ХХ-й век. Взорванное время повесть первая

От жизни той, что бушевала здесь,
От крови той, что здесь рекой лилась,
Что уцелело, что дошло до нас?
Ф. Тютчев


Часть первая
 

Глава первая

Уходил в прошлое исполнивший своё историческое предназначение ХIХ век от Рождест-ва Христова, относительно спокойный для населявших огромную Российскую империю наро-дов, в трудах праведных безропотно преодолевавших ниспосланные Богом, природой и обществом привычные невзгоды. Постепенно, с уходом отживающих поколений, забывались худшие из всех напастей - давние войны и неприятельские нашествия со стороны многочислен-ных неуживчивых соседей - и, казалось, весь мир и человечество от момента сотворения их восходят с течением времени размеренным шагом вверх в предначертанном свыше направлении.
Больше и нервно суетилась взбудораженная Европа, которую, казалось, такое размеренное движение не устраивало вовсе и она всё спешила куда-то вперёд, в неизвестность, в век приходящий, двадцатый. Считавшие себя цивилизованными государства теснились у входа в него, не по-джентльменски расталкивая друг друга локтями, спешно наращивая на индустриальном стимуляторе свои угрожающие мускулы. И лапотная Россия, похоже, стремилась не отставать от мирового движения, но делала это, как и всё другое, нехотя и вяло, лениво раскачиваясь. Незаметно и буднично подкатывался к ней последний век второго тысячелетия, одним казавшийся веком процветания и утверждения невиданного прогресса, господства над природой, другим – последним актом самонадеянного человечества перед Апокалипсисом; всем тем, кто родился в это время, иные прорицатели зловеще предсказывали трагическую судьбу.
По пыльным дорогам начала века тарахтела, безнадежно отставая от красавцев - конных экипажей, немощная самодвижущаяся коляска–автомобиль, чихающая вонючим дымом от сгоравшего где-то внутри керосина. В небе парили, срывались и падали, разбиваясь и унося жизни отважных пилотов, летательные аппараты с парусиновыми крыльями – аэропланы. Какими-то невидимыми лучами в лабораториях рассматривали внутреннее устройство человека и предметов, где-то вычислили и нашли мельчайшие кирпичики мироздания… Немногие из тех, кто был обеспокоен валом впечатляющих открытий с неясными перспективами их применения, нарастающим бурным вторжением не совсем ещё разумного «хомо-сапиенс» в природу свою и окружающую, не без оснований сомневались, сможет ли тот должным образом распорядиться всеми этими открытиями и новшествами.
Впрочем, происходило всё это на одном полюсе преисполненного сомнений и надежд че-ловеческого общества, где новое столетие было встречено повсеместно торжествами, балами и маскарадами. Жизнь на другом шла заведённым порядком, и смену веков не все и заметили даже ; ко всей этой суете и навеянным сменой веков движениям духа цивилизованного человечества, исповедующего Христово учение, были совершенно безразличны многомиллионные последователи Будды, благоверные мусульмане, иудеи, индейцы и другие народы, имевшие свои календари и собственных духовных предводителей, шаманов и гадателей.
С ХХ веком в двадцатые годы своей жизни вступали ещё неизвестные России и миру энергичный и словоохотливый студент Александр Керенский, рано осознавший свою исключительность настойчивый мещанин Лев Бронштейн, молчаливый и мрачный бывший семина-рист Иосиф Джугашвили… Среди сотен тысяч молодых и здоровых их ровесников - двадцатилетних подданных Российской империи ; был и малороссиянин рекрут М., 1979 года сентября восемнадцатого дня рождения и девятнадцатого крещенный Константином согласно метрической записи Свято-Троицкой церкви села Желтовцы Сквирского уезда Киевской епархии. Отец – крестьянин Еремей Иванович, мать Зиновия Феодосьевна, оба православного вероисповедания.


***

Давно то было, когда опечаленные родители проводили третьего сына своего Константина на царскую службу. Несколько обалдевшие от выпавшей им участи покинуть дом родной новобранцы в сопровождении усатого и преисполненного важностью своего положения околоточного, почти как арестанты, пешим ходом добрались до железнодорожной станции Попельня, где их посадили в товарные вагоны и доставили в Винницу, на сборно-распределительный пункт. Там их остригли наголо, облачили в мундиры и тут же дали первые уроки службы за царя и отечество – молчать, беспрекословно подчиняться начальству и в случае нерасторопности получать от него зуботычины. После чего развезли, разбросали кого куда. Константин оказался в Жмеринке, в пропахших табаком, потом и ладаном приземистых казармах 11-го пехотного полка, что располагался недалеко от идущей на север от городка железнодорожной ветки, по которой привезли пополнение. Сотрясая стуком колес землю и свистом пара воздух, мимо день и ночь проносились в неизвестность поезда, за которыми прибывшие из глухих сельских мест новобранцы долго ещё наблюдали с изумлением – пыхтит, чадит и прёт железная махина, и сколько тащит за собой вагонов и груза!..
Давно то было! Спокойный нрав, послушание и сообразительность закончившего цер-ковно-приходскую школу Константина способствовали скорому и успешному восприятию во-инского ремесла; он научился говорить по-русски, быстро освоил Устав и оружие – новую трехлинейную винтовку Мосина, из которой метко стрелял, за что неоднократно получал благодарности от начальства. Подтянутый и стройный, с обозначившими зрелого мужчину короткими усами и пробившейся чёрной бородкой, с рвением в службе, которая оказалась теперь его единственным занятием, он производил благоприятное впечатление, вполне устраивал коман-довавших им господ офицеров, так что не было ничего неожиданного в том, что со временем его произвели в чин младшего унтер-офицера.
Жизнь унтера немногим отличалась от солдатской. Та же затхлая казарма с двухъярусными голыми нарами, разве что нижняя полка и поближе к выходу, те же щи да каша. Немного больше свободы и – приятнейшее занятие! – возможность иногда выходить за пределы полка. В вырастающий из местечка город с десятью тысячами населения, казавшийся огромным после того, как почти сомкнулись два села, между которыми от расположенной на возвышенности станции расходились, словно растопыренные пальцы, железнодорожные ветки в неровную степь в сторону моря и Одессы, на Бессарабию и к Проскурову. Быстро застраивалась вся территория, прилегающая к воздвигаемому на возвышенности у церкви новому дивному вокзалу с высокими пассажирскими платформами и крышей над ними. По пологому склону шли ровные улицы, спешно и тесно заставляемые глинобитными домами и лавками перебравшихся к растущему железнодорожному узлу чутких на конъюнктуру шаргородских, черновицких, бердичевских и прочих евреев, а также нисколько им не уступавших в торговой хватке поляков. И тех, и других пришельцев местные жители, среди которых было немало русских и даже молдаване, не уважали, хотя и охотно пользовались их услугами. Значились здесь и немцы, которых почти и не было совсем, но они сами или другие лица значимости своей и торговой удачи ради обозначались вывесками непременно на немецком. Вывески и реклама заведений «Goldberg», «Berger» или просто «Baur», открыв дверь в которые можно было наткнуться на лоснящуюся физиономию бородатого приказчика совсем не иностранного происхождения, соседствовали с простыми и понятными российскими – «Чайный магазинъ», где можно было купить почти всё, «Братья Прыкины», «Банкирский домъ» и, конечно, «Трактиръ», и не один.
В пёстрых и тесных лавках, узкие двери которых выходили прямо на улицу, можно бы-ло купить всего лишь за полтинник сладких марафет в цветных обёртках, пахучего табаку, интереса ради посмотреть всякие невиданные заморские товары, послушать поющий граммофон. По случаю производства в унтеры Константин зашёл в мастерскую и заснял свою физиономию, чтоб отправить с письмом достопочтенным родителям. Постоял у круглой рекламной тумбы, призывающей граждан посмотреть в передвижном цирке французскую борьбу сразу несколь-ких чемпионов мира между собой и любым желающим, полюбоваться дрессированными африканскими хищниками, посетить единственный – уже в который раз! - сеанс появившейся здесь всего лишь проездом из Крыма некой мадам Сафо, владеющей ещё неизвестными в России хиромантией и астрологическим гороскопом, и по совместительству предлагавшей и эти услуги.
Не менее интересно было просто пройтись туда-сюда по окончательно сформировав-шейся главной Аллейной, Дворянской и ещё неровным другим улицам, особенно если стояла хорошая погода и можно было осматриваться кругом, а не глядеть лишь под ноги, чтоб не утонуть в оставшемся после дождей грязном месиве – проезжая часть только мостилась булыжником. Посмотреть на разодетых по-городскому важных барынь и тонких жеманных барышень в больших шляпах, слишком осторожно и очень коротко шагавших; говорили, что для такой походки ноги их, скрываемые длинными платьями, были стреножены, как у пасущихся лошадей. Чаще в городе попадались одетые в разноцветные костюм-парочки особы мещанского происхождения и чем-то всегда озабоченные женщины простого сословия - в платках и непременно с каким-то грузом в руках. Встречались и железнодорожники - одетые в тужурки с белыми железными пуговицами, батистовые рубашки с галстуком, в фуражках с ярким зелёным кантом да ещё некоторые и в белых перчатках, они не уступали внешним блеском щеголеватым офицерам полка.
Вот, пожалуй, и всё, что можно было посмотреть и где побывать при выходе в город, и занимало это вместе взятое от силы час-другой, если не было заезжего цирка или гастролёров. И податься больше некуда, а идти в осточертевшую однообразием лиц и напряжённой служебной обстановкой казарму Константину не хотелось вовсе. Быть может, поэтому он решил, наконец, навестить семейство Нечипоруков, выходцев из села рядом с Попельней, адрес которых был ему передан родителями на всякий случай, как только они узнали, что служить сын попал в Жмеринку. Он прошёл в проездной тоннель под железной дорогой за строившимся вокзалом и предстал перед довольно большим двухэтажным многосемейным домом железнодорожных служащих. Очень кстати поблизости оказался дворник, крупный нос которого выделялся над дугой от раскладистой плоской бороды; к нему Константин и подошел, щёлкнув каблуками, отдал честь, спросил где можно найти Нечипоруков.
- Евгения Ивановича? – переспросил дворник, оглядывая маленькими зрачками в узких щелях глаз стоявшего перед ним навытяжку бравого служивого.
- Так точно! – подтвердил тот.
- Второй этаж! – кивнул в сторону ближайшего подъезда дворник и отвернулся, про-должая свои дела.
Константин поднялся по широкой слабо освещённой  лестнице и, проверив на ощупь, как на нём сидит мундир, осторожно дёрнул ручку звонка, прислушался. Дверь открыла худенькая барышня в закрытом ситцевом платье; она очень удивилась, увидев вытянувшегося и отдававшего ей честь лихого унтера.
- Вам кого? – наконец спросила она.
- Евгения Ивановича Нечипорука! – не отрывая руку от широкого канта бескозырки, отчеканил гость.
- Батько, к Вам пришли! – сказала барышня куда-то назад, всё ещё удивляясь – с чего бы это вдруг к ним прислали вояку. – Войдите! – предложила она, когда ей что-то ответил из глубины квартиры мужской голос.
- Слушаюсь! – отчеканил гость и чётко, как на параде, шагнул через порог в дверь, где снял бескозырку и сунул её под руку, пригладил взмокшие волосы.
- Чем могу служить? – показался мужчина в халате и домашних тапочках; по очертаниям лица и тонкому носу стало ясно, что это отец барышни.
Константин представился.
- Знаю, знаю отца вашего Еремея, как же! – заулыбался мужчина. - Проходи! – предложил он гостю и прикрикнул на барышню: – Чего стоишь? Чай подавай нам! – И добавил, когда та тихо и бесшумно удалилась на кухню: - Дочка моя, Иулиана.
 
