8. Весенний пожар детства

Курск, 18.10.00


Как на яблоне
На ветке
Созревает звезда
Крошечная
Милая
Поздняя
Ручная…

(Летов)


—1— «Утюг»

Я проснулся Ранним июльским утром на обычной железнопружинной койке в Северной комнате по адресу Дейнеки 28, квартира 55 в 1984 году. Мне тогда было шесть лет, и с того момента я себя и помню. Что было раньше – хоть убейте, не знаю. Но я знаю, что было потом. Потом началась моя жизнь, и детство, и юность.
Я был очень диким своенравным мальчиком, физически сильным, и если кто-чего смотрел в фильме «Омен», то я походил определённо на Демьена. Наша семья ютилась в двухкомнатной лачужке и кушать нам было ни черта. И отец с матерью развелись как раз в этот год.
В тот год я помню, в тот год я знаю – все демоны слетелись у нашего двора. А вот здесь неясно, в чём вопрос. Да ладно, заткнись. Чтоб тебя. Сам затыкайся, чмо, дай мысль продолжить. Я опечален. Что мне до твоей печали. А вот не твоё дело. На, заполучи свою нить повествования. Извините.
Итак, я проснулся и увидел этот прекрасный мир, за окном берёзы, ели, а дальше через дорогу вообще простирался лес, как мне казалось в те пору, бесконечно большой. Я увидел воробьёв-психопатов, таких молниеносных и грозных, что я подумал – их непременно надо изловить, хотя бы штук парочку.

В тот день я впервые познакомился со своей семьёй. Итак – бабушка. Сидела на диване и штопала чулок. Она сказала мне о том, что «Спокойной ночи, малыши» будут в 20:45, хотя я даже и не знал, что это такое, больше никого в доме не было. Я увидел коробку с игрушками в шкафу, который, казалось, был сделан вместе с квартирой (да так оно и было). В моей комнате ползали змеи, и я старался, во что бы то ни стало не наступить хоть даже на одну.
На Кухне помещалась обычная кухонная утварь. Всякие полки с посудой, гусятница, фарфоровые чашки. Особенно мне запомнилась печная фиговина для приготовления треугольных печений; она чем-то напоминала мне утюг.
В зале имелся телевизор, аквариум и Часы на старом, ободранном временем комоде. Ещё был балкон и психоделические ужасные шторы, которые хоть и были расписаны цветами, я всегда видел лики демонов в них.
Суетливый бег кролика по солнечной стороне. Крылья голубей, оторванные от тел. Жемчужные ожерелья моей мамы.
Я сидел, как идиот и смотрел на часы, ожидая «Спокойки». Я сидел было часов пять, но «Малышей» всё не было, и вот не знаю почему я уже был одет, накормлен и шаболтался по знойной, и в то же время сырой улице. Я помню, как свеж и прекрасен был воздух для меня в ту пору, словно рай опрокинулся на улицу Дейнеки.
На мне виднелись шорты, майка с изображением олимпийского мишки и почему вот неизвестно уже разорванные сандалии.
* * *
Маленький мальчик вышел из подъезда, когда солнце уже вошло в середину. Он ступал по девственно-чистой траве, в которой скакали кузнечики, мчались мураши да всякая иная тварь. Деревья творились в небо жгучей ядовитой листвой. Дерево, похожее на вербу, только высокое и с жёлтыми медовыми цветками лепило к себе тысячи пчёл. Июль давал о себе знать, самый первый, беспристрастный июль жития Глаголева Мишки. В полях зрения акации, что своими «орехами» молчали о беспечности, виделась большая, самая настоящая сова.
Мишка гулял покамест один. Ему всё было интересно – и деревья, и подъезды; много чего понравилось ему в тот день. Можно смело изъяснить, пока он гуляет и дружится с прочими вещами, картину его семьи.
* * *
Много лет назад жил в деревне Редькино Орловской области Лев Львович Христопов-Понтийский, грек, потомок тех переселенцев ещё, кои селились вблизи Чёрного моря. Был она помещиком и имел усадьбу (которая до сих пор имеется в вышеназванном селе, неизвестно, право, в каком состоянии). Кроме всего прочего, как и полагалось помещикам, имел энное количество душ и всякого рода дела в промышленности. Лев человек был пропащий, несмотря на своё происхождение. Хаживал он по кабакам, пьянствовал, проигрывался успешно в карты, и в достаточно ранний период в 1861 году потерял души, то бишь крестьян, как впрочем и многие все. Покамест он серчал и вёл бурную картёжную жизнь, молодая Пенкина, что работала прислугой в господском доме, родила от него сына, коему была причертана фамилия отца, то есть Христопов. Но так и не присвоен ранг помещика, ибо вдовец Лев Львович так и не соизволил жениться на Пенкиной. Сына назвали Николаем. Николай как подрос, проявив гонор и силу, стал служить в полиции или милиции; в ту пору названия сменили друг друга. Молодой Николай Львович и стал прадедом Михаила. У прадеда была большая семья. Его жена Ксения родила на свет двух дочерей, Екатерину и Анастасию, а кроме того двух мальчишек: Николая и Петра.
Гордая и прекрасная Екатерина росла уже в ХХ веке, проводя время с мальчишками во дворах да ещё в школе, куда приходилось ежедневно наматывать по 30 километров. Жили они на Украине, в городе Макеевке, ибо Николай Львович, будучи человеком серьёзным, увёз туда всю семью.
Долгое время Катя считалась девочкой правильной, справедливой, и мало кто позволял себе сказать что-либо нехорошее в её адрес. Взрослые знали о том, что в её жилах течёт кровь господская, и что ежели даже живёт она бедно и ходит не в шелках, гонор и честь брали всегда своё.
В 1932 году семья переехала в село Ивановка. Случилось Катьке как-то в 15 лет возвращаться из школы в пургу. Кто не знает, что такое идти пятнадцать километров по сугробам через русскую зимнюю сечь, тот видно не знает уже ничего.
Уже пройдя километра четыре, можно было забыть о том, что ребёнок останется в живых, если бы не одна особенность происшествия. Это был волк, Катя думала что то собака шла за ней, огромная серая собака. Но это был волк, какого только могла родить русская глубинка. Волк шёл сзади, не делая никаких движений по отношению к девочке. Когда пурга затмила небеса, и ни черта не стало видно, Катька испугалась, села в сугроб и стала говорить все молитвы, которые знала в ту пору.
Вот тогда волк приблизился, но совсем вплотную не подошёл. Она помнит его осоловелые глаза и горячее дыхание.
Она пошла за ним. Она шла долго, очень долго, и когда показалась вдали какая-то деревня, ей ничего не оставалось, как постучаться в любую избу.
Была метель.
* * *
Когда случилась война, то в коридоре разбилась большая хрустальная ваза. Она просто взяла «встала», если можно так сказать, и рассыпалась на много частей. Спустя время семья Христоповых разъехалась друг от друга. Николай и Пётр ушли на фронт, Анастасия после долгих скитаний по Германии и России вышла замуж за моряка и жила до своей смерти в Керчи, а Николай погиб на подводной лодке. Пётр с Катькой жили уже в Курске, и Мишка даже ещё помнит дедушку Петю, его квартиру и пустую кровать, когда его не стало.
Екатерина Николаевна рассказывала своим внукам о том, как в 1939 году, когда она ещё проживала в Ивановке, случилось странное событие: люди выходили на улицы с широко открытыми глазами и смотрели на небо. Там, прямо в синеве, гигантскими огненными буквами было написано «ВОЙНА 1941-1945». Вы можете мне не верить, вы можете сомневаться, но ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО было. Я называю это знамением. Потом по небу опять же поехали повозки, и в нём же шли люди раненые, военные и просто дети и их родители. Потом всё исчезло. Отец Катерины тогда ещё работал начальником милиции. Тогда ещё люди не придали значения увиденному. Спустя время в небе появился первый самолёт.

