За час до убийства

                Там, где топчет колхозное стадо
                Освященной земли каравай,
                Спят твои неотпетые чада,
                Новомученик царь – Николай…

1. Без четверти полночь
    Знаменье явилось в небе удушливой июльской ночью, когда жар, накопленный за день, завис над домами, и зловещая звезда Антарес каплей крови растеклась у горизонта.
    Шофер, доставивший накануне сверхсекретный груз к заброшенной шахте, подогнал грузовик к дому особого назначения и в ожидании дальнейших указаний уселся на скамейке у соседнего дома, пытаясь заискиванием и лестью выдурить у кухарки Матрены стакан самогона.
    Но баба, не внимая его мольбам, обмахивалась концом головного платка.
- Осы, - пояснила она Ивану, - раньше гнус донимал, а теперь – осы. Все яблоки в саду попортили. Ни днем от них покоя нет, ни ночью. И когда они только спят?
    И пока Иван раздумывал, что бы такое соленое сказать по поводу того, когда и как спят осы, кухарка со вздохом заключила:
- Да уж, тяжкие времена наступают, коли даже у кота рога выросли.
    Иван так и присел от смеха.
- А ты не смейся, - обиделась Матрена, - лучше посмотри: сам увидишь.
    Шофер наклонился над чинно восседавшим рядом с Матреной серым котом и в свете уличного фонаря с ужасом увидел на его голове два плотных костистых нароста.
- Да ты потрогай, не бойся, - злорадно проквакала кухарка, - не козел ведь, небось, не забодает.
    Ивану захотелось вдруг дико и отчаянно заорать, но он преодолел в себе приступ страха и как ни в чем не бывало спросил:
- А ты, бабка, часом не ведьма?
     Матрена приготовилась что-то сказать, но в этот момент из-за угла, невнятно мыча и указывая на небо, вывалился пьяный красноармеец.
     Шофер и кухарка разом глянули вверх и ахнули: от кровавой звезды к центру небесной сферы двигался перевернутый серп, острием нацеленный на землю.
      Грамотный водитель захлопнул поневоле разверзшийся рот и высказал свое предположение:
- Ероплан, что ли?
- Какой ероплан, - закричал мгновенно протрезвевший дневальный. – Знаменье это! Знаменье с небес. Где это ты видел ероплан с ручкой?!
- К чему бы это, тетя Матрена? – с дрожью в голосе спросил усмиренный всезнайка.
- К жатве, дитятко, к жатве. Большая жатва будет нынче на земле у смерти!
   И как бы в подтверждение ее слов до слуха красноармейцев донеслось молитвенное песнопение.
- Ишь ты, поют, - то ли в одобрение, то ли в осуждение сказала Матрена, кивком указывая на дом Ипатьева.
- Поют, - подтвердил невесть откуда взявшийся городской дурачок Петруша, в прошлом – гимназист, свихнувшийся после того, как на его глазах большевики расстреляли отца. – Все будет в ажуре: не сожрут марсиане рогатых котов! Коса Смерти найдет на камень и пожнет фигу. Новый Везувий спалит ос, и Упырь захлебнется в своей же крови…
   И тут из дома особого назначения вышла группа вооруженных солдат. Один из них отделился от группы и направился к дурачку, что-то сказал ему, и оба удалились за угол. Через минуту оттуда пукнул выстрел.
    Остальные спешно проделали мероприятия по выдворению с улицы праздно сидящих кота, кухарки и красноармейца. Водителя грузовика  они увели с собой.
    Все они и каждый из них, того не ведая, уже были приговорены к смерти как ненужные свидетели совершенно тайных событий. Они будут расстреляны через три дня.
    Лишь один Иван проживет после этого еще три года, а потом его найдут на большой дороге лежащим с проломленной головой возле перевернутого автомобиля.
    И напрасно тогда сослуживцы будут гадать о причинах аварии: заснул за рулем? отказали тормоза? – никто из них так и не узнает, как в свете дальних фар перед стремительно летящей машиной внезапно, ниоткуда возникла фигура крошечной голенькой девочки с розовыми бантами в светлых косичках, которая в эту непроглядную темень на трехколесном велосипеде пересекала шоссейную дорогу.


2. В полуночный  час.
    Царевну преследовали ночные страхи: ей казалось, что из темноты за шкафом на  нее кто-то пристально смотрит.
- Царица Небесная, покрой меня святым своим омофором, - молилась Анастасия, вознося очи к иконе Приснодевы «Нечаянная Радость», подаренной ей матушкой-игуменьей во время поездки в Дивеево.
