ХХ-й век. Заснеженная даль повесть вторая

Наполняется в крае затерянном
Новой родиной новая жизнь.         

Юрий. Вантрусов



Часть первая


Глава первая


Жмеринка в последние жаркие дни лета предстала оживлённой, пыльной и грязной. В городе не был я с малолетства и забыл его почти совсем, но дорогу от вокзала к дому деда нашёл без труда – от выхода из сырого подземного перехода у железнодорожного вокзала к нему вела неровная выбитая улица, становившаяся, должно быть, непроходимой в дождливую погоду. Ближе к дому, после поворота у стоящего особняком невзрачного кирпичного продуктового магазина, закрывающего вид на холмистый городской район «Кавказ», от глубоко посаженного массивного здания отделения милиции начиналась давно и небрежно уложенная мостовая. Улица эта была недавно в очередной раз переименована и теперь носила, как следовало по надписи на одном из домов, имя писателя Короленко.
Приземистый дедов дом, с тремя выходящими на улицу окнами, имел вход со стороны запущенного двора, поджатого громадой поднимавшейся сразу за каменным забором градирни электростанции, похожей на застывшую у края игровой доски гигантскую шахматную ладью. Войдя в пристройку, я оказался в кухне с низким серым потолком, с деревянным грубым и некрашеным полом, прошёл в комнату с убогой обстановкой, полумраком и запахом застоявшегося воздуха. «Я оторвался от родительского дома и начинаю входить в настоящую жизнь, отличную от домашнего уюта и чистоты, наивных детских представлений», ; подумал, отмечая все сопровождающие этот процесс события и мелкие детали окружающего мира; не очень приятные из них даже с особым удовольствием.
Навстречу уже шла бабушка Елена, невысокая, худенькая и сутулая семидесятилетняя старушка, передавшая почти всем своим детям форму своего тонкого удлинённого носа и покатых плеч. Мы обнялись с ней и поцеловались, как было принято в семье обращаться с родственниками, хотя взрослым я её видел впервые, совсем мало знал о ней и по этой причине, признаться, сильных родственных чувств не испытывал. С остальными жмеринскими родственниками – дядями, тётями и их детьми, моими двоюродными братьями и сестрами, я уже знался после их приездов к нам в гости.
- Приехал? Ну, проходи!
Я оглядел сумрачную, несмотря на солнечный день, комнату, с большим комодом у окна вместо стола, одной двуспальной железной кроватью у стены и несколькими грубыми почерневшими от времени табуретками.
- Кушать хочешь?
- Нет, спасибо!
Моим устройством в школу занялся появившийся вскоре, в тот же день, одетый в форменный китель железнодорожника черноволосый и крупный, энергичный и уверенный в себе дядя Костя, уважаемый в городе человек – почётный машинист паровоза и депутат Областного Совета. Посмотрев мой табель с оценками, где среди пятёрок стояло лишь две четвёрки, он был удовлетворен и даже в какой-то степени горд, когда потом представлял меня в городском отделе образования; как я узнал позже, две его дочери хорошими отметками отца не радовали.
- Хорошо! – удовлетворённо крякнул он, и мы без промедления пошли в гороно. – Почему отец давно сюда не приезжает? – спросил он ещё по дороге, которую я рассматривал с любопытством: какая-то школа совсем рядом, базарчик перед оживлённым перекрёстком, узкий сырой проезд под железной дорогой…
- Не знаю! Очень занят, должно быть.
- Все мы заняты!
Определили меня в среднюю школу с необычно большим для маленького города номером «56», что объяснялось её принадлежностью Юго-Западной железной дороге. С железной дорогой, где день и ночь, сотрясая землю, проносись тяжёлые грузовые составы, деловито пыхтели и посвистывали хорошо и далеко слышимые пассажирские и маневровые паровозы, наполняя воздух запахом гари, здесь были связаны многое и многие, в том числе и другие, кроме дяди Кости, члены семьи.
Уже через день я отправился в школу, которая находилась довольно близко ; в двухэтажном здании почти в центре города, налево от подземного перехода под станционные пути. Небольшой утоптанный двор, с несколькими телеграфными столбами посередине и простейшими спортивными сооружениями, отделял учебный корпус от приземистого лабораторного. На посвящённую началу учебного года торжественную линейку на нём выстроились все классы, и мы среди них теперь уже самые старшие, и нет в школе таких, на которых можно смотреть снизу вверх или как на образ для подражания. Приятной неожиданностью явилось то, что за лето я вытянулся и по росту стал в середине шеренги незнакомых ещё мальчиков выпускного класса; ведь вся моя предшествующая школьная жизнь была связана с выяснением – кто выше, и борьбой за место в строю подальше от конца среди двух-трёх последних.
Играл духовой оркестр железнодорожников, оживлённо переговаривались между собой давно не видевшиеся чистенькие и причёсанные ученики, прихорашивали оторопевших малышей-первоклашек их возбуждённые родители. Среди множества стоящих вокруг незнакомых людей, по-праздничному, но строго одетых и внешне очень похожих друг на друга учителей, в основном женщин, по очень уж озабоченному и чрезмерно серьёзному, даже грозному виду я выделил пока что только директора школы, старшего из всех и, судя по серому цвету лица, болезненного и утомлённого.
- Сегодня у всех нас, учителей и учеников, их родителей, замечательный праздник – начало учебного года, – открыл митинг стоявший рядом с директором более молодой крепкий, затянутый не по солнечной погоде в чёрный костюм мужчина, должно быть, завуч. – По всей нашей огромной Советской стране миллионы отдохнувших и окрепших за время каникул школьников пришли в свои школы, чтобы сесть за парты и продолжить учёбу, приобрести прочные знания, стать достойными членами нашего социалистического общества…
После поздравительных и назидательных речей самого общего характера, обмена цветами и мелкими канцелярскими принадлежностями-сувенирами выпускников с первоклассниками мы пошли в учебный корпус. Один класс за другим, в порядке как стояли на линейке, вошли в пахнущее краской здание школы, живо поднялись по широкой и древней истёртой лестнице на второй этаж, вступили в светлый угловой класс. Следуя устоявшимся и новым взаимным симпатиям, старожилы быстро расселись по партам, по двое за одной. Я  занял оставшееся свободным место в среднем ряду, рядом с подстриженным под бокс крепеньким прыщеватым парнем с меня ростом.
- Школьный! – представился он, и добавил: – Вовка!

