The Summer Dreams Летние сны

…В это лето так хотелось всего, о чём раньше не думалось, или думалось
только тайком, в самых смелых и сокровенных предрассветных думах…

Так хотелось быть самим собой – таким, каким был внутри, а не снаружи. Хотелось быть тонким остроумным интеллектуалом, с лёгкой ироничностью разбирающемся во всём, а если и не разбирающемся, то столь изящно и вдохновенно импровизирующим, что ни у кого бы и тени сомнения не возникло в том, что этот человек – эксперт и в этом запутанном вопросе.

Хотелось разбираться в искусстве, и на выставках и в галереях с чуть утомлённой, знающей себе цену небрежностью объяснять застывшей в благоговейном внимании кучке экспертов прежде неизвестные им нюансы цвета, света, фактуры, текстуры и ещё бог знает чего в картинах самых знаменитых мастеров всех времён и народов, и тут же, на обороте собственной монографии об изобразительном искусстве каких-нибудь затерянных племён, одной только авторучкой, показывать на примере, как портрет самой непримечательной электролампочки несколькими пятнами и штрихами превращается (на выбор зрителей) в шедевр да Винчи, Дюрера, Куинджи, Ван Гога, Васнецова, Пикассо или искромётную шутку Бидструпа, смеющегося над древнеегипетским сюрреализмом. Потом вести через залы стайку молодых архитекторов и живописцев, первым читая лекцию о связи архитектуры и живописи, вторым – о связи живописи и архитектуры, и зажигать в глазах пламя, то особенное, молодое, яркое пламя, бесконечную одержимость, из которой рождаются гении, и в искренней смущённости («...что вы, не стоит…я лишь дилетант, нет-нет, вы и сами об этом знали…право, мне пора…» ) неторопливым лёгким шагом покидать прекрасные залы, с лёгкой улыбкой разглядывая через несколько лет фотографии великих архитекторов, художников, скульпторов и исследователей искусств в толстых красивых энциклопедиях, читать их воспоминания со словами о том, что их жизнь перевернул своей импровизированной лекцией неизвестный человек в музее много лет назад, вспоминать: вот они, совсем ещё молодые, вокруг, и жадно ловят каждое слово…

Хотелось уметь писать стихи, но не те, что печатают в толстых журналах наивные графоманы, а такие, от которых бы приходили в восторг самые искушённые ценители – настоящие Поэты и Писатели, и чтобы в каждой строке пела своя неповторимая мелодия, пусть непривычная и даже странная, пусть, но чтобы она была, и чтоб с нею вместе из букв плелись образы и картины, блистающие миражи того, что с мягким чернильным шорохом роднится со снежными бумажными полями… И ещё хотелось – уметь писать гусиным пером, окунать его в приземистую бронзовую чернильницу и выводить каллиграфическую вязь, которую встретишь лишь в пергаментных свитках времён, когда письменность была магией.

Если бы кто-нибудь знал, как хотелось в это лето уметь играть на музыкальном инструменте, но не на обыденной и пошлой гитаре, а на какой-нибудь марокканской скрипочке, под которую засыпали самые первые фараоны и чей голос – сама Пустыня, или на волшебной, многострунной лютне, что шептала в веронских закоулках историю двоих, подхваченную Великим Бардом, и играть ночью никому не известные баллады утонувшего континента. Наблюдать, как мелодия мерцающим туманом заполняет всё вокруг, а потом повернуться обратно к математическим выкладкам и выяснить, наконец, точную причину Большого Взрыва, и кто и почему поджёг Большой Бикфордов Шнур…

В это лето хотелось быть стройным красавцем, похожим на…на ни на кого другого, кроме как на чёрного (обязательно чёрного!) кота. Хотелось двигаться так же мягко, ловко и грациозно, ходить внешне медлительно и тяжеловесно, с ленивым и мудрым лукавством оценивать мир вокруг, и вдруг неуловимым движением ловить за лапки проносящихся мимо воробьёв, и, осторожно дав их погладить восхищённой ребятне, отпускать обратно, шепнув птице: «мы с тобой одной крови – ты и я», а потом без разбега длинным, «с оттягом», прыжком, перемахивать через лужи, кусты, заборы и исчезать, не потревожив ни пылинки… Хотелось быть загорелым и мускулистым, быть словно ожившим античным героем, в родстве которому были древние могучие кошки, у которого всё – совершенно, и ещё неуловимо присутствует что-то первобытное, нечеловеческое – инстинкт зверя, всевидящего, всеслышащего, беспощадного и игривого озорства.

Хотелось хорошо одеваться и иметь безукоризненный вкус. Хотелось подбирать безошибочно и завязывать безукоризненно галстуки и ремни, выбирать брюки, ботинки, носки, рубашки и остальное, чтобы это всё сидело, смотрелось, чтобы «ни убавить, ни прибавить», и чтобы быть не модным, но стильным, и чтобы это было врождённым…

Хотелось разбираться в еде и напитках, знать о них всё-всё-всё, и иногда слегка подшучивать над официантами, прося подобрать себе смесь разных соков, чтобы в полной мере оттенить великолепие какого-нибудь китайского блюда с названием в полсотни иероглифов, или порекомендовать, какое вино и какого урожая лучше подойдёт для встречи полярных подводников, на исходе лет полюбивших, чтобы «...к бесстрастной пустоте белых пустынь нежно приникала бархатистая теплота лоз, выросших на костях гобийских динозавров…», и, с добрым вниманием отвечая на наводящие вопросы, сообща выбирать в конце концов зелёный чай или спирт, настоянный на шелухе кофейных зёрен.