    Лампада мерцала полуживым светляком, и тени за шкафом лютели.
    Стояла жара, но окна – и даже ставни – в девичьей опочивальне были плотно закрыты: так приказал Иродский.
    Иродским называл Юровского Алеша; о, если бы он знал, какое страшное пророчество заключалось в этом созвучии имен!
    Запреты Иродского выполнялись беспрекословно, а это повеленье было принято царственными пленниками даже с одобрением: через открытые окна в ночные часы в горницу залетали полчища осатанелых кровососов, жаждущих нежного тела и голодной крови принцесс.
    Нажравшись, ночные вампиры раздувались, становясь огромными и красными, словно большевики с плакатов новой власти, повсюду расклеенных в экспроприированном доме Ипатьева.
    Но младшую царевну страшили не штыки крылатых людоедов, а взгляд Стоящей за шкафом, ведь та была бескрыла и тугоподвижна, словно черепаха.
    Скорее всего, она вползла к ним по лестнице из подвальной комнаты, пыхтя и отдуваясь на каждой из двадцати трех ступенек; Анастасия явственно представляла себе, с какой жуткой медлительностью двигалось это страшилище по лестничному пролету; так неестественно медленно ползают лишь сонные австралийские зверьки, называемые ленивцами, которых девушка видела в зоопарке на Елисейских полях.
    Боже мой, когда это было?
    Десять, двадцать, сто лет тому назад, в далекой прошлой жизни за пределами преисподней, в которую занесла их ярость взбунтовавшейся черни?
    Они ехали с папа по Парижу в прекрасном экипаже, запряженном тройкой отменнейших коней, ветер пытался сорвать с ее головы новую соломенную шляпку, похожую на клумбу, а мир был теплым и сладким, как розовая фруктовая помадка, которая мирно таяла в тот час в кармане ее передника…
    Увлеченная воспоминаниями, Анастасия нечаянно взглянула в сторону шкафа – там за углом смутно бледнело голое тело, на котором медленно вздувались кровавые волдыри…
- Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, - прошептала леденеющая от свирепого страха царевна, - и да бежат от лица Его ненавидящие Его…
- Яко исчезает дым, да исчезнут, - произнесла вдруг молчавшая доселе Мария.
- Успокойтесь, девочки, - старшая из принцесс поднялась с постели и, накинув на плечи поношенный мамин пеньюар, направилась к шкафу.
- Уверяю вас, там никого нет. Вот видите, я провела рукой здесь и здесь. Никого.
   Ольга перекрестилась широким крестным знамением и добавила:
        -   И, кроме того, с нами крестная сила.
    Усыхающий кокон лампады вдруг вздрогнул и раскрылся, выстрелив в воздух огненным мотыльком. Потом лампада погасла.
- Масло кончилось, - всхлипнула Татьяна.
    Никто из великих княжон не смыкал в эту ночь своих глаз, и каждая страшилась взглянуть ненароком за шкаф, где таилось нечто ужасное.
    Они ощущали на себе нечеловеческий взгляд Стоящей за шкафом, который срывал с них одежду, плоть и кости, пытаясь добраться до сокровенного – до самой души, более того – до сердцевины души – с намерением вылущить ее и заполнить адской бездной.
- Девочки, давайте лучше споем, - сказала Ольга.
- Maman проснется, - возразила Мария.
- А мы тихонечко, - и младшая царевна нежным и трепетным сопрано завела начальные слова молитвы из канона Пресвятой Богородицы:
                Царице моя преблагая,
                Надеждо моя Богородице…
    Гибкий мальчишеский альт Марии побегом вьюнка охватил рвущийся к небу стебель напева, и тут же несильные, но верные голоса остальных сестер вплелись в венок молитвы:
                Зриши мою беду, зриши мою скорбь…
                Обиду мою веси, разреши ту,
                Яко волиши…
    И еще долго бились их крылатые голоса о стены темницы, преодолевая неплотности между стеклом и рамой, проскальзывая через щели ставен и улетая на свободу туда, куда вскоре улетят их нетленные души…

3. Половина  первого
    Государыне снился сон, от которого она проснулась в другой, не менее кошмарный сон. Ей показалось, что в окно ее будуара в Ливадийском дворце кто-то швырнул большую пригоршню черной садовой земли – той самой, которую красноармейцы зачем-то  привезли в Крым с соседнего торфяного болота. Она мгновенно проснулась и, возмущенная выглянула из окна – от него, злобно ощерив зубастую пасть, метнулась и улетела прочь плешивая черная птица. На какую-то долю секунды в боковом поле зрения Александры Федоровны возникла отвратительная подробность строения лап этого существа. Собственно, лап как таковых не было, вместо них прямо из живота птицы росла скрюченная кисть человеческой руки со знакомым почему-то серебряным перстнем на указательном пальце.
