9. Печаль Каинов

На обломках золотого
Воскресенья
Ровно около сосны и кедра
Лежит печаль Каинов
Век по веку
Ниже лета
Звонкий смех моего
Каина
Когда он пошёл в
Туалет.


—1— «Жатва»

Я не могу жить. Не могу жить ни ради кого. Ни ради Сатаны, ни ради Бога, ни ради мамы или сестры. Я хочу подохнуть, разогнаться с пятнадцатого этажа и подохнуть, проглоченный в оргиях чванства. Слепите мне маску хладного водорода, пососите мой член, но я не хочу больше здесь прозябать. Мы все грёбаные заключённые, зеки бля. Ты мне не веришь? Признайся, не замучила ли тебя твоя обитель, я не говорю о квартире или работе, и даже не об одежде. Я говорю про твоё тело – карцер. Я считаю, что сроки, которые отписала нам судьба, уж слишком долги. Если уж хорошо разобраться, то человеку достаточно одного-двух дней, чтобы осознать этот никчёмный никудышный гадюшник. Нет ни любви, ни предательств, нет ни ***. Мир – одна большая жопа. А мы в ней даже не глисты и не бактерии. Просто дерьмо.
Эй! Хоть один ублюдок слышит меня?! Бросай своё барахло, доживай последний час и давай к нам, в мир послежитейский. Возьми прямо сейчас сходи под машину, выйди с карниза, неужели я многого прошу. Сделай уж наконец выбор, сумей наебать своё Я. Сними кожу пришельца, беглец. Давай бежать прочь из мясных избушек. Тебе ли не знать – на хер нужна погода, зубы, видео, кассеты, женитьбы, дети, самосфилы и лампочки. Если всё было ради тебя, то почему другие появились на свет, не кажется ли тебе, что это ветхая уловка к последнему Пути.

Я могу быть кем-то, кто спит, когда захочет, ест, когда ему вздумается. Я могу делать всё, о чём можно подумать. Это ли предел? Есть что-то за мыслью. Если атомы колются, то почему бы не расколоть Слово на мысли и симптомы мозга и языковые движения? Почему бы не раздолбить крематорий мысли и не прыгнуть дальше, в неизвестность?
Это совсем не телепатия, и не высшая спирия. Это мир, не сотканный из чьих-то законов. Идеальный мир Мультипликатора, который впоследствии сможет отвергнуть Сатану, как тот в свою очередь отошёл от Бога. Он отречётся от самого себя, и будут только две души гулять по погибшей планете, твоя и его.
Жертвы, мы жертвы: жратвы, стирок, печатных машинок, шариковых ручек, жертвы проституции, жертвы талого льда.
Мне всё равно, допишу ли я свой роман, выпадет ли завтра снег, случится ли война, будет ли терзать моё или твоё тело патологоанатом. Мы безгрешные. Мы святые, и то, что Христос якобы со своими шлюхами занял эту почётную нишу; я в далёком сомнении, почётна ли его должность вообще и было ли это на самом деле.
Я вот ещё о чём подумал. Не было б веры вообще – что тогда? Если б люди не нылись по мелочам, а продуктивно жили по одному дню и творили дела, то вполне возможно, мы б уже давно летали на собственных летающих тарелках и не жрали б пищу, и вообще, нажали б давно кнопки ядерных потенциалов вплоть до последнего утра на всей планете.
Щемись!

—2— «Собственно жатва».

Человек – существо бесполезное, отчаянное, и я бы даже сказал никчёмное. В течение всей жизни он то и дело, ну положим, раз семьсот думает о самоубийстве, раз шестьсот о том, как бы ему обогатиться и раз десять о том, какого же бога на самом деле ему рациональнее избрать.
В своих бесчисленных скитаниях по необъятным просторам мозга он так и не может найти никаких стоящих решений по этим поводам. Поэтому все остальные его мысли направлены на решение проблем добычи кайфа и оправдание одной покамест самой здравой идеи, а не дурак случайно ли он. Не поехала ль крыша в этом страшном замороченном «рае». И стоит ли вообще заниматься этим делом – то есть думать.
Учёные-материалисты бьются над вопросами увеличения своих потенциалов, неожиданно для себя изобретая заодно всякие постулаты, ведущие к деградации. Изобретатели трамваев, в примеру, до сих пор возможно горды тем фактом, что несколькотонная электрическая ****ь, очень похожая на утюг, ежедневно совершает движения по всем городам, заменив уже давно людям маленькие настольные будильники.
Что же касаемо меня, если хотите узнать моё мнение по решению хотя бы одного из этих «квэсчендзев», то у меня ничего не спрашивайте. Это вообще не моя работа – я играю на клавишах. А вот что я могу рассказать, это совсем немного, вот о чём. О печали Каина, об угрызениях совести и о Жатве, да да да
Об Экзорцизме…

