я рада, я рада, я счастлива! (Кружится по веранде.) Ты самый талантливый, самый лучший, самый любимый! Мой Эдди! Я вернулась, вернулась! Сейчас ты войдешь, и я брошусь тебе на шею, а потом все уйдут (Останавливается.) и мы будем одни... одни! и никогда, слышишь, никогда не расстанемся! (Слышны голоса.) Они идут, я слышу голоса! Эдди! (Смотрит на дверь.) Господи, почему я так волнуюсь?!
Входят Закидонов, его жена, Стольников, Полина сын Закидонова. Со стороны сада входят жена Стольникова и Охранник, останавливаются около двери.
Закидонов (кружится, напевая). Под крылом самолета, о чем-то ... (Натыкается на Милу.) (В испуге.) Ой! Журналистка!
Стольников (злорадно). Нету, нашей Мурочки и не ищите!
Жена Стольникова (поправляя платье). Шляпа!
Охранник. Шлямбур!
Жена Стольникова (мечтательно). Как в Гватемале...
Охранник. Как в Гондурасе!
Мила (всем). Я Мила!
Закидонов. Она не журналистка, она Мила. Мила... Мила? (Мучительно соображает.)
Стольников. Мила? Какая Мила?
Жена Закидонова. Может племянница?
Мила. Я Мила, я подруга Эдди. Нет, я совсем не то говорю. (Решительно.) Я его жена!
Закидонов. Я же говорил, она не журналистка! Она жена Эдди! Эдди... Эдди? Какого Эдди?
Стольников. Ах, Эдди! Но позвольте, кто это?
Полина. Вы сказали Эдди?
Жена Закидонова (задумчиво). Эдди... Эдди... Эдди?
Полина. Какого Эдди?
Мила (пытается рассмеяться). Вы не знаете Эдди? Он написал вот эту книгу! (Показывает на книгу.)
Полина (Миле). Эту книгу написал мой муж!
Со стороны дома входит Р о м а н Б о р и с о в и ч. Он носит бородку клинышком, одет в домашний халат, волосы всклокочены.
Роман Борисович (запахивая халат). Да-с. Эту книгу написал я! (Обнимает жену.)
Мила. Это какая-то ошибка! Вы шутите? Ну скажите, что вы пошутили.
Закидонов (Миле). Точно он. Ромка, люблю тебя. Не книга, а книжища!!!
Полина. Что вы, он двадцать лет собирал материал! Роман Борисович очень известный историк.
Стольников. Да вы на обложку-то посмотрите! Там по-русски написано!
Жена Стольникова (многозначительно). Шляпа...
Мила смотрит на обложку.
Мила. Это какое-то наваждение... бред... я брежу... где мой Эдди?
Роман Борисович (визгливо). Здесь нет никакого Эдди. Здесь живем мы – я и моя жена! Да-с! И не было-с! Да-с!
Полина. Да, мы купили...
Закидонов. У вавилонянина? Нет, сирийца!
Полина. Мы купили эту дачу со всей обстановкой. Прошлым летом.
Роман Борисович (визгливо). Я вам покажу! Да-с! (Роется в шкафу.)
Полина. Здесь пришла телеграмма какому-то Эдди, но мы такого не знаем, это верно ошибка. Может на почте ошиблись! Мало ли.
Мила. Я схожу с ума! Где Эдди? Они украли твою книгу... украли...
Закидонов (жене). Или ассирийца? Красная борода у кого?
Жена Закидонова. Не знаю.
Закидонов. Стольников, а ты не знаешь?
Стольников. Черт его знает. Один был, как таджик – маленький, вертлявый такой и все говорил, говорил и смеялся так пискляво, а второй, ну просто, как ты Закидонов – такой большой, только борода и в самом деле красная. Этот все молчал.
Закидонов (трогая лицо). Нет, это был не я.
Стольников. Мы знаем.
Роман Борисович. Вот нашел-с. (Просматривает бумаги.) Дачу продал гражданин Ирана. (Читает по слогам.) Аб-дель-на-джиб-на-би-эль-о-жа-ди.
Закидонов. Что ожади?
Жена Закидонова. Закидонов, не пей больше, ты заговариваться стал.
Закидонов (жене). Это он сказал о-жа-ди!
Роман Борисович. Вот-с. Гражданин Ирана. Да-с. Наджиб Ожади.
Полина (радостно). Со всей обстановкой, даже с цветами!
Закидонов (жене). Слышишь, фамилия у него Ожади!
Мила. Да что же такое они все говорят? Иранец... Но этого не может быть... Я сошла с ума... Нет. Я знаю. Знаю! (Кричит.) Вы украли его книгу! Вы слышите! Его книгу!!!
Слышен скрежет громадной тяжело отворяемой двери. Все вздрагивают.
Мила рыдает.
Медленно гаснет свет.
Закидонов. Что это? Что это было?
Жена Закидонова. Как страшно!
Жена Стольникова. Она сумасшедшая, не слушайте ее!
Сын Закидонова. У-у-у! Терминатор!
Роман Борисович (визгливо). Сумасшедшая! Да-а-с!
Полина. Мы не знаем никакого Эдди!
Стольников. Что со светом?! Свечи! Зажгите свечи!
Охранник. Как в Гондурасе!
Скрежет звучит крещендо. Свет погас. Беспорядочный топот ног.
Голос Милы (перекрывая шум). Господи, что со мной! Верните мне его! Нет! Господи, нет! Ведь это я...! Эдди! (Прозревает.) Это я... я убила тебя!!!
Скрежет заглушает все остальные звуки. Потом обрывается.
Тишина.
Мрак.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Сцена шестая

