Глава вторая
В патриотическом угаре, неистово размахивая трехцветными российскими флагами, до смерти пугая всех, у кого фамилия хоть отдаленно напоминала немецкую, по пыльным улицам Жмеринки мотались туда-сюда агрессивно настроенные толпы гимназистов, лавочников и некоторых представителей немногочисленной местной интеллигенции, которая всегда старалась быть с народом. Экстренные выпуски газет публиковали манифест – союзные Австрия и Германия предъявили Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования, начали бомбардировку беззащитного Белграда, а 19-го июля, «отвергнув доброжелательное посредничество», внезапно объявили войну России, своему вековому доброму соседу! А ведь находились швабы совсем недалеко от Жмеринки – где-то за Проскуровом и Каменец-Подольском.
- Долой Германию!
- Да здравствует Россия!
- Бей швабов!…
Разгорячённых патриотов на всякий случай сторонились, потому что, помимо всего прочего, те требовали, чтоб не покупали немецкие товары – того и гляди, что помнут бока и испакостят, вырвут и истопчут покупку тем, кто заходит в их лавки, домогались, чтоб не носили позаимствованные у немцев пенсне – могут разбить вдребезги стекляшки прямо на физиономии какого-нибудь подслеповатого и не успевшего сориентироваться в обстановке учителя гимназии.
Шла всеобщая мобилизация, была объявлена вторая Отечественная война… Впрочем, Киевский военный округ к таким событиям готовился давно – ещё месяц назад части были спешно отозваны из полевых лагерей, пополнялись призывниками и запасниками. Сформированная на базе расквартированных в Жмеринке полков 3-я стрелковая дивизия готовилась к отправке на фронт вслед за уже проходившими через переполненную станцию сплошным потоком воинскими эшелонами 7-го и 8-го корпусов Одесского военного округа.
- Вы посмотрите, какое единство народа! – восхищались некоторые романтически настроенные молодые офицеры полка. – Перед лицом опасности забыто всё, что терзало страну в последние годы. За веру, царя и отечество!…
- Чего ждём? – роптали самые нетерпеливые из них. – Армии Ренненкампфа и Самсонова уже вошли в Восточную Пруссию, в пух и прах громят швабов под Гумбиден-Гольданом…
Несмотря на то, что на сей раз приходилось оставлять жену и детей, Константин был настроен оптимистически. Прежде всего по той причине, что в связи с военными действиями его произвели в прапорщики, дали под командование полуроту, и, как профессиональный военный, теперь уже офицер, да ещё и Георгиевский кавалер, он, конечно же, не должен был бояться и не боялся войны. Кроме того, ехать предстояло не так уж и далеко – совсем почти рядом, так что представление о защите отечества и родного дома от врага вполне соответствовало обстановке. Да и воевать они должны были на сей раз гораздо лучше, чем с японцами, потому что многое из той проигранной войны учтено – маскирующая серо-зеленая форма, почти в каждой роте пулемёт, более мощные полевые орудия… В последние дни перед отправкой на фронт он был больше обеспокоен тем, где быстрее и получше можно было сшить из выданной ему материи и экипировочных офицерский мундир – у местных евреев, едва успевающих обшивать объявившихся в столь большом количестве военных, или съездить для этого в Винницу.
Константин поднял на руки плотненького Сергея и лёгкого Васю, с интересом рассматривающих его новенькую форму с золотыми погонами, трогавших перекрещенную по-офицерски портупею, потом обнял приунывшую жену - та держала на руках и нервно покачивала спеленованную спавшую дочь Олю, которой был всего месяц. Елене он вручил большую пачку денег из полученного им двойного жалованья за три месяца вперёд.
- Хоть бы не убили! – всплакнула та.
Расквартированный в Подолье 12-й корпус, в который вместе с дивизией входил жмеринский 11-й стрелковый полк, влился в 8-ю армию, под командование своего бывшего начальника - его высокопревосходительства генерала Брусилова, и в спешном порядке, заняв около шести десятков эшелонов людьми, лошадьми, снаряжением и прочим скарбом, покинул Жмеринку, направляясь к месту сосредоточения под Тернополь. Константин на сей раз ехал в офицерском вагоне – жёлто-коричневом втором классе.
Не дожидаясь завершения подготовки, уже на второй неделе войны войска Юго-Западного фронта стремительно перешли границу на реке Серет и обрушились на австро-венгров. Сначала сопротивления наступающим со стороны противника почти не было, но уже по первому бою с кадровой армией врага у речушки Коропец, в котором принял участие полк, Константин нашёл, что противник достаточно хорошо оснащён, подготовлен и силён - атакующий полк был встречен настолько плотным ружейным и пулемётным огнём, что в первые же дни была потеряна четверть состава наступающих и почти половина офицеров. При столь возросшей технической оснащённости войск средствами поражения живой силы война, казалось Константину, могла закончиться за несколько недель по причине почти полного взаимного истребления воюющих сторон. Сразу был убит наповал ротный, поручик Камов, и командование ротой передали Константину, чему он не очень обрадовался – швабы вели прицельный огонь по командирам и нетрудно было определить свою судьбу, и то, что останется от роты после очередного наступления. Лобовые атаки без должной артиллерийской подготовки были гибельны, а артиллерия явно запаздывала, не поспевая за пехотой по бездорожью, не имея требуемого для такой гигантской мясорубки количества снарядов.
Зато основательно долбили по головам русских орудия врага, беспрепятственно велась разведка с воздуха из самолётов, недосягаемых для винтовочной стрельбы. Наступающим явно следовало воспользоваться особенностями пересечённой местности, перелесками и многочисленными неровностями предгорий Карпат, чтоб скрытно, с наименьшим уроном подойти как можно ближе к австриякам и уже затем атаковать их. Что рота Константина довольно успешно проделала и – самим на удивление! ; быстро ворвалась в окопы врага, обратив его в бегство. Правда, пришлось сделать пренеприятное открытие – убитыми, ранеными и пленёнными оказались совсем не швабы, а самые настоящие украинцы, точно такие же трудяги-селяне, как в русской армии; их отличало разве лишь то, что уцелевшие были напуганы, растеряны, и в таком состоянии небрежно надетая на них и помятая вражеская военная форма напоминала какой-то маскарад. Маскарад, полный драматизма, а не шуточно-веселый, потому что на земле лежали ещё не подобранные убитые с той и другой стороны – страшная картина увечий, крови и смерти людей, которые только что все были живы и здоровы. А ведь предстояло то же творить и дальше, воевать и убивать.
- А австияки где ж? – спросил Константин пленного капрала, явно выраженного смуглого черноволосого украинца.
- Хто ж их знаеть! – пожал плечами тот и махнул неопределенно куда-то на запад. – Тамо!
Константин теперь совсем по-иному смотрел на неубранные трупы врагов, которых до того прикидывал на счёт – кого больше побито. И те, и другие – один народ, украинский. Его народ! Ему стало не по себе, победа совсем не радовала. Портило настроение и то, что кругом стояли не убранные ещё поля созревшей пшеницы, с которой не могли справиться оставшиеся в разгромленных, сожжённых в ходе боев сёлах женщины, старики и дети; мужчины-хлеборобы держали винтовки и где-то на фронтах убивали себе подобных. Эти хлеба топтала, жгла, смешивала с землей лавина наступающих армий…
- Куда рота во время атаки всё время исчезала? – после боя строго спросил Константина командир батальона. – Прячетесь от врага? А ещё Георгиевский кавалер.
- Никак нет, ваше выск… господин штабс-капитан! – вытянулся перед ним Константин. – Скрытно подходили, чтоб внезапно…
- Скрытно? Надо, чтоб противник видел наступающих, слышал их дружный крик «ура» и бежал от страха, ; нахмурился штабс-капитан. – Почему «ура» не кричали?
- Быстро очень бежали, ваш… господин… А как в окопы ворвались, то сразу и закричали.
- Чтоб всё было по Уставу! Смотрите у меня! – пригрозил пальцем командир батальона.
- Так точно!
У войны жестокие законы – не убьешь ты, убьют тебя. В разыгравшейся стихии сражений, громя врага и неся большие потери, воодушевлённые победами русских войск на всех фронтах дивизия и полк пробивались через болота и заросли Гнилой Липы, где разыгралось яростное встречное сражение и австро-венгры даже потеснили русских на правом фланге. Превзошли неприятеля и пошли дальше на запад, на Галич. Успешно наступавшая армия Брусилова, передав на время корпус подольчан в помощь соседней 3-й армии Рузского, под Раву-Русскую, прошла южнее Лемберга-Львова, доставшегося последней вместе с лаврами освободительницы исконно русских земель. Страна славила победителей, а в Жмеринке добивали уцелевшие витрины и срывали ещё не заменённые рекламные щиты с немецкими литерами.
***
Узнавшая о начале войны в воскресенье, на базаре в Кукавке, Палагна надеялась, что её мужа, железнодорожного служащего, как и в прошлую войну, в армию не возьмут. Очень надеялась, потому что родился у них ещё сын Иван и оставаться в хозяйстве одной с двумя маленькими детьми ей так не хотелось! Григория всё же мобилизовали – численность армии резко возрастала и младший унтер-офицер Винничук больше понадобился там, на фронте, чем на ставшей тупиковой железнодорожной магистрали, где его вполне могли заменить другие. На фронт, правда, он попал не сразу – прислал письмо из Проскурова, где вместе с другими односельчанами оказался на формировании.
Одной Палагне жить оказалось труднее, чем она даже предполагала. Шла жатва, и, оставив Володеньку дома одного, она подвязывала за спиной перевесла и серп, еду и воду, палки для шалашика, чтоб прикрыть от солнца, брала в руки трехмесячного малыша Ваню, и со всем этим, лишь чуть светало, приготовив обед, отправлялась пешком на далёкое поле. Как, впрочем, и все другие ставшие солдатками женщины села. Жала пшеницу, вязала и ворочала снопы, спешила и поглядывала на раскалённое небо – пусть жарит, только бы не было грозы. Время от времени она спешила к Ване – посмотреть, чтоб не перегрелся, как это однажды чуть с ним не произошло, покормить.
- Господи-боже, сил и всякия плоти, в вишних живий и на смирения призираяй…
Письма от Григория приходили часто; зачитывал их неторопливо, почти по слогам, с остановками и повторами для неторопливого усвоения и комментариями ставший подслеповатым свекор.
- Это надо ж! У небе какие-то еропланы летають. Зверху, значить, смотрют на расположение наших полков та бомбы кидають.
- Железные птицы? – крестилась Дарина. – Господи-Иесусе, шо ж будет з людьми? Съедять их железные птицы эти.
