Как я Верку искал

Надоело! Других дел нет, что ли? Всё брось и мчись за этой взбалмошной девчонкой. Сегодня у неё кольцо с пальца не снимается, завтра появятся отёки, потом повысится давление, а там недалеко и до эклампсических припадков. А ей плевать! Она не понимает. Она, видишь ли, чувствует себя прекрасно, ей не до больницы. У неё сегодня муж в командировке, печь нетоплена, корова недоена. Или что там ещё? Некому картошку копать. У родственников свадьба. У соседей похороны... А спросят с тебя, доктор. Скажут: ты врач, у тебя высшее образование, ты много знаешь, много видел, а не смог уговорить её лечь в больницу. Ты виноват, доктор. Сделал вид, что поверил ей. А ведь знал, чем может кончится. Понимал, что она домой поедет. Обещала сразу в больницу, а сама к автобусу и тю-тю...

Под сумрачными взглядами пациенток я вышел из поликлиники, сел в «уазик» и отправился на поиски этой... как её?.. Люлькиной. Вчера из Еловников приезжала за медикаментами акушерка и сказала, что Люлькина «уже отекла вся, а в стационар не хочет, говорит, что напустили полную поликлинику врачей-мужиков, как показываться им?.. стыдобища!».

Они вот все думают, что здоровы, а в роддоме третий месяц нет нормальных родов...

В Еловниках меня встретила местная медичка Татьяна. Она удивлённо осмотрела меня с ног до головы, пожала плечами и, не говоря ни слова, села в машину.

-Дом вон там, за магазином, но вряд ли застанем...

-Лет-то ей сколько?

-Восемнадцатый. Только что замуж вышла. Нигде не работает. Мамаша у неё — не дай бог...

«Скорая» подкатила к самой калитке. Домик был плохонький, неказистый. Я вышел из кабины. Из соседних дворов стали выбираться местные селяне — всё больше фольклорные старушенции в ватниках да нечёсаные их мужички. Холодный ветер играл полами моего халата, казавшегося таким ярким и чистым на фоне вязкой осенней грязищи, чавкающей под ногами. В своих туфлях на тонкой подошве и в белом халате я, должно быть, выглядел смешным и жалким.

Пошли разговоры.

-К кому ж эта делегация?

-Видать, к Верке Люлькиной. В положении она.

-А доктор замёрзнет, бедняга.

-Молодой ишо...

На двери висел пудовый замок. Окошки спросонья взирали на улицу настороженно и неприязненно.

-Похоже, что никого, – обернулся я к Татьяне.

-А вы постукайте, – посоветовала какая-то старуха.

-Верку мать запирает, чтоб в больницу не загребли, – засмеялся весело мужичок с золотыми зубами. – Она, Верунька, поди, из-за шторки выглядает.

-Замолкни, Фёдор, – осадила его женщина с бидоном. – Вы, доктор, к свекрухе её наведайтесь. Может, Верка прячется там.

Татьяна молча повернула к машине. Осторожно, на одних каблуках, я пошёл следом за акушеркой.

-Туда мы, наверно, не подъедем, – засомневалась Татьяна. – Вон как развезло.

Веркина свекровь встретила нас на пороге.

-Нету её, – сказала. – Уж два дня как не являлась. У Степановны ищите, у матери...

-Были уже, – сказал я сердито. – Нет у нас времени колесить по всему селу.

-Ничего не знаю, – услышал в ответ.

Она ушла в дом.

-Поехали? – негромко спросила Татьяна.

-Куда?

Акушерка лишь пожала плечами.

-Назад! К Веркиному дому! – скомандовал я. – Расшибу все окна, а её найду!

-Ну, зачем так нервничать? – усмехнулась Татьяна.

У хаты Люлькиных народу прибавилось. Сочувствуя мне, сельчане, тем не менее, откровенно веселились.

-Едут, едут!

-Без Верки! – сообщил победно златозубый.

-Погоди ты, Фёдор, – опять вмешалась женщина с бидоном. – Вы, доктор, пройдите во двор. Может, она в катухе хоронится.

Кто-то засмеялся.

-А чо? – упрямо повела плечом женщина. – Всё может быть.

