Берег

…человек, которого не было…
   
    …И даже никогда не существовало. Даже не было подозрений в том, что он когда-нибудь будет существовать или где-нибудь, когда-нибудь, в каком-либо виде, существовал. Ни у кого. Даже в голову его матери ни одно из таких подозрений не закрадывалось, хотя ее самой тоже не существовало никогда – у никогда не существовавшего не может быть родителей.
    Вопреки всем неопровержимым обстоятельствам, его видели.
    Его видели в Поднебесной Империи и на берегах волшебного Ганга. Будда упоминал, что видел того человека на одной из Утренних Зорь вместе с Аматерасу, и она доверила ему расплескать несколько капель со своего копья. Даже почти одряхлевший к тому времени, когда его начали расспрашивать, Великий Нун также припоминал человека, ходившего по его водам на многие времена раньше, чем это сделал достопочтенный Ра.
    Рассказывали, что много позднее Ра это не без успеха повторил один еврей, страдавший вербальной дислексией, но его фокус никогда не принимался всерьез в компании Первых.
    Наиболее полное описание жизни и деяний Никогда-не-существовавшего было сделано им самим в пору странствий по Индостану. Оно имело вид восемнадцати пергаментных фолиантов, в каждом из которых было восемнадцать глав – по восемнадцать листов размером восемнадцать на восемнадцать пальцев, с обоих сторон словно плотной вуалью покрытых тайнописью, и размер каждого знака был ровно восемнадцать толщин волоса полуторагодовалого ребенка. Эти тома много веков хранились в Мавзолее Ганеша, но во времена Великих открытий какие-то проходимцы из европейских трущоб выкрали их и растворились в бездонных джунглях. Через триста двадцать четыре года их звенящие кости нашли Дэвы, летевшие вдоль Реки Океан в сторону Крайнего Юга. Рукописи при костях не было. Только семнадцать четких вмятин на песке, по ним можно было прочитать заглавия исчезнувших томов, от них поднимался по утрам тонкий холодный пар. Еще был след босой левой ноги, указывающий на Юг. Следа правой ноги не было. По всем приметам выходило, что рукописи забрал тот, кто написал. Все, кроме одной.
    Я держу ее в руках. Я люблю это делать, скользить пальцами по дереву переплета, задерживаясь на царапинках и пустотах для драгоценных каменьев, люблю запах, что источают вырезанные на кусочках ладанного дерева почти стершиеся орнаменты; раньше я любил рассматривать сами страницы и между плотно нанизанных одна на другую букв находить на пергаменте почти неразличимые жилочки, принадлежавшие когда-то уже безвозвратно сгинувшим в безвременье ягнятам и телятам, что пожертвовали собой ради своей оболочки. (Никогда уже их не собрать воедино, и всегда, когда они пасутся на полях моих снов, странно видеть черные бездонные провалы на их крепких телах. Увы! Многих страниц в Книге нет, и нечем прикрыть зияющие бездны в восхитительной молодой шерстке). Особенно мне нравилось рассматривать буквы, эти регулярно написанные маленькие тайны, и восстанавливать по намекам и колебаниям пера ритуальные движения руки, их породившей. Сейчас я почти ослеп, и едва различаю то, что пишут мои изуродованные временем пальцы; я могу только ощущать Книгу, но сейчас она более понятна, как будто я вспомнил какой-то особенный язык, который знал до рождения, и который все яснее слышу с годами. За то время, которое Книга рядом со мной, я запомнил лицо каждой страницы, и сейчас мне уже не нужны глаза, чтобы смотреть ее.
    Кто выбрал меня, я иногда подозреваю, но не уверен. Иногда я даже готов признать, что Книга попала ко мне случайно. Может быть, случайность, что я не знаю своего имени, возраста, не знаю, откуда я появился в этом городе, почему много лет назад именно меня окликнул с корабля, отплывавшего в Южную Америку, один дремучий седой цыган, и отдал на хранение ящик из старого красного дерева, в котором покоилась Книга. Больше я не видел того старика и не получал о нем никаких известий. Капитан корабля, на котором он отправился, не помнил такого пассажира. Все ниточки оборвались.
    Несколько лет назад, просматривая некоторые страницы Книги, я осознал вдруг, что понимаю написанное:
    «… первый раз - в Египте: старик в выцветшем красном колпаке шел пешком по Нилу, опираясь на резной посох. Там, где он ступал, оставались соляные столбики до самого дна. Вода поднималась вверх над руслом и продолжала течь на недосягаемой высоте, одаряя землю искрящейся тенью. Через три года Египет вымер. От него остались крокодиловые погремушки, пирамиды, каменная кошка и соляной частокол в окаменевшем от жары иле. Второй раз его видели в Вавилоне. Он стоял на гребне городской стены и, щурясь на башню, что-то выцарапывал на глиняном свертке. Кто-то спросил: «Что ты пишешь?» Он усмехнулся: «Палестинские сказки», и отошел, чтобы не мешать первым в подлунном мире переводчикам. Потом вытащил из колпака снежок и метнул его в самую верхушку башни; она от удара наклонилась, затрещала и рухнула, погребая под собою всю несметную вавилонскую мудрость. Старик светло улыбнулся и со словами: «Вот так-то,…» ушел за городские ворота, легко огибая поднявшуюся суматоху…».
    Если бы только знать тогда… Я слишком поздно это понял, когда почти вся рукопись уже была прочитана – Книга позволяет прочесть себя только один раз. Я, конечно, записал все, вернее то, что смог восстановить в памяти, но – память моя несовершенна…
    Я написал свою Книгу по образу и подобию той, что была мне дарована. Я написал ее так точно и последовательно, как только был в состоянии это сделать. Я написал все, что помню, даже то, что не понял тогда или не понимаю теперь. В Книге есть утраченные места. Я сохранил их в неприкосновенности. Я не знаю, где в Книге ложь.
   

