Комната, обклеенная обоями

Жора в сотый раз повернулся на другой бок, но это опять не помогло. Спать не хотелось.
Он провел рукой по тускло освещенной стене. Стена была гладкой, холодной и приятной на ощупь. Рисунка обоев не различить. Было одно удовольствие – скользить по ней ладонью, вынутой из-под теплого одеяла. Это скольжение чем-то напоминало первые впечатления от метро.
Он входил на бесконечные ступеньки, тянущиеся внутрь длинного наклонного жерла, где горели монументальные фонари на литых ножках и отсутствующие, очень чужие м о с к в и ч и плыли вверх и вниз, стоя под неестественными углами, нарушая все законы тяготения. Жора плыл вместе с ними и вместе с поскрипывающей и слегка отстающей тяжелой лентой черного резинового поручня. Он пьянел от теплого воздуха с особенным запахом, от мерного, убаюкивающего шума; вообще, - от ощущения. Это было довольно страшно и странно – находиться под землей, но все делали вид, что так и надо и вели себя как на поверхности. Жора притворялся вместе со всеми, что наполняло его неизьяснимой гордостью.
Он опять посмотрел на поручень и обмер – что-то было не так. Оглянулся вокруг, но москвичи не обращали внимания. Поручень поскрипывал все так же, но как-то весь расплылся и потерял форму, а через несколько секунд начал вздуваться и дымиться. Мгновенно стало очень душно. «Кричать?! Бежать?!» - замелькало у него в голове, что-то бешено задергалось в груди, но он не сдвинулся с места. На поручне появился какой-то однотипный, повторяющийся узор, что-то штампованное, разноцветное, очень знакомое, какое-то каждодневное, но что – уловить никак не получалось. Жора щурил глаза, приближался и отдалялся от ленты, но фокус не наводился. Затем он решился и начал медленно тянуть руку. Тут стоящий впереди мужчина (замусоленный, несвеже пахнувший плащ, неряшливая плешь) обернулся и, сверкая безумными глазами, весь дрожа от бешенства, зашипел: «Я сказааал – не ссмеееть!!!». После этого, не спуская глаз с оцепеневшего Жоры, пятясь и натыкаясь на спины стоящих впереди, мужчина исчез. Жора, уже весь скрюченный от ужаса, посмотрел обратно, на поручень. Тот начал превращаться во что-то бесформенное и внезапно изогнувшись, набросился на Жору, как змея. Он отпрянул, слегка стукнувшись головой о стенку и – не проснулся даже – ворвался в наступившее утро.
За вымытым стеклом окна была Москва: внутренний двор с парой неизменно сломанных скамеек и шевелящимся посередине пятном тени, отбрасываемым пыльной, серой, уже начинающей опадать листвой равнодушного клёна. Москва! Жора понаблюдал за ней, почесываясь и зевая. Этот приятный в другое время вид наполнял теперь тоской. Сегодня был последний день. Завтра, рано утром, он уезжал.
 Он постоял еще некоторое время, потом поплелся умываться. В стену, облицованную черным кафелем, были вставлены там и сям маленькие квадраты зеркал и Жора, смотревшийся в большое зеркало внимательными, но все ещё вялыми ото сна глазами, видел себя со многих сторон одновременно. Он видел вихор, вздыбившийся на голове, кусок выпирающей ключицы, натыкающейся на неразвитое, хилое плечо, впадину на плоской груди с двумя-тремя волосами, начинающими прорастать в ней, резинку трусов, сползшую с берцовой кости и даже не по годам длинную ступню. И он не стеснялся себя голого, как обычно, а просто стоял и смотрел. Ему очень нравился черный блестящий кафель, такой успокаивающий и нейтральный, такой насыщенный и безразличный.

* * * *
Кроме метро в Москве ему понравились ещё две вещи: бродить по Арбату или сидеть дома у родного дяди Олега, у которого он и гостил.
