Категория Времени

Я настаиваю на настоящем времени. Уже устал уверять, что это единственное правильное. Ничего другого, такого точного и определяющего, нет. А он мне талдычит о прожитом, о приобретенноим опыте, о прошлом, которое, съедает и питает нас, о первой любви и школьных годах, о невозратном и забытом.
- Ну как ты не понимаешь, - в сердцах воплю я. – Это же все – н а с т о я щ е е. Мы есть. Я есмь. Я не «был», я не «буду», потому что то, что я есть, это то, и только то, что сейчас.
- А люди, которые тебя помнят другим, что с ними делать? Признать ошибкой их воспоминания?
- А они какие сейчас? Ну скажи, какие? Вот, ты например. Ты что, хочешь сказать, что ты таким вот был раньше?
- Послушай, Сонин, что ты меня-то сюда приплетаешь? Я не хрена не понимаю в твоих идеях. Они все абсурдны. Я тебе просто предложил изменить в тексте глагол, а ты на меня обрушиваешься со своим мировозрением. Я ведь только правлю. С моей точки зрения, тут, вот в этом предложении, надо изменить временную форму. И все. Что ты задираешься, как петух на боях?
- Валентин, ты меня не понимаешь. Как же ты можешь печатать то, что ты не понимаешь?
- А что тут такого? Публике нравится – пусть читают. Я-то тут при чем?
- Да... ты не при чем. Все мы не при чем. Оттого и катавасия такая.
Валентин Александрович Марков, мой старый приятель, редактор интернет-журнала «О главном», молчит. Сказать ему нечего. Он меня не понимает. Он так только говорит, чтобы не вникать и не вляпаться после, если поймешь. Не дай Бог начать беспокоиться. А все, что я хочу ему доказать, очень просто. Мы живем и не останавливаемся для того, чтобы осознать, что происходит. И поэтому мы живем все время в настояшем времени и нам кажется, что поправить можно всегда – время-то наше, настоящее, руку протяни – за забором – вот оно. Стоит нам остановиться, и весь мир поделится на прошлое, настоящее и будущее, где настоящее будет лишь маленьким островком сиюминутности. Мы боимся этого моря прошлого и будущего вокруг нас и потому не тратим нервов на остановку. Потому же принимаем снотворное. Ведь по ночам, когда не спится, так много думаешь о ненасущном. Так и травим себя медикаментами, чтобы только не знать.... Валя Марков знать не хочет. Ему уютно в водовороте его интернет-деятельности. У него уже всё на-сто укомлектовано. Следующая станция – не его.
Следующая станция «Университет».
Мы учились с Валей во втором ГУМе. ВМК в то время был факультетом странностей. Тогда Валя был
моим лучшим другом, обладателем закрученных теорий, часов с подсветкой, взрослой женцщны и неординарной координации. Я обожал его. Мы много времени проводили вместе, порой обсуждали какой-нибудь пустяк до утра, а потом просыпали на первые пары, не шли учиться вообще, гуляли по Москве, заходили в булочные, гастрономы, покупали пончики в уличных киосках, порой забредили в пельменные, блинные, закусочные, ели мало, много говорили, взахлеб, перебивая друг друга, строили планы на будущее, на прошлое. На всю жизнь. Тогда Валя знал о пародоксе времени. Тогда
мне было просто и естественно с ним. Мы жили в одном теле, питались одной хворью и было нам –38. Мы знали больше, чем требовалось и не участвовали в соц.соревновании особей.
26 минут от «Университета» до «Сокольников». В «Сокольниках» жила женщина Вали. Я нередко провожал его до ее дома, а потом гулял по старым улицам деревянных домов, обдирал черемуху во дворе дома на Маленковской, сидел на полуразвалившихся скамейках, наслаждался весной, безделием, мечтал, ждал Валю. Вечерами мы покупали пиво, доходили до «Приема стеклопосуды», сдавали бутылки (темного стекла всегда ценились дороже), сгребали мелочь в карманы, шли в угловой магазин за килькой, выкладывали 7 копеек за килограмм, покупали хлеб в угловой булочной. Примерно в то же время в «Сокольниках» снимали «Место встречи изменить нельзя». Наша булочная стала известной в Москве. Так мы и звали ее – наша булочная. И каждый знал, что речь идет о той единственной, в Сокольниках, где наступал вечер.
В двадцать два, то есть в сорок четыре на двоих, женщина от Вали ушла. Мы стали абсолютно равны, до тех пор пока я не встретил Лидку, которой было тогда только шестнадцать. Валя покрутил у виска, не сказал при этом ни слова. Я и так все понял.
Лида Рейгина – единственное, что живет во мне во всех временах. Она неподвластна никаким делениям. Она звонит мне в 7 утра, чтобы позвать в Дом Художника.
- Лида, открытие в десять. Еще можно спать.
- Ты не понимаешь, быть в залах первыми и единственными посетителями, пробежать все, увидеть самое главное, а потом прогуливаться со всеми.
- Не понимаю, - честно зеваю я.
- Ты не можешь вот так повесить трубку и снова пойти спать...
- Лидка, я могу. Разве ты не поняла этого до сих пор? Ты же знаешь меня уже четыре месяца 8 дней и 13 часов.
- 14 с половиной.
- Что «четырнадцать с половиной»?
- Часов, Сонин, часов.
У Лидки эта дурацкая привычка Вали называть меня по фамилии. За столько времени я так и не смог отучить ее. Ладно, дадим ей еще пару недель. Я верю в свой менторский дар.
В 8.30 я жду ее у «Парка». При ее потребности быть везде первой, Лидка не прочь опоздать. Делает она это часто и без зазрения совести. Иногда она даже забывает извиниться.
Я привык.
В 8.33 я отщепляю ее от остальной выплявающей толпы взглядом. Она не бежит, совсем не раскраснелась. Я так мечтал о девушке, которая будет бежать ко мне на свидание и щеки ее будут пылать от смущения, радости, бега.
Лидка меня вряд ли когда этим осчастливит. Она горячий мрамор. Белое солнце пустыни. Сухой пингвин.
Кстати, я зову ее пингвином. Вот уж на кого она не похожа! Стройная, длинноногая, для нашего поколения – умопомрачительно высокая, с меня ростом, осиная талия, высокая грудь, черные волосы, всю жизнь растила, черные глаза, белоснежная кожа. Ну да, черное и белое – вот, пожалуй и все сходство с пингвином. Но «назови все другими именами и измсни мир». Лидка – пингвин.
Ждать она не умеет абсолютно. Если она решит что-то делать, то действовать нужно мгновенно. В ее системе летоисчисления нет такого понятия, как завтра. «Завтра была война». Она любит это повторять и козыряет этой фразой в любом споре. И часто я вынужден признать, что она права.
- Соня-кибернетик, ты меня уже ждешь? – Лидка звонит из автомата возле моего дома. Она спустилась по лестнице. У меня в ушах еще скрип закрывающейся двери. Ей на курсы нужно бежать. А я ее уже жду. Она знает.