   
    …колокольчик…
   
    …Берег всегда почти бывал безлюден, и  мало кто видал своими собственными глазами, что временами тут происходило – все боялись этого места, и поводом тому были рассказы Горных Племён о странном человеке, который притягивает к себе ураганы и разговаривает со льдами. Временами какой-нибудь словоохотливый горец в тесном мужском кругу рассказывал подробнее о том, что из происходившего на берегу удавалось рассмотреть со Скал, и после этих рассказов мужчины говорили детям о том, что за Скалами нет ничего хорошего, и что вообще незачем удаляться от Деревни, иначе они, дети, испытают на себе всю силу гневной отцовской любви. Дети верили, ибо у какого ребёнка закрадётся сомнение в правдивости отца?, потом забывали, потом думали, что это знание было всегда, а когда и у них нарождались дети, им тоже рассказывали о том, что за Скалами ничего хорошего нет, да и в них самих тоже, и вообще, это не стоит того, чтобы о нем подробно рассказывать.
    Мне повезло не узнать тайну Скал – отец не принял участия в моём воспитании, исчезнув незадолго до моего рождения, мать я не помнил, в Деревне о ней тоже забыли. Не особо утруждая себя, родственники по очереди передавали меня друг другу, пока я не научился сам добывать себе пропитание, а затем оставили одного. Таким образом очень рано я стал сам себе хозяин, поэтому и все окружающее познавал сам, от чего все детство и раннюю юность ходил то больной, то пораненный, то просто ошеломлённый каким-нибудь своим новым открытием. Особенно дорого далось мне осознание того, что не все могут летать подобно птицам туда, куда хотят, а не туда, куда проваливаются сквозь ласковый воздух. Вся Деревня смеялась и показывала на меня пальцами: «Эй, Летун, когда будешь гнездо вить? Яйца будут – позови на яичницу !!», и местные остряки целое лето показывали приезжим вмятину на большом гранитном камне под достопамятным Кедром, откуда я …полетел. Сердобольные старушки всегда жалели меня, когда я появлялся в поле их зрения, и вспоминали отца, который, по их рассказам, был довольно странным и необъяснимым человеком, и не менее меня любил ползать где ни попадя, ища всяческие загадки и хитрости на свою голову. Он считался знатоком пограничных мест, и порой рассказывал о том, что все остальные в лучшем случае считали сказками или, на худой конец, случайностями. Говорили, что отца погубила его любознательность. Еще иногда всплывали в разговорах двое, о которых он как-то обмолвился перед своим исчезновением, их точных имен никто не помнил, что-то вроде Читателя и Колокольчика. На все мои расспросы о них ответом было или искреннее: «Ну, парень, кто ж это теперь вспомнит-то?…», или смех: «…да уж, яблочко от вишенки недалеко падает!…»
    Смех смехом, а моя многолетняя живучесть поразила многих, и краем уха я слышал отдельные разговоры о том, что «..неплохо бы взяться за этого парня, и тогда из него может получиться отличный Охотник…», и мужчины исподтишка начали ко мне приглядываться, а некоторые даже потихоньку начали заводить более близкое знакомство, надеясь в будущем на покровительство «Отличного-Охотника». Я не давал им повода усомниться в своём желании стать, наконец, полезным для Деревни человеком, хотя интересовало меня вовсе не это, а то, что всегда интересует молодых людей моего возраста. Меня интересовали девушки.
    …Что бы вам ни говорили о том, что девушки нашей Деревни самые заурядные, не верьте этому, а лучше присмотритесь внимательнее к самым известным в ваших краях красавицам, и у всех вы найдёте маленькую изящную татуировку под ноготком безымянного пальца левой ноги. На ней изображён тот самый Кедр, и такие татуировки делают только в нашей Деревне на Осеннем Празднике, когда Девочки становятся Девушками.
    Так вот, после Полёта многие из них стали внимательнее смотреть в мою сторону: «Оказывается, кто бы мог подумать, что он такой необычайный и отважный парень, а мы даже не знали об этом…!…И вообще, он даже симпа-а-тичный, что если познакомиться с ним поближе, а, девочки?» И вдруг все наконец-то вспомнили, что читать я научился раньше всех других мальчишек моего возраста, что в детстве мои кораблики плавали дальше, быстрее и лучше других по весенним ручьям (знали бы они, сколько раз я чуть не утонул, подсматривая, как это делают рыбы), и что никто не мог сравниться со мной в знании окрестностей и разных тайных уголков, которые так привлекают в этом возрасте – думаю, что я вполне заслуженно пользовался популярностью у будущих «самых-самых» красавиц…
    Однажды, ползая по одному из дальних оврагов, я заметил следы. Кто-то прошел босиком через песочный вал, потом по камнепаду и, нисколько не поранившись, хотя камни были острые и легко вспарывали почти любую обувь, ушел по Мурашиной тропке в запретные Скалы. Следы были странные – этот кто-то шел почти на цыпочках, чуть не пританцовывая, и притом почти не проваливался ни в песок, ни в пыль на тропинке. К тому же этот кто-то был девушкой, и следы его были совершенно не знакомы, хотя я мог на память и с закрытыми глазами нарисовать следы всех деревенских жителей и вдобавок всех горцев, заходивших к нам.
    Следы меня заинтриговали, и я решил отыскать их обладательницу. Это оказалось нелегким делом – следы путались, иногда совершенно исчезали на день-два, потом появлялись буквально за спиной, и опять исчезали, нисколько не изменив легкости отпечатков и стремления к запретному месту, о котором столько всего говорили. Я думал, опять думал, сомневался, но все-таки решился искать «зверя» в его «гнезде» – в тех самых Скалах. Странно, но они оказались совсем не страшным нагромождением камней, утесов и ущелий. Ползать по ним было, конечно, труднее, чем по окрестностям Деревни, но зато и таинственные следы появлялись здесь чаще и в больших количествах. Это, правда, никак не влияло на успешность «охоты», и незнакомка продолжала ускользать от меня как ни в чем не бывало. Поиски продолжались – день за днем, и не выказывали никакого стремления к концу. Только когда на не помню уже какое утро я в ярости выкинул с утеса все свои рукодельные карты пройденных мест, развернувшись на краю, занес ногу для первого из длинной очереди бесповоротных шагов домой в Деревню, лишь только когда услышал за спиной голос: «Эй, парень, ты не меня ищешь?», только тогда, – позор  мне, горе-следопыту, – поиски  завершились, причем не по моей вине. Я понял: «…– меня  нашли..», и мгновенно обернулся на одной ноге, едва не свалившись вниз.
    Под Корявой Сосной сидела девушка. На вид обычная. Не местная. Это было стразу понятно – у наших  не бывало никогда таких волос, и никто в наших краях так не говорил. Нет, конечно встречались и более звонкие и красивые голоса, но такого выговора нигде у нас слышать не приходилось – каждый звук, каждое слово звучали абсолютно, словно песня.
- Ничего себе ты оборачиваешься, – с  веселой иронией протянула она, – первый  раз вижу, чтоб это делали именно так.
    Я хотел ей достойно ответить, но как всегда происходит в таких случаях, под ногой что-то провалилось, и я опять начал падать. Видя мою отчаянную борьбу с равновесием, она вскочила и в самый последний миг (в таких случаях по-другому не бывает) удержала меня от смертельного конфуза. Когда я пришел в себя, она с тревожным удивлением на меня посмотрела:
- Ты…ты что так разволновался-то? Я же познакомиться хотела…
- А ты бы меня еще камнем стукнула – нашла когда в спину кричать! – я не совсем успокоился, и речь моя не была учтивой, - Тоже, нашлась тут…таинство лесное…(слова, следовавшие далее, я не осмелюсь привести – настолько яркими они были).
- Ну…я же, не хотела, - она попыталась перебить меня (напрасный труд!), и в ее голосе начали проявляться металлические призвуки, - и потом ты сам! виноват…
- Кто?! Я?!! Да …
    Никогда в жизни я еще ни с кем так восхитительно не ругался. Она оказалась достойным соперником, и нисколько не уступала мне в искусстве выявления порока, в каком бы обличье он не находился, и мы с увлечением сообщили друг другу много интересного по поводу ума, внешности, манер и родственников, вплоть до их самых дальних колен. Но, как известно, все плохие слова рано или поздно кончаются, все вырождается в комедию, и мы не стали исключением:
- Дурачок! – уже скорее капризно она бросила в меня колючей шишкой.
- Дурочка! – парировал я, уклоняясь от шишки и отвечая грибом.
    Мы посмотрели друг на друга – два незнакомых человека на краю утеса изощренно ругаются друг с другом и в конце концов, как маленькие дети кидаются то шишками, то грибами, и это после многодневной «дуэли» на следах, - в этой ситуации были смешные стороны… Мы еще раз посмотрели друг на друга, потом еще раз, потом сначала она не выдержала и расхохоталась, затем я. Обстановка разрядилась, и можно было общаться дальше:
- Слушай, хм-м, таинство лесное, тебя зовут-то как?
- Ночкой кличут..
- И все?
- Ага…Где я живу, у всех прозвища, так удобней… Почему? Так ведь имен-то много…
- А прозвищ?
- …а оно у каждого свое, заслужить надо.
- И…как же ты – заслужила? за что?
- А черная вся, неужели не видно? – она улыбнулась, хлопнула глазками и наклонилась за чем-то. Шелестящим водопадом ее волосы скользнули из-за спины вниз и затопили траву до самых моих ног словно черным омутом, по которому змеились серебряные искры. Я засмотрелся на такую красоту. Из-под воды донесся голос:
- Чего молчишь? Хоть скажешь, как зовут, следопыт наш ненаглядный, а?
- А, да… Летуном в Деревне кличут.
- И что, все? И имени нет?
- Вообще-то есть, но никто не зовет по имени - кто забыл, кто не привык…
- Ну, значит, ты как я – человек без имени, дерево без корней, сам себе голова. Получай тогда – заработал, - она поднялась и что-то протянула мне на ладони.
- За что – заработал?
- За любопытство, Летун. Бери-бери, а то передумаю…
    Это был цветок. Небольшой и текучий, другого слова не подберу, именно текучий – тонкий извилистый стебель, из которого словно струились полупрозрачные изумрудные листья, тончайшие шипы, каждый с блесткой росы на кончике, плотный, словно соком налитый бутон, я прикоснулся к нему, и он безмолвно раскрылся, одарив окружающее сиянием – даже негасимый папоротник не сравнился бы в красоте и совершенстве с ним. И еще, самое-самое – цветок был каменный. Прохладная и мягкая его твердость не позволяла в этом усомниться. Я был поражен: прямо под ногами она отыскала чудо, никогда прежде здесь не виданное, мало того, никто бы и подумать не посмел, что такое возможно.
- Откуда он? Здесь никто и не поверит, что такие бывают…
- Сюда их ветром заносит, они у нас растут...
- Где?
- Где я живу.
- А где это?
- Ой, далеко, на самой границе…
- За Скалами?
- Не-ет, дальше - там, где свет встречается с темнотой…это в самом деле очень далеко отсюда, здесь не слыхали о наших местах.
- А ты не врешь, девушка, а? Что ж тебе тогда здесь-то было нужно, в такой дали, чего дома не сиделось?
- Ну-у, так я тебе все сразу и сказала, зачем пришла! Не на ту напал, проказник, это тебе не деревенским уши заговаривать да по буеракам шариться, - она ухмыльнулась. Саркастически.
- Стоп! – мне не совсем понравился такой оборот, - откуда знаешь?
- Мало ли откуда… Испугался?…все вы такие – популя-а-рные! - она рассмеялась. Я же наоборот, все больше озадачивался происходящим:
- Погоди, что-то я тогда не совсем понимаю, зачем надо было все это затевать – меня чуть не убила, сама много чего наслушалась, теперь «все вы такие…», «не на ту напал..», чего-то ты темнишь, девушка… Или говори, зачем, или – приятно было познакомиться, береги голос прощай, меня много кто в Деревне ждет. Ну же?
- Фи, какой серьезный, – она разочарованно сложила губки в бантик. С обидкой:
- Иди тогда, никто не держит, - пауза, насупилась, посмотрела исподлобья, - цветок отдай…, - и протянула открытую ладонь.
- На здоровье, - отчеканил я, аккуратно возвращая подарок. И случайно (никогда б этого не делать!) мы посмотрели друг другу в глаза.
    Я погиб. Сразу и окончательно. Я растворился – темная бездна, по которой пробегали ослепительные искры, от солнца? от луны? – окружающее распалось, мы стояли одни на вселенских ветрах, и рукой было подать до звезд, она сказала два слова, на незнакомом языке, звенящим шепотом, и вслед за мной шагнула в пропасть…
- До свидания, юноша, будете в наших краях – заходите, чаю выпьем, - сдержанно кивнула и ушла, бережно рассматривая свой диковинный цветок. В тишине остались следы. Те самые.
    Странное происшествие… По дороге домой встречные спрашивали, что я такого удивительного нашел там, где столько дней пропадал, отчего на мне лица нет, и вообще удивлялись что я вернулся. Я даже не отвечал.
    Несколько дней я не в состоянии был что-либо делать, просто сидел или лежал, смотрел на небо и не понимал, что со мной происходит. Я ни с кем не мог (или не хотел?) говорить, даже с самыми-самыми близкими …подружками, они заходили с расспросами и уходили ни с чем, ссорились со мной (судя по лицам), потом вообще – перестали заходить кто бы то ни было. На исходе недели я вдруг понял – все это время я был не здесь, а на Скалах, снова и снова оборачивался, падал, ругался, слушал, разглядывал недолгий подарок и как будто знал ее всю жизнь. Голос… Голос в искрящейся пропасти, полет сквозь нескончаемость на холодном ветре безграничья…прикосновение, страх, вопрос: «…ты – кто?», улыбка в ответ: «…может быть та, что искал?…»
    Утром я ушел из Деревни. Рано-рано, до восхода, меня никто не видел, кроме безымянной полуживой старухи на околице. Она уже много лет неподвижно сидела у окна и молча смотрела на тропу в Скалы; когда я проходил, она повернула лицо и выдохнула вслед: «..и ты за отцом, сынок…прощай…». И умерла. Что-то оборвалось. Горьковатый дым утренней стряпни расплывчато поклонился в витиеватом прощальном реверансе, подхватил одинокую каплю со щеки… Первый снег холодным пальцем тронул за плечо, я согласился, кивнул ему и – через песочный вал, потом по камнепаду, по Мурашиной тропке, сверяясь со сгинувшими картами, вперед и вверх, в неизвестность, словно первый раз улетающая за горизонт птица, и за спиной мягко опадала тишина, пушистыми белыми хлопьями…холодным занавесом…
    …Я не был уверен ни в чем, но искал: может быть, она не исчезла, может быть, я подумаю и догадаюсь где она живет, если так и не отыщу ее здесь, может быть она тогда не обиделась, или может быть обиделась (ведь забрала цветок), но потом успокоилась и («…я же познакомиться хотела…») тоже меня ищет, может быть даже и наврала все, но пока еще здесь, может быть…, может быть…, – слишком  много слишком слабых вариантов, но что значит логика для сумасшедшего?
    …и там по снегу протянулась коротенькая цепочка следов. Они возникали внезапно, словно спрыгивали с неба, шагали три раза, а на четвертый – убегали за придавленный сугробами валун, из-за которого струился едва заметный дым, по запаху – от костра. Далее следов не было. Они были по-прежнему босые, только теперь печатались глубже – снег все-таки. Я собрал воедино все свои охотничьи уменья, бесшумно подкрался и заглянул в каменное закулисье.
- Привет! – она сидела на упавшем дереве, смотрела на меня в упор и ослепительно улыбалась, - наконец-то, я уж думала…
- П-привет… - такой бдительности я не ожидал, и потому несколько смутился, - ты…ты что, ждала?
- А то как же? Мы же тогда не договорили, только посмотрели да обиделись… – и звонко рассмеялась.
- …?
- Ладно, не бери в голову, – шутка… Только так громко больше не ходи, а то как слон шумишь…
- Это кто?
- А, есть такой шумный грызун… К счастью, ты на него не похож!
- Правда? – я заразился ее весельем, – правда-правда? в самом деле? честное слово?
- Правда-правда! в самом деле! честное слово! – похоже, она утверждала это серьезно, хотя ее тон таковым не являлся, – Не стой так, замерзнешь! Присаживайся, пора чай пить, - смахнула со ствола рядом с собой снег и отвернулась к костерку, на котором зашумел-забулькал маленький чайник. Долго что-то искала в своем мешке, потом обернулась, в совершенном расстройстве:
- Знаешь, а у меня чай кончился…
    Так началось по-настоящему это странное знакомство. Неважно, сколько прошло времени с тех пор, но я помню все, до мелочей, каждое слово, каждый жест, взгляд, каждое движение, до крохотной песчинки то, что жило вокруг – все сохранила память. Она ничего не потеряла. Иначе нельзя: такое бывает лишь раз, но навсегда до конца времен, имя ему – … Я никогда не произнесу это слово, иначе предам и убью его: изреченное – ложь, изрекший – соглядатай… я – соучастник, и не хочу быть никем другим, и нас было двое там, и оно навсегда останется нашим…
    Было легко. Все легко. Вместе. Ничего не боясь болтать о чем попало, где ни попадя ползая, протягивать руку в трудных местах, разыгрывать, самому попадаться на удочку, ссориться и наоборот, класть снежки за шиворот («…проснись, красавица…») или нянчить последний уголек, по очереди обжигая пальцы, задавать идиотские вопросы на идиотские ответы, просто резвиться: мало ли что взбредет в голову двоим, что без корней, без имен, сами себе голова – молодые и свободные, и ничем друг другу не обязаны, кроме взаимного интереса – один и одна. И все – не так, как должно бы быть: никаких нежностей, цветочков-ягодок, вечерних шептаний и мокрых поцелуйчиков в стыдливые щечки, прогулок под ручку и будто бы случайных умолчаний. Этого – ничего. Никто никуда не торопился и никого ни с чем не торопил, все шло само собой, и жить было – впервые и в полную силу. Не думая о будущем, а просто встречая его каждое утро.
    Прошедшие дни отступали и лукаво уводили за собой всех, оставшихся внизу. Однажды я поймал себя на мысли, что совсем об этом не жалею, даже наоборот. Из жизни уходили непонимающие, лишние, чего-то своего хотящие. «Родственнички»? – туда же, одна компания…, «подружки»? – а что собственно вы хотели кроме и зависти знакомых? – туда же, прощайте, не поминайте лихом! Всем спасибо, счастливого пути… Совсем не жаль, если рядом остается только один, но настоящий (не обмануть того, что внутри, самой важной отметины, которую можно чувствовать, но не объяснить, лишь понять, что тот, другой – такой же, с тобой одной крови и одного поля ягода). И что нет его ближе. И никого другого не надо. И это взаимно.
    …Мы тогда бродили по побережью и собирали Янтарные перышки. Все вокруг спало, как и положено в это время. Было тихо и светло, одинаково светло и днем, и ночью. Изредка появлялся с проверкой какой-нибудь из ответственных ветров и расчищал от снега, а потом разглаживал прибрежный лед. Тогда можно было кататься на коньках. Лед был прозрачный, и возникало удивительное чувство, будто мы не скользили, а летели над лазурной сумеречной сказкой, над полями и лесами, перешагивая горы и пропасти, выше всех, и оставляли свои скрипящие следы прямо на изнанке рыбьего неба. Это небо было упругое и гибкое, и когда сонное море шевелилось, на нем вырастали пологие длинные горы – долгое-долгое стремительное удовольствие, вниз-вверх, и иногда по воздуху, со свистом рассекая его острыми костяными лезвиями.
    В то утро мы как раз катались по небольшому заливу. Наглухо, словно стеной, он окружен был высокими, почти отвесными скалами, даже вход был через каменную арку, и вдруг нежданный ураган (кажется, кто-то из отмороженных Полярных Братьев), будто в колодец, клубящейся синевой посмотрел на нас. Мы – внизу, наслаждались безветрием и лукавым эхом. А там, снаружи, уже возмущенно шумело и плевалось холодной пеной не согласное с пробуждением море. Оно так разошлось, что даже в нашем, почти отрезанном ото всего окружающего заливе, лед не смог его успокоить. И он вместе с морем задрожал, заколыхался и даже – невиданное дело!, - кое-где затуманился гневной паутиной трещин. Наверное, в такой ситуации не стоило лишний раз раздражать его нашими коньками и уйти на берег, но – когда бы снова выпал случай покататься по такому льду?, – соблазн  был слишком велик… Мы переглянулись, кивнули и помчались наперегонки к далекому выходу, где лед кончался и где ссорились две Несметные Силы. Словно две песчинки покатились, в мельницу по рвущемуся зеркалу…
    …Мы шли вровень друг с другом, по крайней мере так казалось (и, наверное, так оно и было), когда удавалось оглянуться, оторвавшись на мгновение от смертельного хаоса под ногами. До цели оставалось немного – холодом, перемешанным с солью, полярный пришелец почти достигал нас, почти в деталях было видно, что творится снаружи, в центре погодной ссоры, как вдруг через все небо мелькнула тугая белая спираль – Северный Смерч! и где-то за горизонтом с грохотом воткнулась в разъяренные волны. И. Небо, море, скалы – все в один миг замерло. Оцепенело. Замолчало с такой силой, что даже наши звуки – коньки, дыхание, одежда, – исчезли. Замолчал ураган, утихла Несметная Ссора. Абсолютная, полная Тишина обняла всех, и подняв палец, беззвучно, одними губами: «слушайте…». И в молчании из-за горизонта явился звук: словно водяная пыль и пузырьки лазурной пены стали чистым серебром и прыг-скок – покатились по лестнице из голубого хрусталя, по спирали вниз, прямиком в сновидение под конвоем ледяных огней, все ниже на дно, в звенящую точку где-то между Надиром и всем остальным, и пели прощальную песню, собой отстукивая ритм. Песню той стороны. Неуловимо заполнившую собой все, заменившую собой всех – все уже были в ней: все кто есть, кто был и кто будет, и стало никуда не надо и ничего не нужно, только слушать и слушать невозможную красоту зазеркалья, последний привет из рук уже ушедших… непонятные слова – как тайное заклинание, всемогущая абракадабра в онемевших до костей ладонях: «…через раненые галактики, верхом на мальчике-рыбе по следу звенящей ноты, ослепительно синим безмолвием вдогонку за флейтами рамадана… пыльный ветер и снег на седых волосах: бесполезно, Звездный Олень… бесполезно: она умерла ночью…». От этой песни море подрагивало под ногами, испариной проступили на небе звезды, и все это – несколько мгновений, как вспышка, угасающая постепенно вместе с тонущим эхом…
    Я вдруг осознал, что опять слышны все звуки, что уже достиг цели нашей гонки, еще чуть-чуть, и вылечу с кромки льда в ледяную воду, едва смог остановиться на угрожающе треснувшем краю, и услышал совсем рядом непонятный шум. С той стороны, где только что была она. Я обернулся и увидел, что с ней происходит что-то неладное. Показалось, что она сначала оцепенела, а затем стала медленно оседать на лед, словно из нее вынули все кости, и так катилась по инерции. Я едва успел ее перехватить на самом краю соленой глубины. Она ни на что не отвечала, только ухватилась за мою руку с неожиданной силой. Ее рука была такой холодной, что я чуть не замерз, пока нес ее на берег, в молчании по притихшему морю. Она окоченела, словно мертвая.
    На берегу я развел костер, попытался ее расшевелить. Бесполезно. Тогда я просто уложил ее ближе к огню, чтобы согреть. Возможно, это немного помогло: ее руки стали теплее, а лицо уже не было таким безжизненным. Она даже повернулась на другой бок, лицом к морю, протянула в его сторону руку, но не смогла удержать на весу, и уронила ее в снег. Едва поморщилась, сказала вполголоса: «Спасибо. Полярный Брат… Море волнуется. Раз…», - и будто кого-то остановила открытой ладонью. Море встрепенулось, и уснуло, как и положено в это время, только иногда ворочалось, но почему-то кататься по его упругим горам уже не хотелось. Ураган куда-то исчез, бесследно и быстро, остался только дежурный ветерок, настолько легкий, что на него никто не обратил внимание, и обидевшись, он исчез тоже.
    …Она уже сидела, по-прежнему с закрытыми глазами, чуть раскачивалась из стороны в сторону и что-то тихо говорила. Я прислушался. Похоже, она просила, но не меня, а кого-то еще, хотя вокруг никого не было: «…не сейчас, нет, не сейчас, слишком рано…», хотя даже не просила, а приказывала. Голос был такой же негромкий и чистый, как всегда, и выговор нисколько не изменился, но сейчас это была совершенная воля, сила безграничная и бесстрастная, не принимающая никаких возражений от того, к кому обращена. Мне стало не по себе: кто бы мог подумать, что в этой хрупкой девушке скрывается такое? Я вспомнил, как мы порой ссорились, и как разругались при знакомстве, и мне даже стало нехорошо – оказывается, я одной ногой ходил по пропасти, не подозревая об этом.
    Она замолчала, открыла глаза и неподвижно сидела весь остаток дня и вечер, смотрела куда-то вверх и беззвучно шевелила губами. Когда появилась Луна, просто упала набок, и уснула. Я укутал ее потеплее, подбросил сучьев в костер и остался сторожить. В голову лезла всякая дурь, я боролся, но в конце концов усталость и произошедшее днем взяли верх, и я тоже уснул.
    Завтра должна была быть весна, ее первый день по деревенскому календарю.
    Утром она колдовала над костром, как будто с ней накануне ничего не случилось, и по обыкновению, как только я начал ворочаться, собираясь просыпаться, аккуратно засыпала меня снегом, с веселым ехидством прошептав на ухо:
- С добрым утром, Летун! Никак, не спится?
- С добрым утром!… Поспишь тут… - под ее смех я судорожно отряхивался от чересчур бодрящей процедуры, и ненароком спросил:
- Слушай, а что это такое вчера было?
- Колокольчик… - и вдруг лицо ее стало совсем не веселым, даже голос как-то выцвел и стал почти не слышен.
- А что это? – уже не совсем уверенно спросил я, наблюдая такую перемену.
- Лучше тебе этого не знать, и лучше с ним не сталкиваться. Никогда. – она прямо на глазах словно увядала и как будто удалялась в себя, словно по инерции занимаясь делами.
- Почему? Он такой страшный? – я уже пожалел, что задал первый вопрос – она оказалась вдруг так далеко, хотя никуда не уходила, а даже перестала двигаться, только губы почти неслышно отвечали:
- Поверь, даже больше чем страшный,… но… он настолько красив, что устоять невозможно, и потом уже никак без него… никуда не попасть…нигде не появиться, стоит только раз…
- Что – только раз? – похоже, она уже не слышала этого вопроса, а просто продолжала, словно в бреду:
- …вчера было слишком рано, у меня еще есть время… - и что-то еще неразборчиво, потом замолчала и долго так сидела, уткнувшись в снег невидящим взглядом. Я потормошил ее. Безрезультатно. Еще сколько-то времени прошло, она вздрогнула, словно уколотая, ожила и как ни в чем не бывало стала укрощать распоясавшийся котелок, с прежним, обычным своим веселым лукавством заклиная ароматное варево. Когда это удалось, обернулась ко мне:
- То, что я сейчас несла… какой кошмар! – не бери в голову, - минутная слабость, похоже, перекаталась вчера…
- Ты…ты так думаешь?
- Я знаю, точно знаю. И еще, честно тебе скажу, чтобы ты больше не спрашивал – если Колокольчика не будет вовремя, я растаю, как в вашей деревенской сказке, про Снегурочку, кажется. Вот.
- …Угу, - это ничего не прояснило, и я попробовал другой путь:
- А что, если я добуду тебе этот самый Колокольчик? чтоб он был рядом? А?…
- Ты в самом деле?
- А почему нет? Торжественно обещаю, что принесу…
- Глупый, его не добыть…
- Почему?
- Не скажу, не могу.
- Хотя бы где его искать, ты можешь сказать? Ведь ты же знаешь…
- Знаю. Но не скажу. Все!… Пеняй на себя, если еще раз об этом спросишь, – и по голосу я почувствовал, как в ней просыпается та, вчерашняя сила. Перед ней имело смысл отступить.
    После этого случая порой возникало чувство, что она чего-то недоговаривает, и иногда словно подходит вплотную к какой-то черте, боясь ее перешагнуть. На все вопросы: «Так, ничего…», и легкий холодок отстранения. Он быстро проходил, но смутная тревога не исчезала. Что-то должно было произойти. Я ждал, но не знал времени, когда это «что-то» случится. Она – знала время и, видимо, поэтому те дни проживала так, как никогда – весело и отчаянно, заразив этим и меня – что мы тогда вытворяли… Позже у горцев мне рассказали легенду о чужеземцах – девушке и юноше, которые когда-то ранней весной принесли в те края самое озорное веселье и самую бесшабашную удаль, которые только могут быть на свете, и когда закончилось их время, тихо ушли, не взяв с собой, а просто подарив всем, кто здесь жил, это бесценное сокровище. Когда один старик рассказал о некоторых «подвигах» этой парочки, я искренне улыбнулся снаружи, еще шире улыбнулся внутри – я узнал, кто были те двое. Старик долго присматривался ко мне, потом наедине сказал: «Спасибо вам. Было весело». Ему мы тогда подарили коньки…
    …Время пришло, и как-то утром никто не засыпал меня снегом. Я проснулся один. Никого рядом, только тишина, и следы, как тогда – шагали три раза, а на четвертый исчезали.
    Ушла.
    Ушла… Куда. Зачем. К кому. Куда?…
    И все повторилось. Как в первый раз, только было еще хуже. Я не стал сумасшедшим, я стал Пустотой. Ничего не было внутри, даже память исчезла, лишь звонкий вой: «У-у!», будто слепой лунный ветер, он чуть не оглушил меня. Не знаю, сколько я тогда бродил, и самое главное – где, помню только, что в тех краях весны не было, и что все меня сторонились. Только однажды какой-то огромный зверь встал у меня на пути. Мне было все равно тогда: все равно, что он собирался меня съесть, все равно, что я не собирался ему мешать, все равно, что меня бы не стало, и никогда бы не узнать, чем все закончится. Кивнул ему: «Давай, родной…» Наверное, он не хотел заглядывать мне в глаза, это получилось у него случайно… Он меня не съел. Он поседел на глазах и убежал, тоскливо воя. Я стоял и слушал неплохой дуэт – его вой, и мой, что жил внутри. Оказалось, я уже на краю какого-то ущелья, и начинаю шаг вперед. И почему-то вспомнил о Полярном Брате, о Колокольчике, потом об отце. Неожиданно мне показалось, что все как-то связано: ураган, Колокольчик, исчезновения – отца и ее, и еще одна мелочь вдруг вспомнилась – кто-то говорил, будто бы отец ему обмолвился, что нашел человека, который разговаривает с ураганами, и тот или дал послушать, или показал ему какую-то странную звенящую штуковину, этого человека отец назвал Читателем. Она тоже как-то упоминала его, сказав, что только он сможет успокоить мое ненасытное любопытство...
    Я не окончил шаг. Я вдруг подумал: «…если терять все равно нечего, может быть, проверить эту цепочку, попытаться хоть кого-нибудь найти? Если не найду, ничего не изменится. А…если найду? Может быть, тогда…»
    Эти слова – «если» и «может быть», - самые сильные, самые страшные. Они знают это. Скольких они шутя срывали с мест, ослепив миражами и пустышками, скольких уводили за собой и бросали в неизвестности, какая несметная, черная толпа стоит за их спинами, продавая ветру мертвые надежды… Они сильнее с каждой сделкой, и им невозможно не поддаться. Еще тогда они пометили меня и впервые отравили своим ядом. Теперь им было гораздо легче, и я был найден, быстро, в самое подходящее время, когда уже не хотел сопротивляться…
    Будь что будет, и я пошел туда, куда уходили ураганы. Впереди было сколько угодно времени – до самого конца, никто не мешался, но и никто не помогал, - словно я опять попал в детство и, по обыкновению, все делал сам. Сам искал, шел по следу, наблюдал, думал и выстраивал все в систему.
    Я многое узнал о временах года, об их любимых местах, о тропах, по которым они слоняются от стоянки к стоянке, о свите подхалимов, что зовется погодой, о сделках с погодными предсказателями и переписчиками календарей, еще много о чем, но – главное, – я вошел в доверие к ураганам, поверьте, это удается не каждому из ходящих по земле. Как оказалось, ураганы – не случайные отщепенцы, а очень скрытное и хитрое кочевое племя. Они самые сильные и умные из ветряной братии и, пожалуй, самые веселые. Они до невозможности любят притворяться, легко выдавая себя за какой-нибудь из местных ветров, и в это время наблюдают за тем, что творится внизу, выбирая подходящий момент для того, чтобы внезапно сбросить маску и появиться во всем устрашающем великолепии. Для них очень важно произведенное впечатление и воспоминания очевидцев, для этого они готовы на все, и порой было забавно наблюдать за тем, как какой-нибудь юнец, пытаясь раздуться до укротителя океанов, звонко лопается полевым вихрем под громовой хохот старших. Они очень наблюдательны и легко разоблачают преследователя, а когда окончательно убедятся в его намерениях, применяют свою излюбленную шутку – исчезновение, она у них получается виртуозно: только что все ломалось, вырывалось с корнем, перекидывалось друг через друга, ревело и грохотало, от ужаса хотелось закопаться с головой в землю, и вдруг – раз, и никого нет, и тишина, и никаких следов. Несколько раз я попадался на это и уходил искать дальше, совсем не в том направлении, не подозревая, что только этого и ждал легким облачком притаившийся за холмом хитрец… Со временем я разобрался в этих штучках и уже не отставал ни на шаг, с трудом доказав им, что я не опасен, ищу только одного человека, а рассказывать о том, что понял или видел, никому не собираюсь. Только после того, как они окончательно убедились и многократно перепроверили это, младший из Полярной Семьи проводил меня к тому, кого ищу. Всю дорогу он вел себя тихо и вежливо, учтиво попрощался, он даже подсветил того человека, преломив несколько солнечных лучей, но не смог удержаться от последней шутки – неожиданно подхватил меня, подбросил в воздух, перевернул и ласково забросил в сугроб под далеким обрывом. Не скрою, лететь было очень долго и о-очень приятно, вот только в сугроб я закопался весь полностью, «с головой», как говорится…
    Пришлось изрядно потрудиться, чтобы высвободить хотя бы ее из пушистой прохлады. Когда это удалось, я огляделся и сразу же, рядом, увидел его (как он так быстро до меня добрался?) - вполне обычный на вид человек, не старый, не молодой, без особых примет, таких много встречалось у меня на пути. Только одно в нем было особенное – его глаза. Казалось, что они везде, и смотрят со всех сторон, ничего не упуская, и видят то, что не видят другие. И еще – это были очень озорные и ироничные глаза. Они улыбались, даже когда он хмуро рассматривал меня сверху. Закончив это занятие, он смерил взглядом обрыв, прикинул траекторию и, улыбнувшись, спросил, протягивая для помощи руку:
- Парень, ты случайно не Летун, «Тот-один-что-ушел-в-Скалы», как говорили птицы? – тон его был ехиден, но я уже разучился обижаться, и из своего сугроба просто спросил:
- А ты – случайно не Читатель? – и принял предложенную помощь.
- Ух, какой прямой!, как я в молодости…Давай-давай, лезь… Ты угадал, по крайней мере здесь я – Читатель, хотя мое настоящее имя, а тем более то, как я его получил, тебя бы чрезвычайно озадачило. Но…я не скажу его, как-нибудь сам узнаешь, а сейчас зови меня…(он подумал)…а зови меня как хочешь.
- Почему? – я выбрался и, бодро поеживаясь, тщательно избавлялся от снежных лазутчиков, спрятавшихся под одеждой.
- Мне все равно, имя в конце концов не столь важно, как та отметина, что внутри… Итак, мой друг, кого бы ты больше хотел найти – ее или Колокольчик?
Такая осведомленность?! Сказать, что я был поражен, значило бы ничего не сказать. Я чуть не лишился дара речи:
- А… ка-как… ввы узнали...?
- Ну, парень, ты настолько похож на своего отца, причем во всем, что было бы странно, если бы ты искал что-нибудь другое. …Да, я был знаком с твоим отцом, даже можно сказать, больше, чем знаком. Не удивляйся этому – наш мир более тесен, чем может показаться.
    Он недолго о чем-то думал, потом продолжил:
- Раз ты так хочешь, я помогу тебе в поисках. Но не надейся, что я укажу тебе, где искать, нет, я только лишь кое-чему научу тебя, что сможет тебе пригодиться, и направлю в места, где поиски могут быть более успешны. И не обольщайся – поиски только твое дело, и только от тебя будет зависеть, найдешь ли ты тех, кого хочешь раньше, чем они сами найдут тебя. Знай, второй вариант может оказаться совсем не так хорош, как кажется! Ну, что скажешь? Согласен? Вот и ладушки… Завтра в это же время вон на том острове, - он показал на груду рваных камней, торчащую из ледяного моря совсем не близко от берега, - опоздавший изгоняется, уважительных причин нет. С началом учебы, Летун! – и исчез, как сквозь землю провалился.
    Первые дни меня не покидало чувство, что я уже где-то видел этого человека – что-то очень знакомое было в нем. Когда же я спросил, не могли ли мы где-нибудь раньше встречаться, он с неизменной своей улыбкой ответил, что вообще-то мы очень близкие родственники, но в моей жизни никогда до этого не встречались. Я, правда, не понял, говорил он всерьез или, по обыкновению, шутил. А шутник он был отменный. Никогда нельзя было точно сказать, что он говорит или делает то, что делает, всерьез. Что угодно он мог вывернуть наизнанку или преподнести таким образом, что самые простые вещи или понятия невозможно было узнать, или же в них открывалось вдруг такое…
    ...
   