Во время войны семья ещё жила в Редькино, Орловской области. Екатерина после окончания Ада на земле приехала в Курск и поступила в медицинский техникум. В Курске по сей день она и живёт с дочерью, со внуками и правнуками. Выйдя замуж, фамилию сменила на другую – Мезенцева. Дочка Екатерины Николаевны, Людмила, произвела в 1978 году на свет Михаила при помощи молодого красивого мужа – Владимира Глаголева. Такова краткая родословная по материнской линии вашего несравненного друга.
* * *
Мишка подошёл к сове. Он смотрел на неё и думал: «Что ж это такое? Кто же это есть?» Сова сказала:
— Привет, — Глаголев обернулся и увидел мальчика. Мальчик был его же возраста, полный, с выгоревшими на солнце волосами. На носу у него имелись веснушки.
— Привет, Миш; — продолжил неизвестный Саша Куликов.
— Здравствуй, Шурик.
— Хочешь поесть?
— Давай.
Куликов был мальчиком запасливым, и по постоянке носил из дома всякого рода кушанья. Го бутерброды, то луковица или же хлеб, облитый подсолнечным маслом. Вот его-то Миша и получил.
— Знаешь что?! — Сказал Шурик, докушав хлеб.
— Что?
— Я анекдот придумал, вот что.
— Рассказывай.
— «Бежала по одному лесу жопа…
— По какому?
— Да там, за домом.
— А-а.
— Ну вот, а за ней гнался волк. Гнался он за ней уже долго, день, два, три, и всё поймать не мог.
— А зачем она ему нужна была?
— Ну вот, здрасьте, — обиделся Куликов. — А если б у тебя жопа убежала, что ж она тебе, и нисколечки не нужна была?
— Нужна.
— То-то же. Так вот, сидел тем временем на ветке рябины воробей. Жопа к нему подбежала и прогнала долой.
— И всё?
— Не всё. Волк подбегает и говорит: «Эй, ты жопу не видела? — А та ему «Нет», — говорит — «не видела». — «А-а. Ну-ну», потом подумал и спросил: «А сама-то та кто?» — «Я воробей». — «Ну-ка чирикни» — «Пук» А-ха-ха-ха!
* * *
Я помню, что чуть не обоссался со смеху. Меня аж всего свело, а Куликов тот вообще чуть родимчика не словил. Жалко сейчас тех суматошных беззаботных лет. Тех лет, когда во дворах вечно зияли траншеи, оттого что трубы под землёй часто ломались. Тех лет, когда строили шалаши и ходили в подвалы, как в восточные манданы, вечно грязные и сопливые мы дети.
Я встретил мать у подъезда. Когда мы с ней вошли в квартиру, там уже сидел брат на кухне и ел блины. Я сказал, что тоже хочу блинов и ещё чего-нибудь.
Вечером мать собралась гладить. Она поставила утюг в зале, включив его в розетку, и ушла на кухню, где закрылась и с бабушкой говорила об отце (они разводились). Я играл в солдатика, а брат тем временем спал в Северной комнате.
Звук поразил меня до дрожи. Тот звук я услышал. Он походил на автоматную очередь. С той разницей, что издавался не автоматом.
Я взглянул на утюг и увидел, как он прямо и очевидно загибался носом, словно лыжа. Ещё и ещё.
— Мам! Мам! — Кричал я. — Твой утюг взбесился!
Она пришла в комнату и вырвала штепсель. Потом она постояла, заплакала и уходя, сказала, что во всём виноват Отец.
Я ещё долгое время потом думал, что утюг поломал мой папа.
Но на самом деле поломала его мать.

—2— «Линия отца»

Двухметровый детина Гаврила Глаголев жил себе, поживал на улице Сиротской в городе Курске, ныне улица Бочарова. Часто вечерами гулял по скверам, любил выпить, повеселиться. Имел четырёх детей и прачку-жену.
Надо сказать, что физическая сила рода Глаголевых передавалась по наследству, и не было ещё в поколении слабых мальчиков. Сам Гаврила Глаголев ломал носы, челюсти, рёбра, и по счастию, не имел никаких дел с мафией. В определённый момент промотал состояние родителей, которые располагали швейной мастерской. Не глупо теперь отметить, что одет он вечно был на славу, и со вкусом.
После Октябрьской революции впал в некую тоску и мотался по стране, бывая дома 2 раза в год. После смерти жены дети воспитывались в детском доме – Юрий, Валентин, Вадим и Ирина.
Росли ребятушки мои в собственном мирке, общались со сверстниками. За свою семью держались что было сил. Валентин и Ирина, как не печально, пошли по бандитской линии. В ту пору, пока была война и в тылу жрать было нечего, они воровали у немцев коней и кушали их. Коней убивала всегда Ира, Валентин не мог стрелять в животное. Ира впоследствии была осуждена за связь с бандой «Чёрная кошка», что в Москве, где кстати и проживал, а после и умер Гаврила Глаголев, её отец – и похоронен ныне на московском кладбище где-то. Восемь лет она провела на Таймыре. Мужа её расстреляли в зоне на Колыме.
Валентин был вор в законе по кличке Профессор, оттого что носил толстые линзы по причине плохого зрения. Был он человеком начитанным, и собрал огромную библиотеку, которая по наследству перешла к его племяннику Вове Глаголеву, а от него к Михаилу и Роману. Суть этого человека хотя бы раскрывается в том, что сажали его в тюрьму вечно не за то, что он совершил, а обычно подкидывали какую-нибудь безделицу, так он полный срок и не получил.

