Прогулка

Чудесное утро. Летний воздух еще дышит ночной прохладой, а высоко-высоко в чистом, безоблачном небе уже поет свою песню жаворонок. Если на секунду прикрыть глаза, кажется...
       ...улетаешь в никуда по огромной спирали. Так часто случается после дней рождения. Я смачно сплюнул. Вчера было лучше. Да, лучше. А как же? Я усмехнулся и пошарил в карманах в поисках сигарет. Ничего. Всего лишь смятая пачка “L&M”а. Я швырнул ее вниз и долго таращился на то, как та беспомощно и нелепо кувыркается в воздухе. Крутится, вертится... Медленнее... Ниже... Шмяк. Асфальт. Долго, как в замедленном кино. Правая рука бесцеремонно расстегивает молнию на заднем кармане “Ливайсов” и, перемахнув через перила, избавляется от бензиновой зажигалки. Я на секунду прислонился лбом к холодной стене и, разгребая шторы, неуверенно переступил через порог.
       Здесь, в комнате, воздух уже не действовал освежающе. Он казался плотным, насыщенный спиртными парами настолько, что его можно было потрогать. Плавал по квартире горячими, кислыми хлопьями. Все еще пошатываясь, я распахнул балконные двери, поморщился от извечного скрипа, умоляя не возвращаться притихшую головную боль, но та уже проснулась, по-хозяйски заворошилась в чугунке. Добравшись до ванны, я сунул его под струю холодной воды и довольно долго стоял вот так, ощущая, как ослабевает бесконечный рок-н-ролл в ушах. Может быть ровно столько, сколько рассматривал свою заплывшую физиономию в зеркале.
       К моему возвращению в зале было настолько свежо, что из ноздрей Макса и распахнутого рта Дэна  вырывался пар. Поднеси поближе спичку и консистенции спирта в нем, пожалуй, хватит, чтобы вспыхнул факел. Аляска спала в кресле, все еще зажимая между средним и указательным пальцем мертвый окурок. С тех пор, как я ее впервые увидел – ничуть не изменилась, все та же длинноногая блондинка с крашеными волосами: короткие кожаные шорты и топ, с трудом обтягивающий тугую грудь; ровный несмываемый загар и коротко подстриженные ногти; яркая вишневая помада и подведенные тушью уголки глаз. Такой я помнил ее, кажется, еще тогда, когда мы вместе играли в песочнице, лазали по крышам, через забор за яблоками...
       Я осторожно освободил ее пальцы от окурка, повертел его в руках. Аляска заворочалась, перевернулась на другой бок, что-то невнятно пробормотав во сне. Теперь волосы совсем закрыли ее лицо. Как я и предполагал, курила она “Парламент”. Как будто бы она всегда курила “Парламент”, что было совершенно несвойственно ее ветреной натуре, хотя кое-кто видел, как Аляска дымит “Примой”. Когда же она начала курить? Должно быть как-нибудь за завтраком, когда мамаша собирала ее в детский сад.
       Сигареты и в самом деле неплохие – не зря все-таки идут по тридцать рэ за пачку. Стоя у горящей конфорки, я глубоко затянулся и почувствовал, как в голове чуть просветлело. Но, выходя из кухни, уже совсем не помнил о включенном чайнике.
       Холод загнал меня обратно в спальню. Где-то здесь нужно было искать одежду. Черт, я ровным счетом ничего не помнил, кроме того, что от вчерашнего спирта за версту несло резиной, чтоб ему сдохнуть. Свою модную белую рубашку от “Версачи” я нашел на диване. Не особенно дорожу вещами, но от увиденного с губ сорвалось нелитературное... Широко разбросав лохматые ноги, Колян храпел. Причем делал это с тем обычным для себя энтузиазмом, от которого на столе звенели пустые стаканы. На его груди, в беспорядке разметав черный уголь волос – голова Светки. Или, может, Ленки – не помню. Свернувшись калачиком, цепляется Кольке за шею так, словно кошка за ветку. Змейка поплывшей туши на щеке. Помада. Этого сколько угодно: на лице, груди, животе. Можно подумать, что  Колян снова в пионерлагере. Можно подумать, что зубная паста теперь не в моде.
       И на моей белоснежной дорогой шелковой рубашке. Правый рукав нежно обвился вокруг талии Ленки или, может быть Светки. Левый дожевывают ее толстые бледные ноги. Однако.
      
      
       К тому времени, как в джинсовой куртке, наброшенной на голое тело, я спускался по ступенькам крыльца, моя головная боль, равно как и полуденное Солнце, достигла высшей точки.
       Наступило новое лето, а с ним пришла эта ужасная пора, когда на твою голову обрушиваются жара, нудные огородные кампании и бесконечные поездки на дачу (чтобы обломать все тусовки предки считают своим долгом взять тебя с собой), летняя сессия с преподами, сговорившимися отправить тебя в армию, девушки, которые в недалеком будущем вообще перестанут одеваться, тополиный пух, который прилипает к одежде, забивается в нос, рот, от которого слезятся глаза и появляется этот дурацкий насморк в то время, когда все вокруг изнывает от жары, а улицы заметает летняя метель. Хотелось бы мне знать чт? это, если не аллергия.
       Я громко чихнул, и в мою сторону тут же обернулись две нимфетки. Громкое хихиканье болью отозвалось в голове.
       Наутро, после дней рождения, мое зрение улучшается. Довольно странно, если учитывать отрицательное влияние алкоголя на организм. И все равно, ощущение такое, словно смотришь сквозь увеличительную линзу или, там, бабушкины очки или прочую муть, когда все вокруг срывается с места и начинает резать тебе глаза. Острыми гранями.
       Легкость в ногах. На каждой по хорошей гире, но они этого почему-то не замечают.
       Я направляюсь к киоску на площади. По пути мое новое орлиное зрение собирает весь мусор на детской площадке, включая детей, играющих пустыми пластмассовыми бутылками. Если пройти чуть дальше, то за трансформаторной будкой у заборчика можно будет полюбоваться нехилой свалкой… Да, вот и она. У тополя с обуглившейся корой. С табличкой “За свалку мусора – штраф 1000 р.”
       Вот уроды.
       Снова смотрю под ноги. Такое чувство, будто кто-то время от времени старается выдернуть из-под них асфальт. Картинка расплывается, плывет.
       Не надо было так много пить.
       Снова становится резкой, контрастной. Полки ларька завалены пивом, яркие этикетки остервенело бросаются в глаза, к горлу подкатывает комок. С особой грацией, свойственной мне в подобном состоянии, огибаю киоск и, упершись в шоколад и жевательную резинку, чувствую облегчение. Стекло витрины холодное.
       –  Девушка, – сказал я бритому жлобу, чтобы дышать в сторону – мне, пожалуйста, упаковку “Орбит Сан Фрут” без сахара.
       – В подушечках или в пластинках? – поинтересовался насмешливый голос.
       Галка – цыганенок. Я и забыл совсем, что она здесь вторую неделю с технаря на практике. Теперь, конечно, все выложит Светке: про то, где да каким меня видела, приврет еще сверху, а про гребаную эту жвачку не так еще распишет… И что на ногах едва стоял, и что выхлоп неслабый имелся. Я заглянул в квадратную черноту окошка:
       – В подушечках. И любую шоколадку на свой выбор.
       В густой ларешной темноте сверкают Галкины глазенки, кольцами золотятся серьги. Медленно сереет темнота, Галка смешным узелком вяжет напомаженные губки, брезгливо машет ручкой. Я по акульи ухмыляюсь, стараюсь не дышать в сторону.
       – Шоколадку можешь оставить себе – еще раз ухмыляюсь и в серости киоска блик-блик – часто затрепетали огоньки – Галка заморгала глазками.
       – Слы-ышь, давай короче… – нудно тянет голос по ту сторону.
       – И сдачу тоже – я прячу “Орбит” в карман.
       По ту сторону уже небольшая очередь: двое мелких – в грязных вылинявших джинсах, разорванных кроссах; дебил лет 16-ти с лысой башкой и футболкой “Eminem”; мэн при пиджачке и галстуке – этот в сторонке, изредка посмотрит, глотнет “Клинского”, обернется к своему “Фольксвагену”.
       “Не скажет” – подумал я ощущая, как губы растягивает дурацкая улыбка.
       С другой стороны наплевать, конечно. Вот в пятницу не пожалел денег на букет цветов – желтые такие, астры по-моему. У них еще лепестки с краев пожухли, правда девушка у кассы уверяла, что стоять будут долго.
       Стоять, значит, долго…
       Предки слиняли в город, да еще в обед позвонила сеструха, сообщила, что останется еще на неделю. Короче, лучше и быть не могло. В итоге мы со Светкой весь вечер просидели на кухне за пивом. Она мне все о террористах, о театре, а я все смотрю на ее ноги в тонких чулочках. Провожал молча. Домой пришел злой, в чем был завалился спать.
       Че до этого была – там по-другому как-то. Все звонила мне, спрашивала когда приду. Я еще все говорил, что мне некогда – сам, конечно, за Quake угорал. Еще кровать ту запомнил, которая одно что так называлась… Соседка всю ночь орала из-за тонкой перегородки, что если мы не прекратим стучать в стену – вызовет милицию.
       – Тормози – услышал я, сделав всего несколько шагов. “Понесло же тебя, твою мать, через площадь”– выругался я и увидел перед собой лоха. Скорее от неожиданности, мои челюсти прекратили размеренное движение и без того слабый вкус апельсина исчез.
       Нарк. Бритая башка, разумеется, “Боинг” с оранжевым подкладом, скачущий, мутный взгляд. Только ни о чем мы с ним тут – люди кругом. Даже я знаю, что нарки не особо жалуют людные места, “лыжней” называют. Только лох и мог в центре площади наехать.
       Сколько щас времени, хотел бы я знать? Еще и часы у Дэна оставил, надо будет зайти, забрать. Я задрал голову кверху: судя по Солнцу где-то полдень.
       – Слышь, – вдруг сказал лох и я понял, что почти о нем забыл – тя как звать?
       Тоска. Как меня зовут, сколько мне лет, где я учусь… Во рту снова появился вкус апельсина. Деньги есть? Вернулось монотонное бряцанье в висках. Может купить себе пива? К горлу – тот же комок.
       – А учишься где?
       – Да пошел ты… Лох.
       – Эй, стоять-ты-че-урод… – догнал сзади неуверенный голос.
       На всякий случай я свернул к училищу. Надо было сразу выбирать окольный путь, ведь знал же, что в полдень и к шести вечера на площади от наркоты отбоя нет. За “фазанкой” в тени роскошных тополей, не искалеченных бременем центральных улиц, мимо густо заросшей агитплощадки со скамеечками и трибуной, с которой когда-то читались лекции о пользе коммунизма, и едва читаемой под слоем ржавчины надписью “Добро пожаловать” на металлическом транспаранте. И дальше у ментовки и ободранного плаката “Детям – светлое будущее” сворачиваю на проспект.
       – А ты знаешь как бить, чтобы синяков не оставлять? – Малолетки. От силы класс пятый, шестой. Какое-то время тупо таращусь на яркие надписи “Pokemon” и “Lion King” на рюкзаках. Вспоминаю колобка на своем ранце, отчего-то перевязанного платком. А еще про то, как нам с Максом все утро совали в рожу какую-то маляву. Мат на всю КПЗ, глухие удары дубинок.
       У остановки сосна. Надрываю упаковку и принимаюсь за вторую подушечку Галкиной жвачки. Чудная какая-то сосна, все смотрю на нее, когда случается мимо пройти: с одного бока, будто, все ветки понаросли, а с другого лишь одна – горбатым костылем в небо глядит.
       На остановке какой-то придурок вывел баллончиком с аэрозолью: “Рубль лох”. На скамейке девушка. Ждет автобуса, чтобы проехать двести метров. Обычная, до ломоты в зубах. Пустой, кукольный взгляд, полкило косметики.
       Небо бледнеет, заливается румянцем. Ложатся сумерки. Моя голова словно дирижабль, наполненный гелием и мыслям в нем просторно. Витают свободно, не задевая сознания. Подобно ледоколу, я разрезаю асфальт и метры множатся за моей спиной.
       Ветер играет обертками из-под картофельных чипсов и мороженого. Носком ботинка успеваю отбросить на газон встречную алюминиевую банку. Старая привычка. На ходу плотнее вжимаюсь в куртку. Холодно. Рубашка и часы – все у Дэна. Завтра надо будет забрать.
       На четвертом этаже свет. Значит ждут.