- Наш прилетел та сбил ероплан ихний, - то ли читал, то ли пересказывал дальше Митрофан. – Та-ра-нил. И сам упал, разбився. Нес-те-ров его фамилия.
- Это откеда ж он? Такого мы и не слыхали.
- Откеда-откеда… Из Киева, раз его там схоронили.
Григорий передавал приветы и поклоны всем родственникам по их старшинству, затем обращался к жене, писал о том, что очень скучает по ней и детям, да так трогательно, что, когда жатва кончилась, Палагна решилась и, оставив Володю свёкрам, поехала с маленьким Иваном в Проскуров. Григорий был удивлен и обрадован её приезду, а перед расставанием выглядел очень грустным. Глядя на облачённого в зелёную форму мужа, Палагна всячески уверяла его, чтоб не волновался за неё – несмотря на трудности, дома будет всё в порядке.
- Ты только себя храни! – перекрестила она его. – А я за тебя буду молиться кожный день. Господи, сохрани нас…
Вскоре пришло письмо от Григория уже с фронта. Он писал о том, что война идёт жестокая, на его глазах убило командира – бежал, как все, в атаку, и вдруг будто споткнулся, даже фуражка с головы слетела. Потом письма приходить не стали, что очень встревожило Палагну. Она с ужасом представляла порой, что бы то могло значить – по селу уже проливались слезы не по одному убиенному кормильцу; не зря на базаре, когда объявили про войну, находившиеся там бабы заплакали. Палагна молилась за мужа не только по утрам и вечерами, а где придётся - отвернется на минуту, осенит себя несколько раз крестным знаменем и прошепчет:
- Спаси, Господи, люди твоя, побиди на сопротивния даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим…
А однажды Палагне передали, что из письма, присланного Корчам, что жили в другом конце села, якобы стало известно, что её Григория ранило и он попал в госпиталь. Узнав об этом, она побежала к ним, на ночь глядя, увидела то письмо, но прочитать неграмотные хозяева не могли, как и она сама; письмо кто-то зачитывал днём, и сейчас его всего лишь пересказывали, и, быть может, не совсем точно даже.
- Спаси, Господи, мужа моего Григория и всех православных христиан…
Палагне было больно за тяжело, быть может, раненного и страдающего от болей мужа, и немного легче от того, что его не убило – раны заживут. Но вскоре на голубой гербовой бумаге с размашистым канцелярским почерком пришло сообщение о том, что младший унтер-офицер 73-го пехотного Крымского полка Григорий Винничук умер в 52-м полевом госпитале 19-й дивизии от ран, полученных в бою с неприятелем. Скупо и точно, не оставляя никаких сомнений и надежд… Впервые за эти годы обнялись и, заливаясь слезами, застонали, запричитали две женщины – Дарина и Палагна, мать и ставшая вдовой жена.
- Господи, на кого ж ты сыновей маленьких оставил…
***
Константин свою пулю получил под Дебианкой, как раз на Спаса. И не куда-нибудь, а прямо в челюсть, почти что в рот. Он бежал в атаке, как положено, впереди всех и, помнится, оглянулся зачем-то назад, когда мощный удар по голове сбил его с ног; он даже сознание потерял, но на короткое время, и пришёл в себя почти сразу только потому, что страшный испуг взял – вдруг вот так и умрёт, не успев узнать от чего, не подумав ни о чём, не подготовив душу. Через некоторое время он увидел над собой наклонившегося и растерянного санитара, по виду которого был понятен исход происшедшего с ним – тот конец, который он видел много раз у других и к которому, в сущности, был всегда готов сам. Осознав всё это сразу и вместе, он, как ему показалось тогда, отошёл в мир иной, но вдруг вместо санитара увидел над собой лицо врача, почувствовал адскую боль в нижней челюсти слева, услышал голоса ещё кого-то.
- Шприц, камфары! Тампон… Ещё…
Тогда он понял, что жив, что будет жить, если с ним возятся доктора, и что он должен тоже бороться за свою жизнь, а для этого надо было бы знать, что же с ним произошло. Похоже, нигде больше на теле не было ран, всё находилось на месте, в чём он попытался убедиться, пошевелив руками и ногами.
- Не двигаться! – приказали ему спокойным голосом.
Несколько успокоившись, он попытался языком ощупать сильно болевшую, как будто выдрали сразу несколько зубов, челюсть с левой стороны, но языка или не было вовсе, или он его не чувствовал; разобраться с этим он не успел, так как сознание снова отключилось.
Через некоторое время после операции боль окончательно сосредоточилась в простреленную, как сообщили ему, ружейной пулей переднюю часть нижней челюсти, где выбиты клык и пара коренных зубов, что нужно и можно было терпеть, но вскоре дала себя знать проблема с приемом пищи, которую в жидком виде через трубку ему вливали прямо в горло. В полевом госпитале – каменном доме с оклеенными цветастыми обоями стенами, ; ему вручили офицерский Георгиевский крест третьей степени; награждение производил полнеющий и седеющий генерал-квартирмейстер армии Деникин.
После частичного восстановления Константина вместе с другими тяжело ранеными временно перевезли в один из многих госпиталей Тернополя – они занимали большие старинные дома целыми улицами и потрясали воображение количеством одновременно собравшихся в одном месте изувеченных людей. Здесь Константин из разговоров других раненых офицеров узнал общую картину начала войны – о том, что якобы из-за предательства Реннекампфа в Мазурских болотах погибла армия Самсонова, что зря, спасая французов, не подготовившись как следует, начали наступление. Что Рузскому с 3-й армией надо было не Львов брать, оставленный австрияками, а окружать и уничтожать их армию, что Юго-Западный фронт под командованием «маньчжурца» Иванова дошёл до Карпат и готов идти на Будапешт, что с самого начала не очень успешно развертывается Лодзиевская операция в Польше, имеющая целью выход на Берлин…
Все раненые были возбуждены, находились в нервном шоке, кто мог говорить, не мог молчать.
- Как так можно было наступать? – горячился сосед Константина по койке справа, тридцатилетний поручик с ниточкой пробора в волосах посередине. – Мы же иногда по три дня хлеба не видели!
- Тяжело нам с немцами воевать придётся, – совсем о другом с тем же собеседником через его голову говорил коротко стриженый сосед слева. ; У него машины, техника, порядок. У нас же во всем невообразимая безалаберщина…
Константин мог только слушать и думать. Удивительно, что никогда ранее этим он не занимался - не было времени, желания или позволения? В невиданных досель масштабах развязанная война приобретала затяжной характер вопреки первоначальным предположениям сторон о быстрой победе, надвигалась какая-то несознаваемая ещё людьми катастрофа …
Из Тернополя в санитарном поезде причисленного ко второму классу раненых Константина вместе с другими перевезли в Проскуров, а затем и дальше в тыл, в Жмеринку. Сидя с другими ранеными на пролётке, перевозившей их в сопровождении санитаров-гимназистов с вокзала в здание первой гимназии, где расположился госпиталь, он видел проходивших мимо некоторых знакомых, через которых хотел бы передать домой радостную весть, что вернулся, но говорить не мог, да и никто не узнал бы его в замотанной бинтами голове. Уж очень был удивлен и принимавший раненых Русев.
- Ты, что ли? – прочитав санитарный лист, наклонился и с недоверием уставился он в глаза Константина. – Как же это тебя угораздило? И худой до чего стал! Никак не узнать.
Константин в ответ что-то промычал и показал, что хочет написать. Русев порылся в карманах халата и, достав клочок мятой бумаги и карандаш, протянул ему. «Передай жене – я здесь», – подставив ладонь, не без труда вывел Константин и подал записку.
- Понял! – кивнул головой Русев. – Сегодня же передам.
Константина определили в просторную палату, размещённую в бывшем классе на втором этаже, среди таких же как он «головастиков» и раненых в верхнюю часть тела младших офицеров. На следующий после приезда день навестить его пришла обеспокоенная, с вытянувшимся лицом Елена. Она всплакнула, но слегка, для порядка, ибо, как понял Константин, Русев уже просветил её относительно благоприятных перспектив выздоровления мужа. Он, конечно, хотел бы её расспросить о многом, но даже мычать из-за бесполезностью такого способа общения уже отучился и сейчас только размахивал руками.
- Я вот тут тебе принесла… ; Елена попыталась раскрыть узелок, но он остановил её. – Не подумала, что у тебя рот разворочен, зря принесла. А Сережу учиться определять пора. Вот только куда? В приходскую школу? Или реальное училище? – взглянула жена на мужа, но тот закрутил головой отрицательно, успокоившись только, когда она назвала гимназию.
- А что, война скоро кончится? Вылечишься и домой? Или снова туда? – спросила она его под конец, на что он только пожал плечами и она тяжело вздохнула, перекрестилась: – О господи!
Пользуясь сменой обстановки и улучшением самочувствия, Константин вскоре стал ходить сам, радуясь тому, что его жизненные силы брали верх, что если нельзя курить, то можно нюхать курящих, мечтать о том, чтоб погрызть самую чёрствую корку хлеба, пожевать кусок жёсткого непроваренного мяса, наесться как следует.
***
Со временем Палагна начинала свыкаться с мыслью о том, что смерть мужа является непоправимой реальностью, что она самая настоящая вдова, как и уже многие женщины из села. Как, впрочем, и её сестра Текля, муж которой Леонтий вернулся с японской совсем негожим и умер незадолго до начала этой войны. Трагедия усугублялась тем, что без Григория она фактически осталась без средств к существованию, отчего, как она с горечью отмечала, изменилось в сравнении с прошлым отношение к ней многих односельчан ; значимость человека определялась не его существом, а семейным положением, доходами и собственностью. Это больно задевало, и Палагна даже стала подумывать о том, чтоб вернуться в родное село, но повседневные заботы с раннего утра до позднего вечера не давали ей обстоятельно заняться этим.
- Пресвятая Владичице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене, смиреннаго и окаянного раба Твоего, уныние и забвение…
Но, как известно, журбой поля не перейдёшь, горя не одолеешь – на то и беда, чтоб с ней биться. Немного выручало то, что с уходом мужчин на железной дороге образовалась нехватка рабочих рук, на тяжёлые, правда, работы, и платили за них даже чуть больше, чем до войны. Оставляя подросшего и начинавшего помогать матери во всех домашних делах Володю смотреть за меньшим братиком, Палагна уходила на станцию, где ей, как жене бывшего служащего, давали работу одной из первых – побелить стены помещений станции, нагрузить платформы щебнем, очистить пути от снега или выброшенного из топок паровозов шлака… Последнее оказалось очень полезным – она научилась выбирать непрогоревший уголь, который относила домой и топила печь – иначе вместе с детьми могла просто-напросто замёрзнуть, ибо никому из окружающих, которым было тоже нелегко, до них дела не было.