Зимой она тащит меня кататься на лыжах. Терпеть не могу таскать лыжи до ближайшего парка. Лидку это не интересует.
- Ты только подумай, как здорово будет скользить по лыжне!
Я думаю. Оттепель. Никакго скольжения. Лыжня – лед и наст, колючий снег липнет в теплым носкам. Все намокает, в ледяных катушках ноги до колена.

В канун Нового года Валя приносит нам подарок. Лилька разрывает бумагу и обнажает огромную картонную коробку.
- Валя, что ты нам принес?
- Лида, все в твоих руках. Стоит лишь открыть.
- Но ты же знаешь, что я уже сейчас ужасно хочу знать, а коробка заклеена. Неужели ты меня не пожалеешь и не скажешь мне? Так и дашь мне сгорать от любопытства. А я ведь сгорю! Будешь Сонина нянчить сам! – Лидка теребит коробку, но не как не может подцепить бумагу. Почему-то она не берет ножа в руки. Лидка не ищет легких путей. Она вся поглощена подарком. Ей не приходит в голову, что не нужно драть картон зубами. Лидка, первобытный человек, наконец разрывает картонные оковы и достает мясорубку. Смеется, радуясь познанию, вдруг замолкает и тихо себе под нос бормочет:
- Бойня номер пять.
Я перевожу разговор на другую тему. Черт с ней, с мясорубкой.

Она посыпается утром, хватает меня за руку:
- Соня, мне приснился сон.
- Лидка, сны иногда снятся. В этом нет ничего удивительного.
- Соня, перестань ерничать. Мне приснился странный сон. Я спускаюсь по лестнице и вдруг понимаю, что сама идти не могу. Ищу твою руку, а тебя нигде нет.
- И тут ты просыпаешься и со всей силы хватаешь меня за руку!
- Соня, как ты несерьезен.
- Лидка, в этом вся соль.