Вадим Глаголев до 17 лет работал на одном из курских заводов, по исполнению 17 лет пришёл в военкомат и попросился на фронт, куда его с пребольшим удовольствием и отослали. Хочется сказать, что на призывной комиссии сломал силомер, по причине своей нечеловеческой силы.
Вадим Гаврилович принимал участие в военных действиях на Курской дуге, и вечное его имя до сих пор упомянуто в Истории. Дошёл до Берлина, а когда вернулся, то в военкомате попал как раз под призывной возраст и его услали в Морфлот; а там он сказал начальству, предварительно расколотив пару черепов: «Если не демобилизуете, то прямо сейчас на ваших глазах переплыву Бискайский залив и уйду к американцам!»
И он бы его переплыл, сто пудов, но они его демобилизовали.
Он вернулся в Курск и женился на Тамаре Ивановне Христиньковой (по первому мужу), которая была уже с ребёнком. У них родился сын Владимир, который и вовсе не виноват в поломке мамкиного утюга.
Вадим Глаголев увидел своих внуков, Рому и Мишу. Как человек, он был очень воспитанным и добрым. Екатерина Николаевна до сих пор вспоминает его, как хорошего и умного мужчину.
Внуков он любил до безумия, и каждый раз привозил им кучу подарков. И любил жену своего сына, как свою дочку.

Я был на похоронах дедушки. Я не плакал. Все плакали, а я не плакал, и людям стало от этого страшно.

—3— Владимир и Людмила

Людмила Мезенцева познакомилась со своим будущим мужем Владимиром на свадьбе. Как оказалось, у них были общие знакомые. Потом они стали встречаться и поженились. Дальше всё было просто:

Я тебя люблю
Я тебя тоже
Один пусть будет Романом
Второй Михаилом
А мы будем их родители
Давай.

Я тихо оглянулся
Отец стоял весь в крови
Ветер тревожил осень листвы
Потом
Они
Разошлись.

То ли небеса были обетованными, то ли земля была загажена, но боюсь поддаться искушению и приврать о романе между отцом и матерью. Расскажу лишь немного. Совсем. О том, что мама была очень красивой девушкой, достаточно посмотреть на мои семейные фотографии и скончаться от прекрасной небесной влюбленности.
Он ухаживал за ней, словно Озирис за Исидой, словно Микки за Меллори, чисто искренне, как Бог.
В теплоте зимнего дома, в прохладе июльского дождя их любовь. Я думаю, если б они так не любили друг друга, у них бы не родились такие дети. Если б они не любили друг друга до безумия, они бы не развились.
Владимир работал на заводах. Отслужил в армии, на Камчатке. Был эгоистичным, и человеком, что называют с тяжёлым характером, единственно, что делало выше в глазах всех — непоколебимое уважение и отцовская привязанность к сыну Михаилу. За всю жизнь он его ни разу не обидел и не ударил. И сын платил ему тем же. Как-то даже характер мой, что надо полагать, передался по наследству, сыграл свою роль в последнем свидании с Тамарой Ивановной, его матерью. Тогда Людмила подговорила сыновей во что бы то ни стало не ездить с отцом к бабушке, а погуляв по городу, покушав всякие сладости сказать, что у нас заболели животы, и ехать домой.
Животы у нас не болели, а папа обиделся, и я увидел горькую обиду в его глазах.
Тогда я взял и не приехал даже домой, а умчал ходить, грустный, по остановкам. Мать разревелась, но в конечном итоге пошла на уступки, и отец приехал позже с Тамарой Ивановной. И Тамара Ивановна подарила мне Мольберт – самый дорогой подарок, что когда-либо дарили мне в жизни.
Даже на 16 лет мне кроме часов родная мать ничего «глобального» не подарила. Я не жалуюсь, просто не надо плевать на матерей, даже если они и не ваши собственные. Прости меня, папа. Прости. Спасибо за мольберт и за то, что ты со мной.
* * *
В густоте неспелого лета, в простоте шестилетнего оборотня семнадцать мгновений Нирваны. От Крещения до Революции лети, бесконечная звёздочка, звёздочка, любовь, сорванная с яблони, обольщающая только зовом своим, честная, как твоя смерть в океане, вездесущая, как людской род, бессловесная, как ни одного года компанейства.


—4— Движение к Югу.

Однажды случилось нам поехать к родственникам в Керчь. Там-то ваш покорный друг и увидел море. Шумное, ветреное, без конца и края.
Я любил смотреть в окно купе. Мелькание домиков. Смена ландшафтов. Леса. Реки.
А если смотреть вниз, на расстояние 1-2 метров, то кружится голова. Когда мы приехали в Керчь, в голове моей ещё долго, кстати, звучал стук колёс.
«Дядя Вадим», кузен моей мамы, был высоким и полным человеком. С белыми от природы волосами, вечно с каким-то неправильным красноватым загаром. Я любил Вадима до безумия, ибо добрее него на всём свете вы не сыщете никого. Повторяю, никого, и могу поклясться в этом. Аминь.
Мы часто гуляли по центру города. Ходили на гору Митридат. Понтикопей был городом золота, городом солнца и цветущих крымских акаций. Я был в музеях, пил исключительно лимонады и кушал всякие южные фрукты.
Я ещё напишу о Понтикопее, возможно целую главу. Дело не в том, что я был там, словно в раю. Просто дело в том, что было позже; когда мне стукнет семнадцать лет, я приеду в этот цветущий край и там кое-чего произойдёт.

Я знаю, отчего виноград тянется вдоль. Отчего морская волна жаждет утопленников, отчего ветер не хочет шторма и почему у Вадима трагическая судьба. Господи, спаси меня, спаси их всех, ибо то, что случится позже, дано описать только Антихристу. Понтикопей ждёт меня, ждёт и зовёт в свой пепельный острог, горячие спелые плоды винограда, дыни и арбузы, невыносимое бескрайнее счастье, за которым скрывается зло. Звериная нечеловеческая ненависть к миру. Церкви разрушатся, небеса будут рыдать. Чёрное море выйдет из берегов, и некому будет остановить сечь.
Холодную, кровавую резню между Мной и тобой. Между Небом и Землёй.

Через трупы родных, через холод близких предательства и рвота на алтарь светской тишины. Господи, да прибудут здесь тигры во имя всех мёртвых и живых.
Во имя твоё.

—5— Женя.