«Откроет она дверь или нет, а может дверь откроет мать её и тогда я займусь ею.»

Стук в серую облезлую махину разбудил в доме всех. Я стучал долго, так, что казалось, спятил прям там у порога.
Я совершаю движение – обряд клаустрофобии, ритуал бессмертия. Вот вижу женщина – ведьма мелькнула. Скворец глотает часы и наши отцы, привыкшие к спячке, одевают Кожу пришельцев, пытаясь согреться. Где солнце? Где младенческий страх? Где успокоительное слово матери напоследок перед выстрелом? Где Слово?
Мартовский зверь запел сквозь смех. И… первые всходы атомного века в нём разбудили человека.
Полуголая Света открыла мне дверь.
— Пошли! — сказала она, и я последовал.

Мы вышли из барака и двинули в сторону леса. Я молчал, шёл сзади, наблюдая её сонную нежную фигуру Лани. Природа к тому моменту проснулась и благоухала. Надо сказать, что день обещал выдаться жарким, пылким. День моего становления.
Она была одета в зелёный ветхий свитер и жёлтую юбку. Её зелёные глаза горели небесным огнём, а волосы светло-рыжего краса просто полыхали в это тёплое ржавое утро.
— Миша…
— Да.
— Ты меня не обидишь?
— Нет.