Голова Лидки лежит на моем плече. Мы растянулись на земле подле речки-вонючки, которая впадает в Яузу. Место это называется окрестностями Преображенки, недалеко интернат для глухонемых детей. Иногда мы видим их издалека. Красивые дети, тонковыточенные лица, нетронутые резкими звуками. Рты их не кривит гримаса ора.
- Знаешь, мне как-то приснился сон.
- Лидка, как ты умудряешься помнить сны? Они же улетучиваются, когда ты просыпаешься.
- Нет, ну послушай. Мне приснилось... Знаешь, ты бы тоже запомнил такой сон. Он был единственным в моей жизни, который в точности сбылся. На следующий день.
- Звучит увлекательно. Расскажи.
- У моей мамы были очки-хамелионы, помнишь, было одно время это такой новинкой! Я в то время уже плохо видела и, конечно, на эти очки поглядывала. Мама мне их брать не разрешала. Вообще, все это тут не при чем. Во сне я взяла мамины очки и они упали. Когда я в страхе подняла их, то стекла были целы. Только на левой линзе в полурора сантиметрах от оправы появилась маленькая трещинка – звездочкой, и лучи ее были миллиметра по два. Целое стекло и звездочка-трещинка. Снилось, конечно что-то еще, что, не помню. Утром я что-то делала, наверное, в щколе была, а днем решила пыль вытирать. Зачем-то решила перекладывать мамины очки, которые, как ты уже мог догадаться, выскользнули у меня из рук и плашмя упали на стол. Я с замиранием сердца поднимаю из со стола, подношу к глазам – а мне улыбается эта маленькая звездочка из сна. Нерадостно мне только. Мама этого так и не заметила, пока сама как-то не уронила очков и левая линза треснула от края до края. У звездочки моей появились длинные руки.
- Рассказываешь как сказку.
- А это быль. Знаешь, Сонин, по-моему ты никогда не сможешь в быль поверить. Живешь себе в сказки и не веришь в происходящее.
- А как же иначе? С тобой и не в сказке?
- Я серьезно, а ты снова смеешься.
- Лидка, как ты не понимаешь, это же счастье – жить так.
- А если «так» кончится, что делать будешь?
- «Так» не кончится, если уж началось. Такого не случается почти, а если уж случилось, уж поверь мне, не кончится.
- Блажен кто верут.
- Слишком усердно русскую литературу учишь. Хотя его правда – «тепло ему на свете».
Никогда не кончится. Такое не кончается.

Лидка сидит на подоконнике, свесила ноги на улицу.
- Лидка, слезь оттуда.
- Садись со мной.
- Перестань, спрыгивай.
- Соня, ты что? Это же первый этаж!
- Сталинского дома.
- Помнишь, я тебе про дачу во Фрязево рассказывала?
- Про Сашу твою, что ли?
- Ну да. И про Дину. И про папу ее и маму. Мы по вечерам ходили в поле. В джинсах, сапогах, в телогрейках – самооборона против комаров. Еще светло было. За полчаса, за час до заката. И там – падали в траву, высокую, некошеную. До заката – думалось так свободно.... Я в детском саду тоже вот так в траве лежала, только тогда нам было по четыре года, по пять. Трава была – с нас ростом. Даже приседать не надо было, что никто нас не заметил. Набегаешься так, и в траву. Я когда читала «Над пропастью во ржи», мне казалось что это поле из моего детства. Помнишь его мечту ловить детей у пропасти?
- Лидка? А было ли время, когда ты не была мечтателем?
- А я не мечтатель. Это ты меня себе такой придумал и продолжаешь сочинять себе.
- Нет, Лидка, ты мечтатель. Мой любимый. Самый важный на свете мечтатель.

Мы с Лидкой переехали в Сокольники, в один из тех старых деревянных домов «на снос». Сняли комнату на втором этаже двухэтажного дома, где во дворе росла черемуха и в мае Лидка обрывала почти спелые ягоды из окна. Когда мы с Валей нашли эту комнату, бросились не раздумывая. Столько воспоминаний нахлынуло. А прошло-то всего меньше трех лет. Мы притащили Лидку. Она увидела черемуху и осталась.