***

Если продолжить путь по железной дороге от Жмеринки на юг, к Бессарабии, то можно заметить, как сначала она, петляя, старательно обходит всё чаще попадавшиеся холмы и низины, и затем, то взлетая на высокие насыпи, то пропадая в проходах через возвышения, по мере приближения к Днестру постепенно опускается в долину, где к речушкам прижались утопающие в зелени селения. Одно из больших сёл - у станции Сулятицкая, названной так в честь построившей её местной помещицы, большое поместье которой, с каменной оградой и въездной аркой, фруктовым садом, фонтаном и витиеватым прудом с искусственным островком, распо-лагалось на единственном большом ровном месте в низине. Сразу за обозначенной вербами речкой, недалеко от построенных на взлёте противоположного склона приходской школы и хорошо видной издали белокаменной церкви.
Своего пана, сына и наследника Юлии Сулятицкой, сдержанного и молчаливого, с про-висшими дугой тонкими усами, селяне чтили. Проходя мимо поместья, они умолкали, сжимались и косились на парадный подъезд – не покажется ли поджарая фигура самого пана или его супруги панны Софии, или управляющего, чтоб своевременно снять капелюхи, поклониться и произнести:
- Добрый вам день, пану! Хай бог даст вам здоровья.
Или с менее глубоким поклоном, так, чтоб можно было рассмотреть, не собирается ли управляющий предложить им выгодную работу:
- Добрый день, пан управляющий! Хай бог Вам даст здоровья.
В просторный двор, к парадной каменной лестнице временами, по случаю дальних поездок, подавался открытый чёрный автомобиль, неизменно вызывающий у селян любопытство и гордость за своего хозяина, превосходившего этим более заурядных окрестных панов, такого дива в своей собственности не имевших. Услыхав издали шум мотора, крестьяне останавливались, снимали широкие капелюхи и сторонились, прижимались к каменным оградам, заранее уступая дорогу и кланяясь проезжавшему помещику. Выбегали из дворов и домов босоногие дети, уже знавшие, что если в машине будет панна София, то станет бросать им конфеты, и все они исчезали в клубах поднятой резиновыми колесами пыли.
Обычно автомобиль заводили, когда предстоял выезд в Могилёв-Подольский; иногда пан Сулятицкий отправлялся туда со своей супругой и детьми, порой привозил к тем врача. Чаще бывал в городе по делам, беря с собой в помощники, помимо управляющего, и Стефана Савчука, толкового и трудолюбивого крестьянина, которого недавно переселил в центр села, напротив школы, отправив на окраину, с глаз долой, жившего там ранее неряшливого и ленивого Качура.
Как и у большинства селян, у Стефана и жены его Марии было много детей. Но, справные хозяева, они не плодили нищету; хата его всегда была чиста снаружи и опрятна внутри, хозяйство с лошадью, коровой, овцами, утками и курами, в порядке, дети воспитанны и послушны, богобоязненны и трудолюбивы, привлекательны внешне. Старшие дочери – деловитая и энергичная Югина, на все руки мастерица Олита и несколько невезучая Анастасия ; были уже в замужестве, на выданье Текля, подрастала вслед за ней самая младшая дочь Палагна, которую даже пускали в дом помещика играть с его детьми, её ровесниками. Были ещё сыновья Кирилл и Симон, но мужская часть семьи уступала численностью женской, особенно после того, как, будучи парубком, умер жестоко избитый парнями где-то на окраине за дивчину, которую не поделили, третий сын Тихон.
Жизнь помещика, обустраивавшего усадьбу и село вокруг себя, воспринималась окружающими почти как райская на фоне их собственной бесконечной работы от зари до зари в своем хозяйстве, в нарезанных повсюду участках поля и на панских плантациях, где платили, но не так уж и много. Умам селян было непостижимо, как это при такой всем обеспеченной жизни вдруг взбрыкнула пани София, бледная и безмолвная мать троих детей, и, оставив пана Сулятицкого, сошлась с тем врачом, которого всегда привозили. После этого всемогущий и недосягаемый как бог пан-помещик сник и ссутулился, а потом продал поместье генерал-майору Уварову и навсегда уехал, как сказывали знающие люди, в Проскуров.
- И чого панам не живеться? – недовольно ворчал Стефан, совершенно не понимавший, по причине постоянной занятости и работы ограниченности своей, тонкие движения господских душ.
Тень злосчастной судьбы, павшая на панскую семью, как будто по связующим нитям, коснулось и Савчуков. С отъездом прежнего хозяина и появлением нового управляющего статус Стефана изменился и, то ли из мести завистников, то ли по причине обычного воровства, вдруг бесследно исчезли его утки – целая дюжина крякв, все сразу. С речушки Джанглуйки, которая примыкала к огороду и никогда не было забот с тем, чтобы что-то произошло с птицей, предоставленной самой себе и иногда уходившей непозволительно далеко от дома, но всегда вовремя возвращавшейся обратно. Уж очень сильно переживала пропажу Мария, жена Стефана, женщина терпеливая и спокойная, но излишне впечатлительная; даже слегла от нервного удара. Узнав о столь тяжких последствиях своих действий, злоумышленники выпустили оставшихся уток, но хозяйка поправиться уже не смогла и вскоре после того события померла.
Помрачневший и ссутулившийся, ставший выпивать больше обычного Стефан постарался как можно быстрее пристроить оставшихся дочерей, оказавшихся довольно разборчивыми невестами. Но не стала слушать его советы, заупрямилась общительная Текля, большая вы-думщица на меткие прозвища односельчанам,и настояла выйти замуж за усатого кареглазого Леонтия Шевцова. Человека норовистого и ничем другим не примечательного, хоть и имевшего богатого родственника в Могилёве.
Не принято было в подольских сёлах неволить девчат, махнул рукой на неё Стефан – пусть делает что хочет. Так что Текля обвенчалась с Леонтием и перешла жить к нему в дом за рекой, где попала под власть своенравной свекрови и как-то сразу притихла и сникла. Началась как раз японская война где-то на другом конце света, потребовалось поставить под ружье мужиков больше обычного, и Шевцова вскоре забрали служить, осталась Текля с маленькой дочерью. 
Всё ещё выбирала себе женихов Палагна, девушка заметная, трудолюбивая и очень аккуратная, и старательно готовила приданое – не упускала случая выйти по приглашению зазывавшего на всякие работы эконома и на посадку леса на склоне горы за господским домом, и на посев, прополку, уборку свёклы даже в ненастье, а меж тем вышивала себе сорочки, наволочки и рушники, шила и пряла.
- Гаси лампу счас же! – частенько прикрикивал на дочь отец, когда та засиживалась за работой слишком долго. - Керосин тебе не моча коровьяча.
И вдруг объявился довольно настойчивый претендент на её руку, и, самое неожиданное и не очень приятное для невесты, был он из соседнего села.

***

С Дальнего Востока приходили тревожные вести – вероломные японцы внезапно, за день до объявления войны, обстреляли стоявший в Порт-Артуре флот, потопив несколько кораблей, и, высадившись на суше, начали боевые действия против сухопутных российских войск в Маньчжурии. Посягнуть на великую империю и её могучую армию, ещё относительно недавно одержавшую блистательную победу над турками на Балканах? И кому! Какому-то мелкому островному государству с низкорослым узкоглазым народом совсем другой, буддийской веры? Кого однажды уже хорошенько проучили англичане, спалив корабельными орудиями целый город за убийство самураями всего лишь одного своего заезжего купца? Самолюбие россий-ских патриотов было основательно задето.
Сначала из стрелкового полка на войну, с большой помпой провожаемые всей Жмерин-кой, отправились бравые добровольцы. Но, видать, одних героев, подобных морякам славного крейсера «Варяг», и всего лишь стодвадцатитысячной армии было недостаточно чтоб наказать злодеев, из-за отдалённости мест поначалу потеснивших русских - армия вела оборонительные бои и терпела первые поражения.
Срок службы Константина заканчивался, следовало задуматься об устройстве дальнейшей своей жизни. Возвращение в родные места не сулило ничего хорошего – тяжкий труд крестьянина от зари до зари был гораздо невыносимее царской службы, которая для него после произ-водства в унтеры стала не столь уж и обременительной. Армия росла, и с поступлением пополнения – в полку стало полных четыре батальона, каждый по четыре роты – требовались, кроме офицеров, опытные нижние чины-сверхсрочники.
 У Константина имелась и другая причина для того, чтоб остаться в Жмеринке на сверхсрочную службу. Всё чаще бывая в гостях у  благосклонно относившихся к нему Нечипоруков, он сделал предложение Елене – так называли Иулиану близкие, - которое было принято и ею, и родителями, и нужно было подумать об устройстве их совместной жизни. Жениться, однако, он имел право только после завершения срочной службы, до чего оставалось уже совсем немного времени. А пока, мечтая о будущей жизни и жене, он жил в казарме, занимался муштрой рекрутов, многие из которых прибыли из глухих сел и были настолько бестолковы, что, привыкнув пользоваться ногами только как средством передвижения, с трудом держали строй и совершенно не владели своим телом, ещё больше тупея, когда на них набрасывался с криком и зуботычинами фельдфебель Щегло.
- Как стоишь, скотина? – багровея, орал на них рассвирепевший Щегло. – Ноги куда поставил?! – ударом кулака он подправлял, ровняя, выступившую из общего ряда грудь, плечо, живот, пинком ноги сдвигал пятки, раздвигал на ширину приклада носки ошалевших от его напора солдат. Орал и давал волю рукам, потому что накануне пришлось выслушать неудо-вольствие со стороны старшего офицера роты Свизинского, решившего проверить результаты обучения новобранцев.
- Здорово, братцы! – из-под козырька надвинутой до ушей фуражки критически осматривая неровный строй, задрал голову на тонкой длинной шее, колыхнув кадыком, сипло гаркнул поручик.
В ответ – какой конфуз! - он услышал разноголосый выкрик вразнобой колыхнувшейся массы; старались, но не получилось. Даже взводные побледнели, а здоровенный Щегло вытянулся, покраснел и надулся так, что оттопырились усы.
- Сброд какой-то! – нахмурился Свизинский, повернулся и, ничего больше не сказав, слегка согнувшись и заложив руки за спину, как обычно ходил, удалился.
Работы унтерам предстояло много, потому что, кроме муштры, ещё следовало научить новобранцев быстро одеваться, правильно снаряжаться, не бояться стрелять из винтовки, не говоря уже об умению поражать цель. Хорошо ещё, что ротный, штабс-капитан Крамской, человек более мудрый и уравновешенный, был не столь раздражён результатами и после провального первого марш-броска сказал стоявшим вокруг офицерам:
- Что ж вы хотите, господа? Да, бестолковые – неграмотные потому что. Бегают плохо – так они, пожалуй, только здесь и питаться стали как следует, многие вообще впервые мясо попробовали. Всему своё время, господа, да-с! – И добавил: ; Но поторапливаться всё же надо. Имею сведения, что нас готовят к отправке в Маньчжурию. Да-с, господа офицеры, в Маньчжурию. С чем вас поздравляю. Пробил наш час!
Отправка в действующую армию, возможность чего должен был сознавать и быть гото-вым к тому каждый военный, особенно после объявленной мобилизации, сильно расстраивала личные планы  Константина. Вполне возможно, что ему и не судьба стать мужем Елены, если погибнет в далёком краю или будет искалечен в бою. Не радовало даже то, что при некотором переформировании полка перед отправкой он стал старшим унтером.
Отправляемые батальоны выстроились на плацу перед посадкой в поданные прямо к расположению полка вагоны; сундучки с личными принадлежностями, подсумки и ранцы, серые шинельные скатки были уже отнесены туда. Собралось довольно много возбуждённых провожающих и зевак, в разношерстной толпе которых Константин хорошо видел цветастый платочек Елены, стоявшей рядом с матерью, Ксенией Никифоровной, и её братом в железнодорожной фуражке; как Константин узнал потом, Евгений Иванович машинистом вёл головной поезд полка. Выделялась белизной одежд местная знать, расположившаяся рядом с командованием полка. Под иногда выходившим из-за облаков ярким летним солнцем золотились хоругви и рясы прибывших священников, блестели трубы полкового духового оркестра и иконы, часть которых отбывающие должны были взять с собой. Молебен с обнажением голов и коленоприклонением, гимн «Боже, царя храни», исполненный почему-то дважды…
- Па-взводно, спррра-ва, - раздалась раскатистая, с большими интервалами между словами, команда. – Шаго-ом арш!
Колыхнулись штыки взятых на плечо винтовок, и, сопровождаемый оркестром, про-щальными выкриками и бегущими рядом мальчишками, полк отправился на погрузку – офицеры в находившиеся в середине составов пассажирские вагоны, солдаты с унтерами – в теплушки с двухъярусными нарами.
Суета отъезжающих у вагонов постепенно прекратилась, едва сдерживаемые полицией провожающие приблизились к вагонам. Константин видел подошедшую со всеми вместе Елену, которая помахивала время от времени ему рукой с зажатым в кулачок кончиком платка и грустно улыбалась. Раздался звук рожка, резкий гудок паровоза, слегка дернулись, качнулись вагоны, и состав тронулся, медленно набирая скорость. Провожающие сначала шли следом, что-то выкрикивая и прощально размахивая руками, потом стали отставать и вскоре уже невозможно было различить среди них знакомые лица. Лишь босоногие мальчишки всё ещё бежали, спотыкались, падали, тут же вскакивали и снова бежали, пока не отстали и остались да-леко позади даже самые шустрые из них.
Жмеринка исчезала вдали, и Константин в открытую дверь смотрел на дорогу, по которой когда-то ехал сюда. Винница, Казатин, нисколько не изменившаяся Попельня, через которую проехали на второй день, не останавливаясь; на ходу он с содроганием всматривался в лица людей, оказавшихся поблизости от путей, надеясь, что мог попасться кто-то из его села или даже родичи, но никого не опознал.
На железной дороге, было заметно повсюду, формировались воинские эшелоны, грузи-ли на платформы пушки, походные кухни, загоняли в вагоны коней… Наполнялся пехотными полками, артиллерийскими бригадами, кавалерией формируемый 10-й корпус его превосходительства генерала Случевского. Из Киева, где составы задержались больше обычного, Константин смог отправить Елене красивую цветную открытку с целующейся франтоватой парой и надписью: «Кто целовать так страстно умеет, мое сердце нежной любовью согреет». Текст ему показался не очень подходящим, но уж такую открытку принёс ему фельдшер Василий Русев, побывавший в громоздившемся каменными домами в отдалении на возвышенности огромном городе.
- Сто тысяч человек проживает, - пояснил Русев. – Представляешь?
- Нет! – признался Константин.
- В Жмеринке пять тысяч, значит, в двадцать раз больше.
Несмотря на пояснение, всё же трудно было представить в одном месте в двадцать раз большее количество людей.
Русев его ровесник, с которым он был хорошо знаком в полку раньше, но ещё больше сблизился в дороге по той причине, что очень скоро наскучили одни и те же лица в вагоне и приятно было на остановках пообщаться с кем-то другим.
Больше, чем город, оставшийся неизвестной и недоступной громадой каменных строе-ний, поразил всех Днепр, когда с высокого берега вдруг выехали, замедлив ход, на мост и с высоты птичьего полета представилась панорама с бескрайними водными и степными просторами. В вагоне непривычно долго потом все молчали, потрясённые увиденным, и даже не курили; большинство из ехавших знали до сих пор лишь два места на Земле – где родились и где стали служить, и только сейчас познавали всё многообразие мира.
- А окиян-море, кажут, и того больше! – произнёс наконец кто-то.
- Больше! – сказал прислонившийся плечом к стенке вагона невысокий и безусый Антон Радиловский; в солдаты он попал из студентов после каких-то волнений и находился под особым присмотром. – В него много таких больших и других самых разных рек впадает.
- А настоящее море мы увидим?
- Нет, скорее всего, - вступил в разговор Леонтий Шевцов, поправляя развеваемые встречным ветром длинные усы.