Я зимнее солнце, я вечное лето, я дорога.
Когда я ещё не пошёл в школу, я встретил на своём жизненном пути одну девочку. Она была действительно самой красивой девчонкой на планете. Это случилось так внезапно, словно все Амуры земли расстреляли меня своими стрелами.
Я полюбил её до безумия, и если вы спросите о существовании настоящей прелестной любви, я отвечу – она есть. Самая первая любовь и бывает настоящей, больше не бывает ничего, всё остальное – трагедия. Тогда лето уже завершилось, и я бродил по своим улицам, как всякий обычный фантом. Впервые я увидел Женю в чужом дворе. Осень только-только позолотила деревья, и я был чистым сентябрьским угодником любви.
Её волосы были золотыми, как волосы «Златовласки», лицо – словно рассветы, и закаты, и богини всех вер сошлись в её лице. Улыбка бесподобна, правильные искренние глаза, светло-серые; и ноги, я таких идеальных ног и не встречал с тех пор. И она была. Была словно часть природы, как будто из семьи господа Бога. Я даже не могу передать словами, что это была за девочка. Словом, моя первая священная любовь.
Я мог смотреть на Женьку до бесконечности, с замиранием сердца. И ещё я любил её до беспамятства целых одиннадцать лет. Потом я переболел это чувство, кинув свою энергию в музыку. Факт в том, что она меня не любила, слишком я был бестолковым в общении с той, от которой-то и язык переставал двигаться.
Потом я расскажу кое о чём. Как, например, я вдруг увидел Женю в лице своей матери и некоторое время считал, что мы – дети своих родителей, одновременно их же мужья и жёны, и что это и есть цикл духовного движения.
Случилось чудо, о каком только можно мечтать. Во втором классе Евгению Неструеву перевели к нам в школу, более того – в мой класс, так что я чуть не умер от счастья. И счастье продолжалось до тех пор, пока она там училась, до восьмого класса. А жаль…

В душе мне всегда хотелось любить какого-нибудь человека, чтоб она была всегда рядом, чтоб я мог без всякого сомнения только упиваться одним лишь взглядом на неё. И мне важно, чтобы она была красивой и умной, пусть я эгоистичен в своих желаниях, но я уважаю красоту и ум. Моя трагедия во мне, кто-то нехороший сидит во мне. И я ем с ним и сплю, и без него мне тошно. Мироощущение меняется, душа изнемогает. Весь мир убил меня, когда в 16 лет я купил на все деньги букет роз и пошёл к Жене домой признаться в любви. Но она отшила мнея, как потом Оксана в 22 года, как Христа отшили евреи, да как зоря плевалась кровью у моих армейских товарищей.
Я не хочу правды, я иду в поле, за полем стоит полесье, а в лесу парк, а в парке ракита небесная. Я беру скакалку и собираю петлю…
* * *
— А в чём смысл жизни?
Мы сидим с Мультипликатором на крыше 15-этажного дома, едим апельсины и говорим о бессмыслице.
— В грехе, — отвечает Мульт.
— Как так?
— Смысл жизни и Сила жизни в грехе. Существует грань, установленная тысячелетиями. Если рассуждать умно, то всё началось с греха. Планеты сошлись в ударе, нарушив чистоту равновесия. Потом появился творец, он делал всё, что ему хотелось. Рвал и метал. По образу и подобию создавал человеков. Раньше мы были просто мыслями. Космос – большой мыслящий Ареол, мысль была первична, иначе и ничего не было вовсе. Люди умирают, превращаются в мысли; мысль вечна и вездесуща, и не имеет ни начала, ни конца, ни Альфы, ни Омеги. Её нельзя разрушить или убить. Бог согрешил себе в ущерб, он сказал слово, он воплотил мысль в реальность, он создал человечество, приковав его навсегда к Земле. В каждом из вас – маленький космос. А как иначе бы бог мог создать человека? Он сам, посмотри где находится со стороны, согрешив опять же. А весь космос находится кое у кого в голове, всё это воротится друг в друге, варится и гниёт. Хочется победить Бога? Иди наперекор, разрушь своё тело, вернись в нашу обитель.
Люди не знают, что за звёздами. Люди думают, они покорили космос, выкинув свои тела, громоздкие и мясные, на орбиты околоземные. Ни черта они не покорили. Только мысли наши путешествуют по планидам.
— Ради чего ты воплощён?
— Ради равновесия.
— Но ведь тогда история повторится, только наоборот
— Совершенно правильно. Я пришёл разрушить эту вселенную.
— Согрей меня, Господи…
Он превращается в девушку, приближается ко мне, я словно таю в ласках. Нежные руки Сатаны, её искренний взгляд. Она будто та, которую я ждал и звал всю жизнь. Я целую ей руки, шепчу слова благодарности, падаю на колени, целую живот её
Она тоже становится как я, и я чувствую её сладкие губы, словно черешни.
Языки сплетаются. Я счастлив. Моя душа принадлежит ей.
Я вижу, как по мере наших ласк лицо её меняется; то это лицо Жени, то лицо мальчика, то рот её напомнил мне улыбку Мента, вот Дима Гуляев, старый дружок предо мной. Я из всех люблю и целую, целую, не могу остановиться.
Потом она становится прежней, голубоглазой богиней. Я слышу её задорный смех и сам смеюсь от счастья.

—6— День знаний.

Я скажу вам о том, какая погода стояла первого сентября. Представьте себе осатаневший май, и всё станет ясно. На душе скребла неизвестность. Психические нервные родители тащились со своими чадами по мокрым улицам, и кто знает, что именно за день встал над миром, день ли знаний. А то ли день всеобщего массового убиенья ласковых детских мечтаний.
Сорок девятая школа гнездилась чёрт её мыслит где. Не то чтобы далеко ил близко, но было такое впечатление, что раньше на том месте стоял Освенцим.
Испражнения собак, а то и людей сопровождали меня весь путь я уж точно пару раз пытался сократить путь через газоны, Ии каждый раз нога моя скользила в тёплое, свежевысранное говно.
Мать дюже нервничала и переживала за новые туфли, а более всего она боялась – не побью ли я кого в новом коллективе. В ту пору я уже прославился на весь двор, и хаживало даже мнение среди подростков, что «Глагол бьётся больно, и в тот двор лучше не гулять». А я вытер говно и был таков.
Длинная промозглая речь директора школы сообщила нам о Начатии нового учебного года. Первоклашек построили строго против будущих выпускников, и после трагической речи они сошлись меж собой и обменялись подарками. Мамаши дали взрослым тетечкам и дядечкам колокольчики. А те вручили каждому по чудо-книжечке. На меня же, выпускника, не осталось, и я как ФонФрамос остался с колокольчиком стоять на пределах. Я правда ничего не понял, потом обиделся жутко, но зато потом каждый в классе подходил ко мне, жал руку и поговаривал: «Круто тебе Глагольев, колокольчик достался, а у нас книжки какие-то, мы их и читать-то не умеем».
Покамест они сообщали мне о преимуществах блестящей безделицы, мать моя Людмила уже ушла, и я даже уж не помню, где от неё «отвалился».
Меня посадили за вторую парту, вместе с одной заумной девочкой Машей Булычёвой. Она была невообразимого росту, полная, и покамест без одного переднего зуба. Я ей дружественно улыбнулся. Но она составила, словно из кубика-рубика, уксусную физиономию, лаконично отвернулась и сидела как вкопанная весь урок, изредка косив на меня своим правым карим глазом.

Ад на земле начался.

Сколько будет потом ещё слёз и драм, сколько лет пройдёт ещё. А я всё остаюсь тем мальчишкой, говорящим этому огромному миру «привет», а он словно Маша будет мерзко ворочать лицо и коситься в дурном своём любопытстве.