Арбат был сильным впечатлением. Патлатые дядьки в грязных джинсах и с перевернутой замызганной кепкой перед собой, рычали что-то под гитару, обводя собравшихся вокруг зевак глазами, налитыми от няпряжения кровью; нахальные молодые фарцовщики торговали пахнущими краской красными флагами, тяжелыми бронзовыми бюстами Ленина, глянцевыми матрешками с намалеванным на них Горбачёвым, содержащим внутри Брежнева, а еще глубже Сталина, сурового вида командирскими часами и прочей подобной дрянью; красноносые художники стреляя туда-сюда зрачками, рисовали благообразных, улыбающихся от счастья иностранцев в технике «сухая кисть», да так ловко, что Жора только диву давался; еще живописцы разных мастей (в беретах и без) прохаживались перед развешанными по заборам картинами в ожидании клиентов; пахнущие цирком акробаты в рваных трико взгромождались друг на друга, с силой хлопая в ладоши; а у самого ресторана «Прага» бородатый мужчина неопрятного вида раскачивался взад-вперед как шаман и читал в кружке из хитро улыбающихся прохожих стишки непристойного характера, начинавшиеся словами:
По России мчится тройка:
Мишка, Райка, перестройка.
Масло - девять, водка – семь,
Заебали нас совсем!
В квартире у Олега на Ленинском не было ни певцов ни художников, ни, тем более, акробатов. Зато были японский музыкальный ц е н т р, с кучей загадочных кнопочек на черном пластмассовом корпусе и множество картин, аляповато и бессмысленно развешанных по стенам, так густо, что самих стен с немецкими обоями было почти не видать. Дядя Олег, родной брат Жориной матери, перебрался из N в Москву лет десять назад, быстро разбогател, п р и о б р е л голубую «семёрку» и недавно открыл кооператив по продаже фирменной одежды, которая изготавливалась в подмосковном цеху. В результате этого все оставшиеся в N родственники, нездорово улыбаясь, начали вздыхать, что, мол, деньги портят человека и что Олег не хочет больше с ними знаться, хотя дядя Олег каждое лето наезжал в N, встречал там горячий прием и выслушивал массу искренних заверений в любви.
Жора, несколько замирая от страха, что можно что-нибудь испортить, включал с пульта какую-то музыку и, одновременно, телевизор, тоже японский и тоже загадочный, в котором Жеглов, присев на край стола, допрашивал наглого карманника. «На – обыфи!» - шепелявил тот, выворачивая карманы. Жора часто разговаривал с матерью об Олеге. Мать поджимала губы и поднимала брови, как бы говоря: «Ну что здесь обсуждать?», но тем не менее рассказывала охотно. Всякий рассказ заканчивался одинаково. «Теперь, когда твой отец так заболел, Олег мог бы и помочь. С него не убудет», - её губы превращались в такую тонкую полоску, что трудно было поверить, что человек может питаться сквозь это отверстие.
Особенно Жоре нравился рассказ про то, как дядя мечтал в детстве обклеить стены своей комнаты деньгами. Несмотря на материн эпилог и свое, в общем, не совсем приязненное отношение к Олегу, Жоре вся эта история очень нравилась. Ему нравилось представлять дядю, торопливо входящего в эту комнату и, не раздеваясь, прилепливающего очередную купюру под десятками других. Даже побывав у него дома, пожив там неделю, Жора в глубине души все ещё верил в существование такой... ну, пусть не комнаты, - комнатки. Он снова и снова представлял заветную каморку и сам замирал от сладостного ужаса, причем совершенно необьяснимого, так как родители – советские служащие – воспитывали Жору в том духе, что, мол, деньги – это не главное, совершенно не обьясняя, что же главнее... Жеглов уже покончил с вором и строго убеждал в чём-то Шарапова.
Предметы в комнате постепенно расплылись, как бы обволакиваясь серым крупнозернистым туманом. Картины утратили содержание и превратились в просто прямоугольники, черневшие на стенах, зато телевизор заискрился ярче, стреляя в Жору разноцветными лучами. Медленно, но неуклонно Москву стискивал сентябрьский вечер. Вернулись домой дядя Олег и его жизнерадостная жена Галя. Жора, поев вкусного борща, потом помыкавшись несколько часов в зале, пожелал всем спокойной ночи и ушел в комнату для гостей. Он, незаметно для себя самого, привык к столичной жизни. Уезжать в скучный N не хотелось. «Действительно, мог бы и помочь», - почти так же раздраженно, как мать, думал он, переключая кнопочки второго телевизора, стоящего в комнате для гостей.

* * * *
Жоре опять что-то приснилось, но проснувшись среди ночи, он не смог вспомнить что. Фосфоресцирующий циферблат показывал половину четвертого. Тяжело посопев и пару раз почавкав губами, он встал и, не надевая тапочек, поволочился в туалет. Выйдя в коридор он понял, что в доме ещё не спали. Дверь залы светилась по контуру и из-за неё слышались негромкие звуки – он не мог точно разобрать какие. Вялый и сонный, он справил нужду и прошел на кухню – чего-нибудь попить.