***

На престольные праздники, которые в тот раз проходили в Юрковцах, уже в церкви прихожане присматривали, кого из приехавших из окрестных сёл можно было пригласить к себе в гости на обед и калачи, раз так заведено, но чтоб это было самим приятно и, чего грех таить, выгодно. Так в доме Савчуков оказались Митрофан Винничук и его жинка Дарина, дочь старосты из соседней Грабаровки.
Дарина уже давно приглядывала невесту для своего третьего сына, Григория, и делала это столь разборчиво, но пока ничего не получалось – то дивчина попадётся пригожая, да из семьи не очень хорошей или в работе невидная, то, наоборот, из крепкой семьи и работящая, да лицом не вышла… А когда увидела в церкви Палагну да распросила про неё, то сразу же и решила, что это как раз та, которую она ищет, и через неделю снова пожаловала в Юрковцы.
Выслушав Дарину, Стефан Савчук покрутил отвисший седой ус, призадумался и с отве-том не торопился. Сватовство родни старосты было ему приятно, однако же у тех имелось уже четыре сына и дочь, и при делёжке наследства, следовало ожидать, каждому из них мало что достанется. С другой стороны, Григорий хлопец им известный и видный – отслужил службу царскую младшим унтером, грамотный, работает на железной дороге, ходит, почти как пан, в хромовых сапогах и с дорогими швейцарскими часами. И узнавшая о таком сватовстве Палагна не очень обрадовалась – уезжать из центра большого красивого села в глухомань, какой ей ка-залась Грабаровка, да ещё на самый дальний край её, где на склоне горы под станцией жили Винничуки, она никогда и в мыслях не имела. Да и жениха себе представляла каким-то другим...
- Не така й глухомань! – не согласился с ней Стефан. – Церква есть, железница и станция даже краще нашей, с першим классом для панив… И хлопець помитный, самостийный. Чого ещё?
А пухлая Дарина, настойчивая и громкоголосая, не отставала от них, каждую неделю заставляла мужа запрягать коней и, ругая всю дорогу его за то, что устраивал ей на возке не очень удобное сидение, заявлялась к родителю приглянувшейся ей Палагны с подарками, пока Стефан не дал согласия на засылку сватов. И уже в четверг, день бога Громовика, покровителя плодородия и брака, возок сватачей с женихом и его дружком остановился у ворот дома Сав-чуков. Названый посол-боярин Юхим лихо спрыгнул, пригладил усы, ободряюще подмигнул нервно дёргавшему воротник рубашки и галстук Григорию, и постучал в окно. 
- Ехали в Ярышев, та смотрим – ночь на дворе, - обратился он к выглянувшему из сеней празднично одетому, в красиво вышитой рубашке - Стефану. – Не дадите ли переночевать у вас, люди добрые?
- Просимо! – в один голос сказали Стефан и вышедшая вслед за ним в накинутом платке жена старшего сына, исполнявшая роль хозяйки.
Юхим и другие сваты вошли в хату, несколько взволнованный и всю дорогу молчавший Григорий с дружком остались в сенях, откуда через оставленную неплотно закрытой дверь слышна была и частично видна вся церемония начала сватовства.
Юхим вытащил из мешка хлеб, поцеловал его и передал хозяину. Стефан принял и тоже поцеловал хлеб, положил его на стол, что означало – отказа нет. Сваты оживились и наперебой, стараясь блеснуть красноречием и выдумкой, стали объяснять почему они явились в столь поздний час – с утра охотились на куницу, да ушла она от них куда-то сюда. Всё это слышала и Палагна, которая находилась в комнатушке рядом, и удивлялась, что точно так же было у её старших сестер и сваты ничего нового так и не придумали, сейчас станут говорить о кунице - красной девице. И ещё она пыталась получше представить себе жениха, которого видела давно и тогда не очень внимательно рассмотрела его, лишь запомнила показавшиеся ей строгими серые глаза под слегка сдвинутыми бровями.
- Пробачьте, гости дорогие, к нам у середину села из лесу она нияк попасть не могла, – развёл руками Стефан и указал тем на выход. – Так что звиняйте!
Тут вошёл молодой с дружком, поднялась шутливая перебранка, и вышла, как полагается в таких случаях, Палагна, румяная от волнения. Она взглянула на улыбнувшегося ей разнаряженного Григория и опустила глаза.
  - Гляньте, молодец какой! – показал развесёлый Юхим на Григория, который в железнодорожной форме, белой рубашке с галстуком, шевровых ботинках выглядел очень важно, и тут же добавил: - Просим вашего согласия на шлюб.
- Не, не! – отмахнулся якобы несговорчивый Стефан. – Одна у меня дочка осталась, без неё мне никак. Так что звиняйте!
- Мы ж приданого ещё приготовить не успели, – поддержал отца сын Кирилл.
– Нет, нет!
- Давайте её спросим! – настаивал Юхим.
- А чого спрашивать?
- Нет, спросим! – дружно настаивали сваты. – Давайте спросим! Спросим её давайте!
Стефан умолк и все стихли, обратив взоры на Палагну.
- Согласна! – едва слышно сказала она, почувствовав, как сильно застучало сердце. - «Господи, Вседержителю, Боже сил и всякия плоти… Бессмертный царю, прими моления наши…»
- Так неси рушники! – сказал ей отец.
Накануне свадьбы Палагна с подругами, украшенными вплетенными в волосы разно-цветными шелковыми лентами, обходили Юрковцы.
- Просит батько и я прошу вас прийти к нам завтра на свадьбу! – кланялась невеста хозяевам.
На другой день, усадив невесту на подушку – символ богатства и счастья,  девчата-светелки одевали Палагну. Им помогала Текля, сдержанная и печальная в последнее время; она надела венок с широкой и длинной ярко-красной лентой на голову сестры, посмотрела, хоро-шо ли видны выступающие из-под юбки дорожки яркой вышивки, поблагодарила девушек, после чего все вышли. Нарядно одетые Стефан и сыновья, старшие сестры с мужьями и детьми ждали их во дворе и сообщили, что жених с родней и дружками уже проехали верхней дорогой к церкви. Они вышли на улицу, обогнули школу и неторопливо-торжественно поднялись к хра-му, двери которого были открыты настежь, и уже издали находившиеся там поблизости знаками показывали, что всё готово и их ждут.
- Здравствуй! – сказал сияющий, нарядный и прилизанный, очень красивый в этот день Григорий, немного смущённый очарованием суженной.
Он осторожно и нежно взял её за руку. Торжественно-сдержанно поздоровались и все остальные, после чего подали иконы – невесте Матери Божией, жениху святого Николая-угодника, в левую руку каждому. Вошли в полумрак пахнущего ладаном просторного святи-лища и направились к освещённой свечами паперти, где в золочёной ризе стоял ожидавший их батюшка. Они направились к нему, он шагнул им навстречу.
- Венчаются раб божий Григорий и раба божия Палагна, - размашистым привычным движением осенил крестом каждого из них священник.
Они взяли поданные им свечи, а от волнения даже прослушали обращение к ним батюшки, лишь уловили в какой-то момент, что надо давать друг другу клятву и все присутствующие ждут их слов.
- …Я беру тебя как помощницу!
- Я беру тебя как помощника!
- Господи, благослови! – затянул басом священник. – Аминь…
Через открытую настежь дверь потянуло сквозняком, и свеча у Григория, почему-то горевшая не очень ровно, колыхнулась и вдруг погасла. Дурное предзнаменование! Юхим дрожащими руками, стараясь как можно быстрее, чтоб сгладить неприятный осадок от такого происшествия, зажёг свечу.   
После венчания окружённая родней и зеваками процессия прошла к дому Савчуков, где молодые расстались до вечера - Григорий с родичами и дружками уехал в своё село, а Палагна с подругами прошла в хату, за стол. 
А меж тем на улице возрастал шум – собирались родственники, приглашённые; больше всех и в разнобой пришло Апостолов, с которыми породнились через Югину, чуть раньше и сразу все появились Овчаруки – родня по мужу Олиты, за ними дружное семейство Кухарчуков - по линии Анастасии… Когда молодая с подругами вышли, заиграли музыканты, и они стали танцевать во дворе.
…Косы распустила, по плечам пустила,
Ой, Боже мой, Боже, что я натворила…
Сдержанный и грустный танец! А вот-вот должен был уже появиться и молодой. И точно – оживились стоящие в ожидании на улице люди, послышался шум приближавшихся воз-ков, гиканье, топот лошадей, и лихо подъехали Григорий с родителями и дружками. Сошли и шагнули к воротам, но им перегородили дорогу, не пустили во двор; лишь поздоровавшись со всеми с поклоном и выложив выкуп, Григорий проник туда. Здесь его ждала смущённо улыбающаяся молодая жена – видела она всё это у других, а сегодня выступает в одной из главных ролей.
- Жить вам долго и мирно! - Стефан поцеловал подошедших к нему дочь и зятя, осы-пал их зерном и подал им икону.
Молодые поблагодарили отца и поцеловали его. И родители Григория благословили и поцеловали их. Тут вынесли и положили на стол большой каравай, накрытый вышитым полотенцем. Молодые поцеловали каравай, отломили кусочек и попробовали его, после чего, взяв-шись за руки, пошли в хату. Теперь кусочки каравая отщипывали другие, после чего следовали за молодыми.
Дружки завели молодых за стол, поставив её слева, его справа, связали полотенцем руки у локтей и усадили на лавку, покрытую вывороченным наизнанку кожухом. На руки им подали детей – ей мальчика, ему девочку, смущённых своим участием в действии и счастливых. Появился ждавший этого момента «гость», степенный дядька Федор, развязал им руки. Они отпустили детей и предложили гостю выпить чарку горилки. 
Тут родители запросили всех угощаться, энергично заиграла музыка.
- До дна за здоровье молодых!
- За их счастье!
- Пейте за их счастье!…
А вечером дружки взялись за сундук приданым, с искусно изображаемой натугой подняли его на возок, куда уложили и подарки гостей, и молодую повезли в Грабаровку. Гуляли ещё несколько дней, переезжая туда и обратно, потом к мужу перевезли и девичий скарб Палагны, и она окончательно покинула Юрковцы.