— Итак, ребята, кто мне скажет, кто самый главный у нас в стране? — спросила Зоя Степановна, наша учительница.
Класс удивлённо заверещал, кто-то произнёс слово «Горбачёв», кто-то известил «Зоя Степановна». Я лично даже и не знал, кто там у нас в стране главный, но Зоя почему-то встала около меня, попросила встать и повторить свой вопрос.
— Миша, расскажи нам всем – кто самый главный.
Я встал и ответил: «Горбачёв».
— Правильно, — а потом она спросила у меня такое, ни к селу ни к городу, что я долго не мог ответить. А когда ответил, то все стихли, думая о том, что я правильно ответил, но училка была круче:
— Итак, Миша Глаголев. Скажи, а куда сейчас уехал Горбачёв? — блин, она либо думала, что Миша Глаголев самолично знался с Горбачёвым, или же целыми днями сидел у телевизора, в неистовом желании посмотреть новости, а точнее программу «Время». Клянусь – я не знал, куда уехал Горбачёв. Но я знал, что то место, о котором я скажу, он наверняка не обделяет вниманием, и я ответил:
— В Москву… (Господи, кто ж знал, что черти понесут Михаила Сергеевича к Радживганди.)
— Ну ты, Глаголев, и сказал! — возмутилась жутко Зоя Степановна. — Ведь как же он туда поедет, ведь если он там живёт?
Я стоял, чувствуя себя полным дураком, конечно. Только идиот не мог знать того, что Горбачёв слоняется по Индии, попивает индийский чай и улыбается тамошнему правителю.
Весь класс долго смеялся, а я был чуть ли не уличён во лжи и лжесвидетельстве, мысленно проклят учителем, да и должно быть и сам Горбачёв, надеюсь, в тот момент качал головой, обращаясь к РадживГанди, и мямлил: «Ах Миша, Миша… ай-яй-яй!»
В общем, я грел от стыда, не находя себе оправданий, девочки прыскали со смеху и всё повторяли: «Москва! Ха-ха, Москва! Ха-ха».
— В Индии он находится, ребята. В Индии, с тамошним премьер-министром. А кто правитель Индии? — и никого не вызывая, словно повторяя больше для себя, сказала: — Радживганди.

—7— Ни одного года компанейства.

— Что ты предпочитаешь? — Волков Михаил стоял напротив лотков со спиртным, отсчитывая деньги.
— «Коренскую», — так я ответил, и мне было всё равно, сколько он купит водки, дойду ли я до дома. Мне хотелось напиться.
Всё было из-за Любви. Да-да… Я скажу вам, но вы не ворочайте мордочки. Все люди напиваются из-за одной причины: Любовь ей имя. Смерть родственника – пьянка по поводу любви к нему, уход девушки – аналогичная беда.

Реки без берегов у пьяных, земля без облаков у пьяных, весна без песен, всегда она, когда ты остаёшься в одночасье без любимой матрёшки.
Была весна 96 года.
Мы опьянели сразу. Город превратился в поле. Сами мы хотя и сидели на лавочке в парке, мне чудилось, что мы находимся в поле пшеницы, отсыревшем от дождя.
— Расскажи мне о ней, — попросил меня Миша.
— Что именно?
— Всё…
— Она красивая. Она похожа на принцессу, а её голос – словно звон колокольчика в поле. Я не знаю и не помню, почему полюбил её. Света всегда была девушкой бедной, застенчивой, и я по глупости своей полагал, что в душе у неё что-то есть.
— А оказалось?
— Черви. Там у неё злые ненавистные черви, что гложут её, заставляя плевать на всех и вся. Отец её законченный алкоголик, мать дура сумасшедшая с чёрными, как невымытая смола, волосами до самой задницы. Волосы она не моет, видно никогда. Она тупая сука, она бомжиха и тварь, каких свет не видывал, охуевшая мать. Её брат избалованный сукин сын, маленький противный бесёнок, не знающий о культуре поведения ну абсолютно ничего. Это семья изгоев, и у них нет никаких чувств. Они как плохие манекены, давятся за глоток воды на кухне, живут в бледной обшарпанной квартире, куда собственно они меня никуда не пускали. Дом стоит где-то за помойкой, там вечно воняет говном и экскрементами. У них имеется задворок, в котором они выращивают козлов и коз. И они думают, что будут всю жизнь жрать козлиное мясо и пить это жирное полумолофьиное молоко.
Я учился с ней, со Светой, в одном классе, и вот ещё там увидел в ней нечто – что-то чистое в этом грязном неумытом лице, она же всегда была доброй ко мне. Но боже, Миша, получается что я ошибся, словно дурак, не увидевший грань между ангелом и свиньёй.
— Что было потом?
— Я приходил к ним во двор. Рассказывал о своих делах, шутил, пытался показать, как мне хочется быть вместе со Светой. Она сначала даже ждала моих приходов, но всегда строила умные лица, когда речь заходила о личных отношениях.
Однажды я припёрся даже с гитарой, но и это не произвело на неё никакого впечатления. Позже мне один друг хороший сказал о том, что к этой овце приезжал на «шестёрке» даже какой-то майор, но и его она отшила.
— Она дура! — сказал Волков.
— Наверное…
— Полная дура. Сука!
— Дура!
— Сучья дура!
— Ссученная тварь…

Мы покурили и выпили ещё бутылку. Я был сильно пьян и не видел ни конца, ни начала своего пути. Я встал у обочины. Поднялся ветер, развил мои волосы к полуденному сумасшествию. С неба слетела огромная ворона, словно предвещая беду. Меня тошнило, и я подумал, что смерть прошла совсем близко в облике прыщавого мальчика. И я вспомнил молодость, чуть не упав на дорогу.

—8— продолжение.

Первая десятка прыщей воцарилась на моём лице в 14 лет, в восьмом классе. Брат к тому времени был полностью усеян ими.
Мне было жутко. Это было проклятием рода, это было ужасно. Их нельзя было вывести ничем. Хотя я и пытался, да. Первые пять лет я перепробовал все запатентованные средства – американские, немецкие, русские, но таково се ля ви…
Среди прочих бед на меня свалилась ещё болезнь: у меня опухали суставы и жутко болели ноги. Когда в 1997 году мне поставят правильный диагноз «тромбоцитопения», то все эти симптомы исчезнут за один день, как и не было. Всему послужил «преднезалон».
Но бог мой, тогда в 14 лет, когда все мои знакомые уже чуть ли не дремали с подругами в постелях, я был на семь лет отстранён от этих дел. Семь лет творчества, семь лет сумасшествия.
Отец в ту пору пытался занять меня хоть чем-то. Он говорил, что мне хорошо пойдёт стать писателем, и покамест он будет платить мне рубль за один лист рассказа или повести, а там хоть талмуды пиши. Заработал тогда я, как помню, рублей сто, написав одну повесть, и три-четыре рассказа. Надеясь, что рукописи у ней ещё сохранятся, и мы как-нибудь заработаем ещё пару тысяч $, я провёл эту скучную гадкую пору.