- Сыночку мий милый, розумный мий! – вздыхая, Палагна прижимала к себе и гладила по головке хорошо справлявшегося с порученными обязанностями не по возрасту серьёзного Володю.
Война затягивалась, жизнь становилась всё тяжелее, цены непомерно росли, и каждый должен был выживать как мог. Плохие вести приходили с фронта; точнее, их приносили раненые и обмороженные солдаты, ставшие негожими для войны и – беда ещё какая! – малопригодными для тяжёлого крестьянского труда. Одного из таких бедняг Палагна видела у Марчуков – на культяшке вместо правой ноги вернулся их сын, обросший и мрачный. Сидя на припечке рядом с приставленным наискосок рядом деревянным костылём и раскуривая самокрутку, он неторопливо и вяло рассказывал про солдатское житьё-бытьё окружившим его опечаленным и молчаливым родственникам, пришедшим разузнать о своих односельчанам.
- …Солдат, известно дело, – делай, шо прикажут. Чуть шо не так – их благородие кулаком в зубы метит, - перемешивая украинскую речь с русской, неторопливо рассказывал солдат. - Пушки по головам бьють шрапнелем, проволокой на колах австриець перед собою всё завесил, кулемёты строчать, а ты уперед иди, под пули ; приказ такий. Гибельно дело, багато там наших полягло!
- И за шо же, господи, людей столько переводять?
- И в окопах сидеть не краще – сыро та холодно, особливо кода морозы по ночам. Шинелишка на плечах, и всё. Сапоги вдрызг розъехались, тряпками обмотаны, шоб совсем не россыпались. И вошь, блохи тело грызуть, прокляти…
- О господи! – вздыхали и крестились односельчане. ; А немцы та австрияки шо ж?
- А шо им, нимцям, не воевать? – неторопливо рассуждал солдат. – Сидять у теплых окопах и бункерах, кофея з сахаром пьють… Пленные, сбежавшие от них, так сказывали. От только штыка русского бояться. А у нашого солдата не немец ворог ; к нему привыкли! Каптенармус, интендант, охвицер и вошь – от хто кажный день его донимаеть…
А к весне повсюду начались реквизиции – отбирали лошадей, коров, за которых платили какие-то гроши. У Палагны, правда, корову не тронули, но кормить её было нечем, и к весне та совсем отощала – по бокам угрожающе выступали рёбра и иные кости скелета, о существовании которых раньше трудно было и догадаться. Бедная животина глядела, казалось, с немым укором и недоумением своими большими глазами на хозяйку, не понимая, что происходит, за что её так наказывают. И родственники помочь не могли Палагне, потому что отчаянно боролись за выживание оставшиеся без призванных в армию мужей многодетные семьи и Андрея, и Терентия.
- Преславная Приснодиво, Мати Христа бога, принеси нашу молитву Сыну твоему и Богу нашему… ; став перед образами на колени, не забывала помолиться Палагна, даже если ложилась спать в самое позднее время и не имела сил пошевелиться.
***
Константин восстанавливался быстро. Даже вставил зубы и стал нормально жевать пищу, медленно и осторожно, есть и поправляться. Сложно было только изъясняться с окружающими из-за оставшегося дефекта речи – приходилось повторять, и порой неоднократно, чтоб могли разобрать, что он хочет сказать. По мере выздоровления возникал и другой вопрос ; как быть дальше. Снова на фронт, где дела шли неважно? За зиму немцы отвоевали Польшу и Галицию, вторглись в Прибалтику, в войну против России вступила Турция. В армии катастрофически недоставало кадровых офицеров, во многих полках, как рассказывали прибывающие в последнее время раненые, их оставалось по пять-шесть, не более, батальонами командовали наспех подготовленные прапорщики. Остро не хватало и солдат ; на фронт через Жмеринку теперь следовали разношёрстные ополченцы, женские батальоны, маршевые роты из мобилизованных недовольных рабочих и даже уголовники, проезд которых вызвал в городе большой переполох. Но пока, понимал Константин, командир он никудышный, если из-за развороченной челюсти не может понятно говорить и, тем более, чётко давать команды. А если комиссоваться, то на что содержать семью?
Так что по мере выздоровления всё более тяжёлые мысли относительно будущего одолевали Константина. Выписавшись из госпиталя, он некоторое время находился в неопределённом положении, присматривался к мало изменившемуся, но как будто уже уставшему от войны городу, мужскую часть которого составляли преимущественно военные – солдаты в потрёпанных гимнастёрках и папахах даже при тёплой погоде, совсем юные прапорщики с помятыми от непрерывных кутежей физиономиями… С мрачными лицами ковылявшие на костылях инвалиды, сидящие на подходах к центру, откуда их прогоняли, слепцы и попрошайки без рук или без ног, один из которых, почти утративший человеческий облик, надрывно и, искажая мотив, исполнял безразлично проходившим мимо гражданам одну из новых песен: «Спите, орлы боевые, спите с спокойной душой…». В это время откуда-то издали доносилась строевое пение: «Мы смело в бой пойдём за Русь святую, и как один прольём кровь молодую…»
В полку, куда заглянул Константин, на плацу подбитые – у кого глаз, у кого нога ; унтеры муштровали нескладных запасников, многим из которых было уже под пятьдесят, учили с макетами винтовок ; настоящие те могли, как рассказывали, получить только на фронте, да и то не сразу. В казармах других полков размещались госпитали, пленные чехи, которые играли с гимназистами в весьма странную игру, называемую «футболом».
Неожиданно пришёл на помощь всё тот же Русев, ставший благодаря своей неуёмной энергии, профессионализму и внушительной внешности человеком влиятельным в медицинской среде. Он не только убедил военную комиссию, что Константина нельзя посылать на фронт, но и предложил назначить его начальником формирующегося эвакогоспиталя. Госпиталями уже были заняты почти все дома общественного назначения, но, по мере продвижения врага и приближения фронта, раненых подвозили эшелонами всё больше, и, хотя одна часть их выздоравливала и возвращалась на бойню, а другая почти сразу или с задержкой отправлялась на воинские кладбища, уже окружавшие весь город, высвобождаемых мест для вновь прибывших катастрофически недоставало. Новый эвакуационный госпиталь, в который был определён и Русев, временно размещали в построенном незадолго до войны у одесского направления железной дороги приходском католическом костёле; после образования под покровительством Германии независимой от России Польши к католикам стали относиться не столь терпимо, как раньше.
- Так он же совершенно неприспособлен для госпиталя! – воскликнул Константин, оглядывая похожее на высоченный шатёр со шпилем серое здание костёла; находясь в госпиталях, он получил некоторое представление о том, какими те должны быть.
- А гимназия, в которой ты был, очень для того подходит? – спросил его Русев, и добавил: - А, как видишь, поставили там тебя на ноги.
- Да, но… Чего только стоит обогреть эту каменную махину!
- Скоро лето, а там… ; устало махнул рукой и замолчал Русев.
- Что там?
- Будет видно! Не может же вся эта вакханалия без конца длиться! Или мы их, или они нас – кто-то кого-то, в конце концов, одолеет.
Заботы по обустройству госпиталя в неприспособленном месте, приёму большого числа раненых, их питанию, организации ручной стирки огромного количества белья захватили Константина полностью. Ответственное дело, определившее и его дальнейшую судьбу! Приятно было сознавать, что теперь он занят очень нужным делом, что обеспечена его увеличившаяся семья, что жалованье позволяет снять у Бауэра ещё одну комнату, что Серёжа может ходить в платный подготовительный класс гимназии, что, раз уж ему за всеми госпитальными заботами некогда бывать дома, в помощь жене можно привезти мать, оставшуюся одной после смерти отца. Он стал подумывать и о том, чтоб перестать пользоваться чужой квартирой и приобрести свой дом. Почему бы и нет, если в новой должности его произвели в подпоручики.
После летнего отступления фронт устоялся и поток раненых стабилизировался – наступила так называемая позиционная война, когда стороны с осени зарылись в окопах и лишь слегка, чтоб не обозлить, тревожили противника. Раненые теперь были не теми, что в 1914-м году; те чувствовали себя героями и, если и ругали неблагоприятные для них обстоятельства, то лишь для того, чтоб отметить как бы невзначай, что им пришлось преодолеть, и тем как бы возвысить себя. Теперь же в госпитали привозили озлобленных окопной жизнью людей, с подорванной годом бесплодной войны психикой, полагавших, что в большей степени их врагами являются не те немцы, с которыми они воевали, а свои ; засевшие в штабах немцы, командовавшие армиями Фредерикс, Штюрмер, Ренненкампф, Эверт, появившиеся в окружении царя шпионы. Сама психически больная царица ; чистая немка, которая, конечно же, не позволит русским победить в этой войне своих. А война затеяна лишь для того, чтоб кое-кому ещё больше нажиться на людских бедах и крови.
- Империлистам она нужна, вот кому! – приходилось слышать и такие рассуждения среди обсуждавших обстановку раненых, пустивших на курево пропагандистскую брошюру «Что ожидает добровольно сдавшегося в плен солдата и его семью». – Буржуям всех воюющих стран.
Некоторое оживление, но на короткое время, внес Луцкий прорыв Юго-Западного фронта, которым теперь командовал Брусилов, не развившийся из-за отсутствия поддержки других фронтов.
- А кто эти другие? – рассуждали раненые. – Куропаткин, который и в Маньчжурии ни разу не наступал? Эверт, которому Брусилов поднёс Львов на блюдечке? Они и уговаривали Алексея Алексеевича не наступать.
- Да и чем побеждать? Японскими винтовками и английскими снарядами? Много ли их навезёшь?
- Когда царица попросила Брусилова назвать время начала наступления, тот отказался это сделать. Забыл, говорит, ; вернулся к теме прорыва первый рассказчик. – Ха-ха!
- То-то он ей так сильно не понравился! Забыл, говорит? Ха-ха-ха!
- И правильно сделал! Иначе немцы бы сразу то узнали.
Казалось, что вся Россия теперь возненавидела своего невзрачного и безвольного царя, развязавшего две войны и не выигравшего ни одной. Народ ненавидел его за свои страдания на фронте и тяготы в тылу, военные за бездарное верховное командование, и все вместе – за некоего «блаженного», а на самом деле безграмотного и развратного «старца» Распутина, имевшего непомерное влияние на государственные дела, и, при всеобщей нищете, купающийся в роскоши царский двор. Ходили слухи, что вновь, несмотря на строгости военного времени и расстрелы, бастовали рабочие заводов, восставали моряки. А на фронте выходили из окопов и братались русские солдаты с немецкими – простые люди с той и другой стороны, посланные кем-то и зачем-то убивать друг друга.