Когда она развернулась ко мне, облокотившись спиной к древней сосне, я обомлел. Я увидел невыносимое сходство между лицом Светланы и Мадонной Луизой Вероникой Чеконе. Это была она, чтоб мне провалиться, каждая чёрточка нежной кожи, полуоткрытые губы, казалось я вовсе потерял реальность происходящего.
— Поцелуй меня…
Она трепетала и нежилась от моих лобзаний. Я мял в руках её волосы и целовал, целовал её рот, отдавая своё тепло и самые высшие чувства.
Я позабыл всё; день ли стоял, ночь. Не было ничего прекрасней, чем обладать этим ласковым телом. Она то вздрагивала, то прижималась ближе к коре. Она что-то шептала мне на ухо, но бог мой, я уж и не вспомню тех слов, слетевших с её губ.
Право, небо сошло б с ума, если бы спустилось к нам.
Я ласкал её руками, задирая юбку и проникая всё ближе к лону. Тишина, ветер, несущийся с «Сейма». Прикасаясь губами к шее, к волосам её, я сам растворялся в забвении. Кто ты? Бог? Дьявол? Просто ли ангел, сошедший в нашу обитель. Живи со мной, поклонись мне, и я отдам тебе весь мир, бескрайний в своих горизонтах. Я задрал её свитер и прикоснулся к груди губами. Трепет и тёплая дрожь, её медленный стон вот я лижу её ниже ниже пупок, напряжённый живот. Мы снимаем одеяния юбка медленно ползла вверх. Я сам обнажал её и лобзал бедра и лобок. Мой язык превратился в змею как будто бы, и я ел влажную ласку её клитора, она таяла от моих поцелуев, и лес прощал нам все горести и обиды, и воздух пьянил только своим ароматом, не хуже водки или вина.
Я тень Астарта.
Потом был разговор, долгий прозябший разговор после секса. Её волосы превратились в воду, они стали прозрачные. Глаза приобрели оттенок спелого винограда, она сводила меня с ума.
— Мы будем разводить коз, и позже, Миша, много позже уедем из этого города прочь, куда-нибудь в Симферополь, а?
— Нет, поедем в Керчь, там у меня дядя, или в Джанкой, только не в Симферополь.
— Хорошо…
Я обнял её, согревая дыханием.
— А ты будешь меня любить вечно?
— Да, дорогая.
— Если бы мы были богаты, мы бы купили дворец и могли помогать бедным. Знаешь, я люблю дворцы с самого детства. Я всегда мечтала жить как принцесса. Дело не в количестве денег или положении, мне бы просто хотелось общаться с высшим обществом. Балы, звёздное небо и розы, розы, много роз…
— А люди?
— Что люди?
— Ну ты же хотела помогать бедным.
— Ах да – благотворительность. Во как красиво, смотри.
И она указала на иву, что взорвалась и полыхала яркими элепсами.
Свечение.
— Хочешь ириску?
Она вытащила из рукава свитера две помятых конфеты и вручила мне одну.
Я тем временем наблюдал за крысой, которая ютилась у ракиты. Бес, бес, без сомненья я бес.
— Твой отец трахает тебя?
— Неа, — сказала она, медленно разжимая челюсть, оттого что ириска слепила зубы.
— А старший брат?
— Что?
— Ну он тебя имеет?
— Нет же… — она зевнула, потом о чём-то подумала и произнесла: — мать меня насилует. Она сумасшедшая. Она делает это часто. Сука.
— Я её убью.
— Уху, — согласилась она и заметила крысу.
— Это крыса?
— Да.
— Я их боюсь… А ещё я боюсь дирижёров.
— Почему?
— Мне кажется, они маньяки.
Света изогнулась, встав на четвереньки, и шепнула:
— Мишенька, поцелуй меня там.
Я задрал юбку её и поцеловал её в лоно, потом ещё и ещё я лизал ей щель и был самым счастливым подростком в Курске. Она стонала и исходила соком. Я любил эту молодую прекрасную сучку и целовал её в жопу и засовывал язык к ней в анал.
Потом пришла крыса и всё началось сначала. Я не помню, что сказала мне мерзкая тварь на своём мышином языке, я только помню ветер в моей голове и как всё закончилось.
Вытирая кровь со лба, я пихнул ногой Светкину мать. Та лежала в собственных экскрементах, такая весенняя, словно глыба сырников, ржавая как осень и мёртвая как подоконник.

Возможно я убил её младшего брата сразу, когда он открыл мне дверь. Помню, я недолго убивал её отца при помощи утюга. А вот мать я резал большим кухонным ножом до белой смерти.

— Стой, стой! — Света сотрясалась от оргазмов, сотрясающих её тело: — Выеби меня, Глагол, Выеби меня на ***, я шлюха еби еби меня А-а-а-а-а-а- крыса! Миша, Крыса!

Крысу я засунул ей во влагалище, руки сработали молниеносно.
— Боже! Помоги мне Нет

Я схватил её за ногу и потащил по земле к реке…
* * *
Сонные птицы шли наперекор потокам воздуха. Старая добрая мама моя прошла в двух шагах у Сейма, с укором глянула на меня и исчезла. Она всегда была старой и доброй. Погода испортилась. Пошёл снег.
— Где ты взял героин? — заявила мне Света, выплёвывая сгустки каблуков.
— Заткнись.
— Дурак, ты дурак Хихи-ха-ха—ха… — её дикий смех пронёсся вдоль берега.
— Я не колюсь.
— Колешься, колешься. Раз, два, три, четыре, пять – Миша колется опять.
— Сука.
— Выеби меня, Глагол. Эй, дурак, купишь мне колготки? — Ангел, я тащил Ангела — Семь рублей, купи, пидорас!
Я стукнул её в лицо ногой.
— А не колешься, значит, будешь колоться. Ты Миша трын-трава ворота сентября.

Я застыл, как вкопанный. Мысли смешались. Потом они стали выть и выплёвывать следующие слова: «Шесть Шесть Шесть Шесть Шесть Шесть Шесть»
— ЗАМОЛЧИ!
— Замочи аха ха ыыи аХа Ха Ыый Эй, ты! Я утюг забыла выключить Пусти!
— Я схожу потом, молчи теперь.
— Я тебя люблю, слышишь, Сатана, я твоя.