    …Я не могу рассказать полную правду о том, что слышал и видел от него, и что прочитал в его Книгах – это не имеет смысла – настолько все просто и не вызывает никаких трудностей, нужно только знать несколько изначальных законов (они лежат на поверхности) и воспринимать вещи такими, какими они являются на самом деле. Возможно, это слишком опасно для многих из тех, кто бы хотел узнать. Они могут быть не готовыми к тому, что знания легко могут уничтожить или их обладателя, или окружающий его мир. Иногда его простота обманчива. Это ловушка, она поддерживает равновесие. Все. Больше ни…
    ...
   
- Ты не чувствуешь, что вновь пришло время уходить? – его голос едва пересиливал шум ветра, а косички отрывались одна за другой и исчезали где-то внизу, среди спятивших волн. Все кругом дрожало и вот-вот готово было рассыпаться. Он не обращал на это внимания:
- Слушай внимательно, парень! Я научил тебя всему, что умею сам, кроме того, чему ты научишься в свое время, я ухожу сейчас, и тебе тоже пора уходить, но – не со мной, ты пойдешь один. В Город. Если повезет, с тобой там ничего плохого не случится, и ты сможешь узнать, где искать тех, кого ищешь. Где Город, ты знаешь. Да, еще, чуть не забыл – не надо искать меня, никогда – это все равно не получится, я уже сделал то, что должен. Когда я прыгну, немедленно уходи за перевал, иначе тебя никто не спасет. Прощай, удачи тебе, Летун!, - он оттолкнулся и прыгнул. Но не упал вниз, а улетел на мерцающих крыльях. В самое сердце Урагана…
    Я выполнил, что он просил (были основания ему верить – он никогда не обманывал, если говорил серьезно), и спускаясь в долину за перевалом, уловил далекий звон, слишком памятный, чтобы его не узнать…
    ...
   
    ...Бесконечный северный закат только начинал уступать вкрадчивым сумеркам, бесшумно ползущим из звенящих болотных лесов. Солнце ещё делало вид, что ненавидит струящееся по прихотливым стволам расплывчатое ночное бормотание, и едко укалывало набухающее темнотой и холодом небо своими пронзительными светящимися иглами, но... День был на исходе и, хотелось того светилу или нет, надо было отправляться на покой - всему своё время. «Нет ничего хуже ночного Солнца и полуденной тьмы» - так всегда говорили старики, ещё помнившие свихнувшуюся пару Солнца и Ночи, что запуталась в самых первых, ещё неправильных, календарях, и наделала такого беспорядка в сутках... Новая пара задала собственный отсчёт смешавшимся дням, месяцам и годам, и придерживалась его строго, хотя по разу в год то Солнце, то Ночь отдыхали гораздо дольше обычного. К этой странности всем пришлось привыкнуть в обмен на уверенность, что за ночью снова придёт день, и в этом не будет более никаких сюрпризов.
    Приятно и легко было идти в одном строю с сумерками. Не знаю, что было этому причиной - то ли прохлада, исходившая от первых тёмных разведчиков, то ли лёгкие подталкивания в спину недоверчивых ночных существ, стелящихся следом, или просто ровная твёрдость дороги, полого спускавшейся с Болотных Холмов, - но шёл я быстро, усталости не было, и Город всё быстрее приближался навстречу мне и ночи за моей спиной.
    Это был великий и древний город. Он помнил всё, что происходило с самого Начала, и даже то, что было до этого. Много раз его низвергали, сжигали и рассеивали в прах, и каждый раз он восставал вновь, не потеряв ничего. Во время одного из пожаров каменные поля под ним не вынесли жары, потрескались и просели настолько, что до поверхности Моря стало так же далеко, как прежде до облаков. Даже тогда Город не умер. Море не смогло его убить. Оно многие годы бесновалось и сходило с ума от усилий, но не смогло переступить незримую черту по контуру городской стены и по берегу далее тех пределов, за которые не заходило и раньше. Потом наступило призрачное перемирие. Об этом я читал в книгах, как и о том, что с тех пор Город выглядит немного странно, во что, честно говоря, не слишком поверил. А зря – увиденное было куда страннее прочитанного.
    Уходящее Солнце было на уровне глаз, слепило, отчего всё вокруг переливалось красным золотом, а по краю световых ореолов гуляли прозрачные синие оторочки, набухавшие глубокой чернотой в наступающих ладонях сумерек. И между всем этим светопреставлением далеко впереди, куда достигало зрение – слева, справа и вниз от середины неба словно за стеклянной стеной стояло Море. Извилистая жидкая поверхность играла золотыми зайчиками света над толщей тёмной воды. Сквозь неё пробивались редкие лучи и топили глаза смешением золота и солёного ультрамарина, с холодным постоянством ищущего любую трещину в невидимой преграде, чтобы всей дикой и неизмеримой силой, с легкостью смывавшей в небытие половину обитаемого мира в не столь далёкие ещё времена, обрушиться на стоящий внизу Город. А тот словно дразнил страшную водяную мощь, почти полностью высунувшись с берега на ехидном каменном языке, и светил прямо в глаза беспощадной полупрозрачной синеве фонарями, кострами и огромными бронзовыми зеркалами на высоченных башнях, что ловили и посылали вниз солнечный свет.
    Город приближался и рос навстречу.
    Сбоку из чёрных лощин и оврагов к моей дороге присасывались другие, примыкали тропинки, и по всем - шли в Город разные существа. Я шёл уже не один - вокруг двигалась толпа, и куда я ни смотрел - вперёд, назад или под ноги - конца ей не было видно. Шли люди разных племён: об одних я слышал, о других догадывался; мерно колыхались караваны пустынных быстроногов с одинокими хламидами охраны, легко трусили хищные и травоядные, шуршали ползучие, ветром обдавали пернатые, и все торопились успеть за городские ворота прежде, чем прервёт свою песню одинокая птица Выхухоль, яркой точкой парившая там, куда ещё могло заглянуть отходящее ко сну утомлённое светило.
    Чем ближе к воротам, тем явственнее переходила на шепот загадочная птица, и многоликая змея всё быстрее, почти бегом, прятала свой хвост в узкой щели городских ворот. Чего-то вдруг испугавшись, метнулся в сторону  бежавший рядом старый морщинистый слон, и его безмолвно и быстро насмерть затоптали напиравшие сзади беличьи орды.  Никто ничего не сказал, только глаза метнулись, увидели, и побежали дальше вместе с остальными, вырывая у ползущих в ногах сумерек место для следующего стремительного шага.
    Все сомнения в том, идти или нет, растаяли вместе с отпечатками слоновьих копыт - выбора не было.
    Я входил в Город!
    Мгновенно остались позади первые ворота, тоннель в стене, вторые, ступени вверх, тысячеголосое эхо, извилистое ущелье между домами – и меня, ошалевшего и потерявшегося, вынесло вместе с толпой на огромное пространство, залитое неровным ярким светом.
    Куда хватало глаз, всюду стояли, лежали, торчали груды всевозможных вещей и предметов, плескались по ветру палатки и балаганы, а носилки и колымаги забавлялись пляшущими тенями среди несметного шумного множества снующих людей и существ.
    Это была та самая Площадь Времён, о которой с восхищённым замиранием говорили все мудрецы (так называли себя эти выжившие из ума старики), встречавшиеся на пути. По их рассказам, здесь можно раздобыть всё: любые знания, предметы или оружие, научиться любым искусствам и завести любые знакомства. Здесь не имеют значения язык и внешность, повадки и обычаи. Здесь можно изменить оболочку и внутренности и продать или купить что угодно – лишь бы нашёлся поручитель. «Там, на Площади, ты сможешь найти всё, о чём мечтал», - мечтательно говорили они, а потом с горькой многозначительностью добавляли, - «если только не заблудишься в отражениях или не примешь Облик за Сущность, как случилось с нами в те годы, когда мы были, как ты...»
    «Эй, парень, - дорогу!» - истошно заорали над головой сиплые голоса. Я отскочил, ударившись о какой-то угол, и по месту, откуда только что отпрянула моя нога, лёгкой трусцой побежали высокие косматые звери, похожие на обезьян. Их красноватые гривы с галечным шурхом волочились по брусчатке, а цепкие ступни оставляли следы глубиной по щиколотку, мгновенно заполнявшиеся водой. Они ещё бежали мимо, крича и шурша, а между их ног уже засновали мышата вперемешку с троллями, рассовывая по карманам выловленных из следов золотистых головастиков. Головастики отчаянно верещали, что не согласны быть выловленными без воды, и забирали с собой маленькие лужицы, предательски издеваясь над карманами своих поработителей. Я немного ещё посторонился, чтобы не мешать этому рыбацкому веселью, сделал шаг, другой, хотел уже сделать третий - за угол атласного балагана, где никого не было, как под левой ногой что-то затрещало, она провалилась по колено и, не успев среагировать, я размашисто приземлился на левый бок.
    «Ты, юноша, правильно сделал, что отошёл с дороги Камнеедов, но не стоило вставать на крышу чужого дома!» - раздался раздражённый пронзительный голос у правого уха. Он был такой громкий, что мышата с троллями вмиг разбежались с ужасным визгом, а я чуть не испортил свои штаны от неожиданного испуга. Повернув голову, я никого не увидел. Несмело пошевелил провалившейся ногой: слушается, и даже не болит. «Вы только посмотрите, уважаемые! Он ещё не удовлетворён масштабами совершённого!» - опять раздался тот же раздражённый голос, после молниеносной паузы продолживший уже важно и солидно: «Вы видите - страсть к разрушениям является непознаваемой необходимостью для всех существ увеличенного размера, как я и доказывал на последнем нашем диспуте. Уважаемые, а теперь я объявляю перерыв на восстановление своего жилища», и снова раздражённо, - «Ну хоть восемнадцать-то мгновений ты можешь полежать спокойно, пока не разойдутся мои гости!?» От таких слов сердитого невидимки я совсем оробел и совершенно замер, и к моим глазам опустился некто - такого я не видал даже в книгах Читателя Птиц.
    Это была гусеница со светящимся мехом и тремя парами коленчатых ножек. Одна пара отдирала с меха матовую паутину и раскладывала её в воздухе, словно дорогу. Вторая - ловко цеплялась за проложенные нити и двигала по нужному курсу упругое тело. Третья пара - наверняка это были ручки, - перебирала пальчиками и через каждые восемнадцать движений подносила к носу гибкий отросток своего тела, из которого облачками струился лёгкий зеленоватый дым. Существо бесшумно вдыхало эти облачка, бесшумно выдыхало гораздо большие и, умиротворённо щурясь, разглядывало меня, потом спросило: «Познакомимся?»
    Так, по чистой случайности, я встретился с … (его имя не произносимо на известных мне языках). Во всех отношениях это знакомство стало полезным – он познакомил меня с Городом и некоторыми хитростями его обитателей, он стал моим проводником по Площади и уберег от многих неприятностей, к тому же, как оказалось, он в свое время был прекрасно знаком с Читателем, и узнав, что в Город меня направил именно он, вытащил из-за печки пыльную стопу книг: «Вот, парень, это те самые книги, которые он просил передать тебе, когда ты объявишься здесь. Он сделал специально для тебя пометки в некоторых местах, и снабдил примечаниями отдельные трудные главы… Чем ты ему так понравился? К тому же он был здесь в такие давние времена, когда о тебе, мальчик мой, твои родители даже и не помышляли в своих колыбельках. Странно…», выдал мне лампу, попросил этой зимой не будить его по пустякам и удалился по своей воздушной дороге, оставив меня один на один с совсем не простой наукой…
    ...
   