Чувствовалось по всему – издёрганным и нервным, агрессивно настроенным людям, расстройству всех сторон жизни, сплошными неувязкам и неисполнению высочайших распоряжений, поборам обнаглевших чиновников, усиливающемся повсюду, при сухом законе, пьянству, – что так длиться бесконечно не может. В церквах заговорили о действующей сатанинской силе и разгулявшемся по всему миру диаволе, духе злобы поднебесной, когда люди ненавидят друг друга, враждуют между собой и отходят от веры, когда восстаёт брат против брата. Но ожидается второе пришествие Христа, которое положит этой силе конец, однако будет много крови и жертв, особенно среди тех, кто не чтит Бога; если кто хочет живу быти, пусть ходит почаще в церковь, молится вечером и утром, молится во всякое время и всякий час.
***
Известие об отречении Николая ІІ;от престола в Жмеринке вызвало бурю эмоций и сопровождалось оживлёнными массовыми манифестациями под красными знамёнами, слезами и объятиями растроганных неожиданно свалившейся свободой людей. Был сбит со здания вокзала двуглавый орёл с коронами и из большого зала ожидания убран портрет царя, разоружена полиция и жандармы, создана народная милиция.
В Грабаровке же это революционное событие прошло как-то не очень заметно. На всякий случай люди крестились, услышав такое известие, но особого значения ему не придавали – царь, хоть и был созданием земным, для них находился почти в такой же дали, что и Царь Небесный. Всё происходило, конечно же, по воле Господа, как всемогущего владыки, Вседержителя, творца неба и земли ради человека и его ради спасения. Кроме того, уже пригревало весеннее солнце, хотя весна в том году не спешила и знатоки предсказывали холодный май, и все мысли селян были заняты думами о предстоящем посеве с надеждой на избавление от тягот минувшей полуголодной зимы. Тяжелыми думами, потому что многие дворы недосчитывались мужских рук, после реквизиций совсем мало стало и лошадей; весомой рабочей силой теперь считались старики и особенно подростки, а возить и пахать приходилось всё больше волами, крепкими, но медлительными.
Иногда, правда, наиболее любознательные спрашивали, кто же новый царь, и если знающие люди им объясняли, что такого нет и больше не будет, те, потупившись, переспрашивали – кто же тогда вместо царя. Ходили также упорные слухи о том, что новая власть должна якобы прекратить затяжную кровопролитную войну и переделить по справедливости землю, но мало кто этой молве верил, особенно последнему.
После двух прожитых во вдовстве военных зим Палагна чувствовала себя в жизни достаточно уверенно благодаря приобретенному опыту выживания с надеждой только на себя. Хоть плачь и не утирайся, а в тугу не вдавайся; на склонённое дерево и козы скачут. Она знала, что за всё, кто бы что тебе ни сделал, надо платить, что было непросто при сильно возросших ценах – пара хороших сапог на базаре стоила почти как корова до войны. Даже на просьбу дать ей конский навоз для замеса глины – Палагна решила, что пора достраивать дом самостоятельно – ей отвечали: «Шоб навоз у коняги был, овёс давать надо!»
Деньги у селян и раньше не всегда были, поэтому издавна повелось брать что-то в долг и потом за то отрабатывать. Землю вспахали, привезли камень для погреба, глину, даже если совсем не издалёка, - изволь отработать когда хозяин скажет. А тот соображает, когда выгоднее всего должника заставить на себя работать – в горячую посевную пору или в уборочную. Не раз приходилось Палагне, отработав у кого-то день, подоив корову, накормив и уложив спать детей, на ночь глядя, отправляться на свою делянку, идти через лес и жать при свете луны. Выдержала, выстояла и чувствовала в себе достаточно сил, чтоб поднять подрастающих мальчиков – не по годам серьезного трудолюбивого Володю и спокойного смышлёного Ванечку.
У Володи той весной случилась болезнь, вызвавшая небольшой переполох – вдруг у него поднялся сильный жар и он метался в бреду, лишь иногда открывая глаза, и, слабым голосом прося о помощи, помутившимся взглядом глядел на не отходившую от него беспомощную мать. Как одна беда идёт, так другую за собой ведёт!
- Господи, в милости Твоей власти чадо моё помилуй и спаси его. Прости ему вся согрешения, вольныя и невольныя, совершённые им пред Тобой, ; с беспокойством и душевной болью неистово крестилась Палагна и спрашивала более опытную свекровь: ; Скажите, шо делать?
- Хто ж то знаеть? – развела та руками. И потом добавила: ; Сходи к Федыхе, пусть погадает.
Взяв кусок сала, несколько яиц и оставив сына со свекровью, Палагна пошла к гадалке.
- Не плачь! – кинув на стол горсть бобов и рассматривая образовавшиеся фигуры, сказала низкорослая и корявая Федыха. – Он умрёт не сейчас, а в средних летах.
Странное и не очень приятное предсказание, но всё же Палагна несколько успокоилась – главное, чтоб не умер сейчас, а до средних лет столько времени, что не только маленькому сыну, а и ей самой дожить ещё надо.
***
Быстро прошли вызванные неожиданно грянувшей революцией незабываемые дни единодушного общественного подъема, головокружительного чувства обретенной свободы, равенства и братства, которые во всеобщей эйфории разделяли даже те, кто всегда жил по обстоятельствам, и ни в том, ни в другом особой потребности не испытывал. Последние даже стали насмехаться над этими святыми для кого-то понятиями, когда вскоре обнаружилось, что свобода одних пересекается со свободой других, и всё чаще промелькнувшее единение сменялось агрессивным противостоянием. В небольшой Жмеринке вдруг объявилось великое множество представительств и комитетов русских, украинских, польских, еврейских общественных объединений и политических партий с мало отличавшимися витиеватыми названиями, которые непременно включали привлекательные слова «народная», «демократическая», «свободная», «социалистическая»… Эти образования, числом своим едва ли превосходившие количество общественно активного меньшинства жителей города, пытались распространить на пассивное остальное большинство своё влияние, но находили активных сторонников в основном среди интеллигенции и молодёжи, с легкостью, однако, порхавших из одной организации в другую.
Впрочем, вся эта внешняя суета – сколько голов, столько и умов! ; мало сказывалась на повседневной жизни. Разве что образовавшаяся в Киеве и возглавляемая националистически настроенным профессором Грушевским Центральная Рада, только начавшая переговоры с Временным правительством об автономии, уже проводила повсюду украинизацию учреждений, школ, армии. «Хай живе незалежна Украина!» – везде и всюду скандировали местные и заезжие националисты, и запевали: «Ще не вмерла Украина…».
Погоны офицеров были спороты ещё раньше, после создания в войсковых частях комитетов, при отмене отдания чести и обращения по чинам, теперь же изгонялись даже выборные командиры из русских, на воротнички нашивали желто-голубые нашивки, на кокарды цепляли трезубцы создаваемой национальной армии, головным атаманом которой стал бывший мелкий журналист и социалист, недавний военный чинуша некий Петлюра. Отличились окрестности Винницы, включая и Жмеринку, где национальное войско насчитывало почти пятьдесят тысяч человек.
Столь быстрая и уже вторая смена присяги Константином воспринималась как выпирающие наружу беспринципность и приспособленчество, и от унизительной процедуры переоблачения его спасало только то, что трезубцев и прочей символики на всех не хватало, носили её только крайне политизированные и националистически настроенные военные.
- А ты чего время теряешь? – с иронической улыбкой хлопнул по плечу Константина Русев; человека русской национальности, да ещё с такой русской фамилией, националисты иначе как «москалём» не называли. – Взял бы да организовал свою партию какую-нибудь хохляцкую, глядишь – и атаманом стал бы. Петлюра из интендантов вылез, а уже почти что Наполеон! А ты боевой офицер, дважды Георгиевский кавалер.
- При чём здесь это? – развёл руками Константин. – Треплом надо быть хорошим.
- Это уж точно! Пустая бочка гудит, а полная молчит.
А меж тем всё быстрее росли цены на продукты, товары, услуги, появились карточки на хлеб, сахар, муку… Константин сознавал, что грядут перемены и нынешнее положение его непрочное, хотя при выборах командиров никто и не посягал на его хлопотную должность, что от накопившейся у него части сбережений на дом скоро может ничего не остаться, поднатужился и, заняв часть денег у не раз уже выручавшего его Русева, купил за десять тысяч золотом у отправлявшегося в родные места, подальше от надвигающегося хаоса, поляка Мазуркевича небольшой одноэтажный каменный домик под черепицей. На Гимназической улице, что за вокзалом. Удобное место, почти в центре, рядом с женской гимназией, куда временно ходили и мальчики, тут же Нечипоруки, ещё ближе, не доходя до перекрёстка с Шаузелевской, в аккуратном особнячке с фронтоном жил Русев.
А война, которая теперь велась не за царя, а во имя торжества справедливости, свободы и защиты отечества от немецкого варварства, не прекращалась, и летом на Юго-Западном фронте началось совместное наступление русских и украинизированных армий, за которым последовали их разгром и отступление, и эвакогоспиталь заработал с максимальной нагрузкой. Обеспечение госпиталя становилось все более трудным, и Константин приходил домой поздними вечерами, а иногда и ночью, что было небезопасно даже при имевшемся при нём револьвере – в городе объявлялись гастролирующие банды, грабившие не только на улицах, но и врывавшиеся, вынося двери и ставни, в дома. Новую власть теперь ругали даже больше, чем прежнюю.
- Хлеб вдвое подорожал, ; вздыхала Елена, пересчитывая жалование мужа. – Фунт мяса стоит уже двести рублей. Спекулянты вывозят всё, что могут. Как будем жить дальше – не знаю! Ты бы посмотрел, сколько мешочников на вокзале. Куда только гайдамаки смотрят?
- Как куда? Чтоб с них взять себе что-то! – ответил Константин, сворачивая самокрутку; папиросы теперь приходилось, экономя, курить только на работе.