И я утопил её в воде. Тело её двигалось у берега, словно она была большой раненой акулой. Сквозь толщу воды проревел гроб слов и затих, как земснаряд, лишившись напряжения.

— Эй, Глагол! — на том берегу реки стоял живой труп Вовы Овчинникова. Он был весь изъеден червями и зловонье сырой земли ударило мне в ноздри.
— Мама, — сказал он мне. — Я люблю свою маму.
* * *
Я вернулся в барак. Тук-тук-тук…
* * *
Долгая дорога домой, бесчисленные кусты, чертополох и чистотел, в нашем лесу так хорошо весной. Макушки сосен бороздят небо атласными медовыми побегами. Дожди порой приходят в Курск, и сбивают хвою и пыльцу осеменения вечнозелёных трагедий. Средь просек попадаются каштаны, правда редко. Весна бесподобна и весела здесь. Приходите в наш лес.
* * *
Я надолго зарылся в зиме, в дикой необузданной зиме. Лето и осень прошли для меня незаметно, лишив какой-то упущенной радости. Я всё словно ждал кого-то и никак не мог освободиться от странных комплексов, давивших мне в мозг. Прогнозы синоптиков, небесные лжецы, ха ха, кто же мы? Маленькие непутёвые жабы у Облачного Отеля? Или, может быть, просто манекены, заблудшие в своих страстях? Я депрессировал, метался из угла в угол, рисовал картины «нечеловеческой красоты», пытался сочинять песни и повести и всё клял себя за поступки, от которых выворачивало нутро. Но где-то внутри оживал снова и снова мелкий бес, готовый в любую секунду выйти наружу.
В один из зимних вечеров я повстречал на улице Женю Неструеву.
— Миша, у тебя есть сигареты?!..
Что это – мольба? Крик о помощи? Я видел, она дрожала и пятилась к теплу подъездов.
Рябина, засыпанная пухлыми сугробами снега, стала кровоточить. Кровь липкими сгустками окропила своды и новогодние узоры внизу.
— Я тебе куплю сейчас…
— Зайдёшь тогда ко мне, хорошо? Ты ведь знаешь, где я живу?!
— Да, Женя, знаю.
Пока я ходил на остановку за сигаретами, Евгения уже ушла к себе в квартиру. Я поднялся по знакомой лестнице до второго этажа, где когда-то она швырнула в лицо мне купленные для неё же розы, и потоптавшись, словно свежеиспечённый бомж, позвонил в 72 квартиру.
Она была одна, и её трусило.
— Что с тобой? — (я было хотел добавить «Любовь Моя», но замялся.)
— Не обращай внимания, сейчас пройдёт. Миша, ты поможешь мне?
— Да.
— Заходи.
Она жадно закурила «West», и я очутился в её комнате.
Движения, движения. Миром правит мак.
— Держи, — Женя перетянула вену и дрожащими культяшками всучила мне шприц. — Я не могу попасть в вену. Введи мне его. Помоги мне, Мишутка.
И улыбнулась.
Колоть в вену было делом гиблым. Я не знал, ко всему прочему, на какую глубину нужно произвести укол, и могу ли я вот так, в момент ей всё простить.
Но я простил, и сделал всё, как она мне приказала.
— Спасибо, Ми… — её отпустило, она воспряла. — Ша! Миша, я твоя должница.
— Впрямь? Не парься. Ты же знаешь, я тебе помогу всегда.
— Да?
— В любой момент.