Уже мало что понимая, я потащился в сарай. Брезгливо, мизинцем, открыл сырую тяжёлую дверь и опасливо заглянул вовнутрь. В нос ударил тёплый кисловатый дух навоза. Сонная корова, монотонно двигая нижней челюстью, флегматично уставилась на меня.

-Вера! Верка! – крикнул я. – Выходи... т-твою!

На секунду корова перестала жевать и звонко, сочно чихнула.

«Ну ведь идиотизм! Идиотизм! – подумал я со злостью и решительно зашагал к машине. – Даже корове начхать на это.»

-Домой! – приказал я шофёру. – К чёрту всё!

-Вы не расстраивайтесь, – сказала напоследок Татьяна, выбираясь у медпункта из машины. – Найдём, никуда не денется...

И вдруг засмеялась. Надо мной, конечно. Над моим перемазанным теперь халатом. Над облепленными грязью туфлями. А может быть, просто вспомнила, как заглядывал я в тот тёмный покосившийся катух.

-Найдите её непременно... и с милицией, с председателем, как угодно – слышите? – в роддом! Во что бы то ни стало!!

-Да, да, обязательно...

-Вообразите себе: поступит такая Верка на роды... Вот подарочек-то будет! Нам же потом скажут: прозевали...

Машина покатила по мокрому шоссе мимо раскисших, залитых дождём полей и голых лесопосадок. «Носимся, носимся с ними, – думал я. – А чего носимся – непонятно. Видно ведь, что слова тут бесполезны. Хоть бы штраф ввели какой-нибудь, что ли... Заставить бы эту Верку оплатить бензин, что мы сегодня сожгли, – в другой раз, может быть, и не сбежала бы... Сорвала приём в поликлинике, люди ушли ни с чем... а они-то разве виноваты? Пришли к врачу, а он помчался вылавливать деревенскую дурочку. Вот уж ерунда!.. Из-за какой-то Верки Люлькиной... Ничего не боятся. А вот гикнется одна-другая в роддоме – небось, засуетятся. Сами же прибегут: спасай!.. Ч-чёрт! совсем издёргался с этой Люлькиной. Вон уже какая крамола в башке! Типун мне на язык... тьфу-тьфу!..»

Шофёр включил печку и стал искать по радио «Маяк». На ветровое стекло упали крупные капли дождя. В машине стало тепло и уютно. Я чувствовал, что потихоньку успокаиваюсь. Очень захотелось спать. Вот бы только голову куда-нибудь положить... Но нет, в машине такая роскошь не предусмотрена.

Я вдруг вспомнил, как пригласили меня однажды соседи на проводы в армию. Я им никто – не родственник, не кум и не сват, но у них такая традиция: всю улицу созывают, будь то свадьба, именины или поминки. Теперь вот сына призвали в погранвойска...

Рядом со мной сидела молодая женщина, и мне показалось, что мы знакомы. Ну, конечно, где-то уже видел я эти веснушки на носу и тонкие лучики смешинок-морщинок возле глаз... но где?

После двух-трёх тостов она повернулась ко мне и спросила:

-А разве вы меня не узнаёте?

Да, конечно, уже где-то встречались, кажется. Две серёжки в правом ухе, вздёрнутый нос, приятная застенчивая улыбка...

-Я Верескова Лена. Неужели забыли?

Ну да, Верескова. Лена... Тогда, в роддоме, она показалась мне капризной и глупой. Много кричала и, кажется, даже плакала. Я долго уговаривал её взять себя в руки, убеждал её, что всё идёт нормально, и нужно только поработать немножко, потерпеть, – но она не слушала.

-Умру ведь, умру... – скулила она и смотрела на меня затравлено, испуганно, как побитый пёс.

-Умрёшь? Ну, для этого нужно о-очень постараться...