    …Наконец пришли Погорельцы. Они медленно ступали по полированным каменным ступеням, кутались в балахоны, молчали и не смотрели вокруг. Далеко вверху, на самом конце лестницы, уже полоскались на ветру чёрные фигуры – Погорельцев ждали.
    День был ярок и по особенному свеж, как бывает только самой поздней осенью, когда всё уже опало, завяло, успело замёрзнуть и лишь ждёт снега, каждое утро спрашивая лёгким земляным звоном, не пришла ли она - долгожданная, желанная, несущая покой Зима. Солнце бесстрастно высвечивало всё таящееся от взора в складках одежды, морщинах и хитроумных союзах между веками, ладонями и тайнами, что прячутся за сверкающими сферами глаз. И видно было, что с лохмотьев осыпается серебристая пыль, не виданная доселе ни в одном из обитаемых мест, видно было, что у многих  совсем нет плоти на руках или ногах, а только припорошенные той же серебристой пылью кости, и ещё видно было – эти люди просвечивают на Солнце, и тени их почти не видны на чёрных зеркалах ступеней.
    Внизу, у подножия лестницы, ветра не было, все молчали, и в тишине слышно было, как с рыхлым трубчатым стуком шли по камню обнажённые кости и шуршали волочившиеся сзади мешки. Они поминутно застревали на подъёмах, на это никто не обращал внимания: Погорельцы шли наверх, а там многое уже не имело значения...
    …Все говорили мне, что лучше не приближаться к верхним ступеням лестницы, а тем более появляться на верхней площадке - Судья и Палач всегда строго следили за тайной своих лиц и были беспощадны к тем, кто нарушал её, равно как и к тем, кто вольно или невольно приобщался к их знаниям. Эти люди никогда более не появлялись ни в Городе, ни где-либо ещё, только зоркие Охотники говорили, что на Арене (так называлась выходящая к Морю часть лестницы) появилась ещё одна неподвижная фигура, очень похожая на исчезнувшего. После таких рассказов любой другой остался бы дома, но мое любопытство только сильнее разгорелось и привело меня туда, где вполне можно было бы и не появляться, знай я заранее, что там ожидает. Итак, только прослышав о Погорельцах, я со всех ног бросился бежать к лестнице, чтобы успеть до того, как появятся Те, Кто... Я успел спрятаться, и из моего убежища было видно и слышно всё, происходившее на Арене (я просто сел на самой середине, между нескольких изваяний, и замер, внимая происходящему...).
    Судья и Палач размеренно и неторопливо прохаживались, молчали, прятались от яркого света и ветра в чёрных глубинах капюшонов и складок, и изредка подходили к самому краю Арены, где начиналось Море. От него исходил тонкий пряный аромат каких-то водорослей, и из проткнутой Солнцем темноты выглядывали сверкающие хищные рыбы. Они подплывали к самой границе своего мира и наблюдали за тем, что происходило в нашем. Когда к Морю подходил Палач, они понимающе улыбались и начинали чистить друг другу зубы, а когда приближался Судья, напускали ехидные выражения на морды и делали вид, что на боках друг у друга что-то читают, а потом бурно выпускали пузыри, будто обсуждали прочитанное. Палач без злобы грозил им, а Судья просто делал вид, что не замечает ничего своими белыми глазами, и отводил от Моря две малюсенькие чёрные точки - зрачки. Один раз он глянул в мою сторону, и я пожалел, что пришёл - из глаз его взглянула на меня Темнота, сразу узнала, чуть заметно улыбнулась  и сказала: «Спасибо, что зашёл. Не уходи до конца». Мне стало страшно, я попытался вскочить и убежать, и не смог двинуться с места, только беспомощно оглядывался и скрёб руками по каменному зеркалу. На шум оглянулся Палач и задорно, беззвучно расхохотался.
    ...Солнце прошло уже большую часть своего дневного пути, когда на Арену поднялись все виновные, и кто-то из них сказал: «Мы готовы». Палач оглянулся, с ироничной улыбкой посмотрел на пришедших и шепнул себе под нос: «Начинайте». Раздался голос Судьи: «Вы, нарушившие законы этого мира, подойдите ближе и отвечайте: зачем вы покидали его, и кто виновен в этом, что вынесли вы оттуда, где были, и какой кары хотите вы за совершенное?»
    Повисла тишина. Солнце опустилось почти к самому горизонту и встало за спиной пришедших. За время, что прошло с их появления, люди стали ещё призрачнее, и теперь были как струйки белесого дыма, сквозь них было видно Солнце и Город, притихший внизу.
    «Что же, мы никогда не начнём?» - спросил Судья раздражённо, затем нетерпеливо добавил: «Это в ваших интересах – вы видите, что скоро совсем растаете, и не в силах этому противиться. Этот, родной вам мир, уже начинает вас отторгать… Я умолчу о тех мирах, где вы наследили и которые не пустят вас даже на порог... В моих силах избавить вас от скитаний между ними. Я… Я предлагаю вам Море как дом. Конечно, он не гостеприимен к жителям Суши, но хотя бы находится рядом со всем тем, что наверняка вам очень дорого. Решайте быстрее.»
    Люди начали о чём то переговариваться, и в это время Палач обернулся и возвышенным, трагическим шепотом обратился ко мне: «О, наивные исследователи! Они ещё надеются на справедливый суд! Несчастные не знают, что нет пощады излишне любопытным. Они думают, что мы прощаем... Да, да! Мы прощаем, но не тех, кто получил возможность сравняться с нами… Какая жалость, что эти люди сейчас не слышат моих слов, иначе они отказались бы от Моря, ибо нет более мучительного выхода чем тот, что мы им предлагаем. Ты ведь ничего не расскажешь о том, как страшно и тоскливо видеть всё, что дорого сердцу, всех любимых и родных, и никогда не смочь даже прикоснуться к ним или подать знак о себе…Я знаю, Летун, ты им ничего не расскажешь, ты просто будешь смотреть на наше коварство, а потом с тобой будет…»
    Он не успел окончить своих слов – бледная рука Судьи мягко прошла сквозь него и, подняв ладонь к самым глазам, легонько покачала пальцем. Неясно забормотав, Палач вытащил из чёрных складок сияющую иглу и одним длинным витиеватым движением зашил мне рот струйкой звёздной пыли - я замолчал. Оставалось только наблюдать.
    Погорельцы тем временем окончили разговор, и из их круга вышел один, волоча за собой пыльный латанный мешок. В нём что-то слабо копошилось. Человек бросил мешок к ногам Судьи:
- Мы согласны на предложенное, но просим только наказать вместе с нами и его, - и показал на мешок, - это он ввёл нас в заблуждение, и он главный виновник всего, в чём нас обвиняют. Мы готовы.
- Что ж, приятно видеть - вы со всем согласны и даже выдали самого главного злодея, и даже просите наказать его вместе с вами… С ним мы  разберёмся после, - задумчиво протянул Судья, и что-то крикнул на  непонятном мелодичном языке - казнь началась.
    Видимо, все началось немного раньше – когда я отвёл глаза от Судьи и поискал взором Палача, то вместо него обнаружил только тёмный изменчивый вихрь. Он раскручивался всё сильнее и, видимо достигнув предельной точки, развернулся в широкую полосу, одним оборотом окружил несчастных, и вдохнул всех, весь этот белесый человеческий дым. Постоял на месте, замедляясь, сгустился, сжался, - и вот уже снова на Арене появился Палач, только облик его клубился и по чёрному балахону проносились расплывчатые лица каких-то существ и предметов. Судья щёлкнул пальцами и усмехнулся: «Ап!», - Палач крадучись подошёл к Морю, погрузил в него лицо и одной длинной бурлящей струёй выпустил в воду дымные пузыри.
    Расталкивая друг друга, торопясь изо всех сил, они бросились наверх, к воздуху, где никому было бы не по силам их найти, и ни один не успел – всех поглотили рыбы. Они воровали друг у друга из пастей, рвали зубами радужные сферы, расхлопывали их хвостами, гонялись за самыми проворными, делая вид, что теряют, судорожно ищут, не успевают, а потом всё равно настигали у самой грани водяного мира и, жмурясь от удовольствия, глотали. Через несколько минут всё было кончено, и обожравшиеся пузырями рыбы сытыми тенями плавали где-то вверху, у самой поверхности, лениво поводя костлявыми сверкающими плавниками.
- Всё… Какой печальный конец! Не правда ли? – Судья повернул в мою сторону свои белые глаза, - До чего доводит излишнее любопытство…У этих несчастных было облегчающее вину обстоятельство – они лишь захотели силы большей, чем позволяют Законы, они не позаботились о Знаниях, а прельстились феериями Безумца. Им даже в голову не могло придти, что он послан нами, и нет для него лучшей забавы, чем ласково и правдиво вести к нам доверившихся ему. Так вот, у тебя нет ничего, что смягчило бы твою участь – ты сам по себе настолько любопытен и образован, что это опасно. То, что ты знаешь, вызывает сомнения в устройстве мира у тех, кто никогда об этом не задумывался, и нам не хотелось бы повторения того, что изгнало нас из других молодых миров. Поэтому мы оставляем тебя здесь, на попечение Ночи. Видишь эти изваяния? – широким движением он показал вокруг, - Они тоже оставались на попечение Ночи, и не смогли избежать её очарования – она дарит то, что бесценно здесь, но не имеет никакого значения нигде более. Прощай, - и он начал удаляться к выходу с Арены, а потом вдруг обернулся, - Ах, да, чуть не забыл: слушай внимательно те истории, что расскажет тебе тот, кто таится в мешке, и не задавай ему глупых вопросов!
- Бедный, бедный!…зачем ты сюда пришёл? – со слезой в голосе потрепал меня по макушке Палач, и ушёл за Судьёй, давясь от смеха.
    На верхней ступеньке эти двое постояли немного, вместе подпрыгнули, и налетевший ветер развеял их словно пыль, только глаза упали обратно и сухо запрыгали вниз по ступеням. Повисла тишина, и я остался один, неподвижный, безмолвный и озадаченный будущими событиями не меньше, чем прошедшими.
    Не знаю, сколько времени прошло - определить это оказалось невозможным, так как Солнце остановилось, звёзды не появлялись, а до Города оказалось вдруг так далеко, что нечего было и думать о том, чтобы услышать Птицу-Часовщика.
    Что-то толкнуло меня в ногу. Я опустил глаза и увидел какого-то зверька, настойчиво пытающегося перешагнуть через неё. Он был мохнатый, разлапистый, из его спины торчало что-то непонятное и блестящее, и движения сопровождались лёгким хрустящим жужжанием. Зверёк упорно копошился, пока не переполз-таки вначале через одну, потом через другую мою ногу, затем встал в двух шагах передо мной, поднял мордочку и прокряхтел: «Я - Заводной Медвежонок. Я здесь. Я сейчас к тебе кое-кого приведу. Молодец, что не ушёл». Зверёк повернулся и, на ходу подкручивая в своей спине блестящую штуковину, заковылял к мешку. Он долго с ним ковырялся, потом ещё дольше волочил ко мне (видно было, что сил у него не вполне хватало для такой поклажи), развязывал, вытряхивал, пока наконец из мешка не выпали: чёрная живая голова, костяная рука и прохудившийся мешочек с чёрным порошком. Медвежонок что-то покрутил в руке, приставил её к шее головы, и рука зашевелилась, и не отпала. Я не ошибся – голова была действительно живая, весело жмурила свои большие закрытые глаза, шевелила губами и вообще, подавала все признаки жизни, что присущи человеку, только была глубокого чёрного цвета, и вместо тела была у неё костяная рука. Медвежонок ворчал: «Ну вот, разыгрался, управы на тебя нету, лучше б ноги заимел, а то всё - притащи, притащи…Ну да ладно тебе! Ты хоть с Летуном познакомься!» – и стукнул голову по носу. Глаза открылись, губы улыбнулись, и бархатистый  голос произнёс:      
- Здравствуй, Летун, много слышал о тебе. Я – Безумный Мавр, некоторые зовут меня Безумцем, - и, вздохнув, продолжил – Я расскажу тебе кое-что, а ты сам подумаешь, что это всё значит. Итак, вот моя первая история! Медвежонок, записывай!
     «…Однажды, пролетая над тусклой стеклянной планетой, моя Птица случайно задела её своим меховым крылом, и смахнула в тёмную даль. Планета покатилась, всё ускоряясь и ускоряясь, она пыталась от нас убежать, прячась среди замкнутых звёздных лабиринтов, но напрасно. Мы с Птицей – опытные Охотники, и не отставали, а только подгоняли сильнее и сильнее, пока планета не уткнулась в тупик той дороги, на которую упала от нашей случайной встречи. И огромный стеклянный шар стал крутиться на месте, и стал раскаляться, и наконец вспыхнул прозрачным хрустальным пламенем. Мы дали имя новой звезде и огляделись в мире, впервые познавшем свет. Я увидел маленькую пустынную планету, и направил туда Птицу. Она высадила меня и отправилась клевать старые звёзды, чтобы восстановить силы для возвращения домой, а я остался - всегда интересно бродить по незнакомым местам…
    Планета была песчаным шаром, и посередине её протекала река, замыкаясь в саму себя. На одном из берегов я встретил зверя, похожего на мельницу и лошадь. Он легко бежал по песку и довольно жмурился от света. «Как тебя зовут?», спросил я. «Тыгыдык, моё имя – Тыгыдык!», - ответил он. Я догнал его и спросил:
- Кто ещё живёт здесь?
- На другом берегу живёт Копытостук. Но он живёт далеко отсюда, хотя и у самой воды, и не умеет говорить.
- А на что он похож?
- На лошадь и ходики. И ещё, он умеет читать и писать, но не может меня этому научить, потому что не умеет говорить. У него есть Книги, в которых написано всё про всех, и многие искали их, но не находили, так как до тебя наш мир не знал Света.
- Но почему? Ведь у них, наверное, было, чем посветить.
- Многие надеялись на это, и напрасно: они не знали, что если миру неизвестен свой собственный Свет, то он не поймёт, что надо открыться, пусть его осветят хоть тысячью Солнц. Спасибо за Свет, Охотник.
- А скажи, куда ты скачешь? И далеко ли до конца твоего пути?
- Я скачу к Реке, потому что мне хочется пить, и скакать мне три дня.
    Я последовал за Тыгыдыком, и он рассказал мне, почему здесь не было Света, откуда появились они сами, почему Тыгыдык скачет на Водопой всегда в одну сторону, и путь его от дома до Воды втрое длиннее, чем от Воды до дома, почему не пьёт Копытостук, и почему он не говорит, и ещё много-много странных логичных вещей, о которых не подозревают где-либо еще. У Водопоя я оставил его и познакомился с Копытостуком, прочитал его Книги и, написав для него свои, покинул тот мир, и вернулся в него только через долгое-долгое время.
    Песчаный шар оставался всё таким же, и не прибавилось морщин на его лике, и звезда всё так же хрустально пламенела, и всё осталось, как прежде, но только не было Реки. Сухое прямое русло проходило через оба горизонта и замыкалось. Воды не было. К Реке всё так же легко бежал Тыгыдык и жмурился от Света. Я догнал его:
- Здравствуй, друг Тыгыдык!
- Здравствуй, чужестранец, наверное, ты и есть тот самый Охотник, о  котором говорил мой прадед, а ему – его прадед, и ещё тринадцать поколений?
- Да, это я, и рад видеть в здравии потомка моего друга! Но скажи мне, что случилось с Рекой?
- После твоего отбытия Тыгыдык набрал много Воды, долго держал её перед домом, чтобы она пропиталась Светом, и пригласил Копытостука на Праздник Воды и Света. Они долго веселились и праздновали, Тыгыдык пел песни, а Копытостук их записывал в свои Книги, он даже немного попробовал Воды, и она ему понравилась, а потом Тыгыдык случайно сказал: «Давай напоим и твои Книги!», - он не знал, что от Воды Книги гибнут, а Копытостук подумал, что тот нарочно захотел обидеть его, и ушёл. Тыгыдык просил его объяснить, в чём причина обиды, и Копытостук писал ему, но тот не умел читать, а мысль о гибели Книг от Воды никогда не приходила ему в голову до самой смерти Копытостука.
- Но при чём же здесь Река?
- Когда обиженный Копытостук пришёл домой, он спустился в подвал и закрыл Речной Кран, чтобы Вода не смогла по умыслу или без умысла погубить Книги. Река иссякла. Если хочешь, я покажу тебе сухую горловину Крана. Это действие так огорчило Копытостука, что наутро он умер, не успев записать в Книгу о случившемся. Когда появился его потомок, мы просили его открыть Кран, но он не знал, что это и как работает – об этом не было написано, это знание передавалось Взглядом-на-Кран при рождении маленького Копытостука, но тот, кто мог бы передать это знание, умер…Если бы Тыгыдыки умели писать, они бы написали Специальную Книгу про всё это, и знание достигло бы адресата, но…С тех пор мы все живём одной надеждой: когда-нибудь, не имеет значения, когда – для нас это не важно, но Кран должен будет проржаветь, и Река возродится, и снова всё будет так, как было в тот счастливый день, когда над нашим миром вспыхнуло Хрустальное Солнце.
- Может быть, я смогу открыть Кран?
- Нет, он подвластен лишь родившимся здесь. Прилетай позже, Охотник, мои потомки и потомки Копытостука всегда будут рады видеть тебя, слушать твои рассказы и читать твои новые Книги. До свидания!
    Так попрощался со мной Тыгыдык, и я улетел в другие далёкие места на своей меховой Птице, и по дороге думал: «Как же просто подгоняются друг под друга логика, Законы и случайности, и как трудно бывает исправить мгновенную ошибку одного из двоих, если их мир зависит в равной степени от обоих...»
    Мавр замолчал и ждал, пока Медвежонок кончит записывать. Потом хитро улыбнулся и продолжил дребезжащим стариковским голосом:
    «А вот вам ещё история, уважаемый. И не думайте вы чего плохого – интересная она, и поучительна весьма. Короче, так было дело: с детства я любопытным был, всё, значит, хотел узнать, как это всё вокруг устроено и почему всё именно так? И вот поверите ли, с самых моих малых лет стал я потихоньку мир разбирать. Ну вот например кузнечик прыгает, а как – непонятно; ну и ловлю я его за зелёны ноженьки, и иголочкой расковыриваю аккуратно… А внутри – ух ты! Какие-то жидкости капают, жилочки тоненькие такие, аж дух захватывает, ещё что-то такое непонятное, и всё подрагивает, дёргается так заманчиво… Ну так вот, долго довольно я таким образом мир разглядывал, переловил всех, кого только смог, у нашей Деревни – ну там птичек всяких, лягушек, насекомышей и прочую живность, да вот одно смущало меня – так и не понял я тогда, почему же всё именно так двигается и дёргается, и что это за сила такая внутри всего сидит и кто ей, силой этой, управляет ? А хотя я внимательно по нутрям смотрел, и не только глазами, а и через стёклышки такие выпуклые, которые увеличивают, а всё напрасно! И вот потихоньку в голову мою мысль стала закрадываться: «А что, если силища эта – и внутри меня спрятана?» И вот так думал я, думал, и стал потихоньку к себе присматриваться – а как это у меня всё двигается и дёргается? Так ли или не так, как у остальных мошек-зверушек? И смотрел, и наблюдал, да только мало мне всего этого показалось, и захотелось наяву посмотреть, что там, внутри у меня, накладено, уж не такие ли жидкости да жилочки? Да только вот подходящего случая заглянуть в себя не выдавалось…Но наконец-то удалось – палец я порезал об одну речную рыбину, и она, похоже, заразы туда напускала – распух палец, воспалился, соки зловонные стал пускать – в общем, плохо дело. А я и взялся его исследовать: ранку осторожно так расковырял, соки всякие выпустил, и иголочкой осторожно так в глубине ковыряю. Ну, больно, конечно, кровь идёт, а я её отсасываю понемногу и внутрь, в ранку, заглядываю. И доковырял так до какой-то штуки непонятной – беловатая такая с желтизной, твёрдая и тёплая. Иголочкой в неё потыкал, а боли нету. Перепугался я тогда – а что если и весь я внутри такой - твёрдый и тёплый? И от испуга на меня словно помрачение какое нашло: дальше ковыряю, а остановиться не могу! Остервенел я совсем, ковыряю, и чем дальше заковыриваюсь, тем сильнее – даже нож взял, чтоб удобнее было…
    И вдруг как прозрел – остановился. Гляжу – рука до локтя чистая такая, в смысле безо всего, кровищи вокруг неуёмно набрызгано, но не это главное, а то, что прав я оказался в своей догадке – весь я внутри такой твёрдый и не совсем такой же формы, что снаружи, а как-то разрежённее и суше, что ли… Не веришь, наверное? А нет – и Медвежонок это тебе скажет – вот она эта рука моя, что из шеи сейчас торчит и пальчиками шкрябает. И вот штуки-то эти, кости называются, внутри всех находятся, и внутри тебя тоже, и двигает их не что иное, как мысыль!
    Вот ты сам подумай – не захочешь двинуть пальцем, и не двинется он, ну если только кто другой или какая сила внешняя его не сдвинут, а захочешь, так он сам и повернётся, и согнётся, и в носу поковыряется! Да вот только мысли эти есть всё время просят, а на голодный-то желудок слабы они что-либо двигать. И вот опять я над этим всем думал, думал и понял я, что не мысли есть просят, а то, что на костях налеплено, тело, значит, и ещё голова. Ну, без головы сейчас никуда – времена стали хитрые да запутанные, а без тела, вишь, можно – посмотри на меня; и что, разве я живым не выгляжу? И сейчас мне не голодно, не жарко, не холодно, и вообще ничего из телесных моих мук меня теперь не беспокоит. Только мысли внутри меня, и многое, ой многое из них я понял… А вот сейчас слушай-ка самую главную мою историю, о том, почему же я всё-таки существую, и как это у меня получилось. Эта история аккурат через год после первой приключилась, и от неё-то я и умер. Было дело, короче, так: шёл я по берегу…»
    Неожиданно Медвежонок подскочил (а он, оказывается, не такой уж неловкий, как показалось раньше!) к Мавру, вырвал из его шеи руку и сильно-сильно ударил его по губам его же костяной ладонью: «Ты что это, сумасшедший болтун, хочешь ему рассказать? Или мне опять отправить тебя…» Мавр испуганно, истошно заорал: «Я не хотел, это само собой, я больше не буду, только не отправляй меня туда!!!», а Медвежонок продолжал его бить и сердито ворчал. Увлёкшись, он схватил дырявый мешочек и тоже стал бить им Безумца. Тот всё не успокаивался и кричал, пытаясь увернуться то от руки, то от порошка, сыпавшегося из дырявой материи. Неожиданно Медвежонок остановился и растерянно обратился ко мне: «Слушай, Летун, а Судья с Палачом говорили тебе о Погорельцах? А про Ночь и её подарки?» Я кивнул глазами. Тот подумал и прошипел утихающему отплёвывающемуся Мавру:
- Замолкни же ты наконец! Не хватало ещё, чтобы ты опозорил нас перед Госпожой своими дурацкими бреднями! Расскажи лучше про Осень – Госпожа так любит эту историю, да и нашему пернатому другу, - он покосился на меня, - будет интереснее узнать о ней, а не о каких-то твоих уродцах.
- Ты думаешь, она уже здесь? – испуганно пролепетала голова, шаря глазами по Арене, и вдруг громко и почтительно обратилась к кучке чёрной пыли рядом с брошенным мешочком:
- Прошу прощения, уважаемая дочь пустынных многоножек, если манеры моего друга заставили вас распылить свои интересы, поверьте – мы оба преисполнены глубочайшего к вам почтения и сочтём за честь рассказать ваши любимые истории, если только вы позволите…
    Некоторое время они оба молчали, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, и вдруг радостно вздохнули: «Она простила нас! Она позволяет нам, мы прощены!», и хором, перебивая друг друга, обратились ко мне: «Тебе тоже повезло – она желает видеть тебя. Она даже не подарит тебе свой бесценный дар – это великая честь, и ты первый, кто удостоился этого из людей, не иначе как у неё есть План, да-да, самый настоящий План для тебя! О, ты даже не представляешь, как тебе повезло! А теперь поторопись, и Госпожа примет тебя! Скорее, пока она не передумала, иначе ты…» С этими словами рука Мавра растопырила мои ноздри, а Медвежонок всыпал в них щедрую горсть порошка, и не отпускал до тех пор, пока тот не растворился в моей крови.
    С последней его крупинкой из каменной глади высунулась рыбья мордочка, огляделась вокруг выпученными глазками и залихватски свистнула. От этого свиста заломило уши. Солнце задрожало, по нему зазмеились трещины, оно раскрошилось на мелкие осколки, у края Арены свалилось с шипением в Море, а рядом вынырнули Ящерки, схватили меня за волосы и галопом поволокли куда-то, на ходу вытаскивая изо рта струйку пыли, разминая мои ноги, руки и приятно щекоча под мышками. Они весело хохотали и рассказывали байки про рыб и про то, как поссорились Камнееды с Летучими зайцами. «Смотри быстрее направо, - стремительно верещали они, - мы обгоняем Кольцевых Змей! Гляди внимательно, и ты не увидишь у них ни конца, ни начала,! А теперь оглянись налево, налево -  там Мартышки прыгают в свои отражения и ломают зеркала - о, как им попадёт от Кокеток! Звон! Звон! Слышишь его? Это ребятишки! Они снова воюют и разбивают Сосульки! А вот, не пропусти! Твоё отражение - посмотрим, так ли ты любопытен, чтобы не испугаться? Ага, зажмурился! Поворачивай!!!» - и мы пронеслись мимо самих себя, а одна чумовая Ящерка схватила своё отражение за хвост и потащила за собой, размахивая, словно знаменем. Сквозь нас пробегали Кожаные Крабы и маршировали Паучки, дружно не попадая в такт Хитиновым Оркестрам, Обезьяны гонялись за Блохами и раздавали автографы Охотникам, читавшим сквозь водяные линзы рыбьи поговорки, а пьяные Киты угощали всех Солнечной Бражкой и приглашали на открытие Нового года, томно обнимаясь с дочерьми Снежной Королевы.
    «А теперь подарки, подарки!», - завопили все вокруг, внезапно остановившись. И, не успел я ничего понять, как на меня накинули белый шёлковый плащ, нахлобучили на голову ржавый кувшин и сильно-сильно подбросили вверх. Всё затихло. Съёжившись по детской привычке, я ждал удара при приземлении, но его не было. Недоумевая, я снял кувшин и ничего не увидел – вокруг были совершенные тьма с тишиной, я летел сквозь них неизвестно куда. Впереди показался пляшущий огонёк. Когда он приблизился, я увидел пятачок земли, окружённый стеной спелой пшеницы, посередине его горел маленький костёр, а вокруг находились: Медвежонок, точивший лапой зазубренную косу и изредка проверявший остроту на язык, Безумец, тот язык подставлявший, и…та, которой я обещал Колокольчик! Я упал у костра и поздоровался с ней: «Здравствуй, не разрешишь побыть с тобой?» Она ответила, подняв на меня белые глаза с маленькими точками зрачков: «Спасибо, что зашёл. Не уходи…»
- Ну вот и познакомились, хотя ты, парень прибыл несколько раньше, чем мы рассчитывали, - томно сказал Мавр, наблюдая то, что происходило со мной в эти мгновения, - и Госпожа Ночь ещё не совсем обрела свой телесный облик. Ну да ладно, это превращение уже почти окончилось. Слушай внимательно, мальчик! – он с таинственной многозначительностью выпрямил вверх свой костяной палец - Госпожа просит, чтобы ты расчесал её волосы, пока вы будете слушать, а потом она поговорит с тобой наедине, - и с проказливой серьёзностью обернулся к ней: так мы договаривались?
- Ты прав, именно так, - подтвердила она, и улыбнулась так, как тогда, на Скалах, - ты не откажешь, Летун? – и протянула мне светящийся медовым светом гребень. Он был прохладен и невесом на ощупь, а глаза отказывались верить в тонкость, с которой неведомый мастер сделал его. Он казался сотканным из несметного числа лунных паутинок, и все они были закручены и прихотливо завиты, каждая по-своему. Я слегка взмахнул этой диковиной: со звонким шелестом из кончиков тонко заплетённых острий высыпались и закружились пушистые медовые снежинки. Покружились несколько мгновений, сбились в туманное  светящееся облачко передо мной, и вдруг я увидел своё лицо – оно отражалось на светящемся тумане - это было зеркало!
- Да, да – это и гребень, и зеркало, ты не ошибся, - всё с той же улыбкой подтвердила она, - Его сделали, когда я родилась, два великих мастера с Восточных Звёзд. Они любили изящные шутки и здесь превзошли сами себя – этот гребень они сделали из света потерявшихся комет. Если расчёсываться им и при этом что-нибудь слушать или рассказывать, - она терпеливо освобождалась от разных девичьих предметов, служащих для покорения волос, - то снежинки осыпаются  и поют песни. Это песни потерянных комет, как сказали мне мастера, и прекраснее их только звон Колокольчика, который кое-кто так обещал мне принести! – и на меня озорно взглянули её уже тёмные, такие знакомые и манящие глаза с двумя искорками. Я смутился, а она, весело рассмеявшись, крутанула головой, и освобождённый от оков мягкий смерч её волос на миг закрыл всё окружающее и неуловимо рассеялся, опустившись на мои ладони. Волшебный гребень вспыхнул и зазвенел, и почти неслышно она шепнула, наклонившись к самому уху: «Пожалуйста, Летун, я всегда так любила, когда ты расчёсывал мне волосы…», легко откинулась и чуть жалобно, капризно обратилась к Медвежонку: «Меховое существо, да уймись ты, наконец! Я разрешаю отложить до завтра твоё дело, а теперь пусть рассказывает…»
    В ответ на её слова зазвенела негромкая нота, и в тон ей заговорил Мавр:
    - Итак, то была прекрасная Осень, самая лучшая в том памятном году. Много лет перед этим тоже бывали хорошие прощания года, но такого восхитительного - никогда. Всё шло к тому ещё с зимы. Старики, сами не помнившие ничего и запрещавшие делать это другим, изучили записи Погодных Наблюдателей, а потом важно говорили, солидно и значительно выделяя звук «о»: «Ясно было ещё с Весны, что дело идёт именно к Осени, да, да, именно к Осени с большой буквы, а не к какой-то рядовой дождливой чересполосице. Вы только припомните, насколько необычными были в этом году Зима, Весна и Лето - если кто-нибудь кроме нас это помнит…», и требовательно пытали взглядами тех, кто случайно оказывался поблизости. Невольные слушатели из уважения к старости не обнаруживали собственных воспоминаний и почтительно слушали эти дурные пересказы погодных наблюдений, хотя сами знали о погоде гораздо больше.
    И правда, весь тот год был необычный. Началось с того, что в назначенное время не явилась Снежная Королева, и по всем приметам выходило, что Новый Год придётся начинать на свой страх и риск. Как это делать, точно никто не знал - все только видели, как это делает морозная прогульщица, но не понимали ни капли, что для чего. Зачем, например, надо останавливать часы и переводить на полночь их солнечные стрелки, или как вызывать метель для праздничных сугробов, уговаривать реки и озёра поспать несколько месяцев, и чтобы они сами на это согласились, а то не видать ребятне так восхитительно и занозливо скрипящих коньков, лыж и костяных санок, или откуда накопать снежных червячков для салата, или.., или.., так много непонятного и загадочного оказалось в простом с виду празднике замены календарей, что иные даже поговаривали: «А может, поживём ещё год по старому календарю, а потом сразу прыгнем в будущее? И вообще, пора бы отказаться от услуг Снежной Королевы - вы только сопоставьте две величины - её личную безответственность и ту плату, которую она каждую зиму с нас собирает за перемену года! Задумайтесь, к чему все эти сложности, если их можно так просто избежать...» Слушали их, конечно, вполуха, но сомнения закрадывались, и с каждым днём просрочки всё большие.
    Когда уже все решили, что - всё!, надоело!, завтра - наш Новый Год, наш собственный, самовольный и какой получится, кто-то в полночь (заметьте, именно в полночь!) аккуратно постучался в окошко Лесоруба.