    Царица сразу же поняла, что эта та самая рука, которой триста лет тому назад был зарезан царевич Дмитрий, и бросилась к кроватке сына.
    В ивовой люльке, подвешенной к потолку, копошилось что-то неясное, похожее на клок спутанных седых волос. Но нет, ничего, просто кисейная занавеска накрыла спящего ребенка. Со страхом подняла государыня легкую накидку – под ней никого не было, лишь на белой атласной обшитой кружевом подушке перекатывались два ясных, милых, голубеньких, до боли знакомых глаза…
    Она закричала и проснулась. Ночная тьма уже отступала, и серое веяние от щелей в ставнях свидетельствовало о близости рассвета. Столько кроткой радости было в этом предутреннем свете, таком умиротворяющем, таком целебном, что невозможно было и вообразить, что совсем скоро в этот благостный час и она, и Государь, и их беззащитные дети будут лежать с пробитыми пулями телами на заплеванном полу в подвальной комнате дома Ипатьева.
 
4. Час ночи
     Больному цесаревичу снилось ангельское пение, а, проснувшись, он понял, что пели сестры. Он знал, отчего прозвучал в столь поздний час молебный канон. Когда-то, совсем недавно, он тоже боялся заглянуть в глаза Стоящей за шкафом, но преодолел свою трусость и сделал это.
     И теперь цесаревич был обречен на неподвижность и слепоту.
     Нестерпимая боль от множественных кровоизлияний распирала его суставы, не позволяя двигаться. Да он и не желал больше двигаться, не желал встречи с палачами, попиравшими его достоинство, его врожденную рыцарскую доблесть, вменяя его немощь в презренное притворство.
      Он знал теперь если не все, то очень многое. Даже имя Той, что стояла за шкафом: ее звали Медуза, старшая из горгон, о которых рассказывал ему на уроках мифологии мсье Жильяр.
      Она пробралась в комнату цесаревича еще в начале июня.
      Алеша даже не дрогнул, когда она острым штопором злобного взгляда проткнула его глазные яблоки: ненависть для него была предпочтительнее насмешек. И слепота для него была желаннее зрелища ежечасных унижений его отца, бывшего царя Великой Империи.
Но больше всего он жалел свою матушку, и поэтому никто даже не подозревал о 
внезапно постигшей его утере зрения.
       Внешние же события, обусловившие эту катастрофу, выглядели вполне обыденно: во время утренней прогулки, которая по разработанному Иродским плану приходилась на десять часов, Алеша вдруг вспомнил, что забыл в своей комнате припрятанную им для собачки царевны Анастасии косточку.
     Он не хотел привлекать к этому делу прислугу; уж слишком неприглядно выглядел в его представлении принц, собирающий – даже с благой целью – объедки со стола.
     Алеша пробежал мимо стражников, охраняющих задний вход в дом особого назначения, притворяясь, будто не слышит обращенных к нему ужасных слов:
- Что, щенок? Марципанами объелся? Ну-ну, валяй в сортир, там только что Васька Козлов сидел, понюхай русского духа, немецкое отродье!
    Царевич вбежал в свою комнату и, ничком упав на кровать, спрятал огнем пылающее лицо в подушку. Он сразу же забыл, зачем поднялся в жилые комнаты второго этажа. Он был в таком смятении, что душу был готов продать дьяволу за шпагу, которой можно было бы проткнуть обидчиков.
    Омерзили его душу вовсе не грубые слова простонародной брани – к ним он приобрел иммунитет еще со времен заключения в Тобольске, - а их гадкий подтекст, связывающий имя его матушки с вражеской Германией.
    Сокровенный смысл многократно повторяемого солдатами ругательства раскрыл ему недавно его друг и слуга Леня Седнев, и на языке нормальных людей это значило, что он, единственный сын русского царя, вовсе и не сын ему, а немецкий ублюдок.
     Немцы были врагами России и, следовательно, его врагами. Незавершенная война с кайзером еще вчера была близка к победоносному финалу, и мальчик тяжко переживал клевету, мгновенно перенесшую его из стана победителей на другую сторону окопа.
     Мать его, Александра Федоровна, наполовину немка, из любви к новой Отчизне и государю Николаю отреклась от своего германского племени. Она никогда не говорила на немецком языке и не учила ему детей. За что же, за что?!