***

Со временем восприятие нового притупилось. Да и смотреть было не на что – скудная природа, иногда попадавшиеся убогие русские деревни с приземистыми почерневшими бревенчатыми домами, обутые в лапти невзрачные бородатые люди, выглядевшие букашками на огромных просторах… Разве что ещё раз потрясла воображение своей водными просторами Волга, несущая большие дымящие пароходы. После однообразных унылых степей появился лесистый Урал, где поезд с трудом шёл на подъём, медленно и как будто осторожно прижима-ясь к нависающим скалам и крутым склонам вдоль быстрой реки, у которой пролегала железная дорога.
Останавливались довольно часто – чувствовался затор от идущих на восток воинских поездов. Шутка ли – один только их корпус занимал девяносто вагонов. Забот в пути особых не было, однообразные разговоры о родне и близких надоели почти всем, и всё чаще солдаты молчали, замкнувшись в себе, о чем-то думая, надсадно раскуривая едкую махорку. Пробовали петь подходящие к настроению грустные песни про козака, который просил дивчиноньку дать ему платочек прикрыть его очи, когда в бою сгинет, но народные, да ещё и украинские песни в армии не поощрялись, запевать же, сидя в вагоне, привычные строевые не тянуло. Возможно, в незанятых умах рождался вопрос, на который они не могли найти ответ – зачем их везут в столь далёкие края? Иногда он возникал и у Константина, но, как известно, рассуждать им всем не положено, так что он отгонял все рождавшиеся сомнения и в самом начале пресекал разговоры, которые могли вывести на такую тему других. Поначалу особенно часто приходилось сдерживать любившего поговорить худого и крючконосого Радиловского, от которого и сам Константин, не выдавая, правда, своего незнания и интереса, услыхал много для себя нового.
- Разговорчики! – старший унтер хмурился, когда беседа в его вагоне могла привести к подобным серьёзным темам, и бывший студент, быстро уловив его настроение, замыкался в себе и умолкал надолго, о чём бы разговор дальше ни шёл.
На остановках же, где простора и свободы для общения было больше, как однажды краем уха слыхал Константин, Радиловский занимался самой настоящей агитацией ; пояснял своим товарищам, что война с японцами нужна только царю и его приближённым, которые непрочь заграбастать чужие земли и нажиться на том.
- Это захватническая политика, где схлестнулись хищнические империалистические интересы царизма и Японии. А мы должны свои головы…
Замечая приближение бдительного унтера, он замолкал.
Константин иногда даже стал задумываться – а не доложить ли, как положено, о таком поведении подчинённого начальству. Тем более, что слова Радиловского, по-видимому, находили отклик - Леонтий Шевцов, например, солдат пошустрее остальных, родом из какого-то большого села где-то у Днестра, ближе всех к тому тёрся и со временем стал рассуждать почти так же предосудительно. Что будет со всеми остальными к концу их пути? Разложение духа! Докладывать он, однако, не стал потому, что, как заметил, у самих господ офицеров в голове творилась каша. Прогуливаясь где-нибудь в стороне от вагонов в часы длительного ожидания отправления, они порой такое говорили, что лучше было того и вовсе не слыхать никому.
- … Без конституции мы так и останемся навсегда отсталым от цивилизованных стран феодальным государством. Слыхали новость? Шефа жандармов Плеве убили. Революционер Сазонов. Смелые, однако ж, отчаянные люди! Царь и его окружение неспособны справиться с нарастающей революцией, с проблемами общества. Повсюду народ протестует против нищенской жизни, вот ему и понадобилась небольшая победоносная война. Ради сохранения трона он готов положить где-то в чужой стране сотни тысяч голов…
Услыхать такое о самодержце, о котором говорить принято не то что с почтением, а некоторым даже внутренним содроганием? Да они же все, казалось ранее, готовы были жизнь отдать за царя! У Константина глаза на лоб полезли. И кто говорит? Прогуливающиеся неторопливо вдоль вагонов ротный Крамской с поручиком Принько.
- … Какая к черту победоносная! Потерпели поражение на Ялу, теперь под Вафангоу, отступаем к Ляояну. Это ставит Порт-Артур в крайне трудное положение.
- И, заметьте, мы не имеем значительного численного превосходства противника над собой, можно бы и ударить как следует. Где лучшие традиции русской армии, когда побеждали не числом, а умением? Вспомните Суворова. А раньше – воевода Евпатий Коловрат с двухтысячным отрядом разбил два десятитысячных отряда татар, один за другим. М-да! Так ведь и всю кампанию проиграть можно!
- Куропаткин, как полагают многие, не может командовать армией. Да, он был прекрасным начальником штаба в войне с турками. Но вспомните, что сказал о нем Скобелев? Куропаткин может быть только вторым лицом. Да-с!
- Но ведь назначают не по делам и способностям, а по близости ко двору...
В дороге тесно, поэтому иногда невольно Константин приходилось слушать обрывки подобных разговоров офицеров, почему-то не очень его остерегавшихся, и с удивлением он отметил, как по-разному рассуждают они об армии и её командовании, об исходе  войны, государственном устройстве, каком-то грозящем обществу всеобщем бунте и революции. Народниках, нигилистах, интеллигентах, социалистах… Масса незнакомых учёных слов! Урапатриотического настроения, с коим покидали расположение полка, за время их длительной поездки явно притупилось.
Он поделился своими наблюдениями с Русевым, рослую фигуру которого легко можно было найти в любом месте их стоянок.
- Обстановка не та, где можно патриотизм проявлять, - ответил тот. – Признайся честно, самому тебе очень хочется где-нибудь за тридевять земель башку свою положить? Да ещё неизвестно за что?
Константин пожал плечами – он не думал, да и не должен был задумываться о таком.
- Скучная дорога, где нет выпивки, дам, без которых некоторые господа офицеры просто не могут физически, - продолжал Русев. - Ваш Свизинский… - он оглянулся и, взяв за локоть Константина, понизил голос: - Только между нами! Так он у меня после Киева до сих пор от гонореи лечится, у проститутки какой-то отметился. Какой уж тут патриотизм! В карты господа офицеры режутся всю дорогу, свое двойное жалованье просаживают…
Поезда, меж тем, спустившись с Уральских гор, пересекли ещё одну огромную равнину, конца и края которой, казалось, не будет, прошли мосты через устремлённые на север реки одна шире другой, упёрлись в студёный Байкал, где железная дорога прерывалась.
- Вот оно – настоящее море! – восхищались солдаты, выгружаясь и поеживаясь от дувшего с воды прохладного ветра.
Подались к дымившему трубами огромному кораблю - парому «Байкал», на который уже грузились, заезжая по рельсам прямо на палубу, вагоны. Десяток, второй, и ещё больше.
- Вот это да!
- А до Японии на нём доплыть можно?
- Да это же озеро! – пояснил Радиловский. – Оно не имеет выхода, поэтому и озером является. А славным морем называют в народе священный Байкал за размеры и глубину.
- А мы куда же поплывём?
- Как куда? Переплывем на тот берег и снова на поезд сядем.
- И снова столько же ехать?
- Думаю, что уже поменьше.
После переправы на восточный берег переночевали в сырых бревенчатых бараках, через которые прошли уже тысячи их предшественников, и утром снова сели в свои вагоны. Поезд пошёл на юго-восток, и скоро начались степи Маньчжурии, опалённые солнцем, сверкающим целыми днями на безоблачном небе. Становилось всё жарче, полоскавший через открытую дверь воздух почти не охлаждал, и всё время хотелось пить, быть может, потому, что, по приказу, из гигиенических соображений, употребляли невкусную кипячёную воду и лишь изредка чай.
За Харбином, типично русским городом среди китайских селений, повернули на юг. Это была совсем чужая страна, хотя аккуратные пристанционные посёлки напоминали о далёкой отсюда России. Всё больше попадались окружённые глиняными стенами китайские селения среди редких рощ и бескрайних полей однообразного гаоляна. Низкорослые китайцы, или, как их называли, манцзы, в конусообразных соломенных головных уборах и коротких синих штанах мужчины и женщины, редко использующие лошадей или верблюдов, ловко переносившие всё на себе в корзинах и на коромыслах… Были они, похоже, совершенно безразличны к войне и приехавшим на их землю русским. Кроме назойливых торговцев, старавшихся всучить тем всякую всячину за любые деньги.
- Чудно! Ей-богу, чудно!
-  Что край, то обычай, что сторона – то новина…
По множеству стоявших на железнодорожных путях составов с военными грузами, санитарным поездам, имевшим потрёпанный вид военным чувствовалось приближение района боевых действий и места назначения корпуса.

***

Вписавшаяся в довольно крутой склон под самой станцией, стоявшая в отдалении от остальных домов села, словно слишком далеко отлетевшая горошина от горсти брошенных бобов, старая хата Винничуков была довольно тесной для всех её обитателей, хотя удачно женившийся на богатой односельчанке самый старший сын Марко и ушёл в примаки, а женатый на болезненной Христине средний сын Андрей с двумя малыми детьми летом жили в расположенной пониже, у колодца, недостроенной новой хате. Домашним хозяйством безраздельно управляла требовательная к себе и другим и, не сказать по пышному телу, работоспособная Дарина, которая подгоняла и уже не очень сильного мужа, покрикивала на сыновей, двое из которых – Григорий и Терентий – работали на станции и в делах домашних участвовали меньше, подстёгивала невесток. Она быстро определила и круг обязанностей Палагны, предоставив ей работы, на которые до того приходилось приглашать батраков, да не одного. Так что работать приходилось от зари до зари, что было привычным для молодой работящей невестки; несколько тяжелей ей было жить бок о бок с другими людьми, да ещё и в тесноте, свыкнуться с новыми порядками и делать всё только в точности так, как скажет свекровь.
- Иди свиней накорми. Поросяток отдели, не то объедят. Да и вычистить хлев пора было бы!
- Куры в огород зашли, чего никто не смотрит за ними?
- Замочить бельё для стирки надо. Назавтра стирать всё…
Голос и указующий перст свекрови настигал Палагну везде, приходилось работать и за себя, и за слабую Христину. А ведь ещё не наступала самая тяжёлая для селян пора – жнивьё.
- Боже, очисти меня, грешную, избави мя от лукавого, и да будет во мне воля Твоя!.. - крепилась Палагна.
Муж Палагне попался хороший, спокойный и добрый. Но не радовали её и существую-щие в семье порядки, и жизнь на самом краю села, откуда в дождливую погоду до центра до-бирались, поднимаясь к железнодорожным путям ; чтобы обойти непролазную грязь. Непри-вычным был и вид на подступавшую совсем близко голую морщинистую гору напротив, гро-хот проходящих, казалось, над самой головой, поездов. Сначала по долине распространялся неясный шум, который постепенно усиливался, и можно было точно сказать о приближении поезда, однако же он появлялся всегда неожиданно из-за поворота у горы, около семафора, многократно отражаемым в долине гудком извещая станционных служащих о своем подходе. Тогда Палагна останавливала работу и глядела на стремительный черный паровоз и выкаты-вающиеся вслед за ним разноцветные пассажирские вагоны, которые, проехав станцию, через совсем небольшое время уже будут в Юрковцах, где прошло её беззаботное девичество и, быть может, на них так же, как она здесь, станут смотреть её отец, кто-нибудь из сестёр или братьев. Сотрясая дом и наполняя долину шумом, поезда проходили утром и вечером, и вскоре Палагна к тому привыкла и даже ждала их, даже стала по ним определять время.
Жить всем в тесноте старой хаты было невозможно, особенно после того, как ещё женился и самый младший сын Терентий; тогда Митрофан решил, что пора произвести раздел, рассёк на три равные доли принадлежавший ему участок земли от станции до дороги, разметил расположение ещё двух хат, в один ряд со строящейся новой. Такое решение Палагна встрети-ла с радостью; недовольным почему-то остался лишь самый старший из братьев и почему-то злой Андрей, который, догадывалась она, надеялся заполучить себе в наследование всю землю. А почему бы и нет, если Григорий и Терентий неплохо зарабатывали на железной дороге и, по его мнению, в хозяйстве особенно не нуждались? Эти несбывшиеся желания наложили неблагоприятный отпечаток на последующие отношения с оказавшейся ближайшей к нему соседкой Палагной, особенно когда отсутствовал дома муж.
- Силой честнаго, животворящаго Креста спаси нас, Господи, от всякого зла! – тяжело вздыхала сдержанная Палагна после таких стычек и продолжала свои дела, конца и края кото-рым в этом хозяйстве не было.
Стройка дома, однако, двигалась медленно; мужья не так уж много времени могли уделять своим домашним заботам, а всем остальным были предостаточно и других хозяйственных дел, да и средств для быстрого строительства недоставало. Как ни старалась энергичная Палагна, сама она много сделать тоже не могла, особенно после того, как забеременела и родила сына, которого назвали Володей. Так что переехала молодая семья жить в готовую половину недостроенной хаты ещё нескоро.