Я осмотрелся. Всё выглядело просто, блёкло, как у меня дома. Незамысловатые гобелены, пара копий на стенах, письменный стол, шкаф и небольшая, но уютная кровать. Однако, не это произвело на меня впечатление, а то, как было чисто в её обители. Там была чистота богов, словно и впрямь Ангелы прибирались в доме. Выкурив сигарету, она спросила:
— А чем ты увлечён? Чем занимаешься?
— Музыкой, — ответил я, — я сочиняю песни.
— Это здорово, Миш. Ты меня прости за те розы. Я сама не знаю, что на меня нашло тогда. Хорошо? Хорошо, Миша?
Я улыбнулся
— Я был в тебя влюблён.
— Глупенький… — Женя пододвинулась ко мне ближе на кровати, и меня опьянило от её наркотика.
— А сейчас?
— Что?
— Ты меня по-прежнему любишь?
— Не знаю…
Вдруг она поцеловала меня в губы, засунув язык глубоко внутрь. Мой член напрягся, и я чуть не кончил от её нежности.
Она стащила медленно с меня чёрные спортивные штаны, и первые и вторые, не переставая осыпать мой живот поцелуями, и взяла в свой ангельский ротик мой пенис…
Выпив всю сперму, Женька сняла с себя джинсы, и я увидел самый прекрасный животик на свете. Это больше, чем вера в Христа, это чище железных дев, это круче онанизма.
Потом когда-то мне рассказали, что под наркотиками обычно случается самый неописуемый секс.
Мы трахались лет сто, двести, я забыл, что такое время. Тела сплетались и семнадцать диаволов тогда проникли в помещение и замолчали.
* * *
В окно я смотрел. В то окно я всматривался, слышал Голоса и Топот Колёс Поездов. Отчасти я был просто ребёнком, не желающим никому зла.
Женька сладко спала, прикрытая радужным полотенцем. Недавно она приняла душ, и пахла каким-то парижским мылом. Стрелки её настенных глаз клянчили 23:17, у изголовья сидел я и беседовал с пустотой.
«Вергилий, ты здесь? Почему небо не темнеет? Мы дети декабря или дети печали? Что родник озаряет для нас, Мир, Сказку? Я всегда был молод и недоступен для вас.»
Кто говорит со мной?
Я услышал смешок, тихий тонкий голос из коридора.
— Мишка, эй, не ходи в ванну. Мишка, эй, ни в коем случае не ходи сюда. Эй, пидорас!
Тишина. Грохот включённой воды.
— Как хочешь. — тихо ответил я.
— Как хочу Шо? — обескуражено заявила обитательница ванны.
— Не пойду к тебе, и пожалуйста.
— Неа, приходи, Глаголев. Поцелуй меня там, ну пожалуйста хихи Выеби меня, Мишка!
ПриИИИходиИИиии…
Она визжала.
Спустя время я услышал стоны и всхлипывания, смешанные с горячим дыханием Траха.
«Господи», подумал я, «Неужели она отдалась этому зазнобе»…

Когда я прилёг рядом с Неструевой, голоса пропали. Пропало солнце и небо, а также всякие иные предметы. Мне снился сон про прекрасного человека. Этим человеком был то я, то кто-то ещё, человек был похож на мадонну и ходил по воздуху., блуждая через пепельные серые дома.
Наутро выпал глобальный снег. Комната освещала гобелены и нас.
И только утром я понял, что Женя умерла. Она была мёртвой с тех пор как заснула.
Я встал, оделся и ушёл.
Гуляя по морозной улице, я осознавал, что за один день я нашёл и потерял самого дорогого для меня человека на земле.
И не было уже целей и стремлений, не было мне светика в конце пути и успокоительного слова матери напоследок перед выстрелом. Как же я мог забыть смерть Агибалова, который погиб именно из-за того, что заснул под наркотиками. Как же я мог?!

Снежинки падали мне за шиворот. Все времена канули в прорубь у Небесной реки. Не было ничего. Ни начала, ни конца, ни меня.
Я заплакал.

—3— «Шесть месяцев назад»

Кто эти люди? Они приходят и уходят, оставляя бычки и свою дурь. Бедные рок-н-рольщики, осоловелые мрази. Один большой течной зверь поломал телевизор и я обмяк, ублажая себя в туалете.
Минуты молчания. Бессонные дни. Сколько ещё будет мучений здесь, в этом гадюшнике?

— Я не видел его. Уже давно. Мы не ссорились. Что? Не знаю, может в деревню. Там нет? Тётя Галя, я не знаю, где Вова, у меня его нет.
Трубка телефона брякнулась на место, и я вернулся в комнату.

— Миша…
— Что?
— Ты сказал ей, что я её люблю?
— Нет.
— Горько.
— Потом как-нибудь сообщу.