Далекий голос читает молитву «Credo» – «Верую (Символ Веры)».
Нет больше веранды, она стала трапезной доминиканского монастыря ХV века. Стол с грубой деревянной столешницей, вместо стульев две длинные скамьи. Стены задрапированы серой тканью. Два входа в комнату остались на прежнем месте. Нет дивана, кресла, книжного шкафа. На месте картины висит большое распятие. На столе стоят две свечи. Входит монах в черной рясе, с головой покрытой капюшоном, зажигает свечи и расставляет глиняную посуду на столе. Делает это небрежно, с шумом.

Голос. Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae; et in Iesum Christum, Filium eius unicum, Dominum nostrum: qui conceptus est de Spiritu Sancto, natus ex Maria Virgine, passus sub Pontio Pilato, crucifixus, mortuus, et sepultus: descendit ad inferos; tertia die resurrexit a mortuis; ascendit ad caelos; sedet ad dexteram Dei Patris omnipotentis: inde venturus est iudicare vivos et mortuos. Credo in Spiritum Sanctum, sanctam Ecclesiam catholicam, Sanctorum communionem, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem, vitam aeternam. Amen.

Звонит колокол. Входят монахи. Их лица скрыты капюшонами.
Монахи (нестройными голосами). Credo in Deum. Amen... Amen... Amen...
Рассаживаются за столом. Вбегает, потрясая книгой, п р и о р доминиканского монастыря. Его лицо открыто, на груди, поверх одеяния, висит крест.
Приор (грозно). Братья мои! Кто из вас посмел осквернить нашу святую обитель?! Книгу гнуснейшего из еретиков, самого ересиарха Маркиона я нашел в мастерской нашего монастыря! Кто принес ее туда? Молчите?! Ну, ничего, мы сожжем это порождение Сатаны! (Бросает книгу на пол.) А потом мы найдем его – по жестам, по глазам, по улыбке – он выдаст себя! И мы предадим его огню! Очищающему огню! Ищите его ради огня! Ради огня!!!
Волнение среди монахов. Их жесты символизируют поиск виновного. Постепенно жестикуляция убыстряется. Спадают капюшоны – под ними вместо лиц белые однообразные маски. Слышатся звуки вакхической музыки, которая увлекает монахов и приора в диком, ломаном танце. Задуты свечи.
Музыка смолкает.
Тишина.
Слышен шум дождя.

Сцена седьмая

Та же веранда, что и в первом действии. Никого нет. На столе горит лампа. Слышно, как дождь барабанит по железной крыше. Шум ветра в саду.
Входит Э д д и, в руках старое ведро. Вешает плащ на манекен. Ставит ведро ближе к столу.

Эдди. Ради огня... Ради огня... (Пауза.) Ее нет, а плед еще пахнет ее духами. (Пауза.) Ее духами. Впрочем, о чем это я? Если уничтожить прошлое, что станется с настоящим? (Просматривает рукопись.) Прошлое... одинокая фигура высокого старика... шелест тимпанов или дуновение ветра... меня не было... я был... теперь я прах... белое покрывало с узором крылатых быков... и я бы не сжег свои книги в Эфесе. (Пауза.) Маркион, почему пламя всегда преследует тебя? Почему? (Зажигает страницу, кладет в ведро и следом еще и еще.)
Входит М и л а – тяжелая сумка, мокрые зонт и плащ.
Мила (бросает сумку и зонт у порога). Нет, Эдди, нет! Пусть Маркион живет! (Бежит к Эдди.)
Эдди (поднимается, листы падают). Мила, ты вернулась?! Но почему? Почему?
Мила (обнимает Эдди). Мой глупый, мой любимый Эдди. Разве мы знаем настоящее? Я казалась себе сильной и безоглядной (Пауза.), а получилось, что у трапа стоит лишь слабая женщина. Которой хорошо только с тобой! Там дождь и холодно.
Эдди. Я знаю. А Набоков жег «Лолиту» в саду. (Пауза.) А я?
Мила. Но его остановила жена. (Пауза.) Значит, я твоя жена, Эдди.
Эдди. Но я не он!
Мила. Нет, Эдди, но ты допишешь книгу и ее издадут. Ты будешь знаменит и сам Роберто Тако пригласит тебя в Италию.
Эдди. Да, Мила, и мы поедем в Падую к Джотто, поклонимся Боттичелли в Уффици...
Мила. А в зеленой комнате мы сделаем детскую.
Эдди. Да, Мила. Ведь ты моя весна?
Мила. Я твоя жизнь.
Эдди. И мы никогда не расстанемся?
Мила. Никогда, Эдди...




Москва, 1996 год
 

© Copyright Б р о д я г а , 2001