***

Дня за три до моего прибытия из Жмеринки уезжал Владимир Константинович, посетивший родной дом на несколько дней ; время между завершившейся летней биологической экспедицией в Карпатах и началом учебного года в институте, где он стал преподавать. Уезжал он с плохим настроением, чему способствовал и начавшийся по-осеннему занудливый дождь, загнавший под крышу вокзала толкущихся перегруженных и дурно пахнущих прелым пассажиров и просто случайных шатающихся между ними людей. В ожидании ночного поезда на Львов он нервно ходил по перрону; рука по привычке тянулась и шарила по пустому карману в поисках курева, но твёрдое своё решение бросить это вредное занятие он не намеревался изменять. Чтоб отвлечься, он стал вспоминать. Именно с этого перрона полным надежд юнцом он отправился когда-то в военное училище. Не думал тогда, конечно, что вернётся лишь через много лет, пройдя войну, Севастополь и плен.
…Май сорок пятого для бывших военнопленных лагеря под Баутценом был медовым месяцем головокружительной свободы. Продолжение жизни, всегда висевшей на волоске и, казалось, ничего не стоившей, возвращение в Красную Армию, куда их всех сразу зачислили, в победу которой они тоже вложили свой труд и свою кровь, ожидание скорого возвращения домой… О последнем им напоминал полоскавшийся на ветру огромный кумачовый лозунг, натянутый над воротами лагеря: «РОДИНА-МАТЬ ЖДЕТ ВАС!».
О своём пребывании в плену все как-то сразу и забывать стали, как будто тот кошмар был не с ними, хотя находились в том же месте и в тех же длинных вонючих бараках. Все мысли были устремлены в будущее, которое теперь открывалось им. Правда, через некоторое время детали прошлого заставили вспомнить представители НКВД, появившиеся для выявления немецких прислужников; делали они это весьма ненавязчиво, приятно удивляя тех, кто сталкивался с ними до войны. Иного и быть не могло, ибо их народ одержал величайшую в истории человечества победу, у которой не могло быть врагов среди своих, и братьями стали все, кто с огромными лишениями ковал победу четыре года или, в силу драматических обстоятельств, только часть того времени.
Что же касается фашистских прислужников, то как-то незаметно один за другим почти все они вскоре после восстания в лагере сбежали вслед за немцами, и никто их даже и не хватился. Понятно, что НКВД разыскивало их, такова работа, и так тем и надо. Бывшие пленные 6-го барака разве что беспокоились о дальневосточнике Васе, который хоть и был у них за капо, конечно же, прислужником немцев не являлся, но по формальным соображениям вполне мог быть к их категории отнесен со всеми вытекающими последствиями.
- Ни слова про него! – заранее договорились бывшие пленные. – Говорить, что капо был некий Сидор, сбежавший с немцами. Внешностью похожий… на коменданта.
И все держали слово. Даже после, когда события развернулись несколько по-иному…
Владимир Константинович уже в который раз неторопливо обошёл здание вокзала по кругу, не выходя из-под прикрывающего перрон навеса, по которому звучно стучал стекающий с крыши дождь, принюхивался к дымку курящих, ловя себя на том, что специально задерживается возле них.
…На Восток их повезли только в августе. Двери товарного вагона были раскрыты почти настежь, и бывшие пленные смотрели на поверженную и разрушенную до неузнаваемости Германию, её присмиревший народ и чувствовали удовлетворение оттого, что отмщены их унижение, погибшие товарищи и поруганная земля. Почему вот только сразу, в сорок первом, не сделали так, отчего столько отступали? Ведь могли же, если победили после столь небывалых поражений и потерь. Такие тяжёлые мысли ворошились в головах и не находили ответа.
После Германии была Польша, истерзанная и нищая. А вот и граница Советского Союза!
-У-р-ра! – закричали и стали обниматься в вагоне; у некоторых даже слёзы выступили, и никто не стеснялся их.
- Всем выйти с вещами! – прозвучала команда на первой же остановке. – Строиться!
Рассовали по заплечным мешкам и карманам всё, что имели с собой, быстро вышли и построились. С их радостью, однако, не гармонировала мрачная молчаливость вооружённых стражей границы, придирчиво пропускавших их через контрольно-пропускной пункт строго по списку. А дальше – снова вагоны, теперь отечественные, широкоосные, более просторные и дырявые. Как-то не сразу и заметили даже, что состав этот плотно оцеплен охраной. А когда обратили внимание, радость сменилась лёгким волнением. И беспокойством, когда на отошедшего чуть в сторону Глеба вдруг гаркнул потянувшийся к оружию охранник: «Назад! Стрелять буду!»
Глеб вернулся к остальным и дрожащими руками стал закручивать самокрутку. Было видно, как он побледнел, нервно задёргалось веко.
- Хреновое дело, братцы! – с нехорошим предчувствием сказал наконец он, выпуская клуб дыма и придерживая веко. – Похоже, хотят нам напомнить приказ двести двадцать семь.
Приказ этот хорошо знали все, даже немногие уцелевшие пленные первого года войны, – сдача в плен равносильна предательству со всеми из того вытекающими последствиями. Это о нём им постоянно напоминала фашистская пропаганда. Неужели, сволочи, говорили правду?
Все замолкли, сникли и почти не двигались.
- Это Он! Он во всём виноват! – сбиваясь, негромко и нервно заговорил Глеб, и все поняли, о ком он говорит; выстреленная скороговоркой мысль была столь неожиданной и смелой, что никто не решался даже обдумывать её. – Это Он в сорок первом уверял нас в вечной дружбе с фашистами и дал им напасть первыми…
- Разговорчики! – грозным окриком прозвучала команда. – По вагонам!
Двери вагонов закрыли на засовы снаружи, чего не было раньше даже по ночам, и поезд пошёл в северо-восточном направлении. Бывшие пленные, а теперь, похоже, заключённые, приуныли и почти не разговаривали, потеряв, казалось, ко всему интерес.
Через ночь пути прибыли в лагерь под Невелем. Настоящий лагерь с колючей проволокой и дозорными вышками, бараками, лишённой всякого вкуса похлёбкой. Работать разве что не заставляли и досуг заполняли собеседования с придирчивыми НКВД-шниками. Чем такие разговоры могут кончиться, все понимали, ибо уже первая партия отправлялась на северные рудники и шахты – стране для восстановления разрушенного хозяйства требовалось всё больше угля и стали. Положение казалось безвыходным, и кто-то не выдержал и покончил с собой; всего лишь один, потому что слабонервные давно остались там, в немецкой земле.
Среди отбывающих был и Глеб, сдача в плен которого показалась кому-то вполне объяснимой его предшествующей «кулацкой» жизнью и ссылкой.
- Хана! В третий раз лагеря я уже не выдержу, – сказал он Владимиру обречённо.
Владимира сначала допрашивал какой-то майор, но не нашёл в нём ничего интересного для себя и передал старшему лейтенанту, помоложе, но такому же неприступно строгому и подтянутому. Владимира ввели к нему и указали на стул почти посредине комнаты.
- Рассказывай! – приготовился писать этот отутюженный и красиво подстриженный черноволосый лейтенант.
- Что рассказывать?
- Как в плен попал!
Неприятное дело – уже в который раз вспоминать и рассказывать то, что хотелось забыть навсегда. А в этой обстановке тем более! Но надо, раз человеку этому кем-то дано право определять твою дальнейшую судьбу и, может, даже жизнь. Может, зря он тогда, на берегу моря, не застрелился?
-  Ранен был…
- Это мы знаем. А в лагере кто чем занимался? Фамилии называй!
- Так откуда же мне их знать? Кто как в лагере себя назвал, и как можно короче для удобства, так того и знали. Этика такая была – о большем не расспрашивать.
- Этика! – хмыкнул лейтенант, встал из-за стола, вышел и сел на него с краю, свесив вперёд ногу в начищенном до блеска хромовом сапоге. И спросил в упор: – А как же ты, в трёх местах раненный, в лагере выжил? Не курорт ведь.
Как заметил Владимир, тон его, однако, несколько смягчился, причину чего трудно было объяснить – уж никак не сочувствием к ранениям.
- Я, товарищ старший лейтенант, в детстве, бывало, в школу босиком по снегу ходил и ел, случалось, раз в день. Поэтому, видать, и выжил. Сам порой тому удивляюсь.
Следователь вернулся на своё место за столом.
- Из Жмеринки, выходит, ты? А я из Тульчина. Так что почти земляки. – Он снова взял в руки ручку. – Только ты давай побольше рассказывай. Так лучше будет и тебе, и мне. Немцы подсадили, конечно, к вам свою агентуру, шпионов и диверсантов, и теперь они здесь, вместе с вами в нашу страну тайно проникли. Кто у вас в шестом бараке старшим был?
Владимир вздрогнул – неужели кто-то проговорился про дальневосточника? Тогда тому шахты и рудники покажутся раем.
- Да тип какой-то, из Подмосковья, кажется. Сбежал с немцами, сволочь.
- И всё?
- Всё!
- Это мы слыхали! – закрыл бумаги старший лейтенант и, кажется, удовлетворился, потому что допрос на этом закончился.
Благополучно пройдя проверку – не без содействия, быть может, оказавшегося земляком следователя – Владимир был восстановлен в звании лейтенанта и зачислен во вновь сформированную дивизию. Однако события в мировом масштабе развивались так, что война была завершена повсюду, ни один из союзников-победителей не решился напасть на другого, как кое-кто предполагал, и в декабре сорок пятого их демобилизовали. Вернувшись домой, он поступил на курсы паровозников, но вышел приказ министра путей сообщения Кагановича ; в подвижном составе вверенной ему стратегически важной отрасли бывших военнопленных быть не должно. И, чтоб иметь основание отчислить, Владимиру вкатили двойку по вагонному хозяйству. К тому времени он женился и принял предложение тестя переехать во Львов. Поступил в сельскохозяйственный институт, учился и работал, остался на кафедре и прошёл в аспирантуру; последнее было не так просто – тоже припоминали плен, но коллеги решительно отстояли его …
Объявили о прибытии поезда на Киевскую платформу, нумерация вагонов с головы. Владимир Константинович прикинул, где окажется его вагон, и, сожалея о том, что приходится выходить из-под крыши под дождь, направился туда с толпой пришедших в движение людей. Подталкиваемый сзади нетерпеливыми пассажирами, он поднялся в тесно заставленный вещами душный плацкартный вагон, стал искать своё место.