—9— Не такое продолжение.

— Что это? Что ЭТО?! Прыщик на лбу! О Боже, ну как дальше жить?! Я скоро от этих мучений помру, так и не успев полюбить!

Я сидел на зелёном продолговатом кресле в своей комнате, задёрнутый шторами, покинутый друзьями, и пел песню под гитару. Гитару я приобрёл около месяца назад в магазине «Культтовары», заняв у разных людей определённую сумму денег.
Гитара была словно создана для меня. Чёрная шестиструнная королева; я даже назвал её «Кристиной», в честь романа в ту пору моего любимого писателя Стивена Кинга. Казалось, я засыпал и просыпался с единственным желанием пообщаться с этой «девушкой». Итак: когда на часах показалось 7:30, я оделся и пошёл в школу.
На пути своём я встретил Женю Ниструеву с её любимой подружкой Галиной.
— Привет! — сказал я, и подумав с ними разговориться, добавил: — А чтой-то вы здесь делаете?
— А тебе-то что… — не помню, кто из них резанул по ушам. Ну я малый не глупый, мне не нужно два раза повторять, тем более я в ту пору был с комплексом прыщавого онаниста. Поэтому изобразил непонимающую улыбку и почесал к школе. Всё ещё была весна 92 года.
У меня было много знакомых в школе и несколько друзей, но вот один друг, который до одиннадцатого класса остался тусоваться со мной, был некий, покуда вам неизвестный, Владимир Овчинников.
Вова был мальчиком задушевным, начитанным, тем самым мальчиком, кто всё своё отрочество просидел дома у телевизора. Например, словосочетание «пойдём в лес погуляем» у него вызывало приступ неврастении.
— Какой лес, Миша! Разве в нём можно гулять?! — и обычно вопрос этот его был не то чтобы с толикой идиотничества, а более всего искренним, по малодушию своему.
А что вы хотите? Ведь он и впрямь считал за дикость даже само слово «гулять».
Я помню, по телевизору как-то крутили фильм, он был про одного парня, который рос с мамой, и та его никуда не отпускала, да ещё, флюс вам на ухо, кормила его вместо еды таблетками (она объясняла это тем, что так мол еда приносит заодно исцеление). Так вот, я думаю, Вова смог бы вполне стать прототипом к этому герою.
Однако, уважал и любил я его совсем по другому случаю.
— Откуда берутся дети? — мы возвращались со школы, и именно тогда Вовка и задал мне ентот вопрос.
— Ты что, с ума спятил?! — я было чуть не грохнулся наземь, словно твердь океана была то, а не почва.
— Нет, ну это, ну того, короче, вот что я хотел спросить. Вот как этот сам процесс происходит зачатия?
— В смысле?
— Ну, в учебниках написано: «Во время полового акта сперматозоид…»
— И что ты не понял?
— Ну, короче, меня интересует сам Акт.
— ОГО! Брат, ну ты загнул. Ну ладно, — я сыграл знающую физиономию великого ловеласа и рассказал.
Я рассказал ему всё, что знал. С моих слов в те минуты можно было написать Талмуд, Камасутры; я даже поведал ему о гомосексуализме и лесбийстве, но поверь мне, мой милый читатель, что пути господни неисповедимы, а уж пути Овчинникова Володимира можно заносить в Красную книгу.
Благодарностью за мои муки мне был очередной и последний в тот день вопрос Вовки. Он спросил:
— А почему не наоборот?
— Что?! — меня можно было снимать на видео.
— Ну это, почему сперматозоиды текут к яйцеклетке, а не яйцеклетка к ним?
И тут я представил жуткую картину того, как яйцеклетка перебирается в мужской фаллос и все мужики планеты ходят беременные, причём беременные в яйцах.

Как-то однажды, спустя время, Вовкины родители купили видеомагнитофон. По долгу своему дружественному я достал кассету порнографии и пришёл к бедному, непутёвому корешку. Чёрт, скажу я вам. Всё это походило на «шоу Бени Хилла».
— Вставляй! — я плюхнулся в кресло; на всё воля божья.
Вовка был одет в тапочки и спортивный костюм. Обстановка в его квартире желала оставить фотографии. Вечно чистая, словно новые ковры по всем комнатам, богатая зала, обклеенная чудными дорогими обоями, секретер-трюмо, прекраснейший видочек на розы. Дружественные шёлковые занавески, словно то были платья невест, идеальный стол с пышными, набитыми стульями – словом, аристократия высшего зерна.
Окромя всего прочего диван с креслами, где на одном из них сидела моя попка, да вот ещё новый цветной телевизор с видаком, правда советским. Мельхиоровые статуэтки, фарфоровые вазы: всё я пока рассматривал в ожидании порнофильма.
Фильм был «ну просто замечательным», с той поры лучшего на порнотему я больше никогда и не увидел. Всё началось с того, что одна ОЧЕНЬ сексуальная девушка пришла не то к психологу, не то к невропатологу и начала заниматься самоудовлетворением на приёмном диване, и весь фильм ей кой-чего казалось: то в богатом доме секс между мужчиной и женщиной, то около бассейна лесбийки творили чудеса, а потом она сама очнулась и перепихнулась со своим молодым парнем, правда дома.
Хорошее было кино.

С тех пор, с той весны мой друг уединился, стал ещё более страшным затворником, и всё время жевал жувачки.

—10— Приложение.