Я злился, нервничал, поглядывал на часы. Ближе к ночи непонятливые роженицы очень раздражают. Время тянется медленно, в голову лезут мрачные мысли. А что, если не получится? Кто сказал, что роды всегда кончаются благополучно? Иногда ведь случается совсем наоборот... Хорошо тем, у кого в голове пусто. Они знают только одно: то, что нас всех когда-то родила мать, и всё обошлось. Но врач, профессионал на это слепо надеяться не может. Тут как раз тот самый случай, когда говорят: «горе от ума». Тем более что акушерство – штука подленькая: иной раз как будто бы всё нормально, а роды ни с места. То ли плод крупный, то ли схватки слабенькие, то ли таз узковат. И едва допустишь ты в голову малейшее сомнение – становится вдруг страшно. Ждёшь любой неожиданности. Знаешь, что справишься с нею, но всё равно боишься её. Страх этот рациональному объяснению не поддаётся. Должно быть, это просто атавизм, суеверный ужас наших предков: роды всегда были священным таинством. Ты врач и вооружён знаниями, но тебе неуютно, одиноко, жутко, ты не можешь ни читать, ни сидеть, ни лежать. Ах, скорее бы всё закончилось!.. А если нет – тогда что же, операция? В сельском роддоме кесарево сечение – всегда событие. Полбольницы поднимается по тревоге. Приезжают анестезиолог, анестезистка, операционная сестра, ещё один врач-акушер, в такие моменты нужна запасная кровь... Но нет, не надо думать об этом, здесь всё будет нормально. Главное – верить в это. Не стоит так психовать. Вон акушерка: спокойно выполняет свою работу, делает инъекции, тихим голосом успокаивает роженицу – «Подыши, подыши... перетерпи, сейчас пройдёт схваточка... та-ак... умница...» А что, может быть, правы те, кто говорит, что в роддоме мужикам не место?

-Умру я, доктор, не выдержу, – стонала Верескова и металась в кровати, сбрасывая простыни на пол.

Я кричал на неё, совсем не стараясь сдерживаться, а она глядела на меня тоскливо, плакала, капризничала и, кажется, ничего уже не слышала.

-Тебе бы в куклы ещё играть, а ты туда же – рожать! Не умеешь – так и не берись. Что ты тут, как размазня – «умру...»? Взялась рожать – так потрудись, сделай одолжение. А если надумала капризничать – так это дома, мужику своему концерты устраивай, а здесь такие номера не проходят!..

На проводах Лена была не одна. Рядом с ней сидел её муж. Совсем мне неловко стало. «Ну вот! Как последний хам вёл себя... Ах, как неудобно! Прямо хоть сквозь землю провались. Воображаю, что он думает обо мне... Подраться с ним, что ли? Всё легче было бы...»

Скоро принесли Лене мальчика. Он проворно потянулся к женщине ручонками, надул щёки, разулыбался. А она, зардевшись от удовольствия, сказала мне:

-Вот он... Митя.

-Это какой же? Уж ни наш ли? – сорвалось у меня шутливое.

-Наш, – ответила она серьёзно и чуточку смущённо.

-Славный малыш, – пробормотал я.

А муж Елены повернулся вдруг ко мне и, налив в обе рюмки, сказал просто:

-Давай, доктор, выпьем, а?

После этих пятидесяти граммов скованность мою как рукой сняло. А тут ещё кто-то заиграл на баяне, все запели. Нет, не «Миллион алых роз» и не «Симону». Это было потом. А сначала зазвучало светло и щемяще – «Там вдали, за рекой, засверкали огни, в небе ясном заря догорала...». А дальше ещё одну – «А есаул у нас догадлив был, он сумел сон мой разгада-а-ать...» Как ни исхитряются наши композиторы, как ни пытаются они сочинить что-нибудь новое, такое, чтоб надолго, на годы осталось, а поём мы всё равно одно и то же – вот уже сколько лет... Лена сразу же включилась в общий хор; голос её был крепок и чист. Румяная, статная, со своим весёлым бутузом на руках, она пела, улыбалась и, казалось, излучала чистый и пронзительный свет. Баян для оттаявшего, захмелевшего сердца – инструмент сильный!.. И я вдруг... чёрт его знает почему, размяк, что ли, не в меру расфантазировался? — ощутил себя деревом, которое словно бы не замечало прежде ничего на свете, кроме воздуха, неба и дождя, а теперь с жадностью и болью почувствовало внезапно свои переполненные соком корни в тёплой надёжной почве...

-...Ну вот... кгм... – подал вдруг голос мой шофёр. – А ты, доктор, хорош: зачем-то в хлев полез. Разорался, раскомандовался...

И он засмеялся прокуренно и хрипло и, забавно сморщившись в улыбке, озадаченно покачал головой.

Машина мчалась в райцентр. В оконное стекло бил дождь. Монотонно постукивали «дворники». Негромко бубнило радио. Тихо гудела печка.

 1989 г.