***

Адаптация в новом классе прошла без проблем и быстро, уже к концу пролетевшего сентября я чувствовал себя совершенно свободно и имел много друзей, прежде всего среди рядом сидящих. Шёл урок украинской литературы, но мой сосед по парте, уже начавший брить свой прыщеватый подбородок, усердно доводил лезвие остро наточенного ножа о натянутый под партой где-то на уровне коленей шершавый ремень.
- Ну, давай шею! – сказал он мне шёпотом.
Я наклонил голову к парте, почти уткнувшись лицом в тетрадь, и ножом он начал скрести кожу пониже моего затылка,  подравнивая волосы.               
- Смотри не порежь!
- Сиди и не дрыгайся!               
- Сижу! Только ты того... осторожнее.
Прикусив кончик языка, самодеятельный парикмахер повозился ещё нем¬ного и отвёл руку в сторону. Я  покрутил нетерпеливо головой:
- Всё уже?
- Нет! Ещё чуть-чуть! – наклонил он мою голову, присматриваясь, прикоснулся ещё несколько раз холодным лезвием к шее. – Теперь, кажись, всё! – И даже запел негромко и подёргиваясь: – Эй, мамбо, мамбо италиано...
- Школьный! – услышав, окрикнула, призывая к порядку, маленькая кругленькая учительница украинского Зинаида Игнатьевна, и продолжила рассказ о творчестве поэта Тычины, вызывающего насмешки у школьников, принуждаемых зубрить его официозы и в отместку сочинявших едкие пародии на его стихи.
Мы выпрямились и сделали вид что внимательно слушаем учительницу. Но через минуту сзади послышалось:
- Эй ТЫ, гад! Подбрей меня тоже.
- Ну чего тебе? – повернулся Школьный к подавшемуся вперёд, к нему, долговязому крутолобому Тимофееву.
- Ты мне вчера только одну сторону губы побрил.               
- Ну, давай другую! – взялся за нож Школьный и попросил меня: – Следи за атасом!
Он повернулся назад и занялся губой Тимофеева. Учительница опять недовольно посмотрела в нашу сторону.
- Вовка, атас! – подтолкнул я в бок соседа.
Через некоторое время, когда опасность миновала, мы оглянулись ; под носом Тимофеева кровоточила небольшая ранка.
- Дай покажу где! ; сунул я указательный палец к порезу и нечаянно задел его нос.
- Ай! – отпрянул Тимофеев и в ответ попытался шлёпнуть по носу меня, но руку его ловко перехватил Школьный.
И началось – кто кого. Мы ещё раз получили замечание учительницы, после чего притихли.
Как часто бывает, соседи вполне подходят для повседневного общения, но глубокая духовная привязанность возникает всё же где-то на стороне. Хотя сидели мы в разных местах, наиболее близко я сошёлся с Олегом Николаевым, чему способствовала и общность наших судеб; в Жмеринку он тоже только что приехал по причине демобилизации отца, морского офицера-политработника, щеголеватого капитана третьего ранга, – только что прошло значительное сокращение армии и флота. Точнее, звали его Адольф, что напоминало о коротком и обманчивом времени дружественных отношений нашей страны с Германией в год его рождения накануне войны. Щекотливый нюанс, которым в другом случае непременно воспользовались бы падкие на унизительные прозвища и беспощадные порой к своим собратьям сверстники, но Николаев проявил себя личностью довольно незаурядной, что сразу исключило такую неприятную возможность.
Впрочем, прозвище он всё же получил, но безобидное – Ник. Всегда одетый в принятую непритязательной модой «бобочку» с застёжкой-молнией на груди, с несколько неуклюжей, с наклоном вперёд, походкой, в любую минуту он готов был открыто высказать свои взгляды даже там, где было принято отделываться лёгкой бравадой, и воинственно отстаивать свою точку зрения. Нас объединило что-то общее в интересах и устремлениях, и вскоре маленькая аккуратная однокомнатная квартира на третьем этаже нового дома в центре города, где жила его семья из четырёх человек, стала местом моего частого времяпровождения. Здесь он предложил прослушать целый набор долгоиграющих пластинок с досель неизвестной и оттого безразличной мне классической музыкой, операми, которые я совершенно не воспринимал: запорожцам за Дунаем, например, в лодку садиться надо и тихо бежать из турецкого плена побыстрее, а они на берегу стоят и распевают дуэтом во всю глотку.
- Почему поют, а не разговаривают нормальным языком? Так форма художественного музыкального выражения такая, – дал Ник необходимые вводные пояснения, после чего вдруг обрушился на современный джаз: – Он нам понятнее, чем опера или классика, но это же пошлость! Это... разлагающее влияние буржуазной идеологии! Это же музыка, если так её можно назвать, без содержания! – Свисающий чуб его запрыгал на высоком открытом лбу, прямой нос сжался, слегка заостренный подбородок выступил вперёд. ; Одуряющий грохот музыкальных инструментов! – Он заходил по комнате и убеждённо продолжал, нервно жестикулируя: – Музыка должна быть народной…
К поносимому им джазу я был тоже достаточно равнодушен, но возразил:
- Послушай саксофон – какое приятное звучание...
- Да, классики тоже обращали внимание на этот инструмент. Но как он безобразно используется джазовыми халтурщиками? И главное не в инструменте, а в содержании музыки и её народности.
Ввиду отсутствия музыкальной образованности я даже и предположить не мог, что за мелодиями стоит какое-то содержание, разве что могли явиться зрительные образы картин природы, да и то навеянные озвученными кинофильмами. А общеупотребительное и постоянно вдалбливаемое на уроках литературы не очень ясное понятие народности в искусстве проще было истолковать по-своему – с точки зрения полезности для людей. Имеет ли пользу для народа джаз? Или ему во вред? Трудно сказать, но то, что к нему истерично тянутся далеко не лучшие представители молодёжи, потребности которых сводились к слепому подражанию моде и пустому времяпровождению, склоняло к согласию с утверждением Ника.
- Да, джаз – это что-то не наше… От диких африканских племён.
Под действием воинственной идеологической наступательности друга, под влиянием начавшегося всеобщего, как нам казалось, духовного очищения и подъёма, наступившего после недавнего публичного признания допущенных ошибок и развенчания культа личности Сталина, мы приходили к необходимости в личном содействии ускорению общественного прогресса. Выраженному у Ника в максималистской форме. Мы подолгу слушали классическую музыку, которую я ещё толком не понимал, и не знал, но верил что она нужна народу, восхищались замечательными тенорами Козловским и Лемешевым, сопрано Чавдар и Руденко, и говорили об окружающей нас жизни.
- Ты посмотри на причёску этого типа! – показывал Ник на проходящего внизу по улице длинноволосого парня, когда мы вышли на балкон. – Сразу видно всё его гнилое нутро. Он же не способен трудиться на благо народа. Стиляга самый настоящий!
- Не всегда же внешность совпадает с внутренним содержанием, – пробовал возражать я, хотя чрезмерно волосатые модники мне тоже не нравились. – Вот мой брат, например...
- Защищаешь его как своего родственника! – перебил Ник.
- Не защищаю, а говорю потому, что хорошо брата знаю. Да, у него тоже длинные волосы, как у большинства студентов, но он мастер на все руки. Какой же он стиляга? А я вот ничего делать не умею.
-  А, знаешь… – отмахнулся Ник.
Вот так всегда – когда видит, что не переспорит, вдруг прекращает разговор, представляя собеседника непреодолимым упрямцем, с которым якобы и спорить ему бесполезно.
***