- Хозяйство заводить надо, ; продолжала жена. – Корову покупать, кур, гусей…
Осенью, когда опали уже все листья и основной особенностью городского пейзажа стала жидкая грязь, пришло сообщение о том, что Временное правительство Керенского низложено, власть перешла к Советам солдатских и рабочих депутатов, объявивших простые и всем понятные цели - конец войне, передача земли крестьянам и заводов рабочим. В Жмеринке имелся такой Совет, который до сих пор мало что значил, а теперь, выходило, должен был стать местной властью, но стал таковой не сразу, потому что сначала через станцию проследовали двигавшиеся несколькими эшелонами на Петроград противники этой власти – донские казаки генерала Каледина. Потом власть определял расквартированный в городе бронедивизион, отправившийся с карательным отрядом на подавление советской власти в Виннице, и тут как раз созрели в своей политической ориентации расположенные в окрестных селах Кексгольмский и 3-й стрелковый полки 2-го гвардейского корпуса, поддержавшие Совет. Но ненадолго, потому что сами куда-то отбыли – где-то в центральной части страны начиналась кровавая и жестокая борьба за власть, начиналась Гражданская война. Вслед за одними через станцию шли другие войска, и началась чехарда, в которую вовлекались в массовом количестве снявшиеся с фронтов самостоятельно солдаты и части, надолго застревавшие на железнодорожном узле, который невозможно было миновать.
Наступила суровая зима, а этот никем не предвиденный поток ничем не был обеспечен, и вокзал, и госпитали были переполнены тифозными людьми, многие из которых были настолько истощены, что сразу умирали; такого количества погибших в госпиталях не имели и в худшие дни войны. Отсутствовали медикаменты, питание, разбежались не имевшие ничего, кроме возможности заразиться тифом, санитары. Константину приходилось, выколачивая хлеб, транспорт, рабочую силу и всё остальное, иметь дело и с Советом, в котором он обнаружил известных ему лиц, симпатичных и не очень приятных – рабочих паровозного депо, мещан и… бывшего когда-то в его роте рядовым Паркана.
- А ты как сюда попал? – спросил Константин, с удивлением увидев среди представителей новой власти этого замкнутого по натуре плосколицего человека, в жизни, быть может, чем-то надломленного, проявленная на фронте храбрость которого порождалась скорее всего злостью на всех.
- Уполномочили! – ответил тот нехотя; было видно, что он уже вошёл во власть и приобрёл манеру разговаривать со всеми прочими несколько пренебрежительно ; как облачился в кожанку, подвесил маузер, так сразу и изменился, словно вышедший на сцену артист.
- Тогда давай помогай, ; решил воспользоваться знакомством Константин. – Тифозных много, в проходах лежат. А ещё сколько на вокзале и около него на путях, на земле валяется.
- Знаю! Но ничем не могу помочь, потому как нет у нас ничего, – покрутил свой длинный отвисший бесцветный ус Паркан.
Константин чуть было не спросил ; какого же чёрта тогда тот сидит здесь, если нет ничего, ; но этот в чём-то уполномоченный представитель новой власти мрачно заключил:
- Офицерьё всё растащило! Золотопогонники.
Константин не стал спорить и пошел к другим членам Совета и кое-что всё же достал. Но никак он не ожидал, что на другой же день Паркан явится к нему прямо в госпиталь и попросит сдать оружие. Предчувствуя недоброе, Константин выложил револьвер.
- Пошли! – забрав оружие, скомандовал ему Паркан и кивнул на дверь.
Одеваться не пришлось – из-за холода Константин не снимал шинели; хотел надеть свои кожаные калоши, но почему-то передумал. Они пошли по улице – Константин впереди, заложив руки за спину, в некотором отдалении сзади тяжело ступал, отплевывался от паршивого курева и хрипло дышал Паркан. От нечего делать Константин попытался вспомнить, чем в прошлом он мог прогневить своего нынешнего конвоира, но так ничего и не припомнил. Тогда он попытался предположить, куда его ведут – пока ещё в тюрьму или на расстрел; он слыхал, что в городе уже поставили к стенке или, как ещё выражались, «отправили на шлёпку» несколько бывших офицеров, на что давал право недавно вышедший декрет новой власти о внесудебных расстрелах. Не знал только за что; неприятности были даже, как рассказывали, у известного всей Жмеринке кавалера Георгиевских крестов всех четырех степеней Комарницкого только за то, что тот был прапорщиком. Потом он попытался вспомнить, какое сегодня число – после перехода с начала февраля на новый, григорианский календарь, сразу перескакивали на две недели вперёд…
Так они и шли по узкому выщербленному тротуару с промерзшими лужицами, распугивая встречных, почти до проезда, где навстречу им попался машинист депо Ступницкий, который знал Константина через Нечипоруков.
- Вы куда? – сообразив в чём дело, обеспокоенно остановил он их.
- Как куда? – возмутился Паркан. – Офицерьё ж, контра!
- Дурья твоя башка! – решительно стал между ними Ступницкий, который был, как потом узнал Константин, активным участником большевистской революции и имел, видно, право на такое обращение с потупившимся от его напора представителем власти. – Какая, к чёрту, контра? Что ты мелешь? – закрученные вверх усы машиниста сблизились чуть ли не до переносицы, глаза сверкали от негодования. – «Офицерьё»… Да свой мужик он! Пошли, Еремеич, отсюда! – взял он под руку Константина и повёл его обратно.
- Револьвер… ; Константин не был уверен, что оружие ему вернут.
- И револьвер давай! – вернулся к озадаченному Паркану Ступницкий, забрал револьвер и передал его Константину.
Паркан постоял, пожал плечами и пошёл от них.
- Стой, давай закурим! ; предложил Константину Ступницкий; видно было, что он тоже разволновался, руки его слегка дрожали. – Слыхал новый анекдот? Бежит заяц, его спрашивают – куда бежишь? «Так верблюдов же расстреливают», ; отвечает тот. «Но ты же не верблюд, ; говорят ему, ; зачем убегать?». «Так там, ; отвечает заяц, ; сначала расстреливают, а потом разбираются, кто верблюд, а кто нет».
Но обоим было не до смеха. Просто повезло, что встретился Ступницкий, но Константин не был уверен в том, что Паркан отступится, и знал теперь, почему – тот считал его «контрой». Удивлялся своей покорности судьбе и поэтому, ожидая повторного прихода того даже домой, в первую ночь ночевал на чердаке, не исключая, что теперь уже придётся защищаться самому и, быть может, пустить в ход оружие.
***
На этот раз появление новой власти довольно быстро отразилось на жизни даже такого удалённого села как Грабаровка: появился земельный комитет, который теперь стал управлять вместо старосты, да ещё как круто – стали делить и раздавать плодородные удобно расположенные земли помещика. Сначала брать чужое селяне побаивались, даже те, кто вернулся с фронта и, казалось, прошли огонь и воду, но потом, особенно когда узнали, что в Юрковцах разгромили усадьбу пана и под основание разрушили его дом, осмелели и даже стали всерьёз ссориться меж собой из-за того, что кому-то нарезали не то, что бы он хотел, или чуть хуже того, что досталось соседу. Потому что, как всегда было, «на меже брат брата на ножи». А наиболее расторопные успели побывать на центральной усадьбе пана в соседних Озаринцах и, на зависть другим, не столь смелым, прихватить оттуда просто так, задарма кое-что из инвентаря.
- Дождались поры, шо покатились паны!
Потом, однако, появились одетые в казацкие малиновые шаровары и синие жупаны гайдамаки и исчез, исчез куда-то комитет, взятое стали возвращать, подвергаясь при том порке за посягательство на чужую собственность. Своего не чурайся, за чужое не хватайся! Затем пришли австро-венгры и установилась власть восточной оккупационной зоны и гетмана Скоропадского. В Грабаровке и окрестных селах расквартировался полк кирасиров – обыкновенной пехоты в синеватых мундирах, которых разместили по всем хатам; двоих подселили и в отстроенную к этому времени хатину к Палагне.
Появление в доме чужих людей, да ещё из тех, кто пусть косвенно, но был причастен к гибели мужа, Палагне, конечно, было очень неприятно, к тому же она не исключала вероятность приставания иноземных солдат к ней и для отпора держала всегда под рукой кухонный секач. Оказалось, однако, что зря она опасалась, потому что постояльцами оказались два весьма миролюбиво настроенных тридцатилетних русина, разговаривавших на одинаковом с ней украинском языке. Палагна даже полюбопытствовала – кто они и откуда. Оказалось, что одного из них, подвижного и словоохотливого, со слегка тронутой оспой лицом звали Станиславом, другого, что повыше ростом, более молчаливого и сосредоточенного ; Миколой, и оба они были из-под Карпат, и такие же крестьяне, как и все здесь. Осторожно, но они тоже проклинали войну и своего цесаря, который у них был за царя.
- Четвертый год на войне, а ради чого и кого – не знаемо! – откровенно говорил Микола.
- С гетьманом мы не воюем, - объяснялся и Станислав. – Мы против москалей.
Так были настроены солдаты армии, которая, однако же, являлась оккупационной и обирала людей на своё содержание, изымая всё то, что не было реквизировано царской армией – коров, семенное зерно… Доведенные до предела селяне, многие из которых припрятали привезенное с фронта оружие, сопротивлялись поборам – в Кукавке вспыхнулоо стихийное восстание, на подавление которого спешно отбыли и Станислав с Миколой. Вернулись они мрачными и молчаливыми, и не хотели рассказывать, что там произошло.
- Я старался в людей не попадать! – как бы оправдываясь, сказал Микола.
Позже Палагна узнала от односельчан, что в Кукавке произошла самая настоящая трагедия, были расстрелянные и даже повешенные. Но она не могла обвинить в чем-то своих постояльцев, которые и сами были невольниками; какая-то злая сила двигала даже таких добрых людей, которыми были, как она видела, Микола и Станислав, на такие богопротивные дела, как убиение людей.
- Господи Исусе Христе, отец наших и всех святых, помилуй нас…
В свободное время соскучившиеся по привычным делам постояльцы всячески помогали Палагне по хозяйству – носили воду, рубили дрова, играючи и с удовольствием убрали и вскопали огород. Микола показывал Володе, как устроена винтовка и патроны к ней, рассказывал всякую всячину, играл в прятки с Ваней.
- Соскучились по своим детям? – как-то спросила его Палагна.
- Не женатый я, - ответил он.