На прямоугольном кухонном столе (1200Х800 мм, ДВП с пластиковым покрытием, серый неразборчивый узор) лежали высокие, аккуратно уложенные стопки денег, стопок тридцать – в основном пятидесятирублёвки, не новые, почти все довольно сильно измятые, но тщательно расправленные. На краю стола, рядом с исписанной тетрадкой и ручкой BIC лежали еще деньги, видимо, пока не посчитанные и просто сваленные в кучу. Массивная двойная рама кухонного окна была чуть приоткрыта и слабый, но уже совсем по-осеннему промозглый московский ветерок заставлял шевелиться купюры, лежавшие сверху и они были похожи на недавно пойманных, уже сдавшихся, но всё еще трепещущих плоских зеленоватых рыб. Жора несколько очень долгих секунд смотрел на кухонный стол и всё, что на нем лежало, потом сглотнул и (теперь уже не шлепая босыми ступнями и очень тихо) прошел в коридор. Из-за двери все еще доносились те же звуки – теперь было похоже, что там негромко разговаривают. Он вернулся на кухню, захватил в пригоршню несколько бумажек, дрожащими от спешки руками засунул их в трусы и медленно покрался обратно в комнату, но у самой двери не выдержал и буквально впрыгнул внутрь, а потом в кровать, под одеяло. Вытащил деньги из трусов и распихал их по карманам штанов, висящих на стуле рядом. В ушах и груди сильно колотило. Его трясло.
В голове у Жоры происходило невообразимое. Какие-то шумы, бормотание, крики и изредка - прорывы оформленной мысли, тут же уносимой куда-то вдаль (а, вернее, внутрь) бешеным хороводом, сопровождавшимся тряской всех конечностей и подбородка. «Ну да! Ну да! Ну да!» - и потом что-то нечленораздельное. Затем снова «Ну да! А что? Ничего я не сделал! Не брал! Не брал!». Внезапно: «Велосипед? Нет, новые кроссовки! Как те, у Миши!», потом картина кухонного стола и, - сперло дыхание: «Не я! Не брал! Не брал!» - почти вслух, всплеск, - и опять всё пропадает в хаосе, чтобы вынырнуть со вздохом: «Я не виноват, я ничего не сделал! Я н и п р и ч ё м!!»

* * *
Он открыл глаза. На пороге комнаты – черная масса. Постепенно просыпаясь, он начал понимать, что черная масса – это фигура человека. Постепенно понимая это, он начал постепенно пугаться и когда испуг дошел до состояния, когда его можно было бы оформить, он вздрогнул и привскочил на кровати. «Жора!» - прошептала фигура. Он вздохнул с облегчением: это был дядя Олег, но потом все мгновенно вспомнил и! – в груди забилось опять.
Знает?!?!
«Напугал?» - насмешливо прошептал Олег, - «вставай, вставай». Он постоял еще несколько секунд на пороге комнаты, опираясь на стул, на котором висели Жорины штаны. Жора не дыша всматривался в его лицо, стараясь понять его выражение, но Олег стоял против света. Потом резко повернулся и вышел. Жора, трясясь и выглядывая в коридор, натянул на себя шмотки. Карманы штанов были все еще раздуты.
Свет горел только на кухне. Жора медленно вошел в неё.
За пустым кухонным столом, сгорбившись, положив на него локти, сидел дядя Олег. Окно было теперь закрыто и Жоре показалось, что на кухне очень жарко. Олег сидел неподвижно, освещаемый прямым верхним светом неяркой лампочки: темные тени под глазами и носом, подбородок подпирается руками, сверкающие в полутьме зрачки неподвижно уставлены в одну точку напротив. Только сейчас стало заметно как все-таки Олег похож на маму.
Жора знал что сейчас произйдет что-то страшное. Он стоял в дверях кухни, не в силах ни сказать ни слова, ни оторвать взгляда от дядиного лица. Внутри стало пусто. Он почувствовал большую усталость. Ему захотель домой.
Олег вдруг очнулся, мотнул головой, стряхивая с себя сон, и весело посмотрел на племянника.
- Ну что, проснулся?
Жора стоял, моргая.
- А! Не проснулся! Ну иди, умойся, а то опаздываем, поезд через час. Я подвезу до вокзала.
У жоры заныли руки и, особенно, ноги, которые отказывались его держать. Только сейчас он заметил, что ещё не рассвело. Все правильно – поезд в шесть утра.