Спал я на узком твёрдом лежаке, пристроенном к стене с перекрытой наглухо дверью в комнату, где жила семья тёти Лизы: сухой и казавшийся чрезмерно строгим дядя Юра и двое их детей, младшего из которых, трёхлетнего забавного Сашу, я здесь увидел впервые. Временами невозможно было уснуть – несмотря на поздний час, отчётливо доносились едва сдерживаемые криком матери: «Молчи! Совсем слушаться перестал, окаянный!» ; вопли подвергаемого экзекуции за какую-то провинность старшего их сынишки  Славика.
«Братик ходит во второй класс, небрежно делает уроки и почти не читает книжек… – лениво расплывалась и блуждала в уже совсем засыпающих мозгах моих мысль. – Любовь к книгам ценное качество, к этому нужно приучать с детства… Надо бы завтра вместе с ним в библиотеку пойти и записать туда его…»
Подъём следовал по первому гудку электростанции, подававшей низкую, мощную и протяжную, далеко слышимую звуковую метку времени всем горожанам без исключения. Поднимался я сразу, хотя зачастую не высыпался; домочадцы вечерами часов не наблюдали и при ярком свете висящей на потолке голой электрической лампочки приходилось быть невольным участником затяжных разговоров родственников о всякой житейской всячине. Раньше и в голову не приходило, какая замечательная штука – сон; как всякая удовлетворённая физическая потребность, он не напоминает о себе и начинает донимать лишь при дефиците. Очень трудно утром оторваться от подушки, но вскакивал мгновенно, ибо не намерен был с самого начала своей относительно самостоятельной жизни без родителей потакать слабостям, поклялся даже никогда не пить, не курить и не заниматься женщинами, хотя ни то, ни другое и ни третье пока не угрожало. Один раз даже так резво вскочил, не успев проснуться, что упал на пол, потеряв равновесие. 
Ни деда, ни бабушки, которые спали валетом на большой железной кровати, с серым от редкой стирки бельём, в комнате уже не было. В одних трусах, хотя подступала осенняя прохлада и сырость, а иногда моросил дождь, я выходил во двор и делал зарядку, используя вместо гантелей ржавую железную болванку.
- Не холодно? – одобрительно спрашивал вдруг появлявшийся откуда-то дед Константин Еремеевич, одетый в зимнюю мятую шапку-ушанку и валенки с калошами.
- Нет, хорошо!
Подзарядившись, я надевал свои единственные серые брюки и отправлялся с вёдрами к расположенной невдалеке на улице ржавой колонке, набирал и приносил в кухню воду с привкусом ржавчины. Обилие железа кругом и ржавчины во всём – особенность города, где оно валялось, растворялось и попадалось повсюду. Обмывшись до пояса и растёршись шершавым полотенцем, я выпивал стакан молока, оставленного от утренней дойки коровы, иногда извлекая успевшую сунуться туда раньше меня муху. Нет, не сразу смог пить молоко после того, как обнаруживал там проклятых мух, но на завтрак ничего больше не было. Ведь старики, на попечении которых я почти что оказался, на виду у всех своих рядом и вполне прилично живущих дочерей и сынов влачили довольно жалкое существование; поначалу это удивляло, но потом я понял, что внешне пристойный уровень жизни тем даётся очень нелегко. 
Отношения с родственниками складывались вполне благополучно, хотя изредка возникали маленькие шероховатости. Иногда я заглядывал в гости к тёте Оле, жившей в комнате с двумя большими окнами в нашу сторону в доме напротив, так что ходили к ней по тропке через огород, смотрел на многочисленные фотографии Лёни, недавно призванного, но уже бравого сержанта – гимнаст-перворазрядник; с другим двоюродным братом Виктором, кочегаром паровоза и тоже очень крепким парнем, мы чаще встречались во дворе деда.
- Тебе бы штангой или борьбой заняться! – с восхищением и завистью смотрел я на его сильные руки и широкие плечи.
- Я на паровозном тендере уголь ворочаю, за смену тоннами, так что никакие тренировки мне не нужны, – отвечал он.
Бывало, отправлялся я в гости и к дяде Косте, которого никогда не заставал дома. Там всегда очень мило встречала и беседовала со мной его жена, похожая почему-то на армянку, тётя Нюся, умело расспрашивала обо всём и всех, потом я помогал справиться с задачками по математике двоюродным сёстрам – созревшей девушке Ляле и тихенькой Лоре, возился с едва начавшим ходить и не умеющим ещё говорить, но уже хорошо понимавшим мои жесты маленьким Георгием. Выходило иногда, что задерживался там надолго и дома получал маленький нагоняй, как я понимал, не столько за опоздание; что-то было непростое и непонятное мне в отношениях родственников, быть может, потому, что родственные отношения предполагают большие взаимные ожидания, чем обычные человеческие связи, и тем самым создают порой проблемы даже там, где их и быть не должно.
Но особое уважение вызывал дед, сухой и невысокий, слегка сгорбленный и медлительный, и так несправедливо, казалось, заброшенный своими детьми; последнее даже усиливало мою привязанность к нему. Во мне же он находил собеседника и, когда мы оказывались во дворе, то присаживался на стоявшую под стеной низенькую почерневшую и шаткую скамеечку, неторопливо доставал и отрывал клочок помятой газеты, закручивал его вокруг пальца и подсыпал махорку, зализывал языком кромку для слипания – сворачивал самокрутку. Хотя было ещё довольно тепло, обут он был неизменно в валенки на босую ногу, одет в потрёпанную фуфайку. Что объяснялось просто – у него не существовало какой-либо другой одежды вообще.
- Вот Хрущёв говорит – рост благосостояния людей, – начинал дед, пригладив слегка свисающие усы. – А где он, этот рост? Дают мне пенсию в пятнадцать рублей, как и давали раньше, и попробуй проживи на них, – пуская густой дым, сетовал он.
Говорил он, как почти все здесь, на хорошем русском языке. Поговорив немного о политике, что было почти единственной темой его разговоров со всеми, докурив самокрутку, дед поднимался и неспешно, согнувшись и шаркая ногами, уходил по своим хозяйственным делам, которых сейчас у него было хоть и не очень много, но они занимали всё его время.
С молчаливой, одетой тоже всегда в серое длинное платье, с накинутым на плечи пуховым платком, бабушкой отношения были несколько сдержанными, хотя ей был я более обязан за приготовленную пищу и другие заботы. Когда старики поругивались меж собой, что случалось почти каждый день, и я, невольный тому свидетель, да ещё призванный рассудить предмет спора на взгляд со стороны, чаще высказывался, однако же, не в её пользу, она сердилась. И редко, но напоминала, что денег на моё содержание родители высылают недостаточно; ничего не зная об их договорённости относительно меня, я не мог ничего и ответить на такой упрёк, и это ложилось на душу тяжёлым грузом. Быстрее бы закончить школу!
По второму утреннему гудку электростанции, следовавшему через сорок пять минут после первого, я без промедления брал собранный с вечера портфель и отправлялся в школу. 

***

Слушая объяснение отображения образа Ленина в одноимённой поэме Маяковского, вместо конспектирования я рисовал на вырванных из тетради клочках бумаги карикатуры на стиляг, изображая их с большими носами и непомерно длинными волосами, в клетчатых больших, почти до колен, пиджаках, с огромными, чуть ли не до земли, разрисованными галстуками, в туфлях с толстенными подошвами. Удивительна манера преподавания у учителей: ссылаясь на необходимость развития у нас умения видеть в написанном автором всякие ассоциации, приплести кучу разных обобщений, в данном литературном произведении не просматриваемых даже близко. Прочтёшь, например, в коротком стихотворении одно слово «Ленин», и смело можно рассказывать всё, что на ум придёт ; его биографию и про его родственников, сподвижников-революционеров, ; и отличная оценка обеспечена.
Слушая Людмилу Дмитриевну, молодую и приятную пучеглазенькую еврейку, сидел я неподвижно и тихо, потому что всё ещё не мог отойти от физического истощения, вызванного вчерашней поездкой на велосипедах в Винницу. Прокрутили колёса пятьдесят километров туда и столько же обратно, да ещё поколесили по областному центру, осматривая его достопримечательности. Нас было четверо. Велосипед я взял у Николаева. Уже в начале пути, после первого затяжного подъёма на седьмом километре, я выдохся и усомнился в правильности решения отправиться в столь дальнюю дорогу, но от друзей не отставал; свесив голову, едва ворочал педали ногами. Сказалось то, что выехали слишком рано и я вообще не завтракал. На полпути остановились у лесничества, стрясли с пожелтевших и наполовину оголившихся деревьев остатки груш. После короткого отдыха и еды, пусть малокалорийной, ехать стало легче и интереснее, и, вкатившись в большой незнакомый город, мы понеслись на удивление резво вдоль трамвайной линии по центральной улице. За мостом через неожиданно широкий в этом месте Буг съехали к его берегу и даже искупались, хотя вода оказалась очень холодной, но нельзя же не отметиться в новой встреченной реке.
И сегодня не было сил, не хотелось двигаться и даже мыслить. Как-то автоматически записывал слова учительницы, рисовал стиляг и думал о том, как далеко вообще можно доехать, путешествуя на велосипеде. А Школьный, похоже, чувствовал себя после вчерашнего турне великолепно – как всегда вертелся во все стороны, переговаривался с соседями, перемигивался со Смирновым – ещё одним участником вчерашней нашей поездки.
- Школьный! - не оставила без внимания его активность Людмила Дмитриевна. - Повтори образ Вождя в дни Октября.
Поскольку тот учительницу совершенно не слушал, повторить ничего не мог и Людмила Дмитриевна поставила ему в журнал двойку.
- За что двойку? - садясь, запротестовал Школьный. – Чуть что - сразу двойка!
Его поддержал Николаев:
- В самом деле! Заставить слушать не можете, так ставите двойки?
Система бездумного подчинения начальству в обществе рушилась, а Ник, казалось, был рождён борцом за прогресс и справедливость и, конечно, не мог промолчать.
- Я с вами, Николаев, не разговариваю! – бросила на журнал ручку взвинченная учительница.
- Только и знаете административными мерами... – начал было и я поддерживать друзей.
- Замолчи сейчас же! - перебила меня Людмила Дмитриевна. - Весь урок рот у тебя не закрывается!
- Что? Весь урок? – я едва не поперхнулся. - Вот это да!
Нам в подкрепление сзади недовольно урчал Тимофеев.
Постепенно стороны успокоились, и мы подумали было, что инцидент, прервавший размеренное течение занятий, исчерпан, а образ Ленина, конечно же, будем знать – куда денемся? Однако пришедший на следующий урок истории, которую вёл, наш классный руководитель Аркадий Иосифович, один из немногих учителей-мужчин, молодой и энергичный, и жёсткий, на занятиях у которого не повертишься и не поговоришь, начал с раздачи наказаний.
- Школьный, вы далеко живёте?
- Нет! Но мама всё равно не придёт, – быстро сообразил тот, к чему вопрос.
- Тогда забирайте свой портфель и убирайтесь из класса. Без родителей в школу не приходите!
- А чего это? Я же не на истории...
- Хватит разговаривать! Убирайтесь из класса!
- Не хочу! – вдруг заупрямился Школьный.
- Тогда придётся выпроводить вас силой!
Недовольно бормоча: «Будто я виноват, что Людмилка расплакалась», – Вовка сбросил навалом в портфель тетради и учебники, подошёл к вешалке с одеждой у входа в класс и стал нехотя и медленно одеваться. Аркадий Иосифович терпеливо дождался, когда тот покинет класс, после чего продолжил, обращаясь ко мне:
- Чтоб завтра пришли в школу тётя или дядя!
Я промолчал, удивлённый.
- Тимофеев! Чтоб завтра здесь был отец!
- Он не сможет... – начал было тот.
- Сможет! Иначе вы потеряете десять классов. Николаев, пусть сегодня же придёт мать! Понятно?
- Да!
- Тогда начнём урок! – взглянул на часы учитель и поправил свои длинные волосы. Как у стиляг, коих я рисовал.
После урока, который мы просидели в мрачном молчании, я подошёл к Аркадию Иосифовичу:
- Обязательно тётя чтоб пришла?
С подобной же просьбой подошёл и Тимофеев.
- Мы больше не будем!
- Не знаю! Поговорите с Людмилой Дмитриевной.
Учительницу пошли искать все трое и нашли её в коридоре.
- Людмила Дмитриевна…
- Я не хочу с вами разговаривать! – зло бросила она нам и прошла в учительскую комнату.
Мы постояли, подавленные, размышляя.
- Давайте на завтра выучим литературу как следует! – предложил вдруг Николаев. – Будем руки поднимать, дополнять, если даже не спросит. Покажем, что мы не такие уж плохие, как она о нас думает.               
- Давайте! – не очень активно поддержали мы его.
На том неприятности для меня в тот день не кончились - получил по английскому языку вторую тройку. Вызвали переводить предложение, многих слов не знал, так что заслужил вполне. Сидевший впереди лучший ученик класса Кушнир посмотрел на кислую мою физиономию сострадательно и критически – не знать, мол, таких простых слов.
Вызывало отвращение к самому себе настроение, вконец испорченное полученными замечаниями и оценками, затянувшимся осенним нудным дождём, жидкой сплошной грязью под ногами, проникающей в ботинки невысыхающей влагой. Запущенной, как оказывается, учёбой, проявлением бестолковости во всём и лености, неспособностью усвоить несколько простых иностранных слов – а ведь были и есть люди, знающие десятки разных языков; как владевший ста двадцатью языками профессор Карло Тальявини, о котором недавно случайно прочитал. Вступительную речь на конгрессе произнёс на пятидесяти языках! Не учусь как следует сам, мешаю заниматься другим… Бездарность и самое настоящее ничтожество, лодырь и тупица – вот кто я сейчас! А лентяи, как сказал Вольтер, всегда посредственности во всех областях. Никто мне такое не говорит, потому что жалеют, наверное, но я сам себе должен в этом признаться - ничтожество, лодырь и тупица…
Походив из угла в угол по комнате, убив попутно несколько отогревшихся мух, готовый прихлопнуть и себя самого, решил с этого дня по-настоящему взяться за учёбу. Каждый день не только делать заданные уроки, но и читать художественную литературу, переводить английские тексты не менее получаса, решать дополнительно задачки… Даже если и придётся совсем поздно ложиться спать.
***