После убийства Владимира на следующий день его мать звонила мне раз сто. Я говорил одно и то же, и мне кошки скребли на душе. Сам же убиенный заявился ко мне к полудню и требовал, чтобы я раскаялся.
До двенадцати дня я уже посетил семейство Афанасьевых и теперь пребывал в каком-то трансе. Тело Светы покамест плавало в свинцовых водах Сейма.

— Чёрт, они движутся! — Овчинников прильнул к оконной раме и дрочил на проходящих внизу длинноногих девочек. — Они все мои, — заявил Вова. — Етого корча, расскажи мне про еблю…
— Что именно?
— Ну это, как у тебя было?
— Вообще?
— Угу.
— Что ж. вот как это произошло.
Однажды в классе пятом, на уроке физкультуры нам надо было лезть на канат, помнишь? Так вот, где-то посреди каната я испытал сладкое чувство в области паха. Скажу тебе, Вова, это был самый дикий секс. Действительно, веришь?
— Верю, а потом?
— Потом после того, как я трахнул канат?
— Да.
— Я поимел Куклу.
Путём Авраама пошёл до Кабака, стукнулся оземь листьями рвоту отцепил полбатона и пальцем шестым нашёл, нащупал в бороде ветхой свежие плоды земляники. Что ж, скопец вымер на фиг зажевал Любовь заварил Чай. О, святой Шива Чай на том свете в ритуале невежества. Приходил долго чрез поля осенние, много раз в парижский город по лужам; Между тем розы видел и океаны Господа. Потом опрокинулся, стал сгибаться и разгибаться, вполне как Аида Невская и кончил сквозь Куклу на старую добрую Мать. Диалог с космосом состоялся.
— Миша
— Что?
— Я умер.

—4— «Еврей»

Шагая по Селеховым дворам прямо по могилам, я словно зверь жил предчувствием неба у дороги окрестностей. Курская волость гнездила по своим окраинам чеченских переселенцев, беженцев из Таджикистана и бог весть знает ещё кого. Вот к примеру цыгане. Цыгане были всегда, при любом режиме, при любой власти, всегда они были.
В тот день я увидел пару чёрных прямо у Его могилы. Неважно, как Он попал в могилу, кто его туда закопал, но я просто был замечен цыганами, как если бы я являлся одним из них. Плечи мои окидывались волосами, погода удалась серой.
Кладбищенский ветер срывал кителя с похоронных лиц.
Двигаясь в подоплёке наивности, я был готов к любому происшествию. Хотя, конечно, цыганские рожи не такие уж и воинственные по природе, я был уверен, что Природа сегодня меня нагреет стопудовым выпендром.
— Кто ты? — спросил я у чёрного.
— Смерть, ёб твою!
— Тогда пошёл на ***! —я достал из-за пазухи нож и двинул в путь.

Вот такой «Хантамаракар» получился.

(«Хантамаракар» — по-цыгански «иди на ***».)

Один убежал сразу, второй запутался в крестах и не мог никак сообразить, что происходит. А происходило следующее: я пырнул его в шею два раза наточенным, как пух ножом и в данный момент отрезал ему голову.
И конечно только потом, опомнившись, я понял, что это вовсе и не цыган был, а Вова Жирдецкий, мальчик, из-за которого погиб мой Добрый Миша. А убежать он не мог по одной единственной причине, ибо не имел правой ноги и ваще сидел он и запутался в инвалидном кресле.
Голову отрезать я ему так и не смог, а вот умер он конкретно.
Второй человек была его мать, она тоже, впрочем, потом погибла, но не в этом суть, я осознал тот факт, что убежав прочь она бросила на растерзание свою единственную кровиночку, своего Сына.

И я вспомнил, что было год назад.