    Это оказался сухой старикашка в красном драном колпаке с мешком за пазухой, в руке он держал обрывок мохнатой веревки, а на другом её конце теснилось - кого там только не было!, - невиданное сборище гномов и троллей. Все они ныли, тихонько верещали и стонали, дрались из-за одежды, кутались во что попало и производили такой негромкий и жалобный шум...
    Лесоруб, еле ворочая глазищами спросонья, долго осмысливал стоящих перед ним, пощекотал кого-то пальцем, погладил крабьей ладонью и с сонным вызовом спросил у старика: «Ты кто?» Тот просто прошамкал: «Я - ваш  Новый Год», и Лесоруб ухмыльнулся: «А это - кто?» и показал грязным ногтем на толпу волшебной малышни. Старичок оживился: «Это - Дед Мороз, а вот тот, на лыжах - Санта Клаус, с ним рядом Восточные дракончики, поодаль - Южные братцы, вон там - Горный подземный кролик, он приносит ёлку Черной курице и её подданным, а вот, с носом - Рождественский Пиноккио, а вон там...» Лесоруб ухмыльнулся: «Ясно! Значит, Новый Год? Ну заходи, ждём!», и распахнул дверь. Все ввалились внутрь, радостно заверещали и завизжали, старичок долго благодарил Лесоруба и всё пересчитывал, не потерялся ли кто из новогодних вестников. Когда никого не осталось на улице, Лесоруб негромко свистнул и о чём-то пошептался со своей подбежавшей тенью.
    Внутри шло веселье - порхали вокруг лампы дракончики, песочные зайцы прыгали по стенам наперегонки с Горным кроликом, Деды Морозы сипло верещали частушки под скрипки троллей, а Пиноккио бесстрашно ползал по печке и на спор жонглировал угольками. Веселый кукольный шум, писк и возня заполнили всё в тесной избенке Лесоруба , и как ничего не разбилось ещё, не упало, попортилось или разорвалось в этом бедламе - неведомо. Хозяин вошел в комнату, изумленно огляделся и, взглядом нащупав в хаосе предводителя,  протиснулся к нему. Новый Год мирно дремал, поглаживая черного кота, выглянувшего из мешка и уютно моргавшего на печку; от громкого голоса над ухом старичок вздрогнул, дернулся, ошалело захлопотал глазами и всё никак не соображал, где это он, потом однако же закивал, подозвал всех своих и что-то им шепнул. Все враз замолкли, подобрались и аккуратно расселись рядком на скамье, бесшумно привели себя в порядок и замерли, только вереница глазёнок жадно следила за стряпней хозяина, и у некоторых перепончатые сказочные ушки дёргались от голодного нетерпения.
    ...Тепло и еда сделали свое дело, глоток хвойного ликёра довершил начатое, согрел окончательно, обволок ленивой лаской, оцепенением размягчил тело, властной, такой мягкой и желанной рукой пригласил сны, и окружающее было покинуто немыслимым, невообразимым сборищем...
    Как всегда бывает в такие ночи, за границами теплого деревянного мирка разыгралась самая взаправдашняя буря, да такая, что наутро даже старожилы не нашаривали ничего похожего в своих тлеющих воспоминаниях, а Погодные Наблюдатели неопределенно помалкивали, разгребая привычный быт от нежданного белого плена. Странна была безмолвность бури. Ещё страннее было то, что Луна никуда не исчезла, не испугалась, а как ни в чем не бывало светила на всё происходившее: на сонмы совсем прозрачных снежинок, плясавших со случайными кавалерами - дорожными вешками, запоздалыми путниками, деревьями посреди бездонных полей; на стелющиеся под ветром холмы; на едва различимые вмятины заснеженных рек, по которым заструилась жизнь - зимняя, чужая, еле видная, льдисто-прозрачная, потоки и водовороты, омуты и перекаты - всё, как положено, но - холодное, цепкое-цепкое, не выпускающее из миллионов маленьких секущих пальцев; на то, как мгновенно сцеплялись прозрачные танцовщицы с лежалым снегом и пухли безостановочно их младенцы, сначала мягкие, полупрозрачно-белесые, и вот - уже всё покрывающие, твердые, искрящиеся безжалостно, всё новые мерзлые шапки, инистые покрывала на бескрайние молчащие поля с немыми верхушками самых гордых сосен и кедров, похожих на размытые татуировки Скитальцев. Иные отчаянные и дикие снежинки долетали до самого верха и весело цеплялись за свою небесную сестру. Преломляли, игрались и шутили со светом, обманывали всех нетвердыми лучами и сомнамбулами теней, теряющих хозяев. Любопытствуя, к ним прилеплялись другие, к ним - ещё и ещё, судорожно цеплялись за некрепкие лапки предыдущих, и скоро уже огромная искрящаяся радуга-борода перекинулась от Луны через небо. Та крепилась, прямилась, подрагивала от напряжения, но снежинки все прибывали, и – ...Вот, наступил этот невозможный миг - Луна не выдержала, накренилась, дернулась и окончательно бросила борьбу - свернула свою несуществующую шею, мигнула и упала за горизонт, увлекаемая к Антиподам хохочущей снежиночной бородой.
    Примчалась на свистящих санях темнота, залепила сном глаза случайных свидетелей бури, задернула безвременьем окна, и лишь после того чуть слышно скрипнули ее полозья у избы Лесоруба.
    Появилась на пороге колючая тень, пошушукала с ним, шуршаще звякнула, кивнула и бережно, по одному, унесла всех - троллей, гномов, дракончиков, дедов морозов и прочих, заботливо и предусмотрительно опутав каждого теплым толстым мешочком.
    Утром Новый Год горевал, плакал, спрашивал у Лесоруба и кота, что случилось и снова плакал, стучал себя по голове узорным посохом и рвал бороду. Кот тревожно на него смотрел, Лесоруб разводил руками и говорил, что сам ничего не знает, утешал старика и с ним вместе убивался. Кот смотрел-смотрел, мурявкнул коротко, потянулся к уху старика и что-то промурлыкал едва слышно.
    «Ну что ж, нас...ждут...В других...местах», - пробормотал сквозь слезы Новый Год, утерся, посадил кота за пазуху, поблагодарил за кров и побрел по тропинке к Горам. Лесоруб окликнул его: «Дед, а как же наш праздник?», тот обернулся: «Празднуйте - я ведь уже пришел. Праздник получится, а в следующий год тоже ждите...», как-то скорченно улыбнулся и исчез в лесу.
    Лесоруб дошел до деревни и там рассказал о визите старика и его сказочного эскорта, передал его слова, а чуть позже показал и следы, уходящие в чащу. Многие рванулись догнать Нового Года, расспросить о пропавших и чем-нибудь помочь. Все они быстро вернулись и рассказали невнятно и боязливо о неведомых им следах, вышедших из буреломов к следам старика, о погрызенных неведомыми зубами веточках и сосульках, и что наверняка деда поймали спустившиеся на охоту невозможные ужасные Горцы, и что они поэтому вернулись, чтобы самим не пропасть в этом замерзшем деревянном лабиринте. Многие думали над словами Нового Года, но предпраздничные хлопоты - не союзники в разгадке тайн, не правда ли?
    Как бы то ни было, праздник на удивление удался, и все прошло прекрасно, как если бы явилась в назначенный день и час исконная хозяйка торжества - Снежная Королева. Все само собой вспомнилось, придумалось и сделалось, как лучше и не надо.
    За праздниками история с дедушкой потускнела, потом наступила Весна, и про дедушку вовсе забыли.
    Обычно Весна тянулась почти четверть года, медленно тормоша сонное Солнце и щекоча забывшиеся реки. Светило расслабленно просыпалось, нехотя лизало снежную пастилу с земли, хитро щурясь спросонья, зазывало птиц из теплых мест, походя пробуя светлым звенящим ноготком толщину речного забытья и цепкость сугробов, уютно обживших свои деревья. Наконец соблазнившись яркими посылами, прилетали поначалу мёрзнущие летние птицы, и только тогда, не вынося их гомона и суеты, в ужасе убегали совсем льды и сугробы, а из своих тайных убежищ выползали, вылетали и выпрыгивали на щебетание и клекот так и не научившиеся осторожности за многие поколения, такие же безудержно любопытные мошки, червячки и букашки с козявками, и все то, что растет из земли, стремилось быстрей подставиться листьями, травинками, былинками, цветами и всем, что у кого есть, под такое восхитительное после зимней спячки, такое бодрящее букашечье щекотание.
    В этот год вся Весна произошла за три дня. В первый день исчезли все сугробы и льды, от мгновенного паводка вскинулись вверх пруды и озера, и на гребне минутного половодья, стеной пролетевшего по ручьям и рекам, пронеслись с нереста в свои мифические моря ошалевшие подледные рыбы. Во второй день прилетели улетавшие на зиму птицы, проснулись все спавшие звери, все не спавшие и не улетавшие нарядились в летние шубы и перья, покидав зимние наряды в таком беспорядке и количестве, что по лесам стало трудно ходить и, весело подкидывая в воздух прелую листву и гнилушки, выпрыгнули из окутанной паром земли цветы и травы. Зацвели, и полтора дня все, кто ходил, ползал, летал или плавал, не могли этого делать, безнадежно опоенные и одурманенные густым душистым ароматом. На третий день все оделось листвой, умылось дождем и просохло, привело себя в порядок и стало ждать Лето.
    Лето пришло через неделю. К этому времени в Деревне едва успели посадить овощи, зерна и коренья, обычно пожинаемые под Осень, чтобы Зима не казалась такой длинной и голодной. Никто не ожидал такой Весны, и потому десять дней никто не спал - все круглые сутки работали на своих полях и огородах, чтобы успеть до Лета, иначе не видать урожая, потому как Осень приходила под руку с Зимой из года в год через точно отмеренное количество дней после начала Лета, и если кто-нибудь хотя бы на день медлил с посадкой еды, то она не успевала созреть и не годилась в пищу.
    Никто не поверил, но все успели за десять дней сделать то, что в другие годы делали за тридцать. Потом все спали. Пять дней. А по пробуждении начали отвоевывать свой будущий урожай у Лета. Оно, обычно спокойное и мирное, в тот год творило что попало – морило зноем, заливало дождями, пыталось вырвать все из земли ветрами, воющими на каком-то из пустынных языков, а порой просто сходило с ума и напускало на Долину несметные тучи медной саранчи, пытавшейся съесть все, что попадалось ей на глаза. Хотя в записях Погодных Наблюдателей было подробно описано, как и с чем бороться, сама борьба была такой тяжелой…
    Потом пришла Осень. В одиночку. И ее никто не узнал – так кротко было ее лицо, так плавна и неслышна была ее походка, и так теплы, нежны и невесомы были ее спелые пальцы.
    Однажды утром настала тишина. Она была совершенно особенная, эта тишина - не было в ней ни полуденного душного безволия, когда даже вода замирает в знойном оцепенении, и брошенный камень исчезает бесследно, не разбудив дремлющие водяные круги, не было в ней тревожных грозовых ожиданий или сумеречной ностальгии, сминающей прожитое в бесполезную рухлядь, не было утренних надежд, открытых озерами во влажные поймы, дождливых грибных передышек или снежной летаргической скорби – ни на что из этого не похожа была она. Если прислушаться, она не была той тишиной, к которой все привыкли и которую считали настоящей, нет, в ней жили звуки, много звуков, и без них она не была бы той самой… Ноту за нотой пел волшебный гребень, осыпая медовые блестки на волосы из струящейся темноты, на мои руки, тонущие в этой бездонной реке, окутывал облаком светлячков, передающих слова по живой искристой цепочке; слова и звуки не исчезали, неторопливо рассаживались вокруг, подсвечивали места для прибывающих и ткали на бархатной темноте драгоценным тлеющим бисером, выписывая золотистыми штрихами неторопливую летопись Безумца… Очарованные, ей не смели противиться и говорили вполголоса, боясь нарушить тонкий строй и не услышать что-то очень важное. Даже никого не признававшие речные птицы перешли на шепот и порой шикали на неосторожно плескавшихся Подводных Обитателей. Все слушали, как по утрам бормочут ветры, как бронзовые пчелы смазывают тягучим нектаром свои мохнатые сочленения и шелестят медоносными картами, как наливаются мягкостью подножные травы, всем желающим расстилая свои изумрудные ложа, как кроты в своих черных вселенных гладят коренья меховыми спинами, уступая дорогу неторопливым насекомым, как наполняются сладкой солнечной спелостью плоды и колосья, соломенными разговорами коротая дни до урожая, как, потрескивая, разнашивают скорлупу орехи и янтарные семечки, а туманы шепчутся о свиданиях с непорочными ветлами. Затаив дыхание, плавно-плавно из небытия поднималось Солнце – прозрачный шелковый кристалл в сверкающем облаке Короны, и на цыпочках сочилось в свой таинственный зенит, обнимая каждого, и только его, теплыми лучистыми руками. Поднявшись вверх, звонило в колокольчик, будило семерых сестер, и они расходились по полям, лесам, лугам и болотам, по озерам и говорливым перекатам лично встречать еще далекие в этот час Вечера – скромные девушки-дни в подвенечных нарядах из ранних урожаев: легкие босые следы в придорожной пыли, словно молодые матери, со спокойствием ожидающие желанных первенцев и не знающие животных ужасов жатвы…
    В эти сказочные времена все у всех получалось. Что было тому виной – неведомо, да и не важно, просто никто не заболел и никто не умер в ту Осень, никто не потерялся, не поранился, не покалечился, не было слышно ругани и драк, злейшие враги обнявшись ходили на рыбалку и смаковали ароматные травяные взвары на вечерних зорях, что приносили в тростниковых лукошках озорные Вечера -  эти умные молодые хитрецы: они что-то подкручивали за серебряными облаками, тихо шушукаясь закатывали Солнце за самые изумрудные горы и, торжественно замолчав, вынимали из светящихся карманов Луну… а затем расходились на вечорки с юными сестрами – незримые хранители сущего, нашедшиеся части неделимого…
    Ни в одной из Книг, даже в тех, что были до начала, не было написано про это. Чтобы ничего не пропало, ни одна из восхитительных мелочей, Наблюдатели записывали все, что видели и ощущали сами, недостающее рассказывали друг другу, расспрашивали шепотом окружающих, и нигде не встречали отказа – все чувствовали, что так бывает только один раз, и не повторяется потом никогда, и те, кто придут позже, не простят за упущенную сказку…не простят…не простят…нет, не простят, - повторял хор уже отзвучавших. Они кружились вокруг мерцающим туманом, остались только мы вдвоем, и еще голос. Он давно превратился в музыку и пел свой рассказ, рисуя на окружающем все, что не упустили вкрадчивые летописцы. С безумной четкостью проносились невиданные места и люди, говорящие на позабытом звонком языке, вкладывались одно в другое, по порядку до самого первого, все новые и новые, все быстрее и быстрее, все ярче и ближе,… и летопись распахнулась навстречу, с непоправимой легкостью окружила выходы и вопросительно застыла, источая сверкающую паутину ностальгии.
    Я растерялся, я не помню, что тогда говорил и говорил ли вообще - происходило что-то небывалое, что никак не могло происходить, - вокруг бродили живые слова, забытая сказка открывалась в мир, которого возможно и не было никогда, и рядом, совсем рядом, тепло откинувшись на мои руки!, была та самая, невероятная и мистическая девушка, из-за которой все и началось, и даже…
- Я прочел те Книги в Хранилище Обломков. Ледяные саркофаги не хотели отпускать их, и понадобился жар десяти тысяч солнц – я убил десять тысяч миров, чтобы воскресить один, поэтому будь внимателен, друг мой, - затихающая вкрадчивость Мавра, осторожный шум костра, обнимающий ее фигурку…ее голос - задумчивая медленная птица:
- Ты…не хотел бы…побывать Там?… Я приглашаю…только тебя…только ты… …ты можешь отказаться в любой миг…но больше никогда и нигде не увидишь того, что я покажу. Мое предложение в силе, пока ты не скажешь «нет»…сомневаешься? - я буду рядом…, я всегда буду рядом, я буду держать тебя за руку, …вот так, - ее ладонь скользнула в мою и прохладным котенком свернулась в ней, мягко обхватив пальцы, - …ты хочешь, …я знаю, ты всегда был любопытным, давай, не бойся… я расскажу тебе кое-что про себя и про нас с тобой ты давно хотел что-то спросить у меня… об этом…ну же, решайся, это последний раз. Никого уже нет, видишь, только мы вдвоем… Осень ждет, она приглашает тебя…и …знаешь, дороги назад все равно нет – мы за Кулисами… время выходит… У тебя… нет выбора.
    Она обернулась. Взглянула на меня. Глаза в глаза.
    Снова меня обожгли ослепительные искры, пляшущие в ее бездонной темноте. Ни кокетства, ни озорства не было в них. Только одиночество, страшное, как первенец, тающий в пропасти (ускользающее эхо: «…мама…?»). Беззвучно, одними губами (дрогнул прохладный котенок): «…я берегла ее для нас…она только наша…», отвела прочь небо и землю, и Осень приняла нас.
    …На рассвете, на тропинке, что стелется через золотое поле, по правую руку от Кедра, в восемнадцати шагах от Большого Валуна, лицом к Вечерней Звезде – появились мы. Тихо и незаметно, как утренние сны, что исчезают бесследно, лишь улыбка неба – память о нашем визите…
    Мы шли не быстро, наслаждаясь мягкостью запыленной дороги и солнцем, согревающим спину. Дорога никуда не торопилась, плавно текла – вверх, вниз. В низинах еще бормотали туманы, зябко обнимая глухой тишиной моросящие утренние сумерки, и там дорога была влажная и холодная, словно весенние рыбьи переходы (когда, опустив плавники и прижавшись друг к другу, могучие речные короли выстраивали пружинящие мосты из своих серебристых спин, ходить по ним было весело и страшно – а вдруг разойдутся?, - а потом береговой песок так хорошо обжигал онемевшие от ледяной воды ноги, что хотелось еще и еще перебегать глубину по августейшим спинам и прыгать – снова и снова в горячий песок под одобрительные пузыри серебристых красавцев, разминающих спины после зимней меланхолии), доносился откуда-то запах позднего снега, и кололи пятки лежалые новогодние шишки, а наверху сияла поздняя осень, и мы шли сквозь них - от зимы к осени, год за годом неизвестно в какую сторону по реке времен, и солнце согревало нам спины. Мы разговаривали. На древнем языке без слов, что был всегда – и что понятен только двоим.
    Когда солнце заглянуло в глаза, мы вошли в деревню. «Ты вспомнишь, ты был здесь…», - сказала она, добавила с полуулыбкой: «…хотя в тот раз опоздал на тысячу лет…»
    …Это была прекрасная Осень, самая лучшая в том памятном году. Уже позади осталась жатва, урожаи были посчитаны и ссыпаны в тугие закрома, и наступила пора прекрасной лености, когда все важное сделано, остались только мелочи, которые нисколько не тяготят, а даже наоборот. Дни шли за днями, никто никуда не торопился. Мы жили в заброшенном доме в самом сердце старого сада. Иногда по утрам нас будил глухой стук. Это опадали с деревьев спелые маленькие урожаи, по одному в румяном плотном шаре, - яблоки.
    На чердаке жили целебные травы, перевязанные разноцветными ниточками, собранные кем-то гебарии (особенно хорош был один – из кактусов, загадочный и колючий, в нем свили гнездо голубые осы), под самым коньком таились веники, и из-за них порой падали в недоумении летучие мыши. Мы часто бывали там, слушали как вечером укладывается спать дневная живность, по привычке воркуя колыбельные повзрослевшим детям, как потрескивает огонь в лампе, попискивают мыши и беседуют сверчки, как остывают, поскрипывая, деревья, нагретые за день не по осеннему щедрым солнцем, как тонкой нитью плывет в воздухе дыхание, заговорщицки оплетая игру прикосновений, о чем-то перестукиваются сердца,… по утрам – другая жизнь, чуть слышно спящая на груди, покрывало ее волос, упругое, гибкое тепло, полушепот с зажмуренными глазами: «с добрым утром!»…
    Время шло, и Осень не уходила, а только множила свои золотые дары, ни у кого не спрашивая платы. Уже окрепли и выросли все цыплята-телята-волчата и прочие потомки бегающей, плавающей, летающей, ползающей и ходячей живности, перелетным давно пора было в дорогу, они разучили все свои дорожные песни, но не улетали, зимние сони так наелись на зиму, что порой не пролезали в прошлогодние норы, уже шло время сна, но настолько хорошо было вокруг, что и сон не шел, - а на Календаре уже рядом был Новый Год, - но вокруг – опять цветущие поля, нарядные проселки, быстрые копыта маленьких мохнатых лошадей, распахнутые в небо увалы и холмы, убранные в золотые ожерельях благодарными лесами, так и не остепенившиеся ручьи, озорно щекочущие ноги корабельным соснам, грибные россыпи – впритык друг к другу, один к одному, один другого лучше, крепче и ароматней, так что от ноги не остается и следа на прохладных шляпках, и – ягоды, - жемчуг, да и только, только такого – не бывает!, сочного, яркого, сверкающего «съешь меня» на утренних росах, гениальные дети ночей и рассветов, дирижирующие от пиано до фортиссимо утренние гимны пернатых посреди сумрака чащоб, озорные ветра и нечастые деликатные дождики…«Это для нас», - как-то сказала она, - «это все наше, это подарок, самый драгоценный – не каждому дарят целую Осень…», и опередила мой вопрос: «…потом, только смотри внимательно, не пропусти ничего!», и улыбнулась, а в глазах не было одиночества.
    …Как-то забрел в деревню старик в выцветшем красном колпаке, и держал он на руках черного кота. Ему по традиции дали поесть и переночевать. Удивились, что он все спрашивал про какую-то долину, что называется «Египет»; еще он был ехиден и зол в разговоре, а когда кто-то сказал, что нехорошо так язвить и насмехаться, старик костисто улыбнулся: «Мне можно – я Новый Год», ему не поверили: «А где же твои спутники, новогодние вестники? Что-то ты, старичок, напутал…» и, сочувственно улыбнувшись, посчитали за сумасшедшего. Он замолчал и больше не говорил ничего, а перед рассветом ушел по Северной дороге.
    Утром мы проснулись от холода. От страшного холода и тишины. Тишина была такая, что закладывало уши, а голоса звучали совершенными незнакомцами. Окно спряталось за искрящимся слоем инея, и когда я попытался его открыть, со звоном рассыпалось на кусочки. Оно рассыпалось все, даже дерево и маленькие бронзовые ручки. Впервые я услышал, как разбивается дерево.
    Она выглянула наружу и тут же отпрянула, пробормотав встревожено: «Неужели дед обиделся, только не это…», и обернулась ко мне: «Собираемся - уходим пока еще можно, быстрее,…» Мы вышли из дома и невольно остановились, ослепленные искрящимся сиянием. Постепенно глаза привыкли, и невозможная сказка раскинулась перед нами. Все вокруг - дома и деревья, земля и травы, вода, воздух и все их обитатели, все что было – сверкало мертвой кристаллической роскошью, убранное в чистейший иней. В абсолютной тишине. Мы сделали шаг. Под ногами звонко лопнули иглы травинок, заскрежетали песчинки, подземные горизонты дрогнули, ответило слепое эхо, на него отозвалось все вокруг, и пронзительный голубой звон поплыл от холма к холму. Он провожал нас до самых гор, и мы не смели говорить, пока он пел. Мы не оборачивались и не прощались ни с кем. Мы заходили во все дома, что попадались на пути, и везде было одно и то же: холодные статуи изумительной работы, абсолютное правдоподобие линий и форм, живые позы и выражения лиц – вот девочка спит и у нее во сне чешется носик, вот в сенях закашлялся старик, вот женщина прихорашивается перед зеркалом, и муж не сводит с нее глаз, забыв про чашку с молоком в руке, и тонкая белая струйка замерла, уткнувшись в заиндевевший пол, - все, как живое, только мертвое. Порой мы гулко шагали по воздуху – он замерз во всех низинах и оврагах, и в его прозрачной тверди продолжали лететь в свою маленькую вечность ночные птицы и насекомые, а над реками и озерами то здесь, то там последним салютом застыли серебряные властители глубин…
    …Чуть теплее было в горах, и там мы нашли живых – какой-то Караван спешил вернуться в свою теплую страну. У них почти не осталось еды, давно закончились дрова, они шли – только бы идти, только не ждать, – с каждым шагом на волосок ближе к дому, прочь из ледяного плена, может быть кто-то дойдет…
    Мы шли рядом по воздуху («…только не бойся, представь что он твердый, он сам поверит в это, главное самому быть уверенным в этом при первом шаге…как ты думаешь летают птицы?…»), и видели и слышали все. «Мы им ничем не можем помочь, мы посторонние здесь, у нас нет права вмешиваться, иначе нарушится равновесие, - предупредила она, - здесь мы можем только жить и наблюдать, и с нами ничего не случится – сомнительная привилегия посторонних. Точно так же и они наблюдают нас, не задавая вопросов и не в силах вмешаться…»
    …Впереди громоздился последний, самый последний перевал, и путь на него был один – Змеиная тропа, узкая – только-только протиснуться двоим, она заманчиво прятала свои петли за краем горизонта, а по бокам ее скалилась бездна, обнажая в ослепительной улыбке рваные каменные зубы. Тропа – словно лезвие, ломаное и гнутое неведомой рукой, и стоило только отвести от нее взгляд, посмотреть вниз, как завораживал пристальный взгляд Пустоты, и упруго манил в свои глубины, к сгинувшим поколениям поддавшихся очарованию последнего полета, сообща наблюдать за оставшимися наверху.
    На изломе пути лежал черный кот. Совершенно неподвижно. Люди дошли до него и остановились. Не было сил ни перешагнуть, ни передвинуть его. Молча ждали, пока отдых даст хоть немного сил замерзшим голодным телам, чтобы подняться и идти дальше. Неподвижно было все вокруг: камни, воздух, солнце тоже, казалось, остановилось и ждало, что будет дальше.
    Ласково держась за руки, осторожно появились сухой мелкий снег и переменчивый ветер. Они накидывали на лица шуршащие вуали снежинок, смотрели, что получилось, качали с укоризной головами и уже рядом принимались снова за свое нехитрое развлечение. Увидели кота и стали заигрывать с ним. Напрасно. Кот был неподвижен, хвост его не шелохнулся над бездной, глаза не открылись, мохнатые уши продолжали слушать. Две снежинки упали ему на нос, и не растаяли. Огляделись вокруг: люди ушли, остался только закутанный в одеяло старик, сидящий на краю пропасти. «Здравствуй, дедушка!» – пискнули снежинки: «Давно тебя не видали, целый год уже. Насовсем пришел?» Тот не ответил, только неопределенно махнул рукой, и вдали заворочался обвал.
- Ты хоть раз видела, чтобы Новый Год убивал? - пропищала первая.
- Нет, даже и не слыхала об этом, страхи-то какие! однако-ж… Дедушка, дедушка… - протянула вторая, оглядела небо и шепнула испуганно: «Деда-а, вон летит кто-то, к тебе похоже…»
    Лавиной обрушился вечер вслед за рухнувшим солнцем, на небо упали звезды, и в разбавленной ими темноте появились они - черные, чернее ночи шелковые призраки неторопливо спускались вниз, аккуратно перешагивая со звезды на звезду и напевая едва слышную песню. Что-то знакомое, но не узнанное было этом перешагивании, и песня была знакома, но – откуда?
- Кто они? - спросил я.
- О, это Дэвы, демоны изначальной пустоты. Обычно они провожают в последний путь погибших не по своей вине и ищут виновных, хотя иногда, для развлечения, присматривают за молодыми и обучают их, нет лучше учителей, чем они – бывшие всегда и знающие все. В свое время они учили меня.
- Чему?
- Тому же, чего хочешь и ты – знать все обо всем и все уметь. Даже чудеса.
- И ты умеешь?
- Конечно, я была прилежной ученицей целую тысячу лет, пока не получила от них известие о тебе. Тебя они тоже начинали учить, но – пришло время разобраться с Кудесниками, потом ты сам исчез, слишком опоздав на очередную встречу… Тебе дико это слышать, я знаю, только не принимай меня за сумасшедшую, лучше смотри и запоминай…
    Дэвы медленно клубились вокруг места, где лежал кот, от них отделился один и окружил Старика. Они поклонились друг другу и, скрипя шагами по бездне, отошли в сторону, чтобы никому не мешать. Они о чем-то негромко разговаривали, слов было не разобрать, дед что-то доказывал, с ним не соглашались, дед опять что-то говорил, терпение его собеседника дало слабину, он начал говорить громче и, видимо, доводы его были весомы – Новый Год съежился и отвечал совсем тихо, почти беззвучно, потом совсем перестал, и четко, ясно прозвучал голос: «…Старик, ты поддался минутным чувствам, и они ослепили тебя: ты стал невнимателен и не предусмотрел возможных вариантов. Из-за этого ты потерял всех. Даже самого близкого и единственного, - он указал на кота, - Ты убил его собственными руками. Ты знал, что для него будет слишком, но не поднялся выше своих обид. На что ты надеялся? На чудо? Чудес не бывает – как их создатель ты знаешь об этом. Такое не прощается, об этом ты тоже знаешь… Итак, что бы ты хотел оставить после себя? У тебя есть время до тех пор, пока мы не закончим.»
    Ритуал продолжался. Один из Дэвов взял кота на руки, остальные выстроились в очередь, и один за другим растирали снадобьями, отогревали и расправляли лапы, когти, хвост, причесывали усы и мохнатые уши, разминали обледеневшее тело и теплой звездочкой осторожно гладили по носу. Самый черный вдохнул жизнь, и кот потянулся и ослепительно зевнул, как после долгого сна. Спрыгнул вниз, поздоровался со всеми по-своему, оглядевшись, подошел к старику и что-то долго ворковал ему на ухо. Затем обернулся к демонам и кивнул. Они почтительно обернули его в черное облако, и он стал призраком, как они. Все, кроме одного - раскинули темные крылья так, что закрыли ими все вокруг, вздохнули и плавно прыгнули вверх, собираясь в ослепительную черную звездочку на острие медленно гаснущего следа. Задержавшийся обернулся к старику:
- Ты выбрал?
- Да. Я бы хотел, чтобы после меня остались двое – праздник, что приносили мои вестники, и…тот, кто должен уйти с вами, только если это возможно…
- Достойный выбор, старик. Мы выполним его, но…тот, кто должен уйти – уже ушел, останутся другие, такие же, как он – любимцы мрака, фавориты луны… Они будут, как и он – совершенством, мягкой мгновенной силой и бесстрастным озорством, таинственной опасностью сумерек, и лишь избранным будут открыты нежность и ласка, что таятся по ту сторону… Мы известим тебя перед концом, в каком из миров это произойдет. А сейчас – пора расставаться. Ты знаешь, что делать. Прощай.
    Он потянулся и плавно прыгнул вверх, по гаснущему следу. Напоследок указал: «Египет – там» и исчез в звездной пыли. Старик опустился на край обрыва и долго сидел, перебирая в руках несколько случайных шерстинок дорогого друга; прошло утро шелестя валенками по снежным пикам прошел день; только вечером он наконец поднялся и, отыскав в кармане деревянный ключик, открыл в пропасти дверь. За ней стеной стояла спелая пшеница, покачиваясь на ветру, и на пятачке горел костер, играя тусклыми отблесками на зазубренной косе. Новый Год обернулся к нам: «Все, вам пора уходить, кроме вас здесь никого нет в живых. Доченька, ведь ты знаешь, где я на поле? Скосите меня быстро, а затем сожгите и развейте над Болотом, только успейте до рассвета, ладно?», помог перешагнуть через пустоту, и заперся изнутри. С последним поворотом скрипящего ключика дверь рассыпалась в ладони ветру. Мы стояли посреди поля, и ветер шептал колыбельную нашей Осени…
    ...
   