В середине октября, слегка подсушившего дороги, дворы и даже огороды, вдруг серьёзно осложнилась мировая обстановка – в Венгрии вспыхнул контрреволюционный фашистский путч. Советское правительство действовало решительно и быстро, приведя в движение огромную массу войск. В сером небе, на небольшой высоте, звеньями, почти вплотную один за другим, день и ночь на Запад летели перегруженные транспортные самолёты. Всего лишь десятилетие минуло после небывалой по разрушениям и утратам мировой войны, и снова запахло огнём. И люди готовились выживать в очередной раз – в магазинах раскупили всё мыло, соль, спички – уже знали, что это самые нужные и дефицитные товары во время войн. Во дворе и свои, и приходившие в гости с тревогой говорили о возможном столкновении с американцами, которые, конечно же, должны были противостоять нашим действиям.
- Атомная бомба же у американцев!
- У нас тоже имеется, слава богу.
Последнюю из фраз, услышанных мною в разговоре старших, я повторил Нику.
- Так её ведь ещё до Америки доставить надо! – сказал он. – А их высотные самолёты над нашими головами давно летают.
- Откуда ты взял такое?
- Отец говорил, – ответил Ник, дав понять, что сведения эти конфиденциальные.
- Так почему же не сбивают их?
- Нечем достать! Очень высоко летают.
- Есть же какие-то… международные законы. Которые не позволяют…
- Так для того, чтоб закон имел силу, надо, чтоб за ним сила стояла. Отец говорит, что пожаловались как-то на янки в Организацию Объединенных наций, так те ответили, что летали и будут летать.
- Вот наглецы! Так ведь могут сбросить бомбу и на Жмеринку.
- Слишком дорогое удовольствие.
- Дорогое? Что, бомба так дорого стоит?
- А как же! Невообразимо дорого.
Мы пытались порассуждать о таком чуде, как атомная бомба; о её устройстве летом я прочитал в выписываемом домой журнале «Работница» и полагал, что кое-что уже знаю – урановый шар, критическая масса, цепная реакция...
- Интересно, где и кто их у нас делает?
- Где-нибудь на Урале или в Сибири, на секретном заводе, – предположил Ник.
Я представил себе гигантский завод в глухой тайге, под землёй, идущих туда по узкой и длинной бетонной дорожке людей в белых халатах, очень секретных, молчаливых и сосредоточенных, – создателей нашей отечественной атомной бомбы, на которую теперь была надежда.
- Сейчас ещё более мощные бомбы имеются, водородные! – Ник считал, что, как сын военного моряка, в вооружении разбирается лучше. –  Да, и мы испытали их первыми.
- Нет, не первыми! Мы мирные люди и только отвечаем на вызов агрессоров.
- Нет, первыми! Сообщали же.
- Нет, первыми они начали…
Хотя по возрасту для призыва в армию мы ещё не подходили, однако почувствовали себя потенциальным участниками возможного военного столкновения двух мировых систем государств – ведь, как и в минувшую войну, могли призвать добровольцев, и мы, комсомольцы,  должны быть среди них первыми. Сердце замерло от возможности уже сейчас, быть может, отдать свою жизнь, подобно сверстникам прошлых лет, павших за дело освобождения человечества и в борьбе с фашизмом. Как герои революции и Гражданской войны Павка Корчагин и Бонивур, как юноши и девушки Великой Отечественной – Александр Матросов, Саша Чекалин, молодогвардейцы Краснодона… Так и оставшиеся навечно сверстниками семнадцатилетних. И теперь нам выпадает подобно Зое Космодемьянской сказать, что «счастье – это быть бесстрашным борцом за нашу страну, за мою Родину…».
- Я попрошусь во флот! – сказал я другу – пусть хоть так исполнится детская мечта стать моряком.
- Я тоже! – с пафосом произнёс Ник – как сын моряка.
Наш выбор был сделан. Но мятеж быстро подавили, обошлось без нашего участия. Может быть и зря без нас, потому что настроение вдруг стало очень плохим. Вроде бы всё правильно делал в последнее время, старался учиться, недосыпал даже, сверх объёмной и трудно выполнимой школьной программы по русской литературе читая с увлечением Джека Лондона… Временами пропадало желание делать что-либо вообще. Вот если бы увлечься или хотя бы подружиться с какой-то девчонкой, то, быть может, стало бы веселее?
- Пойдём сегодня на вечер? – как-то после занятий спросил меня невысокий ростом русоволосый Митя Далека; он жил тоже возле вокзала, но по другую его сторону, в большом трёхэтажном многоподъездном доме, и до подземного перехода из школы мы часто ходили вместе.
- Нет, я не пойду!
- Почему? Ведь суббота, надо отдохнуть.               
- Танцы не отдых! Был недавно там, – стал я рассказывать об одном из школьных вечеров. – Переполненный зал прыгающих, пыхтящих, потных и тупо уставившихся друг на друга далеко не лучших представителей всех школ города. Я в девятом часто на танцы ходил. Потерянное время! – И добавил, не зная, удастся ли достать деньги на билет: – Лучше в кино пойти. Анонс видел? «Карнавальная ночь». Музыкальная комедия с участием Игоря Ильинского.
Мы прошли дальше тоннеля, зашли на вокзал, который как магнитом притягивал к себе молодёжь. Приятно ходить по чистенькому во всякую погоду перрону, смотреть на подъезжающие пассажирские поезда. Едущих куда-то и откуда-то пассажиров, кажущихся свободными и раскованными, прогуливающихся полураздетыми или в пижамах, выглядывающих из-за заставленных всякой всячиной окон вагонов, весёлых и щедрых на разные покупки. Это были какие-то особенные люди, отличающиеся от невзрачных серо одетых местных пассажиров, нервно толкущихся у касс и перемещающихся только бегом с ошалелыми глазами. Сгибающихся под тяжестью переброшенных в связке через плечо грязных мешков, с перепоясанными ремнями тяжёлыми истёртыми чемоданами. Должно быть, где-то далеко совсем другие люди и иная жизнь. Так хочется однажды оказаться на их месте!
Мы вернулись и остановились у входа в тоннель.
- В кино можно и среди недели сходить – народу меньше. И дешевле, если днём. Но почему на танцы не сходить? – не оставлял попытку заполучить компаньона на вечер Митя. – Сказали, что пускать будут только наших, хорошо должно быть.
- Пролезут все кому не лень, знаю!
- Не пойму тебя!  Девчонки, музыка... Ты с какой-нибудь девушкой дружишь?
- Нет! – постарался я представиться так, что этот вопрос меня совершенно не трогает.
- Ты что, на них и внимания не обращаешь? – моргая в недоумении, не унимался Дима.
- Мне отец однажды правильно сказал – чем меньше будешь иметь дело с женским полом, тем меньше будешь иметь неприятностей. Так что стоит ли спешить?
Я вспомнил девушек нашего класса. Пожалуй, стал бы дружить с Сутуриной, приятной девочкой с раскосыми глазами. Или Шурнюк… Я уже имел опыт общения с девятиклассницами на летних каникулах и должен был бы признать, что это приятное занятие, но девочки нашего класса должного впечатления ещё не произвели, и меня стало заносить:
- Не обращать внимания нельзя, в нашем возрасте взаимный интерес неизбежен и есть всегда. Но… пустая трата времени! Не собираюсь с кем-нибудь заводить шашни.
- Да? Ну, ладно, я пошёл! – ответил несколько озадаченный Митя.
Мы пожали друг другу руки, и он, вместо того чтоб пройти в проход рядом, легко перемахнул через шлагбаум, преграждавший проезд на привокзальный бульвар, а я шмыгнул в продуваемый сквозняком сырой тоннель подземного перехода.

