5. Лжепророкъ

Ангел пел:

А где-то лежит говно,
На которое я наступлю,
А где-то лежит она,
На которую я залезу.
«Самолёт криза»



—1 – О том, как я познакомился с Волковым.

Я встретил его у корпуса механизации сельскохозяйственной академии. В тот жаркий июльский день я шёл на экзамен по химии, дабы сдать его на положительную оценку и потом в дальнейшем это сыграло роль при зачислении меня в студенты курской академии на факультет агроэкологии по специальности технолог по переработке растениеводческой продукции.
День вытягивал из прохожих ароматы дождя и матюки. Лицо моё было прыщавое, истекающее гноем и к тому же сальное и жирное, так что я не надеялся даже познакомиться с каким-либо человеком в это сатанинское утро. Но эти предостережения не помогли, случилось, я познакомился с тринадцатым апостолом.
-- Привет, -- сказал парень лет семнадцати. Он был высокого роста, красивый, с чёрными как ночь глазами, с такими же волосами. Он чем-то был похож на Влада Сташевского.
-- Здорово, — ответил я.
-- Ты экзамен по химии пришёл сдавать?
Жара тем временем постепенно приближалась к своему Апокалипсису.
-- Да, а ты откуда меня знаешь?
-- Мы вместе сдавали первый экзамен по биологии, я сидел сзади тебя.
Вроде я его вспомнил.
-- У тебя есть курить? — спросил незнакомец снова. — Курить хочется.
-- Нет, я не курю. — Я уже, честно говоря, привык, что у меня спрашивали закурить, ибо наивно полагали что каждый прыщавый молодой человек просто обязан быть курящим и иметь в своих карманах по крайней мере три пачки сигарет. Тем временем Абитуриент уже стрельнул у кого-то сигарету и стал смаковать табачный дым.
-- Я слышал, — сказал он, — что у тебя брат здесь учится, на каком он курсе?
-- На пятом.
-- Уже заканчивает?
— Безусловно. Надеюсь, он ещё преуспеет в учёбе, дабы заработать пару стипендий.
Любознательный отрок улыбнулся.
— Слушай, пойдем, сходим на турник, — сказал он — а то я что-то нервничаю.
— Да, — отвечал я — оригинальное сочетание сигарет и Турника, может быть вы ещё, батенька, и самогон с молоком пьёте?
Он опять заулыбался, но тем не менее турник я с мистером Икс посетил.
В тот день мы вместе сдали экзамен по химии, я на отметку «хорошо», он на отлично. Экзамен закончился около пятнадцати тридцати. Мы с незнакомцем шли по тенистой аллее, простирающейся вдоль академии. Сначала над нами сгущались гигантские ели, потом тополя и осины; мы шли и выясняли, каким чудом свела нас судьба, двух лоботрясов с одним и тем же именем, ничего не мыслящих в химии и тем не менее сдавших экзамен на положительные отметки.
Мы были Миши в квадрате, как потом нас прозвала некая преподавательница ботаники, Валерия Нестеровна, она по собственному утверждению, имела счастье видеть самого Тимирязева и Илью Иваныча Иванова, причём в двух разных лицах, что было нам, необразованным невеждам совершенно не понятно.
С Михаилом мы подружились навечно, ибо мы остались почти братьями и после его смерти. Спустя годы, я снова и снова вспоминал нашу встречу, и убеждаюсь снова и снова, что это было самым счастливым временем в моей жизни.
Примерно в то же время, где-то на Цыганском бугре жила-была молодая прекрасная леди Ира Казакова, как оказалось в дальнейшем, моя последняя любовь, доказавшая мне, что все постулаты Хайяма на тему женщин неверны, на тему вина абсолютно реальны. Я полюбил её ещё в школе безнадёжно и парадоксально, моя платоническая любовь так и не смогла вырасти во что-то реальное или живое. День за днём я страдал, отчаянно пытался найти встречи, бился всеми костями черепа, как оказалось, в открытую дверь.
Стихи мои превращались в поэмы, поэмы в прозу, проза в песню, песня в заговор. Но сколько я не старался себя заставить, я так и не мог подойти к ней и заговорить. Я смотрелся в зеркало и ревел, бил кулаками в отражение и резал вены. О моя проклятая мерзкая любовь, имя твоё Убийство. Шлюха – жаждущая разорвать нутро членом зари.