—5— «18-я палата, Сын человеческий»

— Знаешь, что с Мишкой?
— Нет.
— Он в травматологии или в сердечно-сосудистой хирургии?
— Как ты сам?
— Плохо.
— Мы ехали из Белого и я не справился с управлением. Бог наказал уже меня.
— И как же?
— Я без ноги.
— И это всё?
— Нет. Ещё у меня позвоночник повреждён…
В палате имелся запах хлорки и гнилого мяса. Ко всему прочему имелся в ней Вова Жирдецкий. С огромным пролежнем на ягодицах, так что казалось кто-то взорвал на его жопе гранату РПГ-4. имелась в помещении мать, жужелица. И вообще, все они были евреи.
— Чем ты болен? — спросил он.
— У меня, Вова, тромбоцитопения. Заболевание крови. Вот почему я здесь. А Миша умер…
— Как так? Нет! Нет!! (он заплакал)
— Его похоронили неделю назад, на Селеховом кладбище. Он умер давно.
— Мама, ты знала! Мама, как же так?!
— Я не знала. Впервые слышу… (странные Евреи)
— Он же был живой!
— А теперь нет. Слушай, Владимир, мне сказали что ты любишь музыку – «ДДТ» там, «Алиса»?
— Ну, и?
— Я приду к тебе в следующий раз с гитарой. Хочешь?
— Хочу! Приходи на Новый год.
— Обязательно приду.

Но я не пришёл. Это был 1998 год. Ещё я не приходил к нему лет сто, двести, пока не выцепил на кладбище.

«Я мог бы стать рекою
Быть тёмною водою
Вечно молодой Вечно пьяный
Вечно молодой Вечно пьяный
Я мог бы стать скалою
Но уже другой
Кто-то молодой кто-то пьяный
Хочет стать рекой
Тёмною водой
Вечно молодой Вечно пьяный…»

— А чем ты собираешься заняться в жизни? — поинтересовалась Вера Жирдецкая.
— Я хочу петь песни, как Шевчук.
— Это не серьёзно. Кстати, хотелось бы увидеть тебя со стрижкой, а то так тебе не идёт.
— Вы считаете?
— Несомненно.
— А вы жирная.
— Я сяду на диету.
— Диета для Евреев?
— А ты русский!
— Нет. Я еврей.
— Подстригись.
— Подрочи.
* * *
— Михаил, скажи мне, что б ты хотел для души?
— Дворец.
— У тебя не хватит денег его построить.
— Мне не нужно его строить. Я просто приду, постучу и меня напоят и накормят, и ещё я там останусь лет на триста.
— Кто же тебя впустит?
— Ну Вы же меня впустили…
* * *
Движение гроба, я наблюдаю движение и мёртвые руки моего товарища, а ещё волосы. И опухшую шею с пятном зелёнки, которую так никогда и не смыли.
Миша! Я тебя убил. Пошёл На ***.

—6— «Начало Мозаики»

Глиняная Баба тушит в жопе мои окурки. Чья-то больная миска теплеет в ожидании пластилиновых зубов. Папа, папа, папочка, забери меня отсюда, ну пожалуйста! Ты же говорил одну Ночь, Господи, Дьявол…

Все события и действия отныне прошу считать за Апокалипсис.

Пустота бескрылого маршрутного такси от Искры в Курск на Северную автостанцию. В ту пору Оксана Пономаренко, девушка, любительница пантаклей, на 50-й машине, сошедши с ума, приехала в 24 отделение. Она обливалась потом и глаголила:
— Невеста Золотая Невеста Иерихон, отлучница Заар. Именем Тора, во имя плача. Я беременна от святого духа – два.

Аэропорт зажёгся к вечеру, в Курск прилетел мой брат и принялся творить чудеса.

—7— Каин.

Я всегда желал добра моему младшему брату Авелю. Всегда. Не знаю, почему он так полюбился отцу, но я и не завидовал по началу. Это низко. Я считал, что любовь господа безгранична, и поэтому, сам того не подозревая, всё испортил.
Это произошло в отхожем месте, в четверг, в сентябре. На мой день рождения. Я светился от счастья, когда совершил прелюбодеяние. Думаю, и Авеля я осчастливил. Любовь. Нда. Она это была чистая братская любовь. Бога к Богу. Я совершенно уверен, что совращение Авеля – моя прошлогодняя задумка, теперь, спустя временя и послужила его самоубийству. Я пососал его фаллос и он написал мне в рот. Уринотерапия.
* * *
Вот что я вам скажу – Библия – это один большой грандиозный скандал. Начиная с того, что Господь поцапался с Евой и изгнал из своего Хаоса собственных чудесных созданий. Не успели у них родиться дети, непонятно почему миру открывается братоубийство, даже нелепо уже жертвоприношение Авеля становится пред сим фактом.
Самое интересное – енто то, что Бог сотворил только Адама и Еву, а вот Камин, бедолага, после убийства уходит в землю Нод и там неизвестно почему же обзаводится женой и производит на свет Еноха, правнуки которого продолжают совершать опять же убиения своих братьев.
Вопрос мне неясен только в одном – откуда в земле Нод взялась жена Каина.
Да, Бытиё это «оба на Угол шоу», или проще «оба на». К чему сия бредня? Кто знает, а я не знаю.