***


Комсомольское собрание класса началось выступлением Аркадия Иосифовича.
- Этот год особенно ответственный для вас, десятиклассников, – сказал он, – и нужно учиться как можно лучше, чтоб успешно сдать экзамены и получить аттестат зрелости, путёвку в жизнь. Чтоб пойти учиться дальше, в институты или техникумы, училища. Не все поступят учиться дальше, многим придётся пойти работать. Это тоже неплохо, рабочий класс у нас передовой, рабочему тоже надо продолжать учиться, чтоб получить высокую квалификацию и освоить сложную современную технику. Ваша дальнейшая судьба зависит только от вас самих, это вы должны понимать и вести себя в стенах школы достаточно ответственно…
И так далее, в привычном для учеников назидательном духе. Но классного руководителя слушали внимательно всегда, ибо другого он просто не позволял. Почему-то, правда, умолчал о призыве к молодёжи после окончания школы идти сначала учиться жизни – на заводы и стройки, в колхозы, а уже потом в вузы, ничего не сказал учитель и про начавшееся освоение целинных земель…
Потом слово взяла сидевшая до того за крайней партой Зинаида Игнатьевна:
- Извините, я немного охрипла... Кх-кх! Об ответственном отношении к учёбе. Например, Смирнова. Он украинскую литературу не изучает, освобождён от занятий, но на уроках остаётся в классе. Это вызвано отнюдь не интересом к предмету! Он подсаживается к девушкам и развлекает их. За это я выставляла его несколько раз из класса. С трудом – происходили самые настоящие конфликты.
Отчасти Смирнова можно было понять – кроме класса деваться некуда; я как-то, помнится, ушёл с урока, за десять минут обошёл весь город, прошёлся по вокзалу и не находил себе места в оставшиеся до перерыва полчаса.
- Есть у нас ученики, которые больны различными причудливыми болезнями, – слегка прокашлявшись в ладонь, негромко продолжала Зинаида Игнатьевна. – Среди них Химач, который влюблён…
Класс взорвался смехом, а Химач, вытянув гривастую шею, глуповато улыбался и вертел головой, оглядывая окружающих.
- Тяжело, когда смеются над любовью! – продолжала Зинаида Игнатьевна и окончательно заинтриговала присутствующих. – Объект его любви учится в нашей школе, уроки знает только по подсказкам. От этой любви у Химача не осталось ничего, кроме пышной причёски. А объект его любви – Тугомыхин – ходит по вокзалу с другими.
Поднялась новая волна смеха – лоботряса и самого настоящего стилягу Тугомыхина из параллельного класса все хорошо знали.
- Есть в нашей школе больные, подобные Дуднику, – не останавливалась учительница. – Болезнь очень странная - он не может усидеть на месте, не может не разговаривать ни минуты. Вот вам примеры безответственности, с которой вам, как уже достаточно взрослым, пора расстаться.
Зинаида Игнатьевна вернулась на место. Ведущий собрание круглолицый комсорг Кункис, стоявший за столом учителя и чрезмерно серьёзный сейчас, пытался навести порядок, но удалось это сделать только Аркадию Иосифовичу. Когда класс утих, слово взяла звонкоголосая Руснак:
- Вчера Крючков побил Спивака. И ещё Крючков плохо относится к девушкам! Протягивает руки, ругается в их присутствии. Я и другие девушки требуем, чтоб сейчас он ответил нам – почему так поступает. И почему затеял вчера драку со Спиваком.
В классе было два брата Крючковых, но никто не спрашивал, о ком из них идёт речь - на такое был способен только младший из них, Владимир; старший, Анатолий, отличался удивительным спокойствием и уравновешенностью. 
Дали слово маленькому, с оттопыренными ушами и сдвинутыми к переносице глазами, Спиваку:
- Пришёл в класс после физкультуры и вижу, что Крючков с Тимофеевым мою парту к себе перетаскивают, меняют на свою. Я начал тянуть её обратно. Тут Крючков меня и ударил по лицу…
- Врёшь! – вскочил Крючков; его слегка приплюснутый давней травмой нос раскраснелся от волнения. – Я только оттолкнул…
- Спокойно, товарищи! – с трудом сдерживал эмоции класса Аркадий Иосифович. - Дайте договорить…
- Стукнул, а не толкнул! – крикнул Спивак.
- Толкнул! – настаивал Крючков.
- Товарищи комсомольцы! – опять вмешался классный руководитель. – Я не должен нарушать вашу демократию, но придётся кое-кого попросить отсюда выйти и успокоиться. Не даёте высказаться до конца! Где ваша комсомольская дисциплина?
Шум прекратился, Крючков продолжал:
- Да, оттолкнул я его. А он меня по очкам стукнул! Тут я не стерпел...
Опять заговорили все вместе и также с трудом угомонились. В порядке очерёдности, нервно поправив косички, взяла слово всегда гладко причёсанная Ерёменко. 
- Виноват Спивак, он первый ударил Крючкова. К тому же обозвал его очкариком, четырёхглазым. А мы все знаем - Крючков очков стесняется…
Очередь высказаться дошла до меня. Слушая предыдущих, я думал о том, что на собрании собирались говорить о чём-то более существенном и глупо коллективно разбираться кто кого ударил первым, но не решился предложить изменить тему разговора и высказался по тому же вопросу – произошло недоразумение, которое нужно выяснять без драки.
- Драка произошла потому, что у многих из нас нет уважения друг к другу, к товарищам, - сделал обобщение Николаев, когда очередь дошла до него. – Многие думают только о себе. Например, бросаются книгами, но не своими, конечно, а товарища. И вот результат!
Без разрешения вдруг встал и высказался Химач:
- Спивак вообще стоит вдали от нашего коллектива!
Всех приятно удивило неожиданно проявившееся коллективистское мышление непревзойдённого хохмача Химача.
- Спивак часто имеет стычки со своими товарищами, - после всех высказался комсорг. – Например, с Тимофеевым, со мной, со многими другими…
Предотвращая новый виток выяснений, с заключением выступил Аркадий Иосифович:
- Виноваты оба! Всё это происходило на виду у многих, и мы все виноваты, что допустили такое. Нельзя вносить в школу дикость уличных закоулков и драться! Здесь говорили, что Спивак не имеет чувства коллективизма. И вы, Спивак, мотайте всё это на ус. У многих, не только у него, нет уважения друг к другу, уважения к учителям, к школе, к окружающим людям. А в жизни это очень важно! Не будешь уважать людей – не будут уважать и тебя…