Вернёмся опять в первый класс, где я ещё не оправился от известия того, что правителем индии был Раджи Ганди. Должно быть, я превратился в томатный сок и при всём при этом прокис.
Больше всего мен нравились уроки рисования и перемены, правда на переменах я ничем интересным не занимался, если не считать драки. Я дрался всё время, почти каждую перемену. С кем угодно. Хоть с вами. Помните меня? Я тот, кто однажды подошёл к вам на перемене и дал под дых.
Меня никто не мог одолеть. Я был одержим бесом драки и обожал карате и восточные единоборства. Помнится мне, что я даже отказался пойти в школу изобразительных искусств, лишь бы ходить в секцию карате.
В нашем классе учился один отрок, Валя Агибалов. До второго года обучения мы с ним были примерно одинаковой силы, но после он оказался мощнее – может быть, оттого, что был действительно сильным по природе, или же хулиганское детство его было более хулиганским, чем моё. В его жилах текла чёрная кровь, чёрная татарская кровь, и он имел такие же чёрные злые глаза. Если вы хотите полного портрета этого человека, то достаньте где-либо игральные карты, где художники изобразили пиковую масть, очень похожую на монголо-татарские физиономии; так вот, Валя был один в один пиковым валетом, мне даже сейчас было бы невыносимо жутко глядеть на эту карту и сознавать то, что он там как живой. Не боюсь сказать, что мы были некоторое время с ним хорошими друзьями. И когда однажды я подрался со своим братом и убежал далеко в чужие дворы по летним знойным улицам, там ближе к школе я наткнулся на Вальку. Валька очень обрадовался моему появлению, он всегда был очень счастлив, когда его кто-то навещал, пусть это будет даже человек слабый, глупый и недостойный его общества, он всё равно был крайне горд факту общения. Может он был негодяем и злым, сурово, не по-детски, несправедливым, но в душе он был одиноким, не нашедшим своего королевства королём. Тогда нам было по 7, по 8 лет.
Валя поздоровался со мной, расспросил о моих делах, не обидел кто меня, что нового на горизонте – и мы пошли курить.
За его домом располагалось пространство, где можно было найти несколько сотен окурков, причём с фильтром. Вот их-то мы и покурили.
— Ты, Миша, только никому не говори, что это я тебя научил курить, хорошо? Не скажешь?
— Нет, не скажу.
— Если уж учуют запах, скажешь что ребята большие курили, и ты их не знаешь. А если кто будет обижать, ты приходи.
Я мотнул головой, показывая, что согласен с этими словами, да после этого мы ещё до самого позднего вечера беседывали на разные темы о поджигалках, о друзьях и подругах. Ещё о чём-то. Я пришёл домой поздно, и никому ничего не сказал.
Впоследствии наши пути разошлись, но мне не забыть многого, хотя бы того, что валёк научил меня разным ударам, вертушкам; того что он всегда здоровался со мной, хотя никаких отношений не поддерживал, и того, что он однажды он вдарил меня очень больно в дых, так больно, что я увидел демона, стоящего предо мной, и потом надолго забросил все свои занятия по карате.
Спустя время Валентин вырастет, впрочем, как и я, но ненадолго. Он вырастет до 16 лет и умрёт, и это будет первая смерть моего знакомого, которому я когда-то самолично пожелал смерти.
Помню, Куликов позвонил мне в августе 94 года и сказал:
— Миш, отгадай, кого сегодня хоронят?!
— Не знаю.
— Агибалова, аха-ха…
— Фу ты, чёрт.
И я вспомнил, как Валёк ни с того ни с сего совершенно, месяц назад подошёл к моему лучшему другу и отпустил ему в висок «моргушку».
— А что случилось?
— Передозировка.
Да уж, вот что я могу сказать ещё по этому поводу. Если и существовал когда-нибудь дьявольский мальчишка, топчущий эту грешную землю, то это был Валентин Агибалов. Сравнительно рано он покинул этот никчёмный, недостойный мир. Но за это время успел показать себя в свете зоны, да чего хотите. Он послал далеко – на ту сторону радуги всех учителей, и я думаю, злость его и погубила.

Дима Алифанов впоследствии давал объяснительные в милиции, что покойный Агибалов соблазнил его попробовать колоться, и что ежели он уколется, то станет крутым. Стал Дима Алифан крутым или нет, история долгая, но то что он искололся и загнулся много позже, ни для кого не секрет.

В день моего рождения, лет в 10, Алифанов подошёл ко мне на улице, и попросил на свежем асфальте, там, во дворе, выложить белыми кирпичиками его погоняло «АЛИФАН».
Я был сильно удивлён и спросил, а почему собственно он сам не может выложить свою кличку, на что Алифан стал ныться – сказал, что у него бабушка больная, и что пока он сходит за лекарствами, асфальт уже затвердеет. Потом я просил, чтоб он мне по буквам продиктовал свою кличу, а он даже пытался мелом на асфальте изобразить прозвище своё. Потом я спросил его, почему это его фамилия пишется с буквы «А», а в магазинах всегда пишут «ОЛИФА». После чего Дима Алифан взбесился, и гонялся за мной по всему двору с пакетом бабкиных лекарств. Он выкрикивал какие-то проклятия, а я дико ржал и кричал, чтобы он поторопился в аптеку, не то асфальт совсем заасфальтируется…

* * *
Под ракитой, что стояла во дворе у Агибалова, как-то вечером я увидел щенка. Это была дворняжка чёрного цвета с белой грудкой. Он был очень симпатичным и игрулистым.
— Что ЭТО? — спросила мама.
— Щеночек, — ответил ей восьмилетний сын, и в этом его ответе было всё: и что он хочет этого щеночка, и что он будет выгуливать его, и что он очень рассерчает, если вдруг мама откажется взять в дом эту тварь.
Но мама не отказалась. Мама разрешила. Собаку назвали Дик, потому что он был действительно диким. Брат, правда, долгое время звал его Гераклом, но позже имя Дик осталось за ним навечно.
В ту пору семья Глаголевых переехала на соседнюю улицу, в 12й дом, обменяв две двухкомнатных квартиры (Дедушки Пети и свою) на одну трёхкомнатную, что впоследствии оказалось очень нерациональным решением.
Мальчик Миша очень любил свою собаку и старался, правда кое-как, выполнить своё обещание гулять с ним.
В 1995 году эта собака, искусавшая полсемьи Глаголевых, исчезнет без следа. Семнадцатилетний Михаил пойдёт погулять с ней в лес и вернётся домой один, сказав, что собака убежала.
Что там произошло, и есть ли правда в его словах — останется тайной.

—11— Тупик Моррисона.

Чёрные очки — зеркала минус сто
Злодеяния чётких бесов
Грех необъятия вечности
Медная змея в маковом серебре
Кони гуляющие в бескрайних четвергах.
Я на дороге торможу старый «москвич»
За рулём сидит мёртвый Джимм
Он говорит мне, что я клёвый чувак
И бросает меня с мешком марихуаны.
Я в тупике Моррисона
Звёздная майка обеты крыс
Главная магистраль Нью-Йорка
Жемчуг кинутый в поднебесье.
Эй девчёнка с голубыми слезами!
На тебе плющ и хлопка
Зелёный свет из глаз. Море.
Прибытие и отплытие кораблей
Я скачу по прибрежным далям
Во имя глупости ангела моего
Гляжу в зеркало на дне бухты
Кто я теперь?
Толстые склизкие Маргиналы
Снобисты весёлых предательств
На увядшей осенней лиственнице.
Прелестная ведьма Суббота
Рождающая сновидения
Эй стряхни свою тоску Детка
И не плачь по мне
Я всё ещё светел.
Жми, Джимм…

Тупик Моррисона я писал где-то час, а то и два. И думал, что сиё творение – лишь начало чего-то большого, мудрёного. Да-с.
Мне было 15 лет.
Пусть этот возраст и будет точкой отсчёта. Пусть эта цифра будет главной в моей жизни. С неё и начался мой весенний пожар детства, который после своего полыхания смёл на своём пути, все хорошие цели и принципы. Последний весенний пожар превратил меня в мужчину.

