Лев и крестьянки

Лев и крестьянки, однако...
Посвящается Льву и крестьянкам.
1.
Заросший космами Лев, пробудился ото сна. Мёртвые стрекозы и обрывки изорванного романа «Война и Мир» запутались в его гриве, так что вычесать невозможно. Сначала он приоткрыл правое замученное око, во внутреннем углу которого обитали сонные ночные козявки.
Постепенно сузился зрачок.
Круг превратился в чёрную точку, дальше сужаться было некуда. Вспыхнула хищная искра.
Дрогнуло нижнее веко, а вокруг глазного яблока спазменно сокращались рыбьи плавники морщин.
Лев зевнул, открыл второй глаз и почесал бороду. Взял в руки посох отшельника и золотым набалдашником постучал в стенку моего сердечного клапана :
- Ты ещё здесь? – Да, я была здесь... Я находилась вокруг него, росла вокруг бьющегося сердца.
Моего дрыгающегося комочка. Внутренние мешочки хрюкали и сокращались, возбуждённо перекачивая тонны моей крови.
- Радостнее некуда! – в моём сердце что-то кольнуло.
Лев Николаевич дотронулся своей прокуренной бородой до моей плоти. Уронил крошки табака на стенку артерии и тряхнул головой. Его перхоть смешалась с моими кровавыми шариками.
Просто белые хлопья.
- Вы, можете звать их снежинками, если Вам так больше нравиться...
Выстрелил адреналиновый пистон гордости :
- Бог мой, Классик и портрет на стене, проснулся в моём сердце!
Бородатое Всё развернулось в полный рост и упёрлось руками в мои сердечные камеры, напрягая мышцы изнутри. Пальцами разрывая структуру волокон, щекоча мои лёгкие и добираясь до рёберных костей.

Я кашляю, ибо нелегко иметь внутри целый мир.
2.
Ханжеская сущность Льва Николаевича Толстого – невыносима. Гиппопотам русской словесности спускается к завтраку в мой желудок, по широким ступенькам организма идёт в нижний этаж.
Стол под белой сктертью крутится посреди моря желудочного сока.
Писатель завтракает :
Две свеже-зажаренных яичных галактики, хрустящий бекон, ломтики томно-сушёного хлеба с бусинками красной икры и искромсанный острым ножом сервелат.
Писатель вполне доволен. Он подносит ко рту хрустальную рюмочку Эклезиастовой Водки, пьёт и запросто вытирает бороду около рта своим рукавом.
Пьянеет и кладёт локти на стол.
Вокруг меня начинают кружиться загорелые крестьянские девки. Круг за кругом - сверкают оголённые титьки и кружатся пятки, к которым прилипли комья глинистой земли.
Круг сужается, превращаясь в законченную точку. Теперь девки раскачивают ягодицами и водят хоровод вокруг стола. Лев Николаевич видит ямочки между грудями, пальцами трогает розовые углубления возле девичьих ключиц. Хлопает их по бокам и одобрительно кивает, когда они садятся к нему на колени и целуют его влажные губы с привкусом дорогого табака. Бабьи поцелуи пахнут свёклой и яичным желтком, пахнут луковой шелухой, запасённой для Пасхи.
Седые волосы торчат из-под ворота холщовой рубахи, одна из девиц трогает меховую грудь писателя, а другая массирует его красную шею.
- О-о-ой! – вздыхает она, - Чавой-то ты, барин, часто за плугом ходишь, поб-я-рёг бы с-я-бя?
Он гладит крестьянскую лодыжку и нежно стряхивает с неё комочки глины. Целует чью-то коленочку.
Сарафаны и платки давно брошенны в угол. Голое соприкасается с голым. Всё вертится вокруг писателя и бурлит растревоженная биомасса...
Я держусь руками за живот.
- Благородная отрыжка после завтрака... В этом виновен Лев Толстой, который любит крестьянок в моём желудке...
3.
Мне осталось проглотить пачку презервативов с ароматом свежих ананасов и осознать, что начальная школа № 2 в Ясной Поляне никогда не будет открыта.
Лев Николаевич спускается на один уровень ниже и сворачивается калачиком на диване моей селезёнки. Своим кроветворным органом я ощущаю, как сильна его утренняя эррекция. Лев Николаевич дремлет, подложив холодные рыбины ладоней под водоросли бороды.
Когда он проснётся, то поднимется в мой мозг. Отдёрнет белёсые шторки ресниц на окнах рабочьего кабинета и сядет за стол. Классик увидит окно моего дома и уток перебегающих через пруд по новорожденному льду. Заметит угол телевизионного экрана.
Лев Николаевич Толстой смотрит телевизор.
Смотрит о Войне, но пишет о Мире и Мир для него важнее, чем Война...

Крышка намертво присохла к чернильнице. Он яростно крутит старую резьбу, роняя крошки засохшей синей жидкости, между извилин коврового покрытия.
- Где взять чернил? – спрашивает он, глядя в мой глаз изнутри.
- Думай сердцем, а пиши кровью ... – говорю я ему.
Кабинет ненадолго пустеет, ибо кто-то должен зачерпнуть свежей крови из моей печени.
Я чувствую, как он спускается за писче-бумажным материалом, набалдашником посоха ударяя в отдалённые уголки моего тела.
Щелчок в скуле...
От широко-задуманного удара раскололся зуб моей мудрости...
Першение в горле...
Два удара по барабанам гланд...
Боковой коридор правого предплечия, теперь моя кость ноет сверху-вниз...
Покалывание в районе запястья наводит на мысль, что Лев Николаевич по-просту заблудился во мне.
Запястье – это тупиковая ветвь. Посох Толстого упёрся в подушечку указательного пальца и дактилоскопические особенности на некотрое время исчезли.
Палец стал похож на пенис...
Я трогаю немой язычок в основании горла и моя плоть отторгает фигурки молодых баб и крестьянских муз,  разбавленных беконом, красной икрой и Водкой. Не приемля то, что в записных книжках Эклезиаста именуется «Суетой Сует и Томлением Духа».
Бёдра, подмышки, груди, лопатки и милые сердцу пупки - в финале всё будет отторгнуто и забыто. Исчезнет низменная телесная жизнь и Толстой останется один на один со своими книгами.
4.
Волна конвульсий пробежала от указательного пальца правой руки в печень. Он нашёл «орган Прометея» и зачерпнул красную жидкость. Вернулся, осторожно держа флакончик ладонях, и начал писать.
Рождается буквенное вязание. Оно создаётся острыми гусиными перьями, где слово цепляется за слово, а строка переходит в строку. Я вынашиваю Толстого, а он пишет рукопись.
...Локомотив паровоза уже установлен в театральном фойе, но Каренина ещё жива – она не знает о том, что летнее время стало зимним и график движения поездов изменился. Она стоит в тумане и тупо смотрит на рельсы.
Стрелочник в оранжевом жилете давит на рычаг и железяки послушно заворачиваются. Состав пролетает мимо, гремя посудой в буфете и храпя сотнями пассажирских глоток.
Проносится сквозь тоннель фаллопиевой трубы, между аппендиксом запасных путей и лимфо-узлом железнодорожной станции...
Гремит внутри меня.
Моё имя – Мировая История, извините, что не представилась сразу...