***

Заложив руки за спину и слегка согнувшись, плотно сжав свои и без того тонкие губы, Ник нервно ходил по комнате. Проигрыватель плавно крутил долгоиграющую пластинку, приглушённо воспроизводя арию Наталки-Полтавки в великолепном исполнении Чавдар, но мы не слушали.
- Ну что это за собрание? Вместо того чтоб говорить о стоящих перед комсомольцами задачах, о цели жизни каждого, битый час выясняли, кто кого ударил первым. Я бы вообще гнал в шею из комсомола тех, кто дерётся, – продолжал Ник, – но это всего легче. Надо перевоспитывать!
- Что же ты не сказал об этом на собрании?
- А толку? Да они все просто уклонились от серьёзного разговора. Ловко обвели вокруг пальца даже Аркадия Иосифовича. Вон отсюда! – выставил Ник заглянувшего в комнату своего младшего брата, после чего продолжил: – Пишут содержательные сочинения по образам самоотверженных революционеров и героев войны, а ведь думают совсем иначе! Начисто утратили боевой дух времени великих свершений, о котором красиво пишут и рассказывают для хорошей оценки, а сами погрязли в мещанстве! Ты же видишь, каков образ мышления? Закончить школу абы как, лишь бы аттестат получить, потом получше устроиться и получить хоть какой-нибудь диплом… Те идеалы, что были у греков и римлян перед их уходом с исторической арены, – утром вино, потом базар с новостями, потом домой есть, пить и спать до вечера, к концу дня баня с выпивкой, стриптизом и прочими удовольствиями допоздна… Такой образ жизни остаётся идеалом для многих и теперь!
Да, приблизительно так рассуждали многие, но, быть может, больше из-за бравады; кто из нас, кроме прямолинейного Ника, тем не грешил.
- Вот ты, – показал он на меня, – есть у тебя какая-то цель в жизни?
- У меня? Гм!…
Цель жизни у меня уже была, и не какая-то, но я ещё обдумывал её и ни с кем пока не делился. А Ник продолжал, не намереваясь даже слушать меня:
- Да, цель жизни, соответствующая эпохе, двадцатому веку, в котором мы живём? Пе-ре-вос-пи-ты-вать надо! – остановившись, жестом подчеркнул Ник. – Для этого, я думаю, необходимо создать ядро из самых активных комсомольцев - из нескольких человек для начала. Пять-шесть… Затем сагитировать ещё нескольких и создать крепкий коллектив. Настоящий коллектив, с которым начать бескомпромиссную борьбу со всяким проявлением в нашей среде гнилого мещанства и буржуазной морали.
Мы вышли на балкон. Вслед за героями произведений изучаемых нами классиков русской и украинской литературы мы горячо осуждали мещанство – как воплощение примитивных человеческих потребностей, как некоторую воинствующую противоположность духовности. Ведь это оно, проникая во все сферы жизни, разлагало общество и тормозило его развитие. Глядели с балкона вниз, на противоположную сторону улицы, где на скамеечках, у входов в свои поставленные впритык древние развалюхи-дома, с выходившими прямо на тротуар дверьми бывших лавочек, сидели, щёлкали семечки и громко, с характерным акцентом, переговаривались старые невзрачные евреи. Вся жизнь которых, как нам казалось, сводилась к мелкой торговле и стремлению всяческими способами достичь обывательское благополучие. Мы находили попавших сейчас в наше поле зрения этих евреев образчиками мещанства, столь же устаревшими, как и их халупы. Но это были родившиеся, наверное, ещё при капитализме старые люди, а современная молодёжь?
- Перевоспитание начать нужно с себя, – сложив руки на груди и поёживаясь от прохлады – того и гляди, сыпанёт снежок, – рассуждал далее Ник. – Вот возьмём тебя – ты парень неглупый, но с ленцой. Да! Вот как ты сидишь на уроках? Вертишься без конца во все стороны, кидаешься в соседей всякой дребеденью.
- Разве? – удивился я такой оценке своего поведения; вроде бы давно решил покончить с подобными глупостями. И попытался вспомнить, как же Ник ведёт себя сам на уроках.
- Ведь ты этим наносишь вред своим знаниям, – продолжал Ник. – Что ты будешь за человек, если не сможешь себя сдерживать, заставлять делать то, что нужно, а не то, что хочется?
Помолчали.
- Кто может войти в ядро? – продолжал развивать свой план Ник. – Мы с тобой. Кункис, например... Комсорг же. Надо подумать! Как ты считаешь, кто из наших одноклассниц самые прогрессивные?
- Подгурская,  Ерёменко...
- Но пока без них, – перебил меня Ник. – Может потому, что не умею правильно относиться к девушкам, плохо их понимая, - признался он. – Кункис, Смирнов, Кушнир... Но его сначала надо обработать! Кто ещё? Школьный. Шалопай, правда, но в основе хороший парень, и я уже его сагитировал.
Оказалось, не я первый посвящён в задуманное Ником, и это меня несколько уязвило – вроде бы мы духовно наиболее близки. Да и Школьный как таился – сидим ведь рядом, и молчит. Никогда бы не подумал, что у шкодника могут возникнуть столь серьёзные намерения. Может быть, и все остальные так же скрывают свои благородные порывы, и надо только иметь смелость не таить их?
- Вовка сам подошёл ко мне и сказал, что надо что-то делать. Но, говорит, что ему трудно сразу себя преодолеть. Ещё этот новенький… Как его?
- Лоянич?
- Да! Он тоже хлопец ничего. Но вот двойку по физике получил и пока отпадает. Пусть исправит сначала.
- А Тимка...
- Не Тимка, а Тимофеев! – поправил Ник. – Прозвищами дворовых баре прозывали, а мы – товарищи. И начнём всё не откладывая, завтра же. Мне надо будет поговорить с Кушниром.
Отличник Кушнир – другая после незаурядного Николаева крупная фигура в нашем классе. Энергичный и настойчивый, ловкий и сильный, он не относился к нашей компании, лидером которой бесспорно являлся Ник; они держались друг от друга на некоторой дистанции, и последний был настроен, как почти всегда, категорично, считая Кушнира отъявленным эгоистом. Впрочем, Кушнир мне даже нравился своей манерой говорить быстро и напористо, проявляя презрение к мямлям.
- С Кушниром? И что ты ему скажешь?
- Моё дело! – потупился Ник.
Я понял, что он ещё и сам не готов к такому разговору.
- А ты поговори с Кункисом, – попросил он. – Ладно?
С минуту помолчали.
- Как ты думаешь, получится? – спросил он ещё, и сам же ответил: – Я думаю,  зависит от нас! Если не получится стряхнуть всю эту хлябь, то я себя... задавлю.
На следующий день на перемене я подошёл к Кункису..
- Да фразы всё это! – выслушав, отмахнулся он. –  Какой-то заговор затеваете... Тоже мне декабристы! Если делать что, так всем вместе.
- Да не получится всем сразу себя преодолеть!
Настроение пропало, чуть не поругался с Тимофеевым, который с чем-то приставал сзади. На уроке сидел как в рот воды набрал – ни с кем не хотелось разговаривать.  На следующем перерыве я рассказал Николаеву о неудаче.
- Ну не хочет – не надо! – бросил тот. – Подумаешь! Обойдёмся без него.
- Нет, без комсорга нельзя. А у тебя с Кушниром что получилось?
- А ну его! – отмахнулся Олег; как я понял, разговор у них тоже не получился. 