- Тафай, тафай, - зашептал Олег, - и не шуми, Галю разбудишь.
Чистя зубы, Жора старался не смотреть в зеркало, висевшее на дорогом черном кафеле. Состояние было очень странное. Ванная, так нравившаяся Жоре, вдруг показалась ему слишком большой, а главное, слишком мрачной. Видимо из-за этого дурацкого кафеля и глупо вкрапленных в него зеркал. Он прополоскал рот и, вытеревшись, торопливо вышел.

* * *
В поезде Жору как всегда охватило щемящее чувство несоответствия между одомашненными внутренностями вагона с его зеркалами, простынями и подстаканниками и видом из окна – вроде бы остающимся одним и тем же, но постоянно несущимся мимо. Свесив с верхней полки подбородок, он глядел на все эти головокружительно вертящиеся, размытые и оттого бесформенные березы, кусты, тополя и старался не то, чтобы оценить происшедшее вчера, - хотя бы просто подумать. Но то ли стук колес не позволял, то ли в вагоне было слишком тепло, но думать не получалось и Жора сдался, и, повдыхав неописуемый запах казеной наволочки, заснул. Проснулся он только вечером. Сна не запомнил, помнил только, что снилось что-то однообразное, повторяющееся и неприятное, отчего слегка подташнивало, и с этим беспокойным чувством провел всю оставшуюся до N дорогу.
В N шел мерзкий моросящий дождь, вызывавший очень отчетливое и сильное чувство раздражения и, одновременно, бессилия что-нибудь сделать. Слякоть на тротуарах, убогие обшарпанные дома, свалки у подъездов, - Жора смотрел на это через нервно стекающие по стеклу ревящего автобуса капли и не понимал где он и что он здесь делает. Хотелось плакать и, несмотря на то, что Жора не переносил алкоголя, в первый раз в жизни захотелось напиться. Он вдруг вспомнил, что через неделю у него день рождения – семнадцать лет и это наполнило его такой невыразимой яростью, что на глаза действительно навернулись слезы. Он украдкой осмотрелся – не видит ли кто? – но в автобусе кроме него сидел только мужчина в совершенно промокшем плаще и с такой же мокрой лысиной, который к тому же, безразлично смотрел в другую сторону. Жора осторожно утер слезы.
Поднимаясь по лестнице своего подъезда и смотря на облупленную ужасно грязную штукатурку стен, он неожиданно для себя самого успокоился. «Родные стены», усмехнулся он про себя и вспомнил вдруг про комнату с деньгами. Но почему-то она не вызвала у него теперь никаких чувств. «Глупая идея», - решил Жора, нажимая на кнопку звонка, ключи вытаскивать было неохота.
Мать встретила его горячим и пахнущим кухней обьятием, стащила насквозь мокрую куртку, всунула в руки полотенце и приказала переодеваться. «Купаться – потом. Я уже приготовила кушать. С отцом все так же. Тебе Миша звонил», - бодро сказала она и Жора устало пошел в свою комнату.
Он не успел еще одеться и, голый, натягивал трусы, когда мать (как всегда без стука) попыталась ворваться в комнату. Он возмущенно закричал. «Ладно, ладно тебе, - примирительно сказала она, - я вот что. Олег сегодня звонил».
«Да?» - Жора старался не показать, что все внутри опять (когда же это закончится) перевернулось.
«Что да? Говорил, что ты вырос, стал совсем взрослый. Сказал, что отправит тебя и будет теперь каждый месяц присылать деньги. И что поможет отцу, сам знаешь какие у Олега связи», голос матери звучал победно. Жора уже в четвертый раз пытался попасть ногой в штанину трико.
- Ты доволен?
- Да, мама...
- Ну хорошо, иди кушать, я тебе все подробно... – она вышла из комнаты, завернула на кухню и ее слова потонули в шипении масла, подгорающего на сковороде.
Жора наконец справился со штанами и обессиленно опустился на стул. Вокруг была знакомая, вьевшаяся в подкорку комната, но Жоре казалось теперь, что он видит её в первый раз. Он оглядывался вокруг остекленевшим, ничего не замечающим взглядом, совершенно не узнавая ни полки с зачитанными журналами, ни поломанного транзистора в углу, ни конца клюшки, выглядывающего из-за поломанного шкафа, ни старого письменного стола, стоящего у стены, ни дешевой картинки на ней, ни грязных выцветших обоев, которыми она была покрыта, цвета и рисунка которых теперь было уже не различить.

2000-2002