    …жатва. Взмах, и с соломенным стоном валятся навзничь хрустальные рассветы и восковые вечера, разбиваются сны и умолкают бабушкины сказки, взмах, и на скрипящих коньках детство мелькнуло в порванном зеркале вдогонку за потерявшейся куклой, взмах, и тысячи поколений вскрикнули, миг - глаза в глаза, и растаяли в тонком лезвии, взмах, взмах! - «…лучше убить. Все – до конца… не оставлять толкователям…», - птицы падают в ночь на срезанных крыльях за пунктиры береговых останков вальс червей на кротовьих рудниках сверкающие стены воды подземные реки надежды через край вниз кап кап кап вниз по лезвию скользнул последний из нерожденных помаши маме ручкой спокойной ночи малыш… «…смотри внимательно, до последнего зернышка, здесь ничего не должно остаться…» Вверх, вверх озорные искры!…пологими кругами вниз, пепельный десант в темную воду, далекая волынка у врат утренней зари: «…баю-баюшки-баю не ложися на краю придет серенькой волчок и ухватит за бочок…»
    ...
   
- Бесследно не исчезают: болота живут, из них рождаются реки – матери морей и океанов, бабушки полевых дождей, все вертится, круг за кругом - вверх, вниз, присмотрись к капле – подмигнет незнакомец, кем-то так же развеянный по ветру неизвестно когда, - изменились, снова встретились. Равновесие сохраняется…
    ...
   