***

С приходом зимы жизнь стала совсем скучной. Часто выпадавший снежок то таял, разводя слякоть и проникавшую всюду грязь, то намерзал на неровностях прочными и скользкими пластами. Там, где тонкий слой снега лежал нетронутым – на огородах и крышах, – он быстро темнел от осаждавшейся копоти дымившей рядом электростанции и труб паровозов. На поднятое к непроницаемому серому небу лицо падали мельчайшие капли воды из остывающего облака пара, рождающегося в чреве вздымавшейся за забором градирни. Стоило пройти даже недалеко, в школу, и в потрёпанных ботинках появлялась вода; неприятное ощущение сырости на ногах не проходило даже за время долгого сидения в сухом тёплом классе. Поэтому я был рад переодеться в переданные родителями непроницаемые кирзовые сапоги и поношенное, со срезанными петлицами связиста, темно-синее зимнее полупальто, слишком тяжёлое, просторное и несовременное, но по-доброму согревающее тело в любую погоду.
Накануне Нового года я отправился на зимние каникулы к родителям, осваивая на несколько последующих студенческих лет сложный путь по железной дороге до станции, куда поезда приходили и уходили только ночью, затем двадцать пять километров на единственном рейсе небольшого и всегда переполненного автобуса, или в кузове почтовой машины, или на чём придётся. Уже потом я научился выпрыгивать из вагона ещё на ходу и брать резвый старт к автобусной остановке, опережая менее проворных или более, чем ученик или студент, загруженных пассажиров. А тогда, в первый раз, я с сожалением посмотрел на забитую пассажирами незакрывающуюся дверь накренившегося от перегруза автобуса, вздохнул разочарованно и пошёл в зал ожидания – небольшое помещение станции, где в тесноте по углам и на полу сидели изнурённые ожиданием люди. Свободного места там тоже не оказалось, и пришлось всю ночь кружить у станционного здания, насвистывая для бодрости жизнеутверждающие мелодии Первого концерта для фортепиано с оркестром Чайковского, арии Дубровского и князя Игоря, временами заходя на вокзал, чтоб согреться.
Под утро к поезду обратного направления прибыл крытый, с непомерно большими задними колёсами от машины другого типа почтовый грузовик райконторы связи, через час доставивший меня прямо во двор нашего дома. С забившимся от радости сердцем я живо выпрыгнул из кузова, едва удержавшись на одеревеневших до бесчувствия от холода ногах, слегка, чтоб не разбудить соседей, побрякал рычажком защёлки двери. Через дверную щель было видно, что в коридоре зажёгся свет, раздались шаги, стук сброшенного со скобы крюка, и дверь открыла обрадованная мама, в домашнем запахнутом халате и с керосиновой лампой в руке. Я вошёл в коридор, мы обнялись и расцеловались.
- Вася, Валерий приехал! – констатировала факт моего прибытия мама. – А мы ждали тебя ещё вчера.
- Не получилось!
По длинному общему коридору я прошёл в комнату, где меня встретил задержавшийся с подъёмом отец, со сна выглядевший старше своих лет. С ним мы тоже обнялись и расцеловались,
- Ого какая, папа, у тебя щетина!
- Сейчас буду бриться. Маруся, сколько времени сейчас?
- Рано ещё!
- Как там в Жмеринке? – спросил отец, всё же одеваясь.
- Ничего особенного!
- Костю в депутаты Верховного Совета Украины выдвигают?
- Кажется, нет. Говорят, там членов партии перебор, требуется беспартийный кандидат. Но точно я не знаю, никто мне ничего не говорил. – И спросил, заметив, что вторая комната квартиры превращена в жилую, просторную и чистую: – А кухня где?
- В пристройке, – ответила мать. – Пойдём, хоть немного поешь.
Тут я почувствовал, что после бессонной ночи в тепле совсем раскис, но любопытства ради прошёл вслед за матерью снова через весь длинный коридор в маленькую аккуратную кухоньку в кирпичной пристройке.
- Многое тут у вас изменилось!
- Да! Капитально отремонтировали почту – теперь приглашают к нам опыт перенимать. Оградили территорию, подъезды и подходы сделали по-человечески, деревьев папа насадил. Сейчас он в сельских отделениях взялся порядок наводить, целыми днями там пропадает.
- А как бабушка в Грабаровке поживает? – ещё спросил я. – Ты писала, что она приезжала к вам в гости.
- Да, недавно была здесь. Всё ещё не может отойти после смерти Володи… – Мать взгрустнула, и я пожалел о том, что задел больную тему. – Такие тяжёлые годы прожили, не пропали, жизнь только наладилась, и такая нелепая смерть, – продолжала мать. – Очень трудную жизнь бабушка прожила! Вечная нужда и работа. Совсем сейчас слышать плохо стала, давление повышается иногда…
Отоспавшись до обеда, я навестил друзей, от которых получил приглашение на новогодний школьный вечер, куда вскоре и отправился; в сапогах, и ничего удивительного в этом не было ввиду отсутствия в посёлке мощёных улиц, кроме одной центральной, и непролазной грязи в сторонах от неё. Меня познакомили с целой группой жизнерадостных десятиклассниц, выглядевших все как на подбор прекрасно в нарядных платьях, с очаровательным завлекающим блеском глаз. Вечер прошёл увлекательно и затянулся. Так что на следующий  день я снова отсыпался, как и все последующие дни, – от накопившейся усталости за всё последнее время напряжённой учёбы. Сейчас весь тот мир остался в Жмеринке, здесь был дом. Отчий дом с заботой родителей, вкусной пищей, чистотой и теплом.
Всегда занятым родителям едва нашлось время переговорить со мной относительно перспективы – куда намерен пойти после школы. Раньше я всё время твердил им, что хочу быть моряком, а теперь? Сам толком не знал, и, когда спросили, вдруг ответил, что геологом.
- С чего это? – весьма удивились они.
- Поехать подальше куда. В Сибирь, на Восток, ближе к природе… Подальше от мещанской жизни и людей, которые только и заняты своим благоустройством…
- Глупости какие! – резюмировал отец. – Давай поступай в институт связи.
- Почему глупости? – заупрямился я и стал отстаивать только что пришедшую мне в голову идею. – Не хочу жить в мещанской среде, занятой лишь заботой о собственном устройстве в теплом местечке…
- Подумай как следует, тогда поговорим! – не стал более спорить со мной отец.
Впрочем, обстоятельно говорить нам так и не удавалось – отец всё ещё наводил порядок в почтовых отделениях, довольно запущенных недостаточно компетентным и нестарательным предшественником. Что, однако, не помешало областному управлению, руководствуясь какими-то другими соображениями, продвинуть того на повышение. Отправляясь в село, часть пути отец преодолевал на попутных, часть пешком, что делал с удовольствием, изучая эти места – пересечённое низинами плоскогорье, где у речушек прятались сёла, бедные и особенно невзрачные в эту пору года.
Шагая по лишь местами прикрытым снегом грязным и скользким просёлочным дорогам, он иногда, особенно когда был в плохом настроении, вспоминал неприятную эпопею со своим переводом из Могилёв-Подольского. Куда поехал, несмотря на право демобилизованного занять своё прежнее место в Жмеринке, и где, не жалея сил и времени, восстанавливали разрушенную войной связь, отстраивали сгоревшие здания узла, создавали коллектив… Когда преодолели все трудности, вдруг появился инспирированный кем-то фельетон в местной газете, прошло общее собрание с единодушной критикой в его адрес. Обвинили даже, что якобы иногда «использовал служебный велосипед в личных целях», что жена работает тоже в узле связи – «семейственность развёл»… Где же работать жене, если они встретились и сошлись в учреждении связи? Обидно! И вот результат – отправили в этот небольшой посёлок, который, однако же, ему всё больше начинает нравиться. Походить бы по этим местам на охоту – зайцы выпрыгивают иной раз прямо перед ним, видят косые и хорошо понимают, что человек идёт без ружья.
И мать работала без выходных, часто в ночные смены – одна телефонистка в отпуске, другая внезапно заболела. Возвращаясь однажды поздно вечером, я зашёл посмотреть, как она в нервной спешке отстукивает на аппарате Морзе телеграммы, оставшиеся необработанными от нерасторопной дневной смены, одновременно принимает вызовы по телефону и вручную переключает провода коммутатора, оформляет заказы и принимает расчёты у заказчиков.
- Вы жена начальника и работаете в ночную смену?! – удивился отправлявший телеграмму еврей.
Вечерами и я отсутствовал дома, а по утрам долго отсыпался. Нет, это вовсе не значит, что каникулы проходили бессодержательно. Просмотрев имеющиеся дома на небольшой полке книги – немного, десятка два различных брошюр в основном политической направленности, – я взял потрёпанную книжицу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и с первых же страниц чрезвычайно ею заинтересовался. И теперь днём, до вечерних встреч с друзьями, читал её неотрывно. Оказывается, общество исторически не остается неизменным, данным раз и навсегда, а развивается не стихийно, а вполне закономерно, что вполне познается наукой! С ростом производительных сил одна формация приходит на смену другой, дикость и варварство сменяются цивилизацией, и как после феодализма неизбежно явился капитализм, отметивший свой приход и существование невиданными преступлениями против человечества, так и он будет похоронен более высокоразвитой и справедливой общественной системой. Ибо общество, основной целью которого является гонка за прибылью и богатством, обречено на самоуничтожение…
Зря я ляпнул отцу про геологию, интереснее было бы заняться философией. К продолжению разговора с отцом я всё же готовился. И утверждался в своих неожиданно пришедших мыслях и желании поехать после окончания школы куда-то на Север или Восток, в таёжные бескрайние дали, где нетронутая природа, романтика созидания. Подальше от находящихся в оковах липких и гнусных пережитков прошлого людей с их обывательской философией приспособленчества. Всё более утверждался, сидя вечерами в уютной кухне, куда приходил после затяжных прогулок и неторопливо ел заботливо оставленные мне тёплыми блины и пил чай, слушая по радио замечательные песни про края, где ни разу ты не был:
…Снятся людям иногда
Голубые города
У которых названия нет…
Порывшись ещё в небольшой домашней библиотеке, я обнаружил тонкую помятую брошюрку об утопистах. О «Городе Солнца» Кампанеллы, где нет богатых и бедных, жадных и тупых, где все люди трудятся и всеобщее воспитание и образование исключило преступления. Где все стремятся к духовному и физическому самосовершенствованию, и в этом же духе сызмальства воспитывают подрастающее поколение… Почему же люди, зная о возможности столь разумного уклада жизни из этой и других подобных книжек, вели их авторов на эшафот, уничтожали их творения и идеи? Почему до сих пор люди не стремятся жить по справедливости, остаются тупыми и жадными эгоистами, убивают друг друга в непрерывных войнах – этом высшем проявлении чьего-то эгоизма, – и всю жизнь свою растрачивают ради ничтожных преходящих интересов и целей? Нашёл и объяснение тому –  люди руководствуются не идеями, а своими личными интересами. Тогда разве имеют право они называться Homo sapiens?..
А через десять быстро пролетевших дней – ночной подъём, прощание, с объятиями и поцелуями, крытый кузов подпрыгивающего на ухабинах почтового грузовика, с жёсткими сиденьями, переполненный и душный общий вагон поезда, на который с трудом удалось достать билеты, а потом и влезть за короткое время стоянки, и Жмеринский хмурый ранним утром вокзал.