— Каин, зачем ты совратил своего брата Авеля?
— Никого я не совращал, я земледел!
— Ты зачем пососал писюнчик у своего Брата?
— В душе я его лублу. Я хороший мальчик.
— Эй, Каин, ведь Авелю всего одиннадцать лет! У него даже и мыслей про секс не было.
— Зато у меня были.
— Всё, Каин, ты проклят.
— Угу.
— Иди передай мне вон ту бутылочку и занимайся своим делом.

* * *
Офсетная азбука течёт по венам, семья развалилась от недоеда, от пережора ломило вены, земля стала обетованной. Земля стала бедой.
Падение Иерусалима, всё новые и новые люди. Они ждут с каждым днём своего предназначения. Их прибежище радость, их знание тоска. Люди любят Любовь и ненавидят Боль, и с каждым родившимся гением умирает последняя надежда на собственно, конец страданий.
Иерусалим пал с тез пор, как его упомянули в деяниях. Но годы шли по своей колее, и никто уже не придавал значение тем упущениям, оставленным в книге Жизни, до тех пор, пока книгу не открыл Сатанаил.
Луи Сайфа – Люцифер.

—8— На похоронах Женьки.

Это был Новый год, 31 декабря. Яйца трещали от мороза, и не было надежды хоть немного согреться.
Толпа людей перекрыла пять домов на фиг. Так что никто, кроме соболезнующих, не мог оказаться в квартале, и мне кажется, одна треть всего Курска сошлась на её похоронах.
Это были самые богатые проводы на тот свет. Побольше, чем на похоронах дона Карлеоне, мафия стояла в центре и по окраинам. В середине были одноклассники и друзья. Её отец оказался крёстным всего района. Хотя признаться, Женьку он не баловал своим присутствием, но зато сейчас опрокинул из левого глаза слезу и даже подержал дочку за руку.
Мне было больно видеть мою любимую в роли покойницы, поэтому я поехал сразу на кладбище, и увидел трамваи, штук миллиард… Они оживали.
* * *
Нет, ну это был полный бред. Богу, видите ли, надоело видеть, как человечество погрязло во грехе, и теперь ему захотелось истребить всё человечество. Это всё равно что привязать к жопе унитаз, и бродить вечно с ним, тихонько обсираясь.
Массовое убийство. УК России, статья №… Срока не будет, смертная казнь, ну положим, а вот такое к примеру.
Ной нажрался самогону, разделся, пидор, и лежал, сука, балдел.
Бедный Хам его увидел и рассказал двум своим братьям об этом курьёзе.
Смотрите, он же не побежал на улицу Комарова, и не кричал о происшествии, ил даже не напечатался в газету: он доверился братьям, а те его уличили чёрт знает в чём, и пуще говоря, застучали его отцу.
Отец, неизвестно почему, проклял не Хама, а его младшего сына Ханаана. Во блин, можно обрыдаться со смеху.
Но не взыщите и не подумайте, что я против Творца. Главное, чтобы Творец не был против меня.
Неважно, мой друг, любишь ли ты Бога ил нет, ведь согласись, намного важнее знать, располагает ли он временем любить тебя.
За долгой Летой, за морозной долиной, за бесконечной тревогой и ожиданием и лет безутешных грёз. Чей сонм разбудит жирную обрюзгшую тушу Иисуса Христа? Всё.

—8— Конец Мозаики.

Городской роддом №1: Оксана Пономаренко умирает от родов, ребёнок, мальчик, остаётся на попечение государства. Ребёнку дают имя Авадон, по глубочайшему завету покойной.
Свершился 1998 год.