     Обида стремилась выплеснуться из глаз Алексея горючим слезопадом, но это было бы новым унижением для юного престолонаследника, и Некто, незримо приблизившись к изголовью его кровати – платоновский ли даймоний, дух ли полуденного покоя или простой русский Ангел – не допустил этого:
- Терпи и не показывай вида. Вспомни заповедь Сына Божия: любите врагов ваших.
- Но я не могу, я не хочу любить негодяев, оскорбляющих мою мать. Свою обиду я прощаю, но ближних я призван защищать.
- В таком случае – ради благополучия матери – отведи ярость красного дракона от ее главы. Не мсти обидчикам.
     Алеша встал, глубоко вздохнул, перекрестился и степенной походкой направился к выходу. Надо терпеть, не показывая вида.
     Однако, увидев глумливую рожу стоящего у лестницы преследователя, царевич вновь разволновался, заторопился, движения его стали резкими и угловатыми. Ему хотелось пройти мимо красноармейца легко и непринужденно, с великодушной улыбкой всепрощения, как это подобает сыну русского царя.
     Но он не знал, что смерд только что натер лестницу куском копченого шпига, изъятого Иродским в пользу рабоче-крестьянской армии из корзины с продуктами, присланными царской семье сострадательными монашками.
    И если Ангел-хранитель уберег его от падения с верхних ступенек, - а в этом случае смерть была бы неизбежной, - то демон-искуситель, подслушавший его мысли о продаже души за шпагу, настиг царевича у подножья лестницы: подошвы его сношенных до ледяного блеска башмаков, смазанные копченым салом, соскользнули с третьей ступеньки от основания лестницы, бескозырка колесом покатилась по дорожке, и Алеша упал, сильно ударившись затылком.
    Для здорового человека такая травма была бы безобидной, но для больного гемофилией ребенка она оказалась роковой: кровь, излившаяся в зрительные зоны мозга, навсегда погасила свет в очах последнего отпрыска благочестивейшего царя.
    И никто об этом не знал, даже доктор Евгений Боткин, который в тот страшный час усердно занимался остановкой кровотечения в правом тазобедренном суставе царевича, не подозревая о катастрофе.
    Но по мере того, как блекли и уплощались для Алеши образы внешнего мира, все ярче и живее становились несказанные и ни с чем не сравнимые образы мира иного, и за две недели до смерти он обрел ясновидение небожителя, которое помогло ему в посмертии беспрепятственно провести родных и домочадцев мимо воздушного князя-насильника, стоящего на пути каждой души по ее исхождении из тела.
    И еще не одно десятилетие молитвами святого отрока жива будет уязвленная красным дьяволом русская земля, и много бед будет отведено от нее ходатайством царственного новомученика перед троном Небесного Царя, и много падших душ извлечено будет из ада его милостивым заступничеством…

5. Канун
    Государю не спалось: на него падала основная тяжесть несомого царской семьей креста, и бессонные ночи давно уже стали его уделом. Он коротал их, безуспешно пытаясь решить головоломку о выходе из дьявольского лабиринта, в который попал он, его страна, его семья, и подводя печальные итоги прожитой жизни.
    Безысходность положения усугублялась отсутствием всякой информации о судьбе Отчизны.
    Иногда Юровский приносил ему местную большевистскую газету, из которой можно было понять одно: Великая Империя развалилась, к власти пришли распоясавшиеся холопы.
    Сведениям о положении на фронтах гражданской войны он не верил, надеясь на свое скорое освобождение войсками Белой Армии.
    И его надежду в эту ночь подкрепляли звуки приближающейся канонады.
    Близостью войск Колчака он объяснил и внезапную перемену в поведении Юровского, который после ужина принес государю кипу разных газет, изданных в Москве, Париже и Петрограде в мае восемнадцатого года.
     Он доверительно положил свою руку с серебряным перстнем на указательном пальце, на котором был изображен какой-то каббалический знак, на плечо государя:
- Читайте, Николай Александрович! Сегодня вам можно читать все!
    Государя передернуло от амикошонского жеста и тона тюремщика, но в них было нечто особенное, что, в общем-то, вселило уверенность в добрых переменах, и он смирился.
    Однако чтение старых газет при свете керосиновой лампы быстро утомило государя.
- Надо сменить очки, - думал он. – Как только вырвусь отсюда, закажу новые.
     Государь положил очки на ворох нечитанных газет и откинулся в кресле.
     Его скользящий взгляд охватывал обстановку кабинета, письменный стол, настольную лампу, лежащие кверху дужками очки, и вдруг все его существо пронзило ощущение того, что все это с ним уже происходило – и не раз – совсем недавно.