    «Тогда, на Скалах, ты помнишь? Ты хотел принести мне Колокольчик. Ты не знал тогда, что это невозможно, а всё равно пообещал... Теперь ты понял, что это – западня, изощренный многолетний капкан?  О ней нигде не написано, ни в одной из Книг, и никто из знающих не в силах кому-либо раскрыть его сущность: Колокольчик нельзя принести, его можно увидеть или услышать, он тает вместе со своим эхом. Его придумали Кудесники с погасших звезд, создатели тысяч миров, одни из многих, что устали быть всемогущими.
    Не понимаешь, как можно устать быть всемогущим? Всё впереди… Да, и я… Стать таким? Нетрудно - исчезни, растворись в окружающем. Если не боишься. Не боишься потеряться, оторвавшись от своего уютного живого существования, стать пылью, по частичке которой есть во всем сущем твоего мира, и стать всем: сможешь ли ты каждый миг погибать, возрождаться, сжиматься в ничто и светить далекой звездой на грани утра? Сможешь ли ты убивать врага, его глазами следя за сверкающим лезвием в своих ненавидящих руках, и потом клевать эти глаза крепким костяным клювом, и копошиться внутри бледным корнем, и резать свою грудь тусклыми когтями плуга, и сладко забывшись, сосать такое упоительное и родное материнское молоко, подглядывая сверху черными пуговками глаз пролетающей птицы?
    Сможешь - быть всем и ничем? …Конечно, и я всегда знала это. Слушай дальше - я расскажу тебе еще про одну вещь, это – плата за всеведение и всесилие.
    Знаешь ли ты, что такое Одиночество? Настоящее, от которого гаснут светила и схлопываются планеты? Когда во всем мире не с кем поговорить, потому что мир - это ты сам, а другие – или так далеки, или малы, или велики, что сама мысль о том, чтобы перемолвиться с ними словом-другим, глохнет в язвительном хохоте несоответствий?
    Знаешь ли ты, что значит ждать неважно сколько, пока другой, такой же, как и ты, случайно не наткнется на твою пограничную пустоту и не спросит: «Привет, как дела?», а в ожидании бесконечно тасовать миры со Вселенными и сквозь лупу туманностей подсматривать снова и снова бесконечно разные и такие одинаковые метаморфозы мгновенно живущих... И не дождавшись, раствориться в Болотах Забвения, оставив на берегах несколько диковинных своих обломков - знаешь, сколько их по обочинам Млечных путей?
    Есть еще путь – сбежать, бросить все, поселиться где-нибудь на окраинах, в чужом мире, и жить его обычной жизнью, мгновенной, необязательной и ни к чему не обязывающей, на удивление аборигенов посмертно воскресать то в одном, то в другом обличье, рассказывать им всякую ерунду и методично избавляться от самых способных, пытаясь хоть этим убить свою слабость. Двоих ты видел на Арене… Это так же бесконечно, как Одиночество, и я не знаю, что хуже. Выбор за тобой. Что бы ты ни выбрал, тебе помогут. Те, что работают на обе стороны – нужно поддерживать равновесие…» - она долго молчала, потом улыбнулась: «Найдемся, правда?…», и растаяла, только улыбка еще недолго парила вокруг.
    Я не знаю, сколько времени стоял там, - оно тогда потеряло значение, - пока кто-то не похлопал меня по плечу. Это был Мавр. Обычный человек с черной кожей, с настоящими, живыми ногами и руками, на левую была одета балаганная кукла – плюшевый медвежонок. Обычным, чуть усталым голосом: «Что ж, парень, экскурсия окончена, пора двигаться дальше. Надеюсь, ты был внимателен все это время? Ах, да… Я забыл предупредить при знакомстве, что обожаю быть разным, и иногда раздваиваюсь», - он покачал пальцем с кукольной головой, улыбнулся ему и продолжил: «Я не буду спрашивать, что там у вас было раньше, хотя, думаю, это было чрезвычайно любопытно – ни с кем она не была такой странной, как с тобой, ну да ладно – слушай: ты уже долго прожил в Городе, пора уходить отсюда, любым способом, только ничего не бери с собой, никого, даже себя, иначе попадешь на очередной круг, и все. Чем смогу, помогу, но сильно на меня не рассчитывай, все зависит от тебя. Если выберешься, предстоит долгая дорога домой, на невозможно страшные Скалы, о которых говорили Горцы, кажется так их называли… опять я заговариваюсь; так, пора спускаться вниз, посмотри, как Город раскрывает перед тобой объятия – он любит тебя, но не обольщайся, сейчас я расскажу про его ловушки. Первая и самая опасная – это ….»
    ...
   