***

10-й армейский корпус генерала Случевского занял позиции юго-западнее Ляояна, по одну с неприятелем сторону мутной реки Тайдзыха, на левом фланге обороны готовящейся к очередному сражению русской армии. Справа располагались уже обстрелянные Сибирские корпуса – бородачи в грязно-зелёных небрежно перекрашенных рубахах и бескозырках; спасительный маскировочный цвет отличал их от сверкающих белизной вновь прибывших. Глядя на бывалых соседей, Константин отметил, что война никак не отразилась на облике безразлично спокойных, жилистых мужиков, созданных, как казалось, больше для работы. Война пока что воспринималась тоже только как работа по возведению оборонительных сооружений, выполняемая большой артелью в пекле донимавшей всех летней жары. Повинуясь какому-то неведомому плану, куда-то перемещались отряды пехоты в очень неподходящих для жарких мест тяжёлых сапогах, со скатками тёплых шинелей через плечо, вещмешками на потемневших от пота спинах. Вслед за пехотой пылили двуколки, четырехколёсные арбы обозов.
- Силища какая собралась! – сказал, оглядывая огромное занятое армией пространство, Щегло. – Неужели и на этот раз наша не возьмёт?
Единственное, кого пока ни разу не видели проехавшие полсвета солдаты, так это японцев; не видели, как ни вглядывались в сторону затаившегося противника. Может, те и не собираются вовсе воевать больше, увидев перед собой такую огромную армию? Говорили, что у русских войск и пушек здесь больше, чем у япошек, что возвышающаяся над местностью гора на правом фланге, со светло-коричневой вершиной, с которой видать всё окрест, тоже у русских, так что бояться супостата не следовало. Здесь должно было состояться решительное сражение, которое могло переломить ход войны, для чего имелись все основания. Упавший было за долгий изнурительный путь моральный дух стал подниматься – все хотели стать участниками знаменательной, исторической битвы.
Константин заполз в низкую походную палатку, поплотнее, чтоб не проникала мошкара, подоткнул за собой полог. Несмотря на поздний час, было душно и спать не хотелось вовсе, быть может, потому, что рядом вовсю храпел Щегло. Константин вообразил Елену, которая даже и представить себе не могла, где сейчас оказался её суженый. Вот будет о чём рассказать после возвращения! Если, конечно, не убьют, что может случиться даже завтра. Он попытался представить себе, как его могут убить – вспорют штыком в рукопашном бою, попадут издали пулей или разнесёт его взорвавшейся над головой шрапнелью, которую здесь называют шимозой. Любой вариант был неприятен, поэтому он стал думать о другом – как выйдет победите-лем, получит награду, приедет домой героем…   
Проснулся Константин от непонятного и тревожного гула, доносившегося со стороны горы. «Началось!» – определил он и почувствовал, как в волнении забилось сердце. Щегло уже оделся и на четвереньках выбирался наружу. Гул и грохот усилился, и Константин понял, что это – артиллерийская канонада, когда залпы великого множества орудий и непрерывные взры-вы снарядов где-то вдали сливаются воедино.
Рота быстро заняла позицию на земляном валу, ощетинившись штыками в сторону степи перед рекой, где заранее выкосили широкую полосу гаоляна, и ждала. Где-то позади рвануло несколько как будто случайно залетевших шимоз, в ответ им мощно бабахнули наши орудия. Слева послышался звук рожка и раздались дружные винтовочные залпы, а перед ними всё ещё никого не было видно, хотя уже рассвело окончательно. Стал накрапывать мелкий дождь, отчего видимость ухудшилась. Основные события, похоже, развивались на правом фланге обо-роны, где канонада не стихала и даже усилилась, переместившись на север.
- Вон они! Вон! – вдруг заорал чуть ли не во всю глотку оказавшийся рядом с Константи-ном Шевцов.
- Тише! – жестом руки остановил его Константин, потому что теперь уже и он, и все остальные видели вдали японцев, группами перебегавших куда-то в сторону; в одежде цвета хаки на фоне зелени они действительно просматривались плохо.
- Рота! Залпом… товсь! – поднялся сзади и скомандовал, продолжая всматриваться в би-нокль, Свизинский.
Константин попытался поймать кого-то из японцев в прицел винтовки, но то не очень получалось – они были далеко и куда-то быстро перебегали, то появляясь, то исчезая, так что он долго не мог определиться, кого же из них можно удержать на прицеле до команды на стрельбу. Мешало и учащённое дыхание – целился ведь не в находившуюся на стрельбище мишень, а живого человека, которого после выстрела могло сразу же не стать.
- Рота, залпом пли! – взмахнул шашкой Свизинский.
Залп был нервный, но дружный, однако же не было видно, чтоб он нанёс противнику ощутимый ущерб: те обратили внимание на то, что попали под обстрел и залегли. Видно, в их задачу не входило сражаться здесь, поэтому через некоторое время они, дав несколько выстрелов в сторону русских, быстро поднялись и исчезли в зарослях находившегося у них за спиной гаоляна. Оборонявшиеся переглянулись облегчённо и заулыбались даже – выдержали боевое крещение, и враг бежал. И тут только заметили, что никак не реагирует на окружающих Лебедев, с опущенной на землю головой лежащий неподвижно на бруствере. Со страху, что ли, об-мяк? Первым подбежал к нему Щегло и, быстрым движением повернув тело, заорал:
- Санитары!
Подбежали два санитара с носилками, подошли и те, кто был рядом, и увидели, что пуля скользнула по правому виску, содрала кожу и смяла кость - ухо и щека залиты кровью. Лебедев был мёртв.
Все стояли в некотором оцепенении, когда санитары уносили труп.
- Рота! Товсь! – прозвучала команда и они как будто вспомнили, что на войне и перед ними противник, и заняли свои места, но уже с другим настроением.
Было ещё несколько незначительных перестрелок в тот день, в то время как на правом фланге всё кипело и упорная артиллерийская перестрелка стала стихать только к вечеру. Дож-дик то переставал совсем, то возобновлялся и усиливался, и не заметили в напряжённом ожи-дании развития событий, как вдруг сгустились тучи и разразилась сильнейшая гроза. В наступившей внезапно кромешной тьме молнии раскалывали небо прямо над головой, освещая на мгновение неузнаваемые контуры окружающих людей, и невозможно было укрыться от лившего с небес сплошного потока воды, и нельзя было нащупать твёрдый островок земли среди хлюпавшей под ногами жидкой и скользкой грязи. Непонятно было совершенно, что происходит кругом, какова судьба сражения, как вдруг поступил приказ на отход за реку, которая вздулась от дождя и несла свои мутные воды с угрожающей скоростью. Манёвр был непонятен, походил на отступление, но всех устраивал – получили боевое крещение, с небольшими потерями даже, а за такой бурной рекой надёжнее, да и командованию, в конце концов, виднее что делать. В образцовом порядке, как на учениях, полки корпуса по наведённым понтонам переправились через разбушевавшуюся Тайдцзыхе.
После бессонной, тёмной и душной ночи с купелью в воде и грязи настал день с нестерпимой жарой. Накануне всё заливало водой, а сейчас оказалось, что нечего пить, колодцы пусты. Японцы, решив вчера какие-то свои задачи на правом фланге, за которым горел город, взялись за корпус Случевского, наседая на него со всех, казалось, сторон. Вскоре всё перемешалось, одни отступали, другие ходили в атаку, как оказывалось порой в сплошной неразберихе, даже на своих. Голова раскалывалась от бессонницы, напряжения и жары, разомлевшие люди были измучены и засыпали, дурея, там, где останавливались. Сплошной поток обозов, санитарных конных упряжек, разрозненных отрядов пехоты отступавшей армии двигался на север, пытаясь оторваться от понёсшего, как оказалось, не меньший урон врага, по той причине неспособного на преследование побеждённых и в этом сражении русских.

***

Постепенно Палагна осваивалась на новом месте и привыкала к жизни на окраине, шуму поездов, пыхтению паровой машины водокачки, находила отраду у речушки напротив, где на перекате, следовавшем сразу после живописного тенистого затишья под склонёнными вербами, полоскала белье, вымачивала, придавив ко дну камнями, коноплю. Простиравшееся вдаль открытое пространство за поросшим невысокой плотной травой лугом на берегу вселяло чувство свободы, растущий у склона дом с обозначенным земельным участком – сознание независимости. Муж её Григорий, в отличие от старшего брата, был человек спокойный, уравновешенный, чему, вероятно, способствовала требующая таких качеств ответственная работа мас-тером на станции; ещё бы – обеспечивать движение таких железных махин! Палагна пока что, быть может, и не любила его, но достаточно уважала и временами даже гордилась, что у неё такой хороший и почитаемый всеми селянами муж.
Стройка дома требовала больших денег, и Палагна стала придумывать, как бы приработать к тому, что получает её муж. Она уже знала, что иные ловкие люди ездили в знаменитую своими базарами соседнюю Кукавку, что отстояла от села всего лишь в семи верстах, покупали там товары подешевле и выгодно сбывали их в других местах, в тех же Юрковцах, например. Пару раз она уже бывала на том базаре со свекрами и была поражена размахом торговли – вся широкая площадь перед господским домом и церковью и прилегающие улицы были тесно заставлены возами, рядами с приоткрытыми, расстеленными на земле мешками со множеством самых разных товаров и массой толкущихся среди них покупателей. Стоял галдеж от пере-бранки торгующихся, ржали осаждаемые в тесноте кони, мычали непонимающие как оказались здесь коровы, визжали переносимые в мешках свиньи, кудахтали удерживаемые за ноги вниз головой куры. Где-то играла музыка, чуть ли не под ногами оказывались протягивающие руки за подаянием нищие, едва слышимый гусляр пел песню про народного героя – казацкого сотника Бабия, о котором Палагна ничего не знала, быть может, потому, что родом была из совсем другого села.
Купленное выгодно было продать как можно дальше, в Могилёве, например, что подсказала жившая по другую сторону реки Варвара, бойкая крепкая молодица; она решила воспользоваться тем, что муж Палагны работает на станции и может пособить им сесть на товарняк, проехать бесплатно - иначе какая же выгода?
- И куда же это молодицы собрались? – спросил, сопровождая женщин и оглядывая их тяжёлые мешки и кошёлки, молодой помощник машиниста, весь в мазуте и угле, с которым предварительно договорился Григорий. – На базар, так?
- Да! – признались те, несколько смущённые его пристальным вниманием.
- Понятно! – обойдя с ними паровоз, помощник машиниста подвёл их к вагонам, где, с трудом отодвинув, приоткрыл тяжёлую дверь. – Давайте сюда! И сидите здесь, пока я вас не открою.
- Нечипорук, ты куда пропал? – крикнули с паровоза.
- Я  здесь! – откликнулся помощник и задвинул дверь, оставив женщин в полумраке пустого вагона, в углах которого виднелись высоко расположенные оконца.
Ехали они довольно долго, утратив ориентиры в пространстве и времени. Еще и неиз-вестно зачем ехали, быть может, и зря. Если бы не настойчивая Варвара, Палагна ни за что не решилась бы на такое путешествие.
Могилёв-Подольский поразил Палагну своими размерами – большой город как будто отодвинул от Днестра лысые покатые горы, освободив среди них равнинное место для себя. Огромнейший базар почти в центре, где молодые женщины, однако же, с трудом пристроились, но довольно быстро и выгодно продали свой товар какому-то еврею-перекупщику, мно-жество пересекающихся улиц, самых разнообразных домов, скопление величественных церквей, широкая стремительная река… У Палагны кружилась голова, и она почти утратила ориентировку, поближе держась к Варваре, которая уже бывала здесь и одёргивала подругу, когда та вздумала креститься на каждую церковь и кланяться всем попадавшимся навстречу попам.
- А это кто? – спросила Палагна у подруги, показывая на поднятый на тонком пьедестале у перекрёстка улиц бюст человека с длинными волосами. – Поп похоронен? – И, поклонившись, дважды перекрестилась на всякий случай.
- Н… В… Го-го-ль! – приблизившись, по слогам прочитала Варвара, но они так и не поняли ничего.
К концу дня изрядно уставшие женщины таким же образом вернулись домой. Довольная Варвара лузгала семечки и трещала не переставая всю дорогу, но Палагна настолько была утомлена множеством впечатлений, что совсем почти не слушала её. Когда они вышли на станции, помощник машиниста прошёл немного с ними и вдруг серьёзно спросил:
- Читать умеете?
- Нет! – удивилась такому вопросу Палагна, а болтливая Варвара  промолчала. 
- Ну… Есть тут у вас толковые мужики, которые читать умеют и правду любят? – немного нервно переспросил тот.
- Есть… ; озадаченные, ответили те одновременно.
- Так передайте им… ; Он полез во внутренний карман замасленной формёнки и, огля-нувшись, вытащил небольшие сложенные тонкие листки бумаги, дал каждой по одному. – Пусть читают. Здесь вся правда о вашей жизни написана. Как паны с жиру бесятся, а народ изработан весь и от урожая к урожаю еле перебивается. Ни читать, ни писать по-украински права не имеет. Только спрячьте сейчас и никому, кто к властям и панам зад лижет, не показывайте! В случае чего говорите, что в Могилёве на базаре вам это дали. Кто дал – не запомнили. Про меня говорить ничего не надо. Понятно?
- Ага! – женщины смотрели испуганно, но, понимая, что должны оказать какую-то ответную услугу за поездку, спрятали бумаги под пустые мешки в кошёлках. 
- Вот и хорошо! – в светлых глазах помощника машиниста снова появилась улыбка. – А я вас ещё когда-нибудь в Могилёв свожу. Могу и в Жмеринку. Хотите?
- Ой, нет! Так далеко нам не надо.
- Ну, как хотите! – улыбнулся и махнул он им на прощание и, повернувшись, пошёл к па-ровозу.
Дома Палагна, нянча сына, по которому за прошедший день соскучилась, рассказала под-робно Григорию о поездке, большом городе, показала и бумажку – на базаре, мол, дали. Тот внимательно прочёл, нахмурился и бросил листок в огонь печки.
- Листовка! Ты с такими бумажками будь осторожнее, - предупредил он.
Палагна сожалела, что так получилось с поручением, данным ей человеком, который сам, как и все железнодорожники, жил, должно быть, неплохо, но почему-то взял на себя заботу о далёких и чужих ему селянах, жизнь которых была, конечно же, значительно тяжелее. Хороший, должно быть, он человек был, но грамотному её мужу было все же виднее, как в этом случае поступить.