     Такое состояние постигало его в последнее время все чаще и чаще, он даже поделился своим переживаниями с Евгением Боткиным.
      Доктор внимательно осмотрел государя, констатировал небольшую и неопасную для здоровья потерю веса, однако отклонений в психическом статусе не обнаружил.
      Потом доктор долго беседовал с государем на тему о ложных воспоминаниях, которые он называл по-научному – конфабуляциями. К разряду конфабуляций причислял доктор и феномен уже виденного – ощущение, которое так часто испытывал царь в доме Ипатьева.
     Они вспомнили вместе героев произведений Льва Толстого и Достоевского, которые переживали это же парадоксальное состояние в минуты важных и нелегких для них событий.
      Но в час ночи семнадцатого июля одновременно с чувством уже виденного на государя обрушилась лавина плотно спрессованных образов, которые двигались мимо него в молниеносном темпе. Это было похоже на надвигающееся безумие. Впрочем, Государь уже не нуждался в советах Боткина: он мужественно принял это грозное, леденящее душу предупреждение, которое начисто смыло его недавнее благодушие и мгновенно унесло в прошлое надежду на избавление.
    В стремительном потоке несущихся на Государя образов-смыслов содержалось нечто, что не в состоянии удержать обыденное сознание благополучных людей, и к чему может лишь слегка прикоснуться душа великих страдальцев: многомерность времени. Основной его вектор совпадал с настоящим, остальные двигались как молнии туда и обратно, выхватывая из прошлого и будущего отдельные и множественные события, которые странным, уму непостижимым образом переплетались с приближающейся к царской семье катастрофой.
     Царь видел, - нет, скорее, осознавал – беспредельные страдания своего народа, связанные с гибелью династии: войны, глады, эпидемии, бесплатный принудительный труд, паутину концлагерей, муки беспризорных… На фоне этой устремленной в бесконечность перспективы его личные страдания казались совсем ничтожными, оставалась лишь леденящая боль за Родину, за детей, за юного больного престолонаследника, за любимую женщину, которой он так и не сумел обеспечить безопасность и счастье… Государь плакал…
     А через несколько минут в подвале Ипатьевского дома прогремели выстрелы, и первая пуля пронзила сердце Государя. Он умер, как воин, и принял огненное погребение: так хоронили своих героев славяне в незапамятные языческие времена.
    И было открыто Родомыслам и Духовидцам Земли русской, что этот выстрел положил начало новому язычеству, потому что в момент убийства Государя что-то страшное случилось с живой тканью Вселенной. Образовавшаяся в ней от выстрела черная дыра засосала в ад миллионы человеческих душ, а из преисподней вырвались и растеклись по Земле чудовищные призраки.
    Они распространились в пространстве и времени – так, как растекается реликтовое излучение Космоса: из будущего в прошлое. Это их видели за час до убийства кухарка Матрена, шофер Иван и пьяный красноармеец. Это они явились юным принцессам в образе Медузы Горгоны. Это они проникли в сновидения императрицы… И еще долго будут они рыскать по Земле, напоминая людям о чудовищном преступлении Нового Смутного Времени.
      Так будет продолжаться до Судного дня…
      Но когда Господь Иисус Христос воссядет на троне судить живых и мертвых, я выйду из толпы грешников и цареубийц и скажу:
- О Господь! Позволь мне искупить мою личную вину перед царской семьей! Ибо кровь, пролитая моими предками, лежит на мне, как и на каждом человеке, рожденном в России после семнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года! Дозволь мне быть крепостной крестьянкой в какой-нибудь Романовке моего Государя! И я буду жить в Небесной России как за крепостной стеной! Я обрету там силу и крепость. Только дай мне возможность творить и там, в его небесной вотчине, как творила я во время жизни на Земле. И сделай так, чтобы труд мой не был бесплодным, но был востребован, и по делам рук моих было бы даровано мне воздаяние…
     И тут я увижу, как Государь, протягивая для объятий руки, идет ко мне навстречу…
     И он скажет мне:
- Войди в мой дом, моя потерянная дочь! Много сказок и мифов возникло на Земле об одной из моих дочерей, которая якобы осталась жива после расстрела. Люди называют ее Анастасией, но это неверно! Имя моей потерянной, но выжившей дочери – Россия, вся Россия, и каждая русская душа, в которой, как в твоей, огненными буквами написаны слова:
            
ВЕРА, ЦАРЬ И ОТЕЧЕСТВО!                1998г.