Как заметила Палагна, Микола проявлял интерес и к ней, сдержанный и ненавязчивый, даже скрываемый, но заставляющий его находиться там, где он мог бы её видеть. Ей было приятно его внимание, его взгляд, который она улавливала на себе, и как только она поворачивалась в его сторону, он сразу же опускал или отводил глаза. Через некоторое время и она почувствовала, что хочет находиться там, где бы он был поблизости, что его приближение вызывает повышенное сердцебиение и что, возможно, она не совсем владеет собой, бледнея или краснея перед ним. Поняв это, она стала избегать его, но в замкнутом пространстве дома и двора не встречаться было невозможно, иногда они сталкивались даже в сенях, где она ни с того ни с сего уронила крышку с чугунка, а он, сторонясь её, набил здоровенную шишку о косяк двери. Стояли тёплые и тихие осенние вечера, когда никак не сиделось в душной хате и постояльцы с хозяйкой подолгу сидели у входа, разговаривая о всякой всячине; с некоторых пор Станислав стал, оставляя их, отправляться спать пораньше, а Палагна и Микола никак не хотели расходиться, хотя за день уставала она изрядно. А потом случилось так, что сидеть так долго рядом не было уже никаких сил, а расставаться никак не хотелось. Закружилось в головах у обоих от подступившей дурноты и слабости, забились в едином порыве сердца, и они протянули друг другу руки.
- Моя кохана! Кохана моя… ; целовал он её ладони, а она прислонилась мокрой щекой к его шершавому затылку, слушая эти так много значившие для одинокой женской души слова.
На короткое время, оставшееся от той ночи, они ушли в её половину хаты.
- Святая Ангеле… отступи от мене за невоздержание моё…
Вскоре теснимые партизанами и Красной Армией австро-венгры покидали Украину, вызывая у всех чувство облегчения. Где-то в Германии, говорили, тоже произошла революция, и кайзеровская с цесаревой армии быстро распадались, была провозглашена Украинская Держава в Галиции, Буковине и Закарпатье. Микола решил остаться в Грабаровке, потому что, как говорил, очень любит Палагну и её детей. Он только сказал, что должен съездить к своим родителям, у которых был единственным сыном, и попросить у них благословения.
- Только туда и обратно! – обнимал и успокаивал он расстроившуюся в каком-то нехорошем предчувствии Палагну. – Всё это займёт всего лишь несколько дней, не больше.
Она проводила его на вокзал, где он подсел на остановившийся для заправки водой товарняк и долго смотрел на неё, слегка помахивая рукой и ободряюще улыбаясь. Когда поезд, изломавшись на повороте, ушёл за семафор, расстроенная и почему-то обессилевшая Палагна поплелась к дому. Она решила для сокращения пути спуститься от станции прямо в свой огород, по едва заметной крутой тропке у пожелтевшей шелковицы, но остановилась у края и присела в задумчивости. И вдруг слёзы брызнули из её глаз, она зарыдала. Как ни трудно было ей все эти годы, ни разу не позволяла себе такое! Быстрее, чтоб никто не видел её минутной слабости, она сбежала вниз по тропе в свой огород.
Он уехал, и тут на южные богатые украинские земли двинулись румыны, потом заявились поляки, и между Миколой и Палагной пролегли не только расстояние, но и восстановленная вскоре в довоенных очертаниях и снова надолго разделившая украинский народ государственная граница.
***
Порядки в Красной Армии сильно отличались от тех, которые были привычны для армии прежней; Константин порой даже удивлялся, как такая армия может существовать и даже побеждать правильно, по прежним законам построенную, с большим количеством офицеров и генералов, белогвардейщину. В этой армии, где поначалу никто никому не подчинялся, где временами не было почти никакого снабжения, кроме захваченного у противника, но где все были равны и никто никого не унижал, он оказался вместе с эвакогоспиталем почти случайно – советская власть, представленная появившимся в Жмеринке членом Военно-революционного комитета Юго-Западного фронта Подвойским, объявила о формировании новой армии, а он был профессиональным военным. Пыталась утвердиться и другая власть, националистическая и становившаяся всё более воинственной Центральная Рада.
- Ты чего это к большевикам подался? – однажды с укором спросил Константина несколько удивленный Драгомирский, с которым они прослужили в полку лет десять и двигались по должностям почти вровень, рядом вели в атаку на австро-венгров свои роты в Галиции и расстались после ранения Константина.
- Я делаю то, что предлагает мне власть и что не противоречит моей совести, ; подумав, ответил Константин; звучало несколько высокопарно для принятого меж ними уровня общения, но столь серьёзно поставленный вопрос требовал и соответствующего ответа. – А кто там и как к власти пришёл, дело не моё. Пусть там, наверху, сами разбираются.
- Но не к большевикам же идти, которые разогнали Учредительное собрание и расстреляли протестовавших против этого людей! Красным, которые заключили предательское соглашение с немцами в Бресте. Да в их армии собралось одно быдло!
- Я бы этого не сказал! – возразил Константин, вспомнив приезжавшего Подвойского, Дубинина и некоторых других местных организаторов Красной Армии, с которыми уже имел дело. – Люди там разные, конечно, но много бывших офицеров, между прочим. Народ…
- Народ везде, и там, и здесь! – неопределенно сказал тогда Драгомирский, нахмурившись и опустив свою большую лохматую голову. И добавил: – Ты настоящий красный, это я давно заметил!
Константин посмотрел в ставшие какими-то мутными серые глаза друга, на его сжавшуюся и ставшую сутулой фигуру, протянул ему табак для козьей ножки и по-армейски круто выругался.
В Жмеринке формировались отряды Красной Армии, создавались бронепоезда, которыми иногда командовали какие-то совсем зелёные, не внушавшие доверия юнцы.
- Этот гимназист и… еврейчик будет командовать бронепоездом? – выразил удивление Константин после того, как, войдя по принятому в штабе порядку без стука и спроса, перебил его разговор с Дубининым и, выяснив свой вопрос, удалился очередной посетитель – хлипкий и совсем юный, несмотря на надвинутую козырьком почти до уровня крючковатого носа солдатскую фуражку, Иося Кашевич.
- А что? – Дубинин, плотный безусый и безбородый мужчина с гладкой прической, видать, к подобным вопросам привык. Облокотившись на голый стол перед собой и опустив свою круглую голову на ладони, он мысленно возвращался к содержанию прерванного разговора и, меж тем, объяснял: – Участник войны, между прочим, создавал Красную гвардию… И с чего это все считают его пацаном? Ему уже двадцать лет! И человек он вполне даже серьёзный, имеет боевой опыт… Не смотри на внешность! Будет командовать бронепоездом «Гандзя».
Только сформировавшись, отряды «красных», как теперь их называли, и госпиталь вместе с ними вскоре были вынужден покинуть город – напуганные восстанием рабочих киевского «Арсенала» и успехами Красной Армии, националисты призвали себе на помощь немцев, и теперь те беспрепятственно приближались к Жмеринке.
- Ради сохранения своей власти эти паны готовы продать Украину хоть чёрту, хоть немцу, - сказал Дубинин, назначенный комиссаром бронепоезда «Александр Невский», прикрывавшего отход эшелона с отрядом и госпитальным вагоном.
Трудно было Константину оставлять на неопределённое время семью, жену, на которую ложилась вся тяжесть забот о маленьких детях, заболевшую старую мать. Ко всему ещё и оказалось, что Елена снова беременна; очень даже некстати, но так уж получилось.
- Господи, когда же вся эта неразбериха кончится! – тяжело вздохнула она.
Отходили сначала на Винницу, потом всё дальше, через Фастов, Житомир… Оказались довольно далеко от дома, сначала за Нежином, потом и за Конотопом, в так называемой нейтральной зоне, что образовалась между Советской Россией и «независимой» онемечиваемой Украиной. Здесь из отступивших разрозненных красноармейских частей и партизан формировались две дивизии советской украинской армии. Обстановку на агитационной беседе, заменявшей в Красной Армии молебен, объяснял комиссар Радиловский, которого Константин сразу даже и не узнал - с косым бледным шрамом на лице, в кожанке, с непомерно большим для его роста маузером сбоку и уверенным взглядом он был совершенно не похож на бородатого солдата Маньчжурской армии, некогда самовольно покинувшим эшелон.
- Германцы разогнали призвавшую их на помощь Раду, разоружили дивизию их синежупанников и поставили во власть гетмана генерала Скоропадского. – «Тоже маньчжурца», ; слушая комиссара, подумал Константин; как удивительно переплелись судьбы людей, разбросав их по разные стороны. ; Теперь под брехню про самостийность не без подмоги этого «Мазепы» оккупанты вовсю грабят Украину, ; продолжал слегка охрипшим голосом Радиловский. - Красная Армия пока ещё только создаётся и не может дать отпор этому насилию. Немцам можно, а нам, оказывается, нельзя даже находиться на Украине по навязанным международной буржуазией договорам, ; рассказывал он собравшимся красноармейцам. ; Но это явление временное! Оккупанты будут изгнаны из Украины вместе со своими колониальными прислужниками, и час этот недалёк. Народ восстаёт против оккупантов, повсюду создаются партизанские отряды. В Киеве, где немцы решили засесть основательно, уже ухлопали их фельдмаршала Эйхгорна. Объявили забастовку украинские железнодорожники. Рабочие Германии не хотят воевать против нас и других народов, ; продолжал он уверенно. – Недавно делегаты немецких частей побывали в Богунском полку и передали нам красное знамя. Скоро пламя пролетарской революции вспыхнет в Германии, а потом и в других странах, чтоб положить конец господству мировой буржуазии…
После собрания Константин и Радиловский подошли друг к другу.
- И куда же ты исчез в Челябинске? Помнишь? – подал ему руку Константин.
- Как же не помнить! – обеими своими руками взял и потряс его руку Радиловский. – Сбежал в Екатеринбург, где наши товарищи справили мне документы, и в Москву. Видишь отметину? – указал он на шрам на правой стороне своего лица, идущий наискосок от виска к краю рта. – Оттуда! Казачки нагайкой погладили. Потом снова был путь на Восток, в ссылку… А я рад, что ты среди наших! Только почему не в боевом строю?
- Я своё уже получил! – слегка раздвинув волосы бороды, показал свою челюсть Константин. – И сменил профессию, госпиталями занимаюсь вот уже четыре года.
- Дело тоже нужное!
И действительно вскоре немцы покатили с Украины. Первыми покинули Жмеринку обосновавшиеся в ней и грабившие население части австрийского корпуса; даже послушному пану-господину комиссару станции и города пришлось однажды жаловаться на тот произвол их генералу. Затем последовали эшелоны других откатывающихся оккупантов, направлявшихся спасать кайзера от своего же народа. И хотя существовало соглашение о беспрепятственном уходе немцев, вдруг здесь, на этой станции, немцам категорически заявили, что дальше они поедут без оружия. Германским офицерам, только недавно чувствовавшим себя победителями и почти что хозяевами этой земли, какие-то полувоенные люди заявили, что они должны разоружиться, и то было для них оскорбительно и унизительно слышать; если их не хотят везти дальше, то они силой заставят это сделать.