***

После очередного и весьма неожиданного поражения под Ляояном дух русской армии упал окончательно. Вышедший относительно благополучно из этого сражения 10-й корпус был, однако, основательно потрёпан наседавшим противником в последующем сражении, на реке Шахэ, где Маньчжурская армия ещё раз попыталась взять реванш. Здесь пехота узнала, что такое идти в наступление на клекочущие вражеские пулемёты сомкнутым строем по устаревшим воинским уставам – попавшие под обстрел солдаты падали как трава под взмахом косы, и это было страшное зрелище даже для тех, кто уже видел всякое, в том числе и то, что остается после взрывов над их головами шимадзу. Русская армия снова отступала с позором и унижением, хотя и достаточно организованно, отходили со всеми вместе остатки полка и роты Крамского, дважды раненного в правую руку. Отступление было не только унизительным, но и трудным делом, и, когда уже не было сил беспрестанно и быстро, как того требовали штабы, отходить, арьергард вдруг зло упирался, и тогда японцы имели возможность узнать чего стоят русские воины. Не зря они уважительно относились к своему противнику и пленным!
За те арьергардные бои, когда пришлось заменить раненого Свизинского, повести взвод на появившихся у обозов японцев и обратить их в бегство, Константин был представлен к Георгиевскому кресту 4-й степени. Он был отмечен, но старался никогда в своей последующей жизни о том событии не вспоминать – это была кровавая потасовка обезумевших вооружённых людей, в которой считали героями тех, кому повезло больше, чем другим. 
Потом последовали утомительная зимовка на очередном оборонительном рубеже Санде-пу, падение Порт-Артура и, что самое неприятное, поражение достаточно хорошо пополненной армии на очень основательно подготовленном для обороны Мукденом. Невольно в голову приходила мысль о том, что существует какая-то непостижимая причина поражений, не зависящая от умеющих воевать ничуть не хуже противника солдат, выходящая за пределы военной техники и инженерных оборонительных сооружений. Солдаты, всё это время выполнявшие трудную работу войны, своими усилиями и кровью добивавшиеся маленьких побед в этой работе, начинали ненавидеть своих офицеров, посылающих их на смерть ради проигрываемых один за другим сражений, офицеры презирали и эту теперь плохо подчинявшуюся им массу заросших и грязных нижних чинов, и своих бездарных, заботившихся лишь о своей карьере и благополучии, интригующих меж собой генералов. Армия всё более разлагалась.
Неприятные вести приходили и из далёкой России; оторванным от неё неграмотным солдатам, не читавшим и не получавшим писем, такие новости приносили вновь прибывшие в пополнение, и не было ничего более убедительного, чем рассказы очевидцев. Цены росли, жизнь для обычного люда становилась всё более невыносимой даже при мизерных потребностях привыкшего к нищенскому существованию народа. То там, то здесь следовали выступления рабо-чих, забастовки, захват помещичьих земель, что безжалостно подавлялось войсками, ведомыми такими же бездарными генералами, которые были способны на победы не на полях сражений с врагом, а против безоружных людей своего отечества. Как то случилось, как рассказывали, в Петербурге с народом, направившимся со своими прошениями и петициями к царю и расстрелянным прямо на площадях и улицах столицы.
- Вот он каков, наш отец, царь-благодетель! – ворчал Радиловский, похожий из-за отросшей патлатой бороды на лешего, и к нему всё более прислушивались солдаты. – Скоро всё это сдаст японцам, и тех из нас, кто уцелеет, вернёт воевать против рабочих и крестьян.
- Разговорчики! – устал пресекать такие беседы Константин, который оказался в дурацком положении всех унтеров, находившимся между всё более враждующими офицерами и сол-датами. Ничего хорошего из такого противостояния выйти не могло, что и случилось.
- Почему рубаха расстёгнута? – набросился однажды на тощего и мрачного Шевцова поручик Свизинский, недавно вернувшийся после лёгкого ранения, несколько посвежевший от пребывания в госпитале.
- Жарко, вашбродь! – ответил тот, и не думая поправлять воротник.
- Что? Рассуждать?! – запрыгал кадык, и затряслись руки у покрасневшего от гнева поручика.
- Жарко, вашбродь! – повторил Леонтий, и не собираясь даже застегиваться.
- Что?! Бунт? – вне себя от гнева, Свизинский вдруг выхватил саблю и замахнулся на солдата.
Стоявший сзади Константин соображал было как разрядить обстановку, но тут среагировал мгновенно и, неожиданно даже для самого себя, схватился за поднятую и державшую обнаженную саблю руку офицера:
- Ваше благородие! Свои ведь… Ваше благородие!..
- Что?! – побелевшее лицо Свизинского с позеленевшими глазами повернулось к нему. ; Бунт?
- Никак нет, ваше благородие…
- Бунт? – свободной рукой поручик полез за револьвером, но тут увидел, что Радиловский и вслед за ним другие солдаты как-то неторопливо и спокойно, с явным намерением противодействовать ему взялись за винтовки. – Так-с! – вдруг успокоился он и сунул саблю в ножны. – Бунт!
- Никак нет! – растерянно бормотал вытянувшийся перед ним Константин.
- Молчать! – гаркнул на него офицер.
- Слушаюсь!
Так совсем неожиданно Константин оказался под следствием военно-полевого суда, от которого можно было ожидать самого худого – если не расстрела, то каторги уж точно. Одним словом, хана! Миновать пули и снаряды врага и быть расстрелянным своими… Эх, Елена, не дождаться тебе своего суженого! Прощайте, мать, отец, братья… Все они даже знать не будут, чем кончается здесь, в этой дали и на чужой земле, его жизнь. Чёрт дернул этого Шевцова так упираться перед офицером из-за пуговицы на воротнике. Это Радиловский, поляк бесов и не-доученный студент, всех разложил, давно бы следовало сдать его куда следует…
В ожидании суда – заведения эти уже получили в армии название «скоропалительных» ; два дня Константин провёл в приспособленном под тюрьму и гауптвахту кирпичном здании, один в небольшой пустой комнате с забитым корявыми досками почти доверху окном. Молчаливый бородатый солдат приносил в строго определённое время ему пищу, выводил по нужде. Дело его, видать, находилось в очереди – дезертирство, неподчинение становилось в армии яв-лением довольно распространённым.
Потом к Константину пришел лысый и низкорослый кругленький подполковник в пенсне, с непомерно большими усами, посмотрел на него снизу, так и не заглянув в глаза, спросил есть ли жалобы, и через час подсудимый уже стоял под стражей перед судом, в состав которого входил и этот совсем не похожий на военного офицер. Обвиняемого поспрашивали довольно вяло, неторопливо и почти безразлично о чём-то казавшемся ему малозначащим, после чего на время увели. Видать, дело его было настолько простым и очевидным, что не о чём было даже и говорить.
Судьи меж тем неторопливо обсуждали случай.
- Поднять руку на офицера? Если строго не наказать, то завтра так будет делать каждый. Обстоятельства дела очевидны. Казнь через расстреляние!
- Эдак мы, Зиновий Игнатович, половину нашей армии расстреляем вскоре. Вместо японцев. Да-с! Понятно, двух дезертиров к тому приговорили – необходимая для военного времени строгость. Но здесь, господа, совсем другой случай! Георгиевский кавалер, никаких нарушений воинского устава ранее не отмечено…
- Да, но как быть с оскорбленным достоинством офицера?
- Обычно в подобных случаях наши господа-офицеры обходятся тем, что дают по зубам хорошенько. А тут… Офицерам не мешало бы уметь правильно оценивать обстановку, прежде чем хвататься за саблю! Помните недавний случай под Златоустом? Убили нижнего чина, а в результате получили разгром вагона с офицерами, массовое кровопролитие. Вы обратили внимание на одну маленькую деталь происшествия – поручик вытащил саблю, а солдаты взялись за винтовки. Представляете, что могло бы получиться, если бы этот унтер не сдержал своего не в меру ретивого офицера? И это ни где-нибудь, а в действующей армии, где нервы у всех взвинчены, а винтовки заряжены. Да-с! А броненосец «Потемкин-Таврический» разве не пример вам, господа?..
- Бунтовщики и там, и здесь!
- Не знаю! Но одно могу сказать твёрдо – бунт был предотвращен. И именно благодаря действиям этого унтера. Да-с, господа!
Спор вели в основном двое – занудливый подполковник Зуев, который навещал подсудимого, и председатель военно-полевого суда Замберг, тоже уставший от разбирательств подобного рода однообразных дел, но сознающий ответственность их решений – не зря на них возложили обязанность навести порядок и тем самым спасти терпящую поражение за поражением армию. Третий член коллегии, бывший артиллерийский капитан Розин, давно уже убедился в неспособности за короткое время, отводимое на каждое дело, разобраться в их существе, отчего ценил правовой и жизненный опыт Зуева и, как правило, и не скрывая того, поддерживал его сдержанные решения.
Константин с содроганием вошёл в тесную комнату заседания суда, чтоб выслушать приговор.
- … Считать действия правильными, предотвратившими восстание, ; пригладив свои размашистые усы, зачитал решение суда Замберг.
Леонтия Шевцова, однако же, отправили в арестантскую роту, и Константин никогда уже больше его не встречал и не слыхал о нём. Столкновение с подчинёнными отразилось и на состоянии имевшего контузию и без того не очень здорового поручика Свизинского, и он попал снова в госпиталь с полным расстройством здоровья. Быть может, последнее спасло роту от дальнейшего разбирательства, иначе бы не сдобровать и другим, и прежде всего Радиловскому.
- Просто удивительно, что тебе удалось так легко отделаться! – порадовался за Константина после его возвращения Русев.
- Повезло! – ещё и сам не до конца верил тот в столь благополучное завершение дела.
Солдаты в роте встретили его почти как героя, а Радиловский, являющийся, хоть и косвенно, виновником происшедших неприятностей, по-видимому, даже ошибочно решил, что ряды противников царя и государственного строя пополнятся ещё одним невинно от них пострадавшим.
- Социлист? – вопросом прервал его Константин - тот завёл с ним разговор, смахивающий на самую настоящую агитацию.
- Да, социалист! – удивился такому вопросу и признался Радиловский, хотя грозное вы-ражение лица унтера не располагало к откровенности. ; Социал-демократ, если точнее.
- И что же за демократию вы проповедуете?
- Мы не попы-проповедники! Мы боремся за справедливость и равенство. Чтоб не было богатеев и нищих. Чтоб рабочий работал не двенадцать и больше, а восемь часов в сутки, без драконовских штрафов и мог нормально существовать. Учиться грамоте и читать книжки, а их жены имели четыре-шесть недель оплачиваемого родового отпуска. Чтоб их дети ходили в ясли и потом могли бесплатно учиться, а не горбатиться с малолетства на буржуев… Крестьянин чтоб мог распоряжаться своей землей, был освобождён от всяких повинностей, выкупных и оброчных платежей... Чтоб, наконец, была свобода совести, слова, печати, собраний, были вы-пущены из тюрем политические заключённые…
- Свобода… Стоит иным людям дать свободу, и пойдёт всё кувырком.
- Ну, не всем…
- Если равенство, то всем, значит. Представляю, к чему приведёт такая свобода! Ко всеобщему хаосу, скорее всего. Когда никто никого не будет слушать, никто никому не станет подчиняться, – возразил Константин и жестом остановил дальнейшие разъяснения собеседника. – Социалисты, монархисты… - он больше ничего не вспомнил и добавил: - Йоги… Я не хочу во всех этих премудростях разбираться! Пусть ученые люди над этим думают. У меня про-фессия другая. А это значит, что должны быть у вверенных мне людей военная дисциплина и подчинение. Иначе все мы сгинем в этом чёртовом краю. Больше я ничего слышать и знать не хочу! Ясно?
- Чем мешать? Правдой?
- Своими разговорами! Разлагаешь тут всех… Как люди могут воевать исправно, если им говорят, что генералы у них негодные, царь не тот… Последний раз предупреждаю! Иначе… сдам куда следует. Понятно?
- Так точно!
На этом их философский спор завершился. Константин, правда, понимал, что Радилов-ский свою противоправительственную пропаганду не бросит и только постарается не попадаться унтеру, но это его тоже устраивало – пусть отвечает сам за себя, если попадётся.
Меж тем события на арене сражений продолжали усложняться. После потрясающей гибели Балтийской эскадры под Цусимой, где без значительного ущерба для противника были потоплены почти все её корабли, стало очевидным, что поражение русских в этой войне неизбежно. Сооружались укрепления на очередном, Сыпинском рубеже, сменилось командование, и Маньчжурская армия по инерции всё ещё пополнялась войсками, техникой, но война уже была позорно проиграна, известно, что царским министром Витте в Портсмуте велись с японцами переговоры о примирении. Что скоро армия, судя по развитию событий в стране, больше понадобится в России для борьбы с нарастающей революцией.

***

С тех пор как Палагна с мужем и сыном окончательно переехали в ещё только наполо-вину отстроенный свой дом и стали самостоятельными хозяевами, к ним стали захаживать гости – родственники из Юрковец. Когда сын немного подрос, Палагна, оставляя его Ольге, жене Терентия, и сама стала чаще наведываться в родное село, но ненадолго – если утренним поез-дом туда, то пешком обратно, или же если своими ногами в Юрковцы, то вечерним домой. Пути через лес с никогда не просыхающими лужами в глубоких колеях она предпочитала тропу вдоль проходившей на возвышении железной дороги, которая ей казалась короче и удобнее. Приходя в родное село, она почти сразу оказывалась у стоявшей на самом его краю, у изгиба речки, низенькой хаты Текли, под почерневшей соломенной крышей очень похожей на пере-зревший гриб, особенно если смотреть сверху и в торец, как это получалось со стороны желез-нодорожного пути.
Задерживаться долго у сестры не приходилось из-за свекрови, хмуро глядевшей на молодиц, которым якобы и делать было больше нечего, кроме как в гости друг к дружке ходить да языки чесать. Кроме случая, когда маленькая и живая Текля не на шутку занемогла и даже бредила в жару – всё звала мужа своего Леонтия, от которого давно не было никаких вестей. Брат Кирилл тогда нашёлся было – чтоб облегчить её страдания, нацепил себе развесистые усы из бараньей шкуры, нагнулся к ней – вот я, мол, Леонтий. Не вышло, узнала Текля всё же, хоть и бредила, что не муж стоит перед ней.
Случались эти визиты чаще всего осенью или в относительно тёплые зимние дни, когда работ на крестьянских дворах поубавлялось. И в Грабаровку первой из всей родни заявилась Текля; пришла она пешком, пройдя через лес мимо уже застывшего пруда, с мешком сушёных слив, который тащила так далеко на себе сестре в подарок.
- Боже ты мой, зачем? – всплеснула руками Палагна. – Тяжко же.
- У вас же нема такого! От я и решила порадувать… - Текля сбросила мешок на табуретку и развязала платок, перекрестилась, глядя на висевшую в углу икону Божьей Матери.
Палагна отложила домашние дела и занялась приготовлением обеда. Пока хозяйка возилась у печи и плиты, Текля пыталась рассказать маленькому Володе сказку про голодного злого волка и изгнанного из дома старого кота, но тот относился к незнакомой тёте подозрительно и проворству мурлыки, ловко обманувшего серого, не радовался.
- Чем старше, тем больше на батьку становиться похожим, - заметила Текля. – Такая же ямочка на бороде… Только взгляд дюже сурьёзный.
Меж тем сёстры вели интересный и длинный разговор про своих родственников, про бывших и здешних односельчан, которых Текля очень хорошо знала, метко характеризовала и подтрунивала, особенно над семьей юрковецких евреев-торговцев с их жаргонной украинской речью. А на вопрос Григория, как ей живётся, ответила уклончиво поговоркой:
- Живемо хорошо, горя у людей не одалживаем! К дуге та удилам не хватает тилько воза та кобылы.
- Так ты же говорила, что у пана в экономии подрядилась, - заметила Палагна, вытаскивая рогатиной из печи пахучий горшок с борщом.
- Зарабишь у пана плату – с четырех досок хату! Разорвись надвое, скажут - чому не начетверо. – Гостья впервые усмехнулась, но как-то не очень весело.
- А як суседка твоя Горпина? Не зменилась?
- На языке медок, а на душе ледок. Чужи грехи у ней перед очами, а свои за пле-чами…
- А что о Леонтии слышно? – спросил Григорий.
- Ничого! Перестал писать шой-то. Чи не убили его?
- Нет, конечно, - попытался успокоить её кум. – Вдруг передислокация какая, или ещё что… На войне всяко бывает!
Теклю уговорили остаться ночевать; она расположилась на огромной прогретой после приготовления еды печи, занимавшей половину комнаты – той единственной комнаты, в кото-рой можно было уже жить.
- А шо, правду говорят, шо в Кукавке дом господский спалили? – спросила она Палагну.
- Говорять, шо так, та я давно там не была.
- Сожгли! – подтвердил Григорий, услыхав разговор сестёр.
– Пан у них дюже лютый, люди говорили, ; сказала Палагна. - Чуть скотина чья-то зайдёт где на его поле – враз забирають.
- О господи! Не зря говорять ; бедняк пот льёт, а богатый его кровь пьёт.
- Да! А як же ей, скотинушке, разобраться где чья земля? Трава – она везде одинакова. Та ещё нарезал, говорять, их пан себе кращие земли, оставил людям яры, склоны и другое вся-кое неподобство.
- Так пошти везде робят! И шо же теперь?
- Войско ввели! Разбираються.
- На каторгу пошлют кого-то…- вздохнула Текля.
- Мабудь! А як у вас там? – Палагна заметила, что впервые сказала про своё род-ное село «у вас» вместо обычного «у нас». Привыкает, значит, к новому месту.
Наутро Палагна, дав денег взаймы, проводила сестру к поезду. Поднялись они по привычке рано и, обе энергичные и подвижные, к станции поднялись слишком быстро, хотя шли по более пологой дороге вкруговую, мимо водокачки. В ожидании поезда присели за станци-онным зданием на краю склона у молодой, но уже с ветвистой кроной шелковицы. Стояла глубокая осень, а было тепло и сухо, лишь когда тянуло ветерком с севера, сестры поеживались и поплотнее закутывали плечи вязаными платками.
- А добре тут у тебя! – сказала Текля. – Близько як-то всё… Поряд станция, ричка, гай. Открыто та сонячно.
- Да! – согласилась Палагна, оглядывая открывающиеся взгляду просторы и расположенный внизу, под самыми ногами почти, окруженный каменистой оградой родной дом, его черепичную крышу и ровные белые стены.
Долина наполнилась едва различимым слуху отовсюду идущим шумом, который посте-пенно усиливался – приближался поезд.