Хотелось уметь чайную церемонию, харакири и танго…

Часто хотелось иметь автомобиль, огромный, американский, тех времён, что звались «золотым веком». Чтобы был длинный, широкий и приземистый как растянутый скат, и мощный, как крейсер, и чтобы обязательно с откидным верхом из белоснежной шероховато-матовой кожи, и чтобы сам – полированный, и чтобы цвет был именно тот, запомнившийся с детства, из далёкой рекламной сказки, разбившейся в заснеженных просеках вместе с чужим самолётом, именно то содружество не сочетаемых в жизни цветов – «солнечный закат и слоновая кость»! И чтобы сзади гордо красовались отметины другого, не земного мира – крылья!, ослепительно сверкая на Солнце тонкой хромовой каймой…

Боже, как хотелось именно на солнечном закате колесить на этом прекрасном автомобиле (именно таком, с сочными, явственными и немного манерными «о») по извилистым прибрежным улочкам аргентинского городка, сигналить пробегающим мальчишкам, вместе с лёгким кивком подносить к шляпе открытую ладонь и приветствовать знакомых – потомков грандов, донов, кабальерос, вождей, воинов, земледельцев, рыбаков и прочих обитателей мест, где перепутались миры и цивилизации. Потом бесшумно выехать к самому пляжу, тихо, чтобы никто раньше времени не заметил, подкрасться поближе к этому лежбищу, и вдруг с весёлым беззаботным смехом и гиканьем понестись со всех ног к морю, перепрыгивая лежащих, дразня их тёплой песочной картечью из-под ног, тормоша своим шумом, гамом и звонкими шлепками, да-да, именно звонкими шлепками ладонью по обнажённым телам – старым, молодым, тонким, толстым, упругим, белым, чёрным, дряблым, красивым и нет – по всем, что попадутся на пути, и разогнавшись, прямо в одежде врезаться в солёную и ароматную волну, вынырнуть и услышать за спиной весёлый смех и оживление от своего мальчишества!

В сумерках (ах, сумерки, - трещина между мирами…) выйти к костру на пляже, медленно сохнуть, греться, смаковать по капле старинное индейское вино и легко, галантно беседовать с молодыми сеньорами, рыбачками и всеми, кто заглянет в этот ночной клуб под звёздным южным небом, катать их на машине по горным серпантинам, угощать сладостями, дарить цветы, прощаться, обещать как-нибудь, неважно когда, заглянуть, и лукаво провожать взглядом неширокие аккуратные шажки.

Уже ночью наткнуться на завсегдатаев городской площади – любителей танцев и полуночного веселья вокруг уличных музыкантов, и танцевать с ними самбы, ламбады и джиги, и в тишине после слов старика-скрипача: «А теперь последнее танго – «Антарктика». Кавалеры приглашают дам…» оглянувшись, выбрать именно ту самую, каких увидишь только на картинах, настоящую – грациозную, сильную, стремительную, с трепещущими тонкими ноздрями, словно застоявшуюся великолепную лошадь с колючей розой в длинных тонких пальцах, и пригласить её мягким жестом сумеречного хищника, и вывести в круг. С первыми звуками скрипки начать смертельный поединок хитрости и силы, напора и коварства, страсти и расчёта, растворения друг в друге и отстранения от самого себя. Времени – нет, есть лишь только мгновения, музыка и древние чувства под покрывалом аккордеона, скрипки и беспощадных кастаньет из глубинных рыб, и вспышка – только двое!, и змеиным движением, мгновенным касанием языка утереть капельку крови с рассечённой шипом губы, и сжать объятия, и ощутить их,… а дальше можно уже ничего не помнить, и дальше ничего уже не важно.

Наутро хотелось прямо из постели шагнуть в голубой простор с навязчивого подоконника, и на ходу просыпаясь, ощущая как разминаются и разогреваются мышцы и глухо вибрирующие от высоты сухожилия, прочищаются глаза и органы чувств, бежать всё стремительнее наперегонки с восходящим Солнцем - кто кого?, кто быстрее донесёт весть о новом дне до сонных облаков?, прямо по сквозящим ветрам босыми ногами, упруго отталкиваясь от голубой свежей пустоты, к самому горизонту, туда, где только начинают высовываться из  уютной темноты вершины гор. Хотелось хоть раз не упасть и перегнать-таки хитрых солнечных зайцев – быть первым, чтобы туземцы в долинах сложили легенды про Человека-Утро, что приходит раз в тысячу лет умыться прохладными облаками на самой ранней заре, и приносит счастье тем, кто его видел и исхитрился поймать одну из радужных брызг, проливающихся грибным дождём с немыслимой чудесной высоты. Хоть раз хотелось найти Килиманджарского леопарда, и выяснить, наконец, как он забрался к самой вершине и что ему там было нужно, и как познакомился он с тем старым негром, писателем, что обессмертил его.

И после такого чудесного утра, распугав самолёты, стремительно броситься в путешествия по всему свету, познавать и открывать тысячи мест, народов и племён, разбираться в языках и обычаях, верах и традициях, учиться ремёслам, искусствам и создавать свои, писать книги и научные труды, блуждать в философских лабиринтах и воскресать в фарсе бродячих цирков, всё узнать и всё попробовать, со всеми перезнакомиться и подружиться, и однажды, раз в тысячу лет, вдруг устать от всего этого…

В это лето так хотелось вечером придти домой и, снимая сказку за сказкой свои путешествия с плеч, сидеть на прохладном эбеновом полу, по капле отпивать из старинной китайской чашечки ароматный кофе и ни о чём не думать. Услышать сзади тихие аккуратные шажки и окунуться с головой в неудержимые, до крохотной мелочи знакомые, ладони, услышать голос и тонкий аромат, ближе которых нет на свете, и раствориться там, где – только двое, и где больше ничего не надо, и ничего, кроме двоих, не важно…