На товарной станции эшелон с оккупантами был уже окружён. За давностью лет трудно назвать тех, кто в тот день собрал рабочих и окрестных селян, где каждый уважающий себя человек имел припрятанное оружие, кто отвлёк всех их от тяжкой работы на выживание и заставил рисковать своей жизнью уже навоевавшихся досыта за долгую войну людей. Думали, что это произошло стихийно – настолько за полгода своего пребывания доняли народ иноземные грабители, и каждый хотел предъявить им свой счет. Потом говорили, что устроителями были командир партизанского отряда Горбунок и нивесть откуда появившийся в городе комиссар депо Птахин, за головами которых безуспешно гонялись оккупанты и гайдамаки.
Бой разгорелся к вечеру и продолжался почти до утра. Непрерывная ружейная и пулеметная стрельба, взрывы гранат были слышны по всему прикрытому низко нависшими тучами городу и никто в тревоге не спал в ту ночь, не понимая, что происходит, и чем для всех это противостояние кончится. А утром следующего дня, когда всё утихло, к товарной станции первыми двинулись любопытные и шустрые мальчишки.
- Вы куда? – остановила Елена собравшихся уходить туда же Сергея и Васю. – А ну марш домой сейчас же! Я кому сказала?! – прикрикнула она.
И задала им какую-то работу, от которой послушный Сергей отказаться не сумел, а Вася, уловив момент, прошмыгнул незаметно через забор у торца дома и побежал к станции. Там он увидел, как собирают и вывозят на лошадях трупы немцев, немногих оставшихся в живых и уже наспех перевязанных легко раненых заталкивают в подогнанные товарные вагоны, задвигают и запирают за ними двери. Делалось всё это молча утомлёнными людьми, и лишь когда один из слишком нетерпеливых пацанов сунулся было подбирать стреляные гильзы почти из-под его ног, шуганули их как следует. Так что поживиться гильзами и, тем более, патронами не удалось, пришлось Васе, постояв и поглядев, вернуться домой ни с чем.
- Ох, и наколошматили же там немцев – ты бы видел! – вернувшись, сказал он удручённому старшему брату, который к тому времени выполнил работу, предназначавшуюся им двоим.
***
Но в Жмеринку Константин вернулся ещё не скоро – вместо немцев на Киевском направлении против 1-й советской украинской дивизии, на острие которой находились Богунский и Таращанский полки, выдвигались петлюровцы, недавно разгромившие под Мотовиловкой разношёрстные гетманские войска и утвердившие на Украине власть некой Директории. Поначалу петлюровцы сражались вяло, довольно легко сдавались в плен и отпускались под честное слово не сражаться с красными. Однако по мере приближения к Чернигову их сопротивление возрастало, передвижной госпиталь стал наполняться ранеными и заработал на пределе своих ограниченных возможностей. В феврале вошли в оставленный петлюровцами Киев, где раненых передали в стационарные госпитали; брать их не особенно хотели, так как там и без того было сотни больных, не имелось дров, постельного белья, медикаментов, продовольствия, и, пробивая размещение прибывших, Константину пришлось даже встретиться с комендантом столицы – командиром бригады двадцатичетырехлетним Щорсом, утомлённым, худым и болезненно бледным.
Деморализованные петлюровцы откатывались в Юго-Западном направлении, и поджимавшие их полки под командой Щорса вскоре взяли Казатин, а в марте и Винницу, откуда до Жмеринки рукой подать, и вскоре передовые отряды таращанцев вошли в неё. Войска шли дальше, на запад, за ними неотступно следовал и госпиталь, так что Константин не без труда, когда они находились под Староконстантиновском, вырвался на несколько дней домой, где узнал, что за время его отсутствия схоронили мать, и впервые увидел родившегося без него сына, маленького и сморщеного, названного Анатолием..
- Господи, и когда же всё это кончится! – всплакнула Елена, когда он снова собрался в дорогу.
- Скоро! – говорил он, разглядывая и поглаживая нестриженые головки своих ребят, которые смотрели на него с какой-то гордостью и ожиданием. – Наши уже вышли на Днестр и к Каменец-Подольску, подходят к старой русско-австрийской границе. Так что скоро конец войне.
- Дай бог! А то ведь жить уже совсем не на что. Одежда у ребят совсем поизносилась, Серёже в гимназию ходить не в чем.
Но неожиданно Красной Армии пришлось снова отступать. «Обеспокоенные нашими победами боярская Румыния и панская Польша поддержали петлюровцев, и те, подняв голову после тяжелых поражений, начали наступление на Проскуров, ; с досадой прочёл Константин в дивизионной газете «Красная правда» статью под заглавием «Рано штык в землю». – Неудачи постигли Красную Амию на Дону, поддерживаемый Антантой белый генерал Деникин начал наступление на Советскую Россию с юга…».
Когда сжимаемая с запада и востока 12-я армия красных с тяжёлыми боями выходила снова на север, Константин ещё раз побывал дома – всего лишь сутки.
- Возьми револьвер, ; расставаясь, подал Константин жене своё именное оружие. – Бандиты кругом, может пригодиться.
- О господи! – перекрестилась Елена, осторожно беря револьвер.
- Пользоваться им просто, ; пояснил он, вращая барабан, взводя и осторожно опуская курок. – Предупреди сначала, а если полезут, стреляй в упор чтоб не промахнуться. И ещё, - добавил он, ; оставляю тебе на всякий случай свою вставную челюсть. Золото всё же, может сгодиться на чёрный день.
- А ты как же…
- Обойдусь! Золото у красных не в почёте, того, кто его носит, там за буржуев принимают.
В Жмеринку снова вошли петлюровцы, но ненадолго - со стороны Одессы подошёл бронепоезд Добровольческой армии Деникина, не признававшей националистов, пострелял и отогнал их прочь. Впервые за прошедшие почти два года в городе устанавливалась, и довольно жёстко, прежняя, дореволюционная власть. Откуда только ни взялись прежние господа, о которых почти все забыли уже, находили и возвращали свое имущество, восстанавливали свои права. Находились люди, с иезуитским удовлетворением называвшие деникинцам активных участников происходивших за эти годы преобразований, сторонников и просто сочувствующих советской власти, и тех расстреливали ; борьба противостоящих в Гражданской войне сторон становилась все более жестокой. С обыском заявились и к Елене; командовал группой Драгомирский ; он был в офицерских погонах штабс-капитана.
- Где муж? – мрачно взглянув, спросил он Елену. – С большевиками, конечно?
- Откуда я знаю где он! – ответила Елена, почувствовав недоброе, и добавила спасительное: - Может, даже и у вас где.
- Скажешь такое! С красными он, знаю. Или где-то здесь скрывается.
Услышав такое, Елена вздрогнула – неужели красные не успели отступить и муж действительно вынужден где-то скрываться?
- Мы произведём обыск! – сказал Драгомирский и дал команду двум из сопровождающим его солдатам начать.
Другие солдаты, слышно было, уже шныряли в подворье, эти же выбросили на пол всё из комода, порылись по всей квартире, но ничего их интересующего не нашли.
- Возьми девочку! – указав на спавшую на кровати простуженную Олю, скомандовал Драгомирский.
Сердце Елены замерло – под подушкой, на которой сейчас лежала горячая головка дочурки, был спрятан оставленный мужем револьвер. Она осторожно просунула одну руку Оле под коленца, другую под подушку, незаметно поджимая револьвер к её середине, подняла дочь вместе с одеяльцем и этой провисшей вперёд, скрывая оружие, подушкой. Солдаты скинули для чего-то с кровати простыню, откинули матрац и тоже ничего не нашли.
- Мы забираем у вас все одеяла! – сказал разочарованный Драгомирский.
- Зачем? – удивилась Елена.
- Хорошее сукно, на шинели нашим солдатам пойдёт.
- А я детей чем укрывать буду? – сказала Елена, всё ещё державшая дочь на руках.
- Это ты у мужа своего спроси! И золото это тоже забираем, - покрутил он найденную вставную челюсть. – На содержание Добровольческой армии. – И добавил с ухмылкой: - От благодарного населения.
Они ушли, унося узел с одеялами.
- Вася, застели постель. Простыней, и поскорее! – попросила Елена сына, который с недоумением и страхом наблюдал всю эту картину; он часто видел и знал Драгомирского как отцова знакомого, и от этого картина проходившего у него на глазах обыска казалась ему страшной – это были враги его отца, которые хотели, быть может, убить того.
- Вася, быстрее, а то я сейчас упаду! – поторопила сына Елена, чувствуя, как подкашиваются у неё ноги и вот-вот уронит дочь, хотя уже всё ; пронесло.
***
В Грабаровке власть менялась реже, хотя там, когда гайдамаки отправились куда-то на фронт против красных, побывали румыны, потом заявились и поляки. Уж как берегла свою коровку Палагна, даже австрийцы не тронули, быть может благодаря Миколе, а поляки чертовы её все же реквизировали и где-то, видать, сожрали бедняжку. От коровы у Палагны остались и другие воспоминания; за год до этого печального часа Лысоха отелилась прямо в поле, и хозяйке пришлось брать маленького скользкого телёночка себе на плечи, чтоб донести до дома. А была она сама на сносях от Миколы, и от такой перегрузки несколько раньше положенного срока, как раз на Вознесенье, родилась у неё дочь Марийка. Красивая чернявая кругленькая девочка, увидев которую, иные бездетные даже просили отдать им её – куда, мол, вдове с тремя детьми в такое трудное время.
Время и до того было трудное, но, на удивление – куда ещё поджиматься? - и печаль, в селе, опустошённом длительными войнами, не разберёшь кого с кем и за что, своих и иноземных нашествий, жизнь становилась всё хуже и хуже. Почти не было нигде работы, хотя таковая повсюду требовалась – некому было платить за неё. Даже поезда ходили редко и с большими перебоями по ветке, которая обрывалась в пограничном Могилёв-Подольске. Приходилось выжимать всё, что можно было, из клочков земли возле хаты и на разбросанных повсюду дальних клочках-делянках. И голодно становилось всем уже с осени, а впереди была лютая зима.
- Отче наш, хлеб наш насущный даждь нам днесь… ; бормотала бедная Палагна, думая над тем, чем кормить детей хотя бы раз в день и сегодня, и завтра, и все последующие бесконечные дни беспросветной нужды. Хоть сядь и плачь, хоть стоя кричи!
Но, как говорится, одна пчела мало мёду наносит. Опорой в хозяйстве становился худенький и вытянувшийся, ростом уже с мать и всё более становившийся похожим на отца Володя. Привыкай к хозяйству смолоду ; не будешь знать на старости голоду! По мелочам в домашних делах его начинал подменять пятилетний Ванечка. Основной его обязанностью стало нянчить Марийку, которая уже ползала и норовила потрогать или сунуть в рот всё, что попадало под руку. И сестрёнка вскоре так привыкла к своей няньке, что, находясь по какой-то причине в испуге, искала защиту не у мамы, которую видела редко, а у него; это вызывало умиление даже у не склонных потешаться детьми окружающих.