***

Осенью 1905 года, после подписания унизительного мирного договора, началось обратное движение всей массы русских войск по Транссибирской железнодорожной магистрали.
- Наконец-то! – радовались вагонам, свисткам сцепщиков, пыхтению стоявших под парами паровозов Константин и его товарищи – обросшие бородами, с потемневшими до черноты обветренными и обожжёнными солнцем лицами, в потрёпанной одежде они мало напоминали тех молодцов, которые приехали в эти края год назад.
- Долго обратно ехать придётся! – заметил Радиловский. - Никак не меньше, чем сюда добирались.
- Оно и видно! Войсками вся дорога забита.
- Ехать – не воевать! – весело и точно подметил кто-то; кошмар позорной войны оставался позади.
- Могут ещё заставить воевать, - вставил Радиловский. – Против своих.
Константин хмуро посмотрел на него, покачал головой и сказал не очень злобно:
- До Жмеринки доедем, там ты у меня с гауптвахты вылезать не будешь!
Обратный путь оказался не легче прежнего; по мере приближения к России повсюду чувствовалось расстройство жизни, случались перебои и с подвижным составом, и с питанием, скорость продвижения всё уменьшалась. А в октябре, после того, как они без задержек пересекли вдруг объявившуюся Красноярскую республику, возглавляемую – виданное ли дело?! ; неким прапорщиком Кузьминым, и лишь потому быстро проехали, что от их присутствия там хотели побыстрее избавиться, эшелоны застряли, и, похоже, надолго, на какой-то станции Челябинск, которую, конечно же, по пути на восток проезжали, но как-то даже и  не запомнили. Забастовала вся железная дорога.
Глубокой осенью лишённая прикрас и растительности довольно большая станция и находившийся в отдалении от неё город выглядели невзрачно и неуютно. Бастовали рабочие депо; они затушили топки всех стоявших на пути паровозов и толпились возле украшенного красными знаменами и лозунгами клуба железнодорожников, где размещался стачечный комитет, ходили с флагами по улицам, где их, как рассказывали, встречали и хлестали нагайками казаки. Досадно было стоять без движения в чужом городе из-за бастующих почему-то железнодорожников, к жизни и проблемам которых ехавшие домой не имели никакого отношения, но всё же воюющие с ними лихие всадники с заломленными бескозырками вызывали презрение.
- Этих бы удальцов под Мукден! Под пушки и пулеметы японцев…
Среди солдат почти свободно ходили листовки. Волнения на Черноморском флоте, который возглавил требующий созыва Учредительного собрания некий лейтенант Шмидт, забастовки на почте и телеграфе… Даже в Петербурге не всё ладно было, что-то серьёзное назрева-ло и в Москве, беспорядки происходили в Киеве, Харькове…
Константин, прежде чем начинить табаком и пустить на самокрутку, прочитал одну из попавшихся ему листовок. «… Мы стремимся к такому строю жизни, когда не будет хозяев-нанимающих, продающих свой труд рабочих, когда все орудия труда будут принадлежать всему обществу. Социализм, к которому мы стремимся, недостижим без борьбы с капиталистами… Долой самодержавие!». Кроме последнего, не очень понятно было чего же хотят зачинщики беспорядков. Их цели прояснялись в разговорах с солдатами рабочего, который, похоже, эти листовки им передавал и ещё оставался побеседовать.
- Пошто, спрашиваете, нам мирно не живётся? – неторопливо раскуривал трубочку этот мужчина в демисезонном потёртом пальто с длинным неопределенного цвета шарфом, в картузе с низко надвинутым козырьком. – А подсчитайте ; можно жить на зарплату 20;60 копеек в день? Это ещё ежели хозяин не сделает вычета за испорченный инструмент, перерасход материалов, пережог угля… Сидят у него в конторе сволочи, которые обязательно найдут за что списать! – смачно сплюнул рабочий; хоть слышно было его далеко, говорил он смело, почти не таясь. – И зарплату, от которой шиш остаётся, выдают с задержкой. Иной раз мелкосортным железом. Куда его, железо это, денешь? Не съешь ведь, жену и детей не накормишь. Продать должен, выходит. И тут тебя снова стриганут те, кто железо это скупает по дешёвке…
Говорил рабочий и про них, про солдат, про тех, кто ни за что полёг в Маньчжурии или – хуже того! – стал калекой, кто вернётся домой после царской службы и будет точно также тянуть лямку тяжёлой, безысходной жизни. И ведь правду говорил!
- Так что ты, солдат, подумай хорошенько, прежде чем в таких как я стрелять станешь, коли генералы прикажут. И не слушай тех, кто говорит, что мы злодеи-разбойники. Довели народ, сволочи, и его же во всём обвиняют. За то, что просто так подыхать он не хочет, для себя какую-то самую малость требует. От их жирного пирога…
Ходили слухи, что в город на борьбу с демонстрантами могут отправить застрявший здесь полк; для устрашения, а не поддержки выучки вовсе, их однажды провели строем по улицам и центральной Александровской площади двадцатипятитысячного города. Но эти замыслы казались невозможными, потому что даже офицеры в разговорах утверждали, что якобы ни за что не станут стрелять в народ. Такие настроения многих из них подтвердил и Русев, разговорами с которым Константин коротал время.
- Пусть, говорят, государь-император убирается к своим кузенам – германскому Вильгельму и английскому Эдуарду.
- Так он что, и не русский даже? – не поверил Константин.
- Как седьмая вода на киселе! А царица, которая Александрой Федоровной представля-ется, на самом деле немка самая настоящая - принцесса Гольфштейнская.
Совсем остервенели жандармы, которых военные презирали больше казаков. Оказалось, что накануне, когда со стороны города донеслись выстрелы, те по-настоящему расстреливали безоружных людей, и не где-нибудь, а, как потом рассказывали, на центральной площади, где полк накануне маршировал. Жандармы шныряли и среди солдат, в их отсутствии обшаривали вагоны и вещи, невольно вызывая ропот.
В городе как будто утихло, но поезда всё ещё не ходили. Тогда Радиловский вдруг объявил, что так долго здесь стоять и ждать он не может, в России начинаются большие дела, после чего исчез, и Константину пришлось доложить о факте дезертирства.
То ли верх взяли казаки с жандармами, то ли были удовлетворены какие-то требования бастующих, но вскоре дорога заработала, задымили паровозы и составы двинулись дальше на Запад, с трудом одолевая затяжные подъемы уже усыпанных снегом Уральских гор. В пути стала известна и причина таких перемен – был обнародован высочайший манифест, объявлявший неприкосновенность личности, свободу собраний и союзов, выборы в Государственную Думу. Событие, которое почему-то ознаменовалось погромами, учинёнными черносотенцами в покидаемом частями Маньчжурской армии Челябинске.

***

Зимы здесь, в Грабаровке, особенно первые, тянулись очень долго; значительно позже начинался и раньше кончался и без того короткий день, быть может потому, что дом располагался у подножия крутого северного склона и лучи солнца затенялись горой и проскальзывали где-то сверху. Стёкла небольших окон намерзали сплошь замысловатыми узорчатыми наростами, отчего в комнате стоял полумрак даже в полдень. Иногда от возникавшего по таким причинам чувства смещения времени казалось, что поезда проходят раньше положенного вре-мени, но достаточно было взглянуть на висевшие на стене в межоконном проёме часы с гирь-ками, чтоб убедиться – они следовали на удивление точно.
Забот зимой у селян значительно меньше – прежде всего, конечно, поглядеть за скоти-ной, у кого она имеется, потом себе что-то приготовить, если есть из чего. Заварить сытный вкусный борщец с бурячком и фасолькой, с затёртым на подсолнечном маслице лучком, а кто и просто тощую мучную похлебку. Испечь хлеб ржаной, из приварка пухленькие булочки или варенички изготовить да квас из отрубей... Кто во что горазд, у кого что есть. Но одна забота у всех – протянуть бы до весны, а там и до нового урожая рукой подать. Всё присматривались к разным приметам и явлениям природы, чтоб узнать, каков ждёт их год. Низкие облака нависли – быть стуже, галки стаей собрались – тепла накричат, ворона каркает – к метели. А какова зима, таким и лето будет, таков и урожай.
Заснеженное село и окраина его, под притяжением станции обраставшая новыми хатами, спало недолго, спозаранку то там, то здесь тоненькой струйкой – топили экономно - поднимался вверх дымок из труб. Если скотина накормлена, пока борщи, каши в печах млели, можно было и остальным хозяйством позаниматься, снег разбросать, хлев почистить, за водой к колодцу сходить, поговорить с соседом или с кем встречным, и всё это делать без суеты, неторопливо и спокойно.
- А вы слыхали, шо у Варвары двойня народилась?
- Это у якой же Варвары? Той, шо у церкви?
- Да! Остапа жинки. Хлопчик та дивчинка.
- Надо ж! И як, схожи?
- Дуже похожи! Я, правда, сама не бачила, так говорять. Клопоту багато – з двойнею возиться. Тем паче, шо старуха у неё – никакой помощи, хворая та немощная.
- Скрипуче дерево довго живёть! Не смерть страшна, а немочь. Та дочка  же у них старшая подросла. Гарна девка!
- Не тем хороша девка, что черноброва, а тем, что дело делаеть. Та и дочка шо ласточка – пощебечеть, пощебечеть та и улетить…
- Замуж выйти – не дождливу погоду переждать! Ой, итти пора, а то зацепився за пень, та простояв целый день.
- Мене тож. А то, як кажут, пошла по масло, та в печи погасло…
У мужчин разговоры не менее содержательны.
- Слыхав, вчора к Богулякам у подворье лис заскочив?
- Ну и шо, багато лиха натворив?
- Курку одну задавив! Остальные гам подняли, Богуляк з вилами выскочив. Та куды там!
- Утёк? Надо ж было окружить з кем-то, шоб не утёк.
- Оно так, а як успеешь покликать кого? Тут надо быстро. Или капкан какой по-ставить, если б знать...
- Поведётся волк в кошару ходить, так всё стадо переведёт.
- Берёт-берёт вовк, та и вовка возьмуть!..
Однообразие жизни села сменялось оживлением с приходом Рождества. Ещё соблюдали осенний сорокадневный пост, а уже готовились к праздникам. Кто курочку или уточку выпо-трошит и на морозе ощипанную тушку подвесит – все равно им каюк намечен, меньше корму уйдёт, да и пером, пухом можно заняться, чего время даром вечерами растрачивать. Кто зажиточнее, тот и визгливого кабанчика заколет, овцу прирежет – тут тебе и сало, и мясо, и шерсть. Зерно для кутьи приготовить надо. Есть в селе – и таких немало, больше даже, чем в Юрковцах, - что ни того, ни другого не имели, так тех угощать придётся; да и не только им, а всей родне подарки надо готовить – вышить или что другое сделать своими руками, как принято…
Накануне Рождества разрумяненные дети разносили своим крёстным вечерю, те их подарками разными одаривали – кому пирожочек, пряничек или конфетку, а кому и копеечку. Чем больше людей одаришь в тот день, тем счастливее заживёшь в году наступающем, тем меньшая возможность встретить лихо.
На улицах сугробы, ко Всенощной небо вызвездило и обжигал щеки мороз. В небольшой деревянной сельской церкви, что на взгорье у цвинтаря стоит, славили рождение Христа. Сельчане в праздничной одежде все, в новых вышитых рубашках, вычурные разноцветные стежки которых всячески старались показать, для чего расстёгивали овчиные кожухи и откидывали вороты пошире, а совсем не от того, что вдруг жарко им стало в церкви. Те же, кому и показать нечего, жались и всё ещё кутались поплотнее, а для оправдания на морозы небывалые ссылались.
Все Винничуки здесь, в церкви, вместе пришли. Справа от них стоят с обнажёнными головами сосредоточенные Калинюки, притихшие Задорожные, чуть дальше Голота, слева Стаховы, Скоробогачи…  За прошедшие два года Палагна уже знала всех односельчан не только в лицо, но и кто как и чем живёт. У этих, как говорят, ни в горшку, ни в мешку, этого и борода не сделала мудрым, этот Юхим всегда выйдет из воды сухим, эта из варёной крашанки цыплёнка высидит, те живут не мирятся – как два кота в одном мешке…
- Христос рождается, славите! Христос с небес - срящите…
Вернувшись домой, Палагна, прежде чем зайти вслед за мужем в хату, заглянула в хлев, к коровушке Ласохе, которую осенью купили за тридцать восемь рублей в Кукавке. Свекровь всё ещё говорит, что много дали, что по осени и дешевле купить можно было бы. Но какая корова! Молодая и молочная, которой и хозяйка новая приглянулась – она разрешила Пелагее доить себя с самого начала, хотя других до сих пор к вымени не подпускает. Палагна погладила ко-рову по спине, почесала пятнышко меж рогами, не торопилась уходить и дала себя обнюхать, подкинула сена, убедилась, что тепло, потом вышла и, закрыв дверь, подгребла снаружи снег, чтоб холодом не задувало. Вокруг неё заплясал, навивая цепь вокруг ног, быстро выросший из щенка в громадного пса пёстрый лохматый Рябчик.
- Стой же ты, зверюга! – пыталась сдержать его Палагна. – Зараз шо-нибудь и тебе принесу.
- Где ты там? – раздался голос Григория, который уже раздетым выглянул во двор из сеней. – Иди быстрее, сын проснулся.
- А ты шо ж?
- Так тебя зовёт!
- Иду, иду! – заторопилась Палагна. – А ты сени закрывай – хату выстудишь, та и сам простынешь.