—12— Весенний пожар детства.

Девочка из восьмого класса бьёт нагнувшегося за ручкой ученика в лицо острым, высоким, на тонкой шпильке сапогом. В мою сторону летят сопли и сгустки крови. Вова Овчинников кидает ручку в сторону и выбегает из класса.
— Овца! — кричит ему во след Наташа слепцова. — Ты, ублюдок, эй!
В этом милом хрупком создании кроме ненависти нет ничего, она давит тупую глумливую улыбку и мнёт его тетради.

Я много раз прокручивал в голове этот момент. Мне неизвестно, почему это произошло, я называю это трагедией. Но в глубине мозга осознаю, что в этом много моей вины и вины моих одноклассников.
Вовка был безобидным субъектом. Просто безобидным, и всё. А ещё он был часто избит, просто опять же по причине своего мягкого характера.
Если существуют массовые сумасшествия и бесево в равномерных ученических драмах, то друг мой Вова попал как раз под струю.
Всё началось с самого начала. С самого первого класса. Когда именно я сам и начал всё это.
Бог мне не простит. Сатана не похвалит. Но я мечтаю увидеть, пожалуйста, головы тех, кто когда-либо обидел его, отрезанные головы на серебряных подносах, прежде чем отрежут мою.
Не берусь утверждать, что тогда я просто ни с того ни с сего ударил первый раз Вову; был свидетель, пусть это будет действительно чистой правдой, что никого и никогда я без веской причины не стукнул, хотя бы тогда, в первом классе. Ибо понятия чести и справедливости я всосал с молоком матери. Но опять же пути мои неисповедимы.
Я не знаю, на почве чего мы поцапались, но вот что я запомнил, так это то слово, которое Овчинников повторял, сидя у меня за спиной. Он сидел, и как заведённый, лепетал: — «Фашист. Ты Фашист. Глагольев, ты фашист».
Когда я уж раз в двадцатый услышал ещё в ту пору обидное прозвание, я не выдержал и сорвался, и стукнул его пару-двадцатку раз за каждое слово.
Потом, спустя день-два, мы слова не поладили, и я копытнул его ещё. Но на этом жестокость моя ушла, ведь я в конце концов не мог уж бить то, что мне-то и сдачи не даёт. Зато сей факт манекена заметили шакалы нашего идиотского класса. Вот они-то и взяли эстафету, и провели её аж до выпускного вечера.


* * *
А покамест мен ещё 15 лет.
Движение назад, движение вперёд. Качели пишут свою уродливую траекторию. На качелях сижу я и кое-кто ещё.
— Скажи, Вова, а что ты любишь больше всего на свете?
— Свою маму.
— А папу?
— И папу.
— Они у тебя не злые?
— Это как?
— Ну, не ругают тебя, не наказывают?
— Бывает.
— Странно. Расскажи мне про свою деревню…
— Про бабушкину?
— Ага.
— Деревня как деревня. Там другой воздух, другие люди. Всё хорошо в деревне. Правда по ночам брешут собаки. Мы бываем часто там, на машине ездим. А ходить по деревне я привык, я могу много, этого, ходить. И уже не устаю, хотя ё-моё, раньше уставал. Бывало пойдёшь за земляникой и ходишь по полянам, сначала без устали, а потом всё болит. У меня там сестра двоюродная живёт, я её тоже люблю. Она в картинах хорошо рисует, и мы вместе ездим на море в Симферополь. У меня и фотографии есть…
— Ты ссука.
— Что? — он смотрел на меня широкими удивлёнными глазами.
— Ты сука. Ты тварь. Грязный вонючий ублюдок. Ты сидишь у себя дома и читаешь свои грёбаные книги, и пялишься в телевизор. Ты идиот. Всё, что ты можешь, это только хвалить своих дешёвых родоков и пить халявное вино в деревне. Ты пялил бабу? Ты её драл до глотки? Ты тварь. Промозглая задроченная развалюха. Тебя ****ят и правильно делают. И я тебя отпизжу, прямо сейчас, хочешь?

Он пытался уйти, но моё злобное тело усадило его обратно.
— Сидеть! — крикнул я. — Сидеть! И слушать. Ты читал Байрона, Гёте, Боулера. Что ты читал? Ты жлобишься за том своего несравненного Дефо, ил же на худой конец Пушкин. Что тебе нравится? Приставкин ночевала тучка золотая? Ты плебей. Ты мясо. Мясо, мясник хочешь кусок свиньи Мразь Стоять! Жри теперь до конца. Мы не встретимся, сволочь, никогда, я затушу огонёк. Всё что от тебя останется в этой жизни, это твой сын ил дочь, которые будут также как и ты, щемиться по туалетам. Понял, Сука? Ты меня понял. А женишься ты рано на какой-нибудь неопрятной жирной бабе. Будешь лизать ей жопу и говорить о прекрасной сексуальной попке, ты будешь лгать ей, себе, всем. Ты станешь жирной мишенью для маньяков и каннибалов, и первым съем тебя Я. Прямо здесь.

Он убегал от меня по всем близлежащим улицам. Мы носились словно дети, играющие в войнушку, только бой был на смерть. Мы бегали долго, братья, до самых до сумерек, пока я не загнал его в лес.

— Эй, ты ещё там! — он выдохся и сидел в траве.
— Миша, оставь меня в покое. Я больше не могу… пожалуйста.
Галки тогда в ту пору всполошились и метались над лесом в поисках жратвищи.

Я подошёл к нему и обнял за шею, словно хотел попросить прощения. Он был напуган. Очень сильно напуган.
— Это ты так шутишь, Глаголев, да?
— Да, — сказал я и стал его убивать.

Над лесом воцарилась ночь и полная тишина. Я утащил бездыханное тело далеко в буреломы, и там закопал в диком бешеном приступе. Пока я нёс труп, я мельком вспоминал удары, что наносил ему. Сломанный нос, голова, как он хрипел, блевал мясом и кровь везде была, кровь. Больше он не ожил.

* * *

— Пачку «LM».
— Пожалуйста.
Я отошёл от ларька, распаковывая коробку, и закурил.
Стояло прекрасное весеннее утро, какое только можно было придумать. Листья на деревьях давали девственность и чистоту, стволы гудели новым соком и везде летала всякая тварь. Я смотрел на дорогу, уходящую в сторону вокзала, и курил, ожидая милости небесной. Толи Господа хотел я увидеть, толи дьявола, но тогда я неожиданно сам для себя впервые осознал, что сам я кто-то другой. Я стал мужчиной.

Трамваи просыпались и выезжали из своих депо, словно корабли к причалам. Я гулял по рельсам и танцевал почему-то, осенний Танец Солнца в этой Упоительной весенней лагуне.

Когда я понял, что надо идти, я просто взял и пошёл. Я шёл к Свете Афанасьевой.