Лидка сидит на нашем старом диване и ракладывает фотографии в альбомах.
- Соня, посмотри, это мой дедушка. Он был большим террористом. Его расстреляли в 1937 прямо на Лубянке.
- Лидка, что за глупости! Не был он террористом.
- Как это не был? А за что его расстреляли? У нас же в стране справедливость восторжествовала! Или нет? Соня, ты как думаешь?
Лидка смотрит на меня выжидающе. Притаился хитрый зверь. Она прекрасно знает, что я думаю. И по поводу дедушки, и по поводу справедливости, и по поводу страны.
- Говори, Сонин, говори. Или ты думаешь, что у стен есть уши? Значит они живые, стены? Значит у них и ноги есть? Уйдут? Представляешь, просыпаемся мы с тобой посреди ночи, а стен нет – ушли. Страшно.

Утро Валя зовет нас в кино. Мы едем на трамвае в кинотеатр «Алмаз». Лидка любит трамваи. Говорит, что трамваи дешевле, значит выгоднее. Для трамваев не существует часа пик – у них путь – прямой. И еще – трамваи – экологически чистые. Лидка врет. Наплевать ей на цену. Никогда не поверю, что если снизят цены на автобус, она будет поклонником 40-го. Терпеть она его не может. Все страдает, что закрывают трамвайные пути между Бауманской и Сокольниками на ремонт. Только об этом и разговоры. Пока не закрыли, а она уже места себе не находит.
Фильм старый. «Этот безумный, безумный, безумный, безумный мир». Валя обещал, что это то, что нам нужно в воскресенье утром. Нам было все равно, что делать. Тем более, Лидка – ранняя пташка. Ей неважно что, лишь бы рано – фильм, выставка, поезд, хотя нет, поезда она предпочитает ночные. В Ленинградю В Ярославль, однако, мы с ней мотались на самой ранней электричке – без десяти шесть утра. Я пытался доспать по дороге, но это дохлый номер, если Лидка рядом. Лидка всегда рядом. Редко, но спать удавалось.
Фильм нам понравился. Но самое главное, это ощущение полудня, когда выходишь из кинотеатра, а на улице не темень привычная, а солнце.
Лидка потащила нас в кафе. Мы купили высохшие слоенные пирожные и кофейный напиток «Арктика», который, конечно же, нам продали как кофе. Ну а пирожные, само собой, были утреннего (воскресного) завоза.

В 1989 Валя женится. Он зовет нас на свадьбу. Лидка пойти не может, у нее голова болит. Не пойти в Вале на свадьбу я не могу. Приходится оставить Лидку дома одну.
- Ничего, я скоро вернусь.
Я прихожу одним из первых. Начинают собираться гости. Валя подводит ко мне девушку.
- Познакомьтесь, это – Сонин, мой лучший друг. А это – Женя.
Женя улыбается и протягивает мне руку. Валя бросает на меня взгляд. Слишком уж печальный. Уходит к своей невесте.
Женя приятная девушка. Рыжая, а глаза серые. Милая, говорит что-то, все время улыбается. Мне она даже понравилась немного. Но мне домой надо, к Лидке. Ей, наверное, скучно там дома одной.
Прощаюсь с удивленно вздернутыми бровями Жени, ищу Валю. Найти нетрудно, все-таки жених с невестой – за версту видны.
- Валя, я пойду. А то Лидка дома одна.
Валя ничего мне не отвечает, только кивает в ответ. Я обнимаю его. Он сжимает меня в объятьях, а я уже рвусь домой.

Мы мерзнем у роддома. Пригнали такси, а Марину все не выпускают. Валя вошел внутрь и пропал без вести. Наконец-то они появляются. Все вместе. На руках у Вали розовый сверток.
- Ну, познакомься, Сонин, это моя Лилька.


- В этом предложении, говоришь? Ну да, а почему бы и не изменить? Да изменяй, Валя, меняй, что хочешь!
Валя поднимает на меня глаза, смотрит испытывающе.
Я молчу.
Мне ничего доказывать Вале Маркову. Он прекрасно знает всю правду. Он знает, что Лидка умерла в 1987. Мы слишком поздно узнали о такой банальной болезни как рак сердца. Ей было 19, когда я последний раз держал ее за руку, сухого пингвина, мою жену.
Валя знает обо мне больше, чем я думаю, что знаю о себе. Он просто на разделяет свое знание, не тасует его с полки на полку, не раскладывает по временным ячейкам. Его время – цельно, мгновенно, ничем не рушимо. Его время – время будущего, которое стало настоящим, – real time. Необъятные просторы интернета. А я брожу по скользкому времени нашей жизни и ищу доказательства ее вечного существования.



10-12 мая 2002