    …Я покидал город. Бесцеремонные пыльные витражи, растворяющиеся поцелуи, навязчивые прикосновения и каменные ласки кокетливых мостовых и стыдливых песчинок, виновато колющих усталые подошвы; заблудившиеся шепоты, ритмично жующие свои отражения, проверяющие дрожащими руками масло в Фонарях Ожидания, бесцель-но гниющих на черных татуированных столбах, словно в панцирь закованных в объятия Бронзовых Короедов; попрошайки, сомнамбулами существующие от кучи к куче, острые запахи Дома Одиноких Женщин, холеные ладони Караванов и сладкие капли чужеземных наслаждений; окрики, настороженно плывущие от уха к уху не в силах отыскать адресата, сбивающиеся в бормочущие стайки на перекрестках вчерашних базаров; сонные торговцы, сиплые голоса, предлагающие все таинства мира в пыльных кристаллах и оплетенных сверкающей паутиной кожаных свитках; туманные дворы и тупиковые подворотни, неразлучные с кошачьими орденами, студенистые пожиратели ливней, размеренно капающие с крыш, робкие скелетики песчаных рыб и оловянная икра старьевшиков на горькой сырости тысячелетнего парка – расступались, шествовали навстречу и прятались за спиной. Уличные указатели: легенды на всех прошлых и будущих языках, карты и схемы, цепкие сети жучиных следов на лопающихся от полноты путеводителях, ржавые слезы, невостребованные места, навсегда ждущие уже умерших посетителей; цепочки помета в соломенных ожерельях: уходящие за угол форпосты пригородов, вьючные оборотни, горячим мясным запахом исчезающие в дверях постоялых дворов и затем ухмыляющиеся в лицо клинописью костяных куч на застенчивых пустырях; невозмутимые стрелки на обжитых лишайником стенах, выбитые забытыми для неизвестных; вековые тропы, запыленными щеками трущиеся о подножия поворотных столбов, провожающие мутными зрачками луж в пяточных отпечатках; водяной бисер по каменным зеркалам, привычно роящийся у фонтанов и посылающий с ветром разведчиков на сопредельные лихорадочные земли - маскировались под воспоминания сообща со всеми своими родственниками и побратимами, не вышедшими к прощанию на красные линии циничных улиц.
    Улицы привычно лгали, на часок-другой одалживаясь друг у друга пунктами назначения, чтобы не так смертельна была скука известных направлений, на ходу подправляли очертания углов и поворотов, сопя буграми и впадинами; невинно припорошенные следами каменные плитки томно изгибались и дрожали под ногами, развеселые компании темных домов, - сдружившихся за века каменных дегенератов, - играли в кошки-мышки с путниками, щедро рассыпая заколоченные подвохи ворот и калиток, узлы проулков и изъязвленных черными ходами сырых арок, сдавленно хохотали, швыряясь эхом путеводных объяснений, дышали в лицо прогорклым чадом кухонь, тлеющей вонью подвалов и знобящим холодом ползущих кверху лестничных маршей, победно увешанных дерьмом и паутиной. Лестницы окутывали все в этом месте, словно еще один, головоломный город подпрыгнул в небо и забыл опуститься, лишь уцепился кое-где за землю, чтобы не унесло ветром. Вверху текли другие улицы и переулки, на заплетенных в многомерные клубочки галереях теснились дома и огороды (кто бы узнал в их безвольных сорняках висячие дерзости чужеземной принцессы?), словно восточные младенцы вырастая один из другого, о чем-то ругались барышники, сварливо кипели старухи и надо всем этим громоздились безбрежные голубые океаны, почетный эскорт ураганов отдавал им честь и торжественно салютовал, веером швыряя сияющие молнии в лазурные шелка высот…
    …я чуть не поддался очарованию простора, опутанного сетями ступенчатых головоломок, и не ступил на первую из бесконечных множеств, текуче распахнувшихся навстречу… Меня остановил маленький вензель, не успевший спрятаться на обратной стороне перил. «Площадь Времен», - было написано изысканной вязью.
    «И вы - заодно с этой шайкой?» – спросил я у нависающих лестниц, отстраняясь на безопасное расстояние.
    Лестницы молчали, поглаживая перилами привычный хор проводников (алчные пленники высотных перепадов: «…нет пути ближе окольного, глаза – врут, не верь – все они в сговоре, и особенно двери, косяки – завистливы, пороги - приставучи, улицы тоже, еще податливы и непостоянны, чем дальше тем капризнее, иди за мной, я провожу, по лестницам ближе, не бойся – я буду рядом, скорее, пока не проснулась цена… вот, опоздал, видишь – она зевает и растет, ну что ж, в следующий раз, я всегда на этой ступеньке, нужна помощь – ты знаешь к кому обратиться, и запомни – лестницы это друзья… нет-нет, не сейчас – дела, … до встречи на галереях, прощай… … здравствуйте, эй, вы, внизу! - никак ищете что-нибудь, …а, заблудились? ну да, улицы ужасно запутаны есть даже кольцевые… одно спасение – наши лестницы, поднимайтесь,… эй! у нас гость, подставьте ему ступеньку поудобнее!… добро пожаловать, для начала несколько правил: нет пути ближе окольного, глаза – врут,…»), и пристально следили за проходящими мимо – на охоте нельзя отвлекаться. Вот кто-то слишком приблизился к ажурной тени, дремлющей на брусчатке, и почти ничего не случилось – лишь неуловимо сдвинулся ракурс, капризно моргнула несговорчивая перспектива – ступенчатые головоломки переглянулись и сделали шаг… Человек шел дальше, ничего не подозревая… Изо всех окон высунулись соглядатаи, шепотом переговариваясь о ставках, чтобы жертва не услышала и не сорвала прибыльное зрелище (еще можно было убежать своей участи - лестницы медлительны до самого последнего момента). Над головами что-то сверкнуло «…ого, они позвали Шутиху с Зеленой галереи,…» и тихонько грохнуло. В недоумении человек посмотрел вверх, а когда опустил взгляд, все уже было сделано – он стоял на каменной плите, мостовая отступила, до нее было уже не добраться, и вокруг была пропасть глубиною до каменных полей «…а вы не знали? конечно они в сговоре, …да-да, и лестницы и мостовые. Другое дело, они часто ссорятся, …разумеется, во время ссор охоты не бывает… сегодня не такой день…». С отточенной грацией из плиты поднялись перила и, ласково обняв нового пленника, подтолкнули вперед – на новенькие, влажно блестящие ступени, с тонким хрустом вылупляющиеся одна из другой. Выше и выше, глухо лопнула глиняная пуповина, и новорожденная лестница растаяла в высоте, по обычаю не простившись с матерью, уже затянувшей бездонную язву.
    …он размашисто шагал взад и вперед, пинал спящие балюстрады и лихорадочно, будто боясь, что не успеет, говорил, беспокойно теряясь в руках: «…дальше и дальше по висящим путям. Новые и новые повороты, и за каждым чудеса – о, эти изощренные охотники умеют скрывать свои цели… Они ведут от площадки к площадке, и показывают… У них действительно есть что показать – они вездесущи, и дают к этому прикоснуться. Я видел ночную жизнь Болот и, единственный из людей, говорил с Королем Ящериц, это было в тот вечер, когда Бродячая Печь испепелила его семью, за несколько часов он почти умер – каменное изваяние в убранстве мерцающих шипов, потом на Площади я видел погремушку – это был он, ни с кем другим невозможно было спутать эти шипы и бездонные глаза, для смеха пришитые к тончайшим бархатным ноздрям …я видел все, все! аферы и махинации, происходившие в Городе за последние сто веков, Подвижные Галереи показали мне Свалку, беспредельную пещеру под Площадью, заваленную диковинами, которые приносят Рыболовы, один из Крытых Маршей показал мне тоннели, откуда приходят и куда исчезают Караваны, там двери с именами мест, надо только назвать пароль, дверь откроется, и ты уже прибыл …с каждым разом тебе показывают все более чудесные вещи, оторваться невозможно, скорее бежишь дальше, на новую галерею, вперед и вперед, неважно куда – вверх или вниз, есть только одно – уйти нельзя, мы пленники и всего лишь ждем своей очереди, нас развлекают, и конец у всех нас один – о нем рассказал покойный Король, - в одной из заброшенных галерей я найду лестницу, ведущую вниз, во Влажные Земли, там будет шанс покинуть Город, если я сделаю… что именно, в чем слабость системы, умирающий Ящерица так и не сказал… если я это сделаю, я попаду в тоннели Караванов, а уж оттуда-то куда угодно, и меня будет уже не найти…, а если нет, то внизу… », - он не закончил: лестница проснулась и прыгнула вверх, швырнула свою каменную спину в лицо пленнику и расплющила его слова. Насмерть. До затылка. На вираже сбежали несколько ярких капель, но недалеко - их подобрали в туески вездесущие ласточки и улетели в сторону Площади, скрипучим писком предлагая: «А кому свежую мудрость? Самую свежую, свежее не бывает! А кому мудрость, мудрость?!»…
    …приближались окраины, - я оказался сильнее Города, он не мог ничем мне помешать – выбор был сделан, и в последний уже раз проходили мимо дремучие мастера, шипящими ладонями выдавливающие механизмы из ослепительного металлического жара, писцы, дремлющие посреди кальмаровых каналов с четками из каракатиц в тростниковых руках, слепые книгочеи со стершимися до костей пальцами, проклинающие пергаментным кашлем предательскую шелковистость фолиантов, травники и каменщики, знахари и ведуны, обжигающие пары бальзамов и невыносимый смрад эликсиров, облака желчегонной пыльцы, шелест сушеных рептилий, выгоревшее чудодействие гербариев, душно придавленное скалистыми амулетами, узловатые руки и голоса, сожженные всеми ядами мира…, проплывали угрюмые Заведения, надменно поворачивались спиной, зияли дыры в дощатых одеждах, и сквозь них с наивным бесстыдством выглядывало то тут, то там исподнее дымных харчевен - ископаемые угольные повара в изглоданных специями руках, кипящая агония свежатины, душистые шеренги зелени, истребляемой тусклыми лезвиями, похоть шинкователей и тестомесов, циничные пальцы подмастерьев, бьющие известковые колыбели об окаменевшую плесень столешниц, хитиновые соглядатаи и мохнатые воры, перья памяти о не доживших, крошки пиршеств в угорелых ладонях, сальные фантомы на горшках и половицах, густо замешанных с ароматной золой, подгоревшие изыски, хмурое любопытство, ругань и ржавый лязг за спиной, затихающие шумы…
    …я покидал Их: «…Куда ты?…уходишь? надолго? Неужели… неужели тебе было плохо, тебя кто-то обидел? дай знать, мы найдем, извинения… мы не были ласковы с тобой? мы тебе не нравились? скажи, скажи, не мучай, это – правда?!, на самом деле? ты действительно уходишь? Но - почему,… подожди, ты не должен так, оглянись, посмотри…  на нас – куда нам теперь деваться?…не разбивай так мое сердце…и мое…мое тоже, что тебе искать там, здесь только - посмотри по сторонам,… что? сделать…»…я покидал их. На прощанье рассаживались неторопливо, - кто где приладится, - все знавшие меня, и расправляли мятую, рваную мозаику моих отражений: в глазах, окнах, лужах, на Глянцевых Облаках и украденных у времени Шелковых Камушках. Я ускорил шаг, чтобы успеть переступить Порог, пока еще слышна одинокая птица Выхухоль и, сжав зубы, Город попрощался со мной. Обдав облаком кристаллического пара, метнулось по каменной кишке эхо шагов, волосяными шагами начали отступать и сжиматься стены. Я последний раз оглянулся и увидел знакомый силуэт, стоящий в еще не закрывшихся воротах - неясный, дрожащий и ломающийся, то рассыпающийся на корпускулы, то вновь собирающийся в плотный многоликий клубок – я, каким пришел сюда и каким остался для этого Города, и каким мне его не покинуть бы никогда, не собрать воедино и правильно все свои части – кто-нибудь из обладателей утаит или забудет в дальних закутках памяти несколько моих прежних пылинок, в неведении уцепившихся за чужие воспоминания… Он махнул мне рукой, безвыходно улыбнулся и растворился в переулках чужой памяти, чтобы снова и снова – бродить по нелогичным местам в поисках несуществующего, заводить призрачные знакомства и обманчивые связи, скрываться за повисающими словами и потусторонними улыбками, сохранять расстояние, выставлять вместо себя двойников-пересмешников, пугающих холодом безразличия с нетленных вершин, и наблюдать сверху, как пустеет и гибнет на пепельных ветрах его Поле, а некому его пересечь, сказать: «Здравствуй, это я, как поживаешь?», расспросить, обнять, согреть, остаться рядом, чтобы вместе изгнать древние страхи из заколоченных одиночеством лабиринтов… наблюдать тающие силуэты Навсегда Уходящих, что приняли Облик за Сущность, стиснув зубы смотреть, как их встречают на горизонте другие и обняв, уводят в собственные теплые страны, воркующим шепотом топя воспоминание о чужеземце, что так восхитительно рассказывал обо всем на свете, улыбался, переворачивал все с ног на голову, а что не переворачивалось – вывертывал наизнанку и преподносил в подарок, приоткрывал сокровенное и только сделай еще один шаг – достиг бы всего, но – исчез, оставляя язвительные призраки,… и дрогнувшей рукой перебирать голоса, взгляды, жесты, опять голоса, оттенки настроений, движений, повороты лиц, тепло пальцев, неосознанные запахи, прикосновения, разговоры, улыбки, смех, обиды, сморщенные носики и сжатые губки, отпечатки следов на пограничных полосах, шорохи одежд, искры радуги в светящихся под Солнцем волосах… круг твой замкнут. Прощай, заколдованный пленник…
    ...
   
    Как и говорили Горцы, Скалы здесь доставали до Неба, и запросто можно было пропустить границу, карабкаясь по кручам, и ползти по упругим сыроватым облакам, думая что это - молодой мох, что еще не превратился в гранитное сияние, а потом случайно рука проваливалась в расселину, жадно хватала холодный с голубыми прожилками воздух, и сердце замирало в сумасшедшем восторге, предвкушая очередной полет.
    Внизу всегда шевелилось Море. Оно было прозрачно так, словно его не было. Оно часто обманывало молодых птиц и приглашало отдохнуть, гостеприимно подставляя свои ладони. Стоило птице поверить и опуститься ниже, как сверкающие на Солнце жидкие пальцы шутя ловили ее и долго играли, перекидывая друг другу. Иногда на шум игры заглядывал Ветер, и однажды он вынул из тайника свирепый Северный Смерч. Ледяной ураган немного размялся с теплыми брызгами, заставляя их рассыпаться на соленые льдинки от одного своего взгляда, а затем, отыскав почтительно предложенную волнами птицу, вдруг с резкой и чудовищной силой дунул на нее, сверху вниз пронзая все холодом. Теплые руки Моря в ужасе разбежались, но успели не все, и отставшие за доли мгновения превратились в сверкающие извилистые норы из сочного синего льда. Птица стала мохнатой льдинкой, и провалилась во внезапно разверзшуюся пустоту, серебристо зазвенела, ударяясь о стенки синих лабиринтов, отбрасывая от себя льдинки-обертоны, падала все ниже, звук делался все тоньше и чище, пока не пропал совсем с последней расколовшейся льдинкой, и все вокруг еще долго пребывали в молчании и неподвижности, слушая эхо…
    Это и был Колокольчик. Изощренный Выход для тех, кто знает.
    Я долго жил рядом, пока не изучил все его повадки и хитрости, слишком опасные для смертных, мне пришлось даже заглянуть в Кольцо – тысячелетний туннель в Песчаную Реку, - в нем было расписание Ветров, без которых Колокольчик – пустой звон, было страшно: что если оно – лишь очередная шутка Кудесников, и все – в сговоре…
    …пришло время: на восходе я поднялся вверх к самой границе Скал, и легко оттолкнулся от последней ступени. В пропасть. Я полетел. Я всегда умел летать, я вспомнил это здесь, на берегу, однажды осенним утром. Это было то самое утро, когда мы покидали нашу Осень, когда я уходил из Деревни, когда исчез мой отец, - я узнал то место, куда мы все хотели попасть, я понял тогда, кем был Читатель Птиц… В то утро я вспомнил всю спираль, круг за кругом, до самого начала: теплый ветер с Восточных Звезд, два усталых человека, лукавые раскосые глаза за треснувшими очками, лезвие, ослепительный свет, «…прикройте-ка глазки, дорогие вы наши, они вам еще ох как понадобятся…», боль…, уже порознь, «…та-ак, посмотрите друг на друга, ну, все, пора расставаться, впереди много приключений…», ловкие пальцы, спутывающие тело, «…тебе – гребешок, а тебе – крылышки, … ишь ты, какие вы прыткие… а про крылышки-то забудешь, забудешь – не так легко свою половинку сыскать…», бросок через нескончаемость, две пустые оболочки, «…ну, маленькая, в последний раз – сверкни искорками!… та-ак, обратный путь знаете? Вот и ладушки – через тысячу лет на этом месте, не опоздайте, не то все сначала…», темнота, …сколько прошло?… первое из рождений…ничего, ничего не вспомнить…; я ждал молодого способного парня, чтобы научить себя всему, что умею сам, он не пришел, значит это – последний круг, и я все уже знаю?…
    Словно дракон, я парил на мерцающих крыльях; я распугал всех – птиц, рыб и охотников из Долины (я слово в слово знаю, что они вечером расскажут своим детям), - без этого нельзя: пропуск только на одного; по спирали все ниже к воде, все ближе к месту, только бы он не опоздал, как я, на тысячу лет… все!
    …и провалился в синий лабиринт, змеей уходящий в глубину. Мгновенно замерз и стал ледяным… Зазвенел прозрачно и чисто…, опускался все ниже и ниже, падал, ушибался и отбрасывал от себя льдинки-обертоны, пока, наконец, не осталась последняя – самая главная, чуть теплая и живая внутри. На мгновение зависла в пространстве, и рухнула на острие замерзшей капли, и раскололась надвое – я вышел, и все вокруг еще долго слушало мое эхо. Через время Колокольчик растаял, мои льдинки – тоже, и Море стало мной, а я – им.
    Иногда на закате встречаются несколько маленьких волн и долго разговаривают, вспоминают, а перед прощанием соединяются, и на мгновение появляюсь я – прозрачные глаза из облачка водяной пыли, шелестящим дуновением – голос, слов которого не разобрать. Через миг волны разбегаются, чтобы вновь встретиться, неизвестно - где и когда, и я опять исчезаю. Умираю? Нет, жду – у меня есть бесценный дар Время. Ожидание – миг для владеющего им…
    … я побывал всем, чем только захотел, мне рассказали обо всем, о чем я спрашивал, как, что и зачем, и почему так, я узнал правила этой игры, в остальном разбираться самому, я потерял Облик, я чистая Сущность, и выбор сделан – из-за Кулис не возвращаются. Здесь ищут. Безумец рассказал мне при последней нашей встрече, что многие сначала не знают, что или кого они ищут. Некоторые, впрочем, так этого и не узнают до тех пор, пока не повторятся в каком-нибудь из творений и не будут изгнаны в него, чтобы искать среди своих ошибок того, кто бы принял его такого, как есть, а не как Неудачника, первопричину всех бед своего мира. И каждый ищет своего Второго. Способы разные, как и те, кого ищут. У всех – свои. Я лишь знаю, где Тебя можно найти: Ты как-то обмолвилась об этом, давно, еще когда в первый раз заговорила со мной, на Скалах, и я спросил о месте, где Ты живешь. Теперь я понял, что значили те непонятные слова. Когда Ты прочтешь это, я буду рядом – я уже создаю Твой дом, Твою ослепительную границу:
    - …будет Свет!…
   
   

Многое из произошедшего во времена Молодого Мира утрачено навсегда, многое пострадало настолько, что невозможно понять, где правда, а где - досужий вымысел Преданий.
Несметные Силы прогремели и сгинули в Безмолвии, Парадоксы
и Шалости обрели стройность и логику, всё успокоилось,
установилось и затихло...
Те, Кто Остался, научились прятаться. Они сменили Сущность на Облик и затаились там, где их невозможно найти. Лишь немногим Они давали знать, как найти себя, и лишь немногие из осведомлённых находили их прежде, чем растворялись в скитаниях или сходили с ума, окунувшись в Пограничные Сны. Часто Они шутят: говорят правду, маскируя её под ложь, чаще – наоборот. Так появляются Сказки…
   
   
p.s.

    …Рассказ окончен, эхо слов растаяло,
    Обнявшись с ночью, безмолвно уплывают ввысь
    Узоры и хитросплетенья судеб, лиц и мест,
    Становятся прозрачны, вбирают россыпь звёзд
    В логичные строения вещей и цепь событий.
    Так тает в темноте любимое лицо,
    Так искорки в глазах сливаются в пронзительную точку,
    До которой – Вечность.