- Ваня, а шо если Марийку украдут? – спрашивали его.
- Убью! – хмурился, стараясь приобрести угрожающий вид, мальчик, и все прыскали от смеха.
Распространенные в это лихолетье и ставшие едва ли не нормой изуродованной непрерывными войнами жизни убийственные отношения между взрослыми людьми находили подобное отражение и в детских умах!
***
А гражданская война, меж тем, все более расширялась, вовлекая в смертоносный водоворот общественной стихии всё больше людей, и становилась невероятно жестокой со стороны всех её доведенных до предела сил участников. Раньше, вспоминал Константин, хватило двух дивизий, чтоб выгнать прочь петлюровцев, а теперь против белогвардейских войск Деникина сражались целых три фронта. Оставив в августе Киев, красные отходили на север по уже знакомому пути, и не было полной уверенности в том, что когда-то придётся возвращаться обратно – уж очень напористо рвалась к новой столице России Москве Добровольческая армия, отдельные полки которой состояли сплошь из офицеров-корниловцев. Константин слыхал, сколь жестокими к своим противникам были эти господа и, признаться, не очень тому верил – хоть и господа, но ведь люди, которые ходят под богом и молятся ему за грехи свои. Когда же их 12-я армия начала наступать и погнала деникинцев на юг, ему пришлось самому видеть следы массовых расстрелов пленных красноармейцев, обезглавленных, повешенных и заживо закопанных в землю, а случай с посаженной на кол женщиной потряс даже видавших виды бессмысленным изуверством ; истерзанное, обезображенное и окровавленное хрупкое тело этой коротко подстриженной, как можно было разве что только догадаться, женщины или даже, быть может, девушки долго не выходило из его головы.
Впрочем, как замечал Константин, красноармейцы тоже порой свирепствовали – кого-нибудь ограбят из граждан, ни за что расстреляют человека, которого просто так, по внешнему виду, приняли за буржуя, изнасилуют где гимназисток; были даже, как он знал, и массовые расстрелы. Невольно возникал вопрос – кто же начал первым эту бесчеловечную вакханалию, в которую превращалась эта братоубийственная война.
- Кто её затеял? Кто первым начал? – попытался ответить на его вопрос Радиловский. – Гм! В массовом проявлении общественной жизни пробовать установить, кто первый, невозможно и бессмысленно. Одно могу только сказать – мы в 1905-м начинали как в Парижской Коммуне. Никого не трогали, даже полицейских. Забрали саблю, наган – и будь здоров, даже пинка под зад не давали. А чем для нас кончилось? Приказом адмирала Дубасова – арестованных быть не должно. Раненых рабочих на Пресне штыками добивали. «Чем громаднее было насилие, тем кровавее будет расправа», ; писал Куприн. А сейчас так же зверствуют другие бывшие царские адмиралы и генералы – Колчак и Деникин. Офицеры Добровольческой армии ещё в свой первый, как они называют ; ледовый, ; поход пленных не брали, рубили и расстреливали на месте. Потому что сидит в крови у этих господ дикая ненависть к подавшему свой голос, а тем более победно отстаивающему свои права народу. – Радиловский нервно потёр свой шрам на лице и продолжил. – Да, гибнет и страдает сейчас много невиновных. Невиновных, но безразличных свидетелей того, как унижали, обирали и морили голодом, держали в бесправии их народ. И дождались вместе с господами, когда мужика доведут до столь неудержимой злости. Лютует народ, что и говорить, – вздохнул он. ; Особенно после того, как увидят то, что мы вчера видели, ; напомнил он случай со зверски казнённой женщиной. – Попробуй теперь останови эту стихию! Три дня назад за грабёж и насилие двоих расстреляли, приказ об этом всем зачитали, и что? Вчера новый случай. Это рядовые красноармейцы, а если кто с таким же настроением власть имеет и сам приказы отдает? Не всё так просто, как кажется, ; отнюдь не успокоил он собравшихся вокруг них слушателей. ; Так уж выходит из всего того, что накопилось и имеется в нашей жизни! А на вопрос, который всем нам могут задать – зачем эту стихию подняли – мы должны твердо отвечать, что бессловесными рабами этих господ больше быть не хотим и не будем!
Деникинцев разгромили – говорят, что сильно помог в этом Махно, ; и загнали остатки его армии в Крым, и должны были там добить, но тут белополяки вмешались, на Украине им пановать снова захотелось, к Киеву даже подошли, так что Юго-Западному фронту пришлось разворачиваться в другую сторону – на Запад. Опять в сводках военных действий замелькали привычные названия тех мест – Старая и Гнилая Липа, Збруч, Львов… Поляки бежали быстро, так что наши чуть было не взяли и Варшаву, но там вышла осечка – белого генерала Пилсудского очень сильно поддержали снаряжением англичане, и зашедших слишком далеко на Западном фронте в испокон веков враждебную страну красных в плен много взяли; двадцать тысяч из них, как рассказыли, тут же безжалостно расстреляли.
Перемирие наконец было заключено и установлены границы, а Константин всё ещё находился далеко от Жмеринки – больным 15-го Киевского сводного госпиталя; надрывная работа, недосыпание, недоедания и перенесенный весной сыпной тиф основательно подорвали его здоровье. Лишь на шестой год непрерывных сражений, разрушений, крови и страданий война завершилась окончательно победой народа, не пожелавшего иметь над собой прежних господ, сделавшего свой выбор и утвердившего его в жестоком противостоянии. Ценой невиданных лишений победившего на востоке адмирала и беспощадного правителя Колчака, на юге, в Крыму, генерала Врангеля, изгнавшего прочь падких на всё то, что плохо лежит, интервентов Антанты. Армия сокращалась, и надобность в таких доходягах, каким Константин стал к этому времени, отпала. Осенью незабываемого 1920 года с диагнозом хронического ревматизма с «функциональным расстройством сердечной деятельности» вдобавок, происшедшими, как было записано в справке, «вследствие обстоятельств, связанных с военной службой», он был демобилизован и, поскольку согласно тому же заключению, мог следовать пешком и в провожатых не нуждался, отправился домой. И это на сорок первом году жизни!
Пешком вдоль трамвайной линии Константин добрался до переполненного киевского железнодорожного вокзала. Потолкавшись в плотной и разношёрстной толпе полувоенных мужчин и сельских баб, нищих, калек, воров, он втиснулся в какой-то поезд, который, как не совсем уверенно говорили в этой толпе, должен был идти в сторону Фастова. Так оно и оказалось, но ехали долго, с частыми остановками для охлаждения осей вагонных колёс – не было смазки. Возможность продолжения пути оставалась неясной, а выданный на дорогу тощий паёк быстро закончился. Местность эта была хорошо знакома Константину, и он решил добраться сначала до Попельни и заглянуть в родное село к братьям, а потом продолжить дорогу.
Где неторопливо пешком, а где на попутной телеге он довольно быстро достиг цели, кое-что перехватив на дорогу в голодном, опустошенном реквизициями белых и продразверстками красных селе, таким же образом добрался до Казатина, где удачно подсел на крышу проходящего товарняка. Непонятно, что ожидало его в Жмеринке – одни говорили, что там всё ещё орудует банда Григорьева, другие что уже вошли и прогнали их отряды Котовского. В вечерних сумерках наступающей зимы от непривычно пустой и тихой товарной станции, мимо теней потухших паровозов и неподвижных составов, померкнувшего в темноте вокзала, чего раньше никогда не бывало, спотыкаясь о разбросанные рельсы и припорошенные снегом комья вывороченной смерзшейся земли, содрогаясь от озноба он подошёл к дому. Сквозь щели ставни в одном из окон просвечивался слабый свет; вздрогнув от волнения, он легонько, чтоб не напугать, постучал.
- Кто там? – из сеней послышался встревоженный хрипловатый голос Елены.
- Свои! – ответил он и для верности, прокашлявшись, добавил: ; Я это, Константин, муж твой.
- Господи! – Открыв дверь и увидев его, испуганно всплеснула руками и повисла на его груди Елена. – Живой!
Он прошёл в дом, снял баранью шапку и котомку, расстегнул потрёпанную солдатскую шинель и присел на табуретку прямо у входа.
- Все, мать, отслужился! ; сказал он грустно и спросил о детях – как они?
А они уже выглядывали из-за косяка двери. Первым узнал его и вышел Сергей, за ним и остальные, даже державший палец во рту Толя; вытянувшиеся в росте старшие мальчики и дочурка смотрели на отца исподлобья и с любопытством – не видели больше года и отвыкли, и поглядывали на котомку – нет ли чего там для них. Увы! – на сей раз там было пусто.
- Как вы тут… жили? – спросил он, хотя первым порывом было спросить - как они выжили.
- Пришлось кое-что продать, ; сказала жена; она поднялась и подкрутила фитиль заправленной подсолнечным маслом керосинки, отчего стало чуть светлее, и он обратил внимание, каким худым стало её тело. – Серёжа немного подрабатывал, Вася ему помогал… ; Она закуталась поплотнее в вязаный платок – в доме было довольно прохладно. - Но нужда большая. Как жить дальше будем – не знаю даже! – вдруг заплакала она.
Только сейчас он понял причину непривычности обстановки – дом опустел, прежней мебели почти не стало. Он поднялся, привлёк Елену к себе:
- Что-нибудь придумаем!
Потом подошёл к детям, каждого погладил по голове и притиснул к себе, взял на руки маленького Толю. Сказал жене, что демобилизован и с военной службой, по-видимому, покончено; о многочисленных болезнях своих промолчал.
- И что теперь? – спросила она тревожно.
- Работу буду искать!
- Безработица кругом, в депо увольнения…
- Знаю! – тяжело вздохнул он, хотя о том только догадывался, когда шёл от станции, и задумался: что же делать, как жить без работы, профессии, здоровья, при такой большой семье? Царящей разрухе и голоде кругом?
Единственное, что он смог сделать на следующий день, так это сбить с сохранённых женой своих Георгиевских крестов крупинки драгоценностей и сдать их в «Торгсин»; полученных миллионов обесцененных рублей едва хватило на дрова, пуд ржаной муки и немного крупы.
Взорванное время. Ч. 1, гл. 2
© Copyright: Мякушко, 2003
Свидетельство о публикации №203011700029
Свидетельство о публикации №203011700029
Рецензии