Угреватая меланхоличность набрасывалась на меня, и я надевал терновый венец на главу, изнурённую депрессивным психозом. Чай становился липким, вода мокрой, свитер колючим. Жизнь иной раз висела на волоске. Я курил анашу, пил водку, блевал под забором и всё проклинал чёртова Бога, который одарил меня семью годами прыщавого ада. Ультиматум я ему вынес к сроку. Мои условия были просты, античны и богохульны. Я обещал добраться до Господа, набить ему ****о и устроить всем святым праздник смерти. Я душил мнимого ангела-хранителя и призывал к себе демонов, жаждущих сожрать очередного отступника. Около двух лет я проходил около Иры, и только 21 июня 1995 года смог пригласить её на танец, на выпускном балу. Время было позднее, играла песня Шуфутинского или Митяева – «Две погасшие свечи». Мы танцевали молча, коряво, я даже умудрился наступить ей на ногу.
Теперь вспоминая эту ночь, чеканки глиняных людей, я всё больше убеждаюсь, что Бог ещё не придумал Дерьма хуже, чем любовь. Мне смешно становится при мысли что исус и есть это дерьмо и так здесь мудрость кто имеет ум пойми. Любовь есть дерьмо, Бог есть любовь, сочти имя Господа.
В тот геральдический 1995 год я, ваш покорный бес, поступил в Курскую сельскохозяйственную академию, поступила туда и Ира, на факультет ветеринарии, был принят туда и архангел Михаил со звериной фамилией Волков.
Учебный год ещё не успел начаться, а я уже успел полностью отречься от христианской религии, нарушив пятую заповедь. Кстати, до сих пор не жалею. Просто-напросто я всегда выполняю свои обещания, даже если говорю что-либо в шутку. Поэтому, сказав однажды, «я поступил, как новый сатанист, и повторил подвиг сатаны, взял да и отрёкся от Сатаны» теперь я как ветер вольный, проповедую фигу. В день первого сентября, я как все великие мастурбаторы, совершил акт выдавливания пары-тройки прыщей, построил пирамиду Хеопса и одевшись у белую рубаху, выехал на службу. Да здесь-то я и обломался. Свободен, как ветер, а имею обязательство шестерить на государство. Но не забывай, мой безумный читатель, что в ту осеннюю пору я был безмятежно влюблён в одну очень дьявольски красивую девочку с ангельским личиком.
В тот день немного веяло прохладой; какое-то дерево по-моему рябина уже начала окрашиваться в оранжевые цвета. И я увидел Иру, мы шли навстречу друг другу по коридору, будто в замедленной съёмке. И я ей говорил: -- Привет. – А она молчит. — Привет, Ира; и она молчала, и молча подавившись соском одиночества, удалилась во тьму кромешную.
Мир явно перевернулся, превратился в большой унитаз, и все люди мне показались рулонами туалетной бумаги. Ира была самым сексуальным рулончиком. Ну что ж, пусть теперь какой-нибудь злобный онанист рвёт её пополам и подтирает свою говнистую жопу. Я пал духом, ухом и глазом. А мой новый друг Михаил Волков меня поднял, утёр слюни и вставил в зубы сигарету. С тех пор я начал курить, и мы с ним вместе обсуждали интересующие нас темы, плевали наземь и смеялись над проходящими мимо нас неприятностями.
Как безумный бизон в ночной степи, пускающий пену бешенства, я был тем не менее зол и по-дьявольски учтив со всеми, кто был мне отвратителен.
Третьего сентября мы познакомились с Александром Власовым, втроём мы и пошли пить пиво.
-- Мишель, -- так называл меня Мишка – ты не знаешь, трудно учиться?
-- Первый курс – трудно, потом легко, потом легко, пока присмотришься да приглядишься, где просимулять можно, а где денежку заплатить.
Мы стояли у какого-то подъезда, за «Богатырём» и тянули «Ностальгию». День был сыроватым, ветреным, по-настоящему осенним. какой-то бес – повелитель смерчей – завентилировал кучу павшей листвы, и потто взрывом Хиросимы обрушил свору на нас; мы отряхнулись и закурили «LM». В то время мы курили исключительно
эти сигареты. Мы уже давно узнали телефоны друг друга, выяснили вопросы, кто какую музыку слушает, есть ли у кого-либо видеомагнитофон или лазерный проигрыватель. Удостоверившись в том, что наши интеллектуальные потенциалы примерно равны, и при их сложении образуется Теория относительности, сплотились, как три сатира на плющихе.
И так мы выпили по бутылочке пива и нам показалось этого мало. Тогда мы взяли бутылочку «Керенской» и поехали в пиццерию. Эй, неумытый, непричёсанный гражданин Галактики, умеешь ли ты пить, уверен, умеешь. Должно быть, это первое, чему учится человек при рождении своём на Земле. В детстве молоко, в отрочестве пиво, в юность спирт, в зрелости «молочко», в старости всё подряд. Пойдём со мной на тот свет, землянин, я познакомлю тебя с Михаилом, он научит тебя пить водку без закуски, закуривая её тёплым дымом сигарет.


– 2 – Опять про больницу.

Где-то около семи часов утра я пошёл в перевязочную и сменил повязку. Кровь не переставала сочиться. Я наверное к тому времени потерял литр своей красной сладковато-солоноватой жидкости. Когда я шёл к себе в палату, навстречу по пятому этажу мне шли две девушки. Из носов у них торчали две трубки, и крепились лейкопластырем к щекам. Я же спускался на третий этаж, в терапевтическое отделение. Спустя говно в унитаз я вышел в коридор, а там меня ждала мама. Она принесла покушать, бананы, шоколад и самое главное, пачку сигарет, синий «LM». Я был несказанно рад тому факту, что меня не обделили вниманием.
— Слышишь, ма, ты принеси мне пару тетрадей, я буду рисовать и стихи писать.
За окном можно было наблюдать яблоневый сад, коз, корову, пару дворняг и одна тысяча девятьсот девяносто седьмой год. Я попал в больницу в начале сентября, тем самым запустив учёбу под откос.
Первый мой рисунок в тетради назывался «проклятие». Рисунки больничного периода у меня сохранились до сих пор, и лежат в столе верхнего ящика.
Палата моя находилась чётко напротив туалета. Я лежал на одной из коек, местоположение которой трудно обозначить, она была справа и посередине. Со мной лежали сердечники, так сказать, старые пердуны, и они наперегонки паршивцы бздели, кряхтели и покрякивали. Один сосед, тот что справа, постоянно постанывал, мыча себе что-то под нос. Звали его Штолц. Когда он начинал жрать, его мычание увеличивалось примерно на сем герц и он сука пидорас стонал уже от удовольствия поглощения макарон; иногда меж перерывами в стонах он смачно попёрдывал и дёргал засопливленным носом.
А лет ему было то ли семьдесят, то ли восемьдесят с гаком, а храпел он иуда так, что хотелось ему вмандячить по черепу алюминиевой кастрюлей, что стояла у него на тумбочке. Вообще был он порядочным говноедом, которого Господь соизволил послать мне во испытания на мои слабые нервные окончания, коками были наделены все люди искусства, художники и поэты, певцы и актёры.
В одиннадцать меня осмотрела жирная мясистая баба, по утверждению сексапильной медсестры – заведующая терапевтическим отделением. Эта бабища прописала мне уколы витаминами, не пойму, на кой чёрт; измерила мне давление долбидонка и отвалила в свою контору.
В общем чуял я, что загремел надолго, что тампоном, раздирающим мне ноздри, дело не ограничится что я ещё не познал какую-то часть жизни, которая бы дала мне понять, что мир полон поноса.


– 3 – Сон «Йуд-Хех-Вав-Хе».


Вот что мне НЕ приснилось.

Стояла чудесная погода, должно быть было лето. В воздухе витал чудный запах абрикосов, герании, где-то имелся даже арбузный аромат. Я был в данном случае Сторож какой-то старой психбольницы. Я шёл по этим девственным рощам, одетый в какие-то шелка гавайских расцветов. Я прошёл через апельсиновый лес, шагал по алмазным тропинкам. Надо мной нависло бесконечное небо, синее, с зефирными чудаковатыми облаками. Здание, которое я охранял («Волшебный Дом») осталось далеко позади. Я прошёл через ландшафт, засеянный зелёной коноплёй. Зелень придавала какой-то мистический смысл, наполняющий мою сущность знобящим восторгом.
Сразу за конопляным месивом я шагнул в маковую смурь красивых, пурпурных цветов.
Наконец я пришёл к месту назначения. Это был яблоневый сад.
Когда я входил в него, резкий запах меди ударил мне в нос.
Потом я увидел человеческие головы без тел. Они были повсюду, везде в этом райском саду. И ещё – все они были живыми, и напоминали пациентов той самой больницы, что мне приходилось охранять. Головы шутили, смеялись, говорили о мелочах, об утренних процедурах, о жизненных проблемах.
Вот я прошёл мимо дерева, на ветвях которого (естественно, кроме яблок) расположилась целая бригада голов, и они вели светскую беседу, так называемая Аэлита общества.
— Голубчик! — обратилась ко мне какая-то «Дама». — что же вы нас позорите? Сейчас же отбросьте тело прочь и будьте как все, нормальной головой…
Потом какой-то таинственный «Голова» сказал:
— Товарищи, да он шпион, давайте ему отрубим голову и под арест.
И два чудесных «юноши» добавили: — Рубите!
Позвали Большого ЗЮ. Большой ЗЮ пришёл с алебардой, напевая почему-то песню «битлов» — «Её апокалипсические глаза»
ЗЮ был метров двух росту. Одетый в персидские золотые платья, он всё время причмокивал, напоминая мне старого глупого полковника Штольца. Кроме всего прочего голова его была не на месте, я бы даже сказал, не на своём месте. Он нёс её в руке, изредка почёсывая ухо. Вот он приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки, но когда заносил алебарду, вдруг пожаловался на приступ геморроя и сконфуженно превратился в кучу говна.
— Натравите на него Цербера! — Взмолилась молодая отрезанная «голова» какой-то важной особы.
— Да, да, — запричитали остальные, — Цербер! Ату его, ату. Фас!
Появился трёхголовый пёс, причём головы его были наполовину собачьими, наполовину человеческими. Он был небольшой собакой, гавкнул на меня, лизнул в ногу и убежал. Я бы не удивился, если бы он ещё и пёрднул на прощанье.
На этом их неприязнь ко мне закончилась. Они стали продолжать свои беседы, как будто ничего и не происходило.
Вот я вышел к Фонтану. Фонтан был что надо, со всеми делами, с амурчиками в середине, писающими изящно по сторонам; кроме того ступенчатые струи в самом центре напоминали готическое время.
На краю фонтана сидели три Фурии, все они были с лицами моих бывших одноклассниц: Неструева – Тисифона, Слепцова – Мегера и Бондаренко – Алекта.
Тисифона сказала:
— Глагол пришёл, опять будет в любви объясняться.
Мегера подтвердила:
— Видела его как-то я молодой лесбияночкой.
Алекта констатировала:
— Пусть хоть с Семирамидой гуляет, или хоть с Лилит, мне нет дела.
Тисифона опять сказала:
— Глагол меня любит, он мне розы снова приволок. В нём, несомненно, амур сидит.
Алекта сказала:
— Хм.
Мегера промолчала.
— Вот бы он кактус мне подарил. А то эти розы так надоели. Кактусом можно блудодействовать, нет он непременно мне должен кактус – заявила Тисифона опять же.
Мегера добавила:
— Или, что ли, с бананами. Вот бананы – это вещь.
Алекта продолжила разговор:
— Я помню, он писал песни. Неужели все — тебе?
— А кому ж ещё? – Завизжала Тисифона, и стала напевать - «****ая потаскуха, ёбаная мразь».
— Да, — произнесла Мегера — это любовь.
— А то! — Резюмировала Тисифона.
Потом фурии занялись лесбийскими делами, описывать которые не имеет смысла. Могу лишь сказать, что ни в каких порнофильмах вы не увидите те сексуальные действия, коими фурии низвергали друг друга в воду. Это лежит за пределами человеческого сознания.
Я помню., как закончился мой сон. Всё произошло быстро и мгновенно. Кто-то сказал: Йуд-Хех-Вав-Хе
И как по мановению волшебной палочки, головы стали торпедировать в небо, оставляя за собой кровавые шлейфы вместо огненных хвостов.
Потом сад загорелся, и лишь где-то вдали раздавался лай взбесившегося Цербера.

— 4 —

Я проснулся ночью, было около 3:00. Подвязка была вся пропитана кровью. Кровь была и на подушке, и на полу.
Деды тихо бздели под мерное биение чьих-то будильников.
Я встал, взял сигареты и пошёл курить в сортир.

— 5 — О том как Волков принёс Член.

Волков умел пить, он пил безбожно, как Сатана. Он приходил в институт всегда с бодуна, весь какой-то помятый; и закуривая сигарету LM, он обсуждал со мной насущные проблемы.
Я помню – Волков был лучший друг, которого можно было придумать. Возьмите своего лучшего друга, заберите у него все недостатки, добавьте то, чего бы вы хотели в нём видеть, немного красоты, немного роста, и всё равно у вас не получится Волков. Он всегда был лучше, и об этом все знали и все мне завидовали в том, что я был его другом. Даже после его гибели.
В один из скучных вечеров, которые мне пришлось провести в больнице №1, Миша пришёл ко мне со своим корешком Вовой. Они были навеселе. Стали со мной в коридоре на пятом этаже и начали говорить.
— Бля, чувак, тебе наверное ***во?! – сказал Вовчик Жардецкий.
(Я потом буду его в больнице навещать через полгода, где он будет лежать с отрезанной ногой и перебитым хребтом, и буду улыбаться бесполезной улыбкой, напоминая ему о том, как он приходил ко мне в мою больницу и вёл беседу).
— Да уж, — ответил я и посмотрел на Волкова. Волков зажигал сигарету и собирался что-то интересное сказать.
— Мы тут день рождения справляли. Здорово было, — начал он с задоринкой в голосе. — Была куча народа и тёлки. – (Надо заметить, что слово ТЁЛКИ он произнёс большим опозданием, так что я подумал что ТЁЛКИ и народ – вещи разные.) – Так вот, смотрели какие-то клипы, помышляли о том, как здорово было бы засунуть кого-нибудь в холодильник, сняв это на видео, потом (естественно, вытащив человека назад) скинуть его (холодильник) с восьмого этажа и после уже опять снять на камеру целого и невредимого кого-нибудь. А кассету отослать на передачу «Сам себе режиссёр».
Потом Волков рассказал, как кто-то принёс травы, но она его особо не взяла, зато много было ваще водки и жрачки и , как выяснилось (ещё через минут десять), день рождения был у самого Миши, и что ему подарили всяких кассет, книг, и тут Мишель усмехнулся и вдруг говорит:
— Не хочешь чайку? — И бац, достал из пакета небольшой термос.
— Спасибо, не надо. — Отказался я. Но он протянул мне термос, предлагая открыть.
Я подумал, что там какая-нибудь водка или самогон, каково же было моё удивление, когда оттуда (после отвинчивания крышки) выскочил, повторяю, ВЫСКОЧИЛ огромный, уродливый, пластмассовый «***». Причём я не столько был ошарашен самим фактом пребывания члена в термосе, сколько тем, с какой скоростью он «вылетел» из Мишкиного сосуда для чая.
Волков ржал минут пять. Потом отсоединил «***» от пружины (надо сказать, пружина была что надо!) и стал пугать им проходящих. То он его к штанам приделывал, создавая впечатление человека с торчащим фаллосом, то ко лбу, то даже пытался засунуть его себе в рот.
Вовочка уссывался. У меня смех был смешан со страхом быть увиденным каким-нибудь врачом.
Что же касается Волкова, он выделывал чёрти что, гонялся за девушками, делал движения, имитируя мастурбацию; разве что не засовывал себе этот пенис в задницу; хотя я думаю, ещё бы минут пять-десять, он и это бы воплотил в реальность.
Потом он спрятал член в термос и ушёл.
Потом я буду долго вспоминать тот день, когда он так хохотал и был самым счастливым человеком на свете.
Потом, спустя ровно месяц, он Умрёт.


—6 — О сатане, и о том, как я покинул больницу.

День ото дня, изо дня в день мать навещала меня с большими сумками, наполненными едой.
Я думаю, она боялась за меня куда сильнее, чем казалось на первый взгляд. Она о чём-то говорила, рассказывала о том, что ко мне приходят друзья и уходят, пообещав навестить меня в больнице. Мать то резко улыбалась, то плакала порою, если я что-то плохое говорил, что-то нехорошее.
В одно из таких навещаний (А мы сидели в Холле на креслах) в отделении появилась женщина с сыном, сыну было лет тринадцать; у него были белые вьющиеся волосы, он шёл в домашних тапочках и у него из носа торчал маленький тампон.
Мать сказала, что вот у мальчика такая же беда, как у меня; я сказал, что у него крутые тапочки, и мы попрощались до следующего дня.
А вечером я встретился с этим белокурым мальчиком. Он кадрил женщин на этаже, курил какую-то сигарету из рода папирос и говорил о том, что в соседнем здании, в поликлинике есть крутые тёлки и где-то здесь есть морг.
Я познакомился с ним почти сразу. Он попросил сигарет и сказал, что его зовут Сатана.
— Меня зовут Сатана. — Сказал он, и улыбнулся ангельской улыбочкою.
— Меня тоже так называют, — ответил я и дал ему две сигареты.
Сатана рассказал:

— Случилось как-то бывать мне у «ломбарda», ну? Тёлок подснять, ещё кое-чего, чики-буки, всякое такое. Был, сразу скажу, загашен, пьян в катяхи, как хотите короче понимайте. Дело в том, что тёлок, то бишь лярв, в тот день не было вовсе. Ходили какие-то старухи, что без зубов, таскались менты; а наша тусовка злобно рыгала на прохожих и медленно расходилась. Ну, ваш покорный Сатана остался, в общем-то, наедине с самим собой. Пошёл я, купил себе «мальборо», стою, курю. Вижу, идёт ну в общем конфета – ноги от ушей бля, лицо ваще сладость, единственно руки она за спиной держит, подходит и говорит самым эротичным голоском:
— Мальчик, дайте закурить.
Ну я ей мол – все подвиги ради вас, достаю пачку.
А она говорит мол, вставьте мне сигарету в зубы. Я было удивился, но потом взял и выполнил её просьбу.
Ну, думаю, щас уйдёт, а сам в сортир хочу, просто ****ец.
— Вот бы вы мне, мальчишечка с, ещё бы её подожгли.
Ну, ребята, не знаю что нашло, смотрю, она ****ища наглая, надо показать, кто мол здесь хозяин, взял и сказал:
— А што у тебя, рук что ли, нет?
А она мне и отвечает:
— Вот и ты говоришь – руки, руки…
И достаёт из-за спины свои культяшки, а там у неё вместо них копыта. И стоит их друг об друга хлопает.
Копытник это короче был. Тёлка-копытник. Не помню, как я до дома добежал, но только даже одышки не было – мигом протрезвел и с тех пор в бар тот больше по ночам не хожу.

Потом Сатана рассказывал много всяких историй. Целые Талмуды.
Хочу сказать тебе, мой читатель, что много всякого было в этом человеке плохого. Он мог надоедать и наглеть, и прыгать по койкам. Но только у меня схватило сердце, он – Сатана-Серёжа поправлял мне подушки и одеяло, носил сигареты и конфеты он один. В нём было больше сочувствия, чем больше бесева. Я ему должен, я ему должен. Я ему пообещал пригласить его в свои дворцы и немного веселья.
А ещё у меня в палате лежал старпер, у него было погоняло – Мустанг.

Я выписался через месяц.
Я покидал больницу с неодолимым, злобным предчувствием, что это ещё не конец, это только начало. Начало чего-то дьявольского. Я помню эту «городскую помойку» до сих пор, и то, как мне в нос засунули раскалённый прут, дабы прижечь сосуды. И как вырезали на хер капиллярную толщу мяса.
Я не знаю, где тот врач, который поставил мне неправильный диагноз, пусть он сойдёт с ума.

Леонов Саша приехал ко мне в гости, и мы вместе с ним уехали домой. Помню, осень встала над всем миром, полная ненависти, холода и крови.
Я пошёл в академию.


—7— «Скитание второе»

Вот что я вам скажу. Стоял октябрь, худой, холодный, свинцовый октябрь. Багряное небо двигало свинцовые облака. Суетливые вороны посылали в полёт своих мужей. Осень всегда вызывала у меня отвращение, несмотря на то, что якобы пора дождей даёт поэтам вдохновение; я считал, что дождь всегда к проклятью.
Мои мысли сошлись на одном. Я думал о том, чтобы у меня больше никогда не шла носом кровь. Но как бывает в жизни, красно-жёлтые дни неумолимы к просьбам. Может быть, Бог не хотел участвовать в моём благополучии, может быть, в ту осень я был проклят всеми ведьмами земли Курской.
Грезилась тварь. Мне грезилась тварь. Я сидел дома на кухне, курил сигарету и видел, как за окном, меж чёрных от крови дождя деревьев, ступая по коричнево-жёлтому ковру, приближается Нечто. Казалось, Ад породил какого-то отщепенца и выпустил его к моему дому. Тварь то падала ниц к земле, то начинала движение к северу.
Я вглядывался в сумерки и видел очертания беса. Случилась суббота.
Примерно около 24:00 я заснул, и мне приснился страшный, чудовищный сон. Факт в том, что я испугался не того, что я увидел, а того что он был самым реальным сном в моей жизни. Два человека утопали в ванной, невидимая сила их тянула на дно и они сквозь воду орали неестественным дьявольским воплем. Вот от вопля я и проснулся, обливаясь холодным потом.
Мало кто остался в светлой памяти, может быть, вообще никого не осталось да и память стала тёмной, нехорошей. Листья мои ушли в ту осень и больше не росли.

Они разбились в субботу, часов в 0:09. Я был убит горем. Движения стали безразличными, нелепыми. Когда в понедельник к нам в аудиторию зашла секретарша и сказала, что Михаил Волков попал в аварию и ему нужна кровь, я уже тогда понял – это конец. Он не выживет, даже если Христос спустится на землю и станет совершать свои иудейские обряды, всё. Это был Эпилог.
Умер не только я в тот миг, все одногруппники покончили в тот момент с жизнью. Это даже отразилось не в глазах и не в словах, они будто все превратились во взрослых в одночасье, все стали такими, какие они есть на самом деле. Это не опишешь в словах, это не увидишь дважды. Смерть бывает один раз в жизни – смерть самого любимого мальчишки, от улыбки которого зажигались сердца.
Он умер 26 октября. Сейчас на его могиле красивый памятник из чёрного мрамора, где лицо его вечно живое вечномолодое смотрит в бесконечность Селеховых дворов.

Свинцовое небо всех горизонтов сошлось над городом и и и и и…
И выпал первый снег. Он валил на Курск долго, очень долго; и я думал о том, что наверное прекрасно умереть в день, когда идёт первый, настоящий снег, укрывающий наконец землю от смрада ежедневного гниющего мусора.

Гроб с его телом привезли к 21:00. Некому было нести моего мальчишку. Был шофёр «скорой помощи» и я. Отец Михаила был пьян в катяхи, мать сошла с ума, а друзья все просто не смогли подойти к гробу.
Я нёс гроб на шестой этаж по узкой лестнице, и всякий раз, когда руки срывались, я всё шептал ему: «Сейчас, Мишенька, сейчас я тебя донесу, всё будет в порядке». Я видел, Боже мой торчащие из-под простыни его ноги, одетые в те самые туфли, в которых он ходил в Академию по улице. Я видел его туфли и волосы – словно волосы старика.
Потом я помню похороны. Дьявольский мороз на кладбище и Лену Мезенцеву, которая шла по улице во время процессии и бросала цветы. Я думаю, Миша был бы рад этому – не знаю почему, она ему нравилась, эта девочка.

* * *
Случилось мне, суетливому бесу, познать нечеловеческую мёртвую головную боль. Спустя несколько дней, у меня заболела черепная коробка. Спустя несколько дней после похорон.
Я скажу так – боль была постоянной и мучила она меня ровно две недели без остановки. Не помогало ничего. Я посылал на *** всех богов, потому что они не помогли. Я проклинал врачей, отцов да матерей, за то, что они двигают процесс под звёздами. Есть пункт у меня говнистый такой, я до сих пор говорю матери о том, что
Я не просил её рожать меня на белый свет.
Когда анализ крови показал, что у меня в крови наблюдаются лишь единичные случаи тромбоцитов, ОНИ меня запрятали в областную больницу, в гематологию. Там я видел смерть.


—8— «Теории Сатанизма».


Я сидел на освещенной солнцем поляне, в данном случае это была Осень. Пусть история рассудит, какой это был день. Но я сидел долго в молчании на бревне, а потом упал в грязь, зарылся желтизной и падалью листьев, и стал жевать сырой ветхий кленовый «творог». Мультипликатор сидел рядом со мной, на коленях ковырял палочкой землю и указывал мне на ядовито-жёлтое дерево, которое становилось ещё контрастнее на синем, бесконечном, морозном небе. Он сказал мне, что жевать молофью листьев – занятие бесполезное и ни к чему не ведущее.
Я уснул и мне приснилось море, небесное, безвозвратное. Оно простиралось как горизонт, и не было ему ни конца, ни края.
Города были затоплены и я постигал Высшую Спирию.
Перед тем, как я расскажу о том, как я познакомился с Мультипликатором, я хочу ещё кое-что поведать, немного о теории устройства вселенной, в которой мы находимся.


Теперь о моём спутнике. Я всегда думал, что жизнь бессмысленна, что книги не дают ничего, также и школы, и институты, и на всей земле я заблудшая душа. Я до сих пор верю в стену, о которой спел «Пинк Флойд». Это я – тот мальчик, что рос без отца и навечно остался качаться на качелях в парке, отталкиваясь от земли собственными ногами, потому что некому было качать качели. Мой отец погиб, пусть не настоящей войне, а в бытовой перебранке с тёщами, но мой отец погиб. А в двадцать лет я встретил человека, который мог бы быть моим отцом, и хотя ему было столько же лет, сколько и мне, он должен был быть моим отцом.

Я встретил его просто на улице. Я спросил его – Как тебя зовут? – И он сказал:
— Все называют меня Мультипликатором.
Мы шли по парку, наполненному дождевыми червями и разговаривали обо всём на свете. В ту пору он был одет в куртку киселевого цвета, носил длинные, длинные волосы и казаки. Глаза его были цвета облачного августа. Лицом он походил на Илью Лагутенко, и что-то божественное было в его лице. Можете смеяться надо мной, но он был красивее всех людей на земле, и женщин и мужчин. О том, какой был у него голос, я попытаюсь умолчать. Только скажу, что если у вас есть самый любимый человек на свете… не важно, девичий и мальчишеский, голос вашего сына или дочери, матери или отца – это голос Мультипликатора. Я пытаюсь шагнуть в заоблачный край, показать вам совсем иной мир. Совсем.
Может быть, дело и не в людях, о которых я напишу. Может быть и не в призраках, которые толпятся у вас за спиной. Может, просто дело во мне.
Итак
— Тяни – крикнул мне Мульт.
Я стал тянуть на себя верёвку, и через час угомонился. Если бы мне в тот день попалось золото, я бы и его повесил.
— И часто ты такой ***нёй страдаешь? — спросил опять Мульт.
— Бывает, — ответил я, глядя ему в глаза, которые просили встреч и общения.
— В общем-то ничего ты повесился, вполне хвалю. Но что так долго?
— Что? — Спросил я.
— Говорю, чего так долго шёл?
Сверху на меня обрушился ворон и крона дерева, после я увидел Дика и рассмеявшись, видя гуляющих по парку львов, сказал:
— Прости. Задержался.
— Суть в том теперь, Мишка, чтобы ты прощения не у меня просил, а меня прощал. Вернёшься?
— Нет, – сухо ответил я.
И мы отошли от места. Гуляя долго по скверам, я никогда не возвращался в парк, где мы встретились. Он может и приходил туда, но без меня.

— А чем ты занимаешься, Мульт?
— Гуляю с тобой по парку.
— Нет, я имею в виду, к чему лежит твоя душа.
— Я спасаю людей. Я спаситель.
— Это Чип и Дейл спешат на помощь?
— Угу.
— Можно тебя поцеловать?!
— Ну ты, Глагол, даёшь, с тобой ёбнешься.
И мы рассмеялись.
В тени вечнозелёных сосен мы набрели на ларёк. Курск, как мне показалось, в тот день как-то изменился. Везде шла работа. Люди мыли окна, писали вывески; словно улей пчёл перед зимовкой. Много всего, что ли преобразилось в моих глазах, я увидел что-то за порогом облачного сознания реальности. Это как если бы яблоня умела думать.
— А ты веришь в бога? — Спросил я у Мульта, когда мы зашли в детский садик перекурить и отдохнуть.
— Я знаю что есть – то, что есть, а нет – того, чего нет.
— А Бог он то что есть? — Не унимался я.
— ОН ТО ЧТО ЕСТЬ, – ЧЕГО НЕТ
От такого ответа я впал в некоторое задумье, а потом понял, о чём мне хотел сказать друг. И стал рассказывать про паяльник, который мой брат обещал засунуть своей экс-тёще в лоно.

А в садике зажглись апельсиновые лампы.

— Знаешь, — говорил Мультипликатор — У меня есть знакомый, так вот у него невыполнимая мечта есть — засунуть девушке во влагалище блесну и поймать карася.
— Ужас, — сказал я.
— Это так же нелепо, как анекдот по поводу того, что одна проститутка сосала член глазом и пела песни на китайском языке.
Нависла тишина и я понял, что чище убийства нет на этой земле ничего и убил таракана, ползущего по куску бетона на веранде.
Сожри осень, съешь печенья, западную невесту и тринадцатую радугу.

— Эй, Мульт – расскажи мне Теорию Сатанизма.
— Пол-души.
— На.

— Хочешь жить, Миша? Вот тебе рассказ сатаны, вот тебе история Мультипликатора. Вот тебе кое-что на пожевание.
Представь, что во всей Вселенной всё было ошибкой и что есть реальное на этой земле – нам не доступно. Доступен только ты себе сам. Ты БОГ, как не прискорбно это тебе открывать, а ещё есть я и больше никого и ничего. Весь мир создавался для одного человека – Бога, для тебя, мой ангел, ты просто забыл, это твой каприз. Все люди – овцы, черви, тебе решать, кому жить, а кому быть съеденным.
Все они просыпаются, ходят под окнами твоего дома с единственным желанием поклониться тебе.
Эти фотографии, эти люди на них, машины – всё для тебя. Возьми. Возьми это всё, если тебе нужно, говори языками дилеров. Живи, словно ты бессмертен, ходи ко мне и я