***

В Малороссии всё ещё стояла зима, когда полк вернулся в Жмеринку. Не было торжеств и пышной встречи по этому поводу, только родственники и знакомые пришли к перрону у казарм; встречали тех, кто возвращался, расспрашивали о тех, кто остался навсегда в степях Маньчжурии. Радости никто не выражал – вернулись побеждённые.
Константина встречали закутанная вязаным тёплым платком Елена и Евгений Иванович с покрасневшими от холода ушами – он был в железнодорожной фуражке.
- А  Ксения Никифоровна где? – спросил Константин, обняв Елену за хрупкие плечи.
- Прихворнула слегка! – ответил за нее Евгений Иванович и спросил, указывая на Георгиевский крест: - За что наградили?
- Долго рассказывать! – уклонился от ответа Константин, уставший от дороги и всего того, что было за прошедшее время; чем ближе поезд подъезжал к Жмеринке, тем больше он думал о предстоящей встрече с невестой и её родственниками, и вот она состоялась, а сказать как будто и нечего.
- Что нового в Жмеринке? – спросил он наконец.
- Да ничего особенного! – ответила Елена, постепенно оживляясь. – Вокзал новый поч-ти что достроили.
- Ну, и как? Красиво?
- Очень! Вечером и ночью весь в электрических огнях. Царь даже проезжал один раз. По дороге в Крым.
- В Крым и через Жмеринку? – удивился Константин.
- Да! – подтвердил Евгений Иванович. – Они в Одессе на корабль садятся – и в Крым. Новый дворец там построили, в Ливадии.
- И что, видели царя?
- Нет, не видели, - ответила Елена. – Вокруг вокзала жандармы стояли, близко не под-пускали. - И спросила, что так долго они ехали – мир с японцами, отец говорил, давно заключён.
- Так забастовки везде на железной дороге!
- У нас тоже была забастовка, - сказала Елена, взглянув на отца. – Щукина, Кирячка знаешь? Под следствием всё ещё находятся за это.
- А погромов еврейских не было?
- Не было! Так, слегка хулиганы пошумели. А в Одессе, говорят, большие погромы были. С жертвами.
- И власти, как ни странно, оказались причастны к их организации, ; добавил Евгений Иванович. – Как и в Киеве. Потакали черносотенцам.
- Да, в Киеве, рассказывали, сжигали дома, лавки, убивали и насиловали евреев, - подтвердил Константин. – Ещё до нашего приезда туда. 
Вскоре после прибытия Константин и Елена обвенчались и сразу же сняли комнату на втором этаже в квартирах Бауэра, по другую от полка сторону железной дороги. Он оставался на сверхсрочную службу и был произведен в фельдфебели – армия после проигранной войны увеличивалась и реформировалась, и Георгиевский кавалер и порядочный служака, неприятности с которым быстро забылись, был нужен. Не задержалась молодая семья и с детьми – сначала появилась девочка, которая умерла от скарлатины, потом родились два мальчика, один за другим.
- Воинов производишь? – заметил Русев, с которым теперь они встречались значительно реже, разве что если вдруг у Константина на шее или руке выскакивал чирей и он обращался в госпиталь. – К войне готовишься?
- Ну её к бесу! – отмахивался Константин, уже знавший по себе и товарищам, сколь далека война от приписываемой ей героики.
Жизнь становилась уравновешенной и какой-то однообразной. Казавшиеся вечными сооружениями казармы, нескончаемая муштра, летние лагеря, стрельбы, учения… Армия преображалась, оснащалась пулемётами и новыми пушками, личный состав оделся в маскировочную зеленую форму, всё остальное оставалось в ней прежним. Частенько после службы Константин не торопился домой, а, делая немалый крюк, шёл к центру городка, заходил в трактир на углу Дворянской улицы, где имелся граммофон, садился на ставшее уже привычным место у окна, заказывал стопку водки и вальс «На сопках Маньчжурии». От выпитой водки и проникающих в душу слов становилось почему-то очень тоскливо, до слёз жалко зря погибших това-рищей и самого себя за то, что мог так же ни за что остаться под белеющим крестом среди со-пок. Досадно было за проигранную вопреки их стараниям и жертвам войну, хотелось выпить ещё и забыться, но он не терял самоконтроль и, неторопливо опорожнив стопку и прослушав вальс ещё раз, поднимался и отправлялся домой, где его ждали жена и подрастающие малыши - крепыш Сережа и шустрый Вася. 
Иногда, правда, подобное времяпровождение неожиданно осложнялось – глубоко про-никающая в душу мелодия останавливала и заставляла заглянуть в кабачок и других участников минувшей кампании. Бывшие воины Маньчжурской армии всячески старались не напоминать окружающим о своём участии в проигранной войне, но об этом при каждом случае им навязчиво напоминал Пешкин, случайно уцелевший матрос с броненосца Балтийской эскадры «Ослябя». Этот бывший моряк, как видно по красной с синевой физиономии, спивался от пресле-дующей по ночам, а в последнее время всегда, кошмарной картины беспомощно вращающихся в воздухе лопастей винтов их перевёрнутого броненосца, похоронившего в морской пучине  закрытых в машинном отделении две сотни матросов; он всё отчётливее представлял в уже больном воображении жуткую картину падающих при опрокидывании корабля тяжёлых пред-метов и тел, поступающую и тут же превращавшуюся в обжигающий пар от соприкосновения с раскалённым железом воду… И придирался ко всем остальным участникам войны за то лишь, что те пережили что-то иное. Особенно не любил он сухопутную армию, считая её виновницей поражений, и привлекательным объектом для его придирок становился Константин как Георгиевский кавалер.
- Помолчи! – урезонивали в таких случаях его. – Тоже мне герои нашлись – ни одного японского корабля на дно не пустили.
Пешкин при этих словах подпрыгивал, ещё более краснел, и начинались горячие и долгие споры на тему минувших сражений, которые кончались, как правило, общей крепкой выпивкой и братским примирением. Впрочем. в этом Константин участия принимать не желал и старался удалиться в самого начала словесной стычки.
Из всяких разговоров, которые приходилось слышать – жители городка, расположенного на оживлённом месте, были достаточно просвещёнными людьми, из газет, которые Константин начал регулярно читать – среди них какое-то  время попадалась, потом исчезла одна на украинском языке, из обосновавшегося в городе синематографа он узнавал о том, что кто-то на вмёрзших в льдины кораблях, на собачьих упряжках зачем-то штурмовали совершенно непри-годные для жизни северный и южный полюсы, и вскоре одни стояли сверху шарика-Земли, другие с противоположной стороны его, во что не очень верилось, ибо непонятно было обыва-телям, почему те, что оказывались снизу, не падали с него. Кто-то взлетал в воздух, что было очень опасно и многие разбивались, но это никого не останавливало – не побывали, видать, на войне и искали острых ощущений. Где-то построили гигантский непотопляемый лайнер под названием «Титаник», который, однако, в первом же рейсе напоролся на льдину размерами с половину Жмеринки и пошёл ко дну океана вместе с более чем тысячей пассажиров. Где-то проносились сокрушительные тайфуны, сотрясали землю разрушительные вулканы, в Тунгузскую тайгу врезалось и рвануло какое-то огромное небесное тело неизвестного происхождения… Но всё это было далеко от тихой занятой житейскими проблемами Жмеринки, что хорошо отражал полюбившийся горожанам анекдот про всему городу известного портного Лейбу Гольдана, который якобы однажды увидел на ком-то хорошо сшитый костюм, поинтересовался, где он сделан, и удивлённо воскликнул: «В Париже? Надо же – так далеко от Жмеринки, а так хорошо шьют!» Над евреями, как всегда, не только подшучивали, но порой и с каким-то дьявольским удовлетворением кое-кто приписывал им самые нехорошие черты; в подтверждение размахивали газетами с подробностями проходящего в Киеве громкого дела Бейлиса, якобы зарезавшего тринадцатилетнего мальчика, чтоб взять кровь для мацы; оправдательный приговор суда их даже разочаровал.
Попадались и другие интересные новости.
- «Обнаружена пропажа вагона мануфактурного товара на сумму двадцать тыс. рублей, - читал Константин в случайно попавшей в руки газете «С-Петербургские новости». – Вагон выгружен злоумышленниками и поставлен на запасной путь». Ничего себе! – «...У вдовы адм. Макарова украдены драгоценности на крупную сумму денег»…
- Правда, что есть какой-то аппарат, на котором человека насквозь видно? – спросил как-то Константин у Русева.
- Да! – подтвердил тот. – Рентгеновский аппарат. В Киеве я такой видел.
- Прямо-таки насквозь?
- Да, насквозь!
- Надо же! Можно даже посмотреть, что у человека в кошельке есть или мысли какие он имеет?
- Зачем же! Болезни всякие внутренние с его помощью можно определить. А мысли по-ка ещё, слава богу, никто разгадывать не научился.
Но, очевидно, не всех в стране устраивала существующая размеренная жизнь, объявлялись разного рода реформаторы, энергичные и волевые, каждый из которых был уверен в своей правоте и не терпел иного, отчего где-то всё ещё стреляли, взрывали и вешали. Работали скорые на решения военно-полевые суды, к которым у Константина по понятным причинам была неприязнь. Учинили на европейский манер какой-то грандиозный передел земли, в результате чего множество селян стали переселенцами и на телегах подались в дальнюю даль осваивать новые земли, а всех землемеров-передельщиков оставшихся земель, как потом оказалось, постепенно поубивали; в оперном театре Киева пристрелили на виду у всех и инициатора этих перемен Столыпина. Пышно праздновали трехсотлетие нерушимой династии Романовых, где-то на далёкой отсюда реке Лене расстреливали недовольных рабочих…
Константин старался избегать участия в политике, но события подобного рода, о кото-рых он узнавал чаще всего из газеты «Киевские  ведомости», интересовали его. Иногда приходилось быть свидетелем политических споров на примитивном, как он уже понимал, уровне, когда всех евреев и студентов без исключения относили к социалистам, решение проблем ви-дели в независимости Украины от России, считали, что надо брать пример во всем с более цивилизованных западных государств или, наоборот, держаться от них подальше, оставаясь по-луазиатской страной. Имея обо всем этом своё суждение, от участия в политических дебатах с кем-либо он, однако, предпочитал уклоняться.
«Стортинг по определению Нобелевского комитета вручил премию мира президенту Рузвельту, - раскрыл он «Русские ведомости». - Президент стортинга выяснил заслуги Рузвельта в деле прекращения Русско-японской войны…» Вот это да! «Дело о сдаче Порт-Артура будет рассматриваться в январе… Японцы проявляют необыкновенную деятельность в той части Сахалина, которая отошла к ним. Более 15 тысяч колонистов уже поселились в этой части острова… Небывало холодная зима. Весь южный берег в снегу, езда – на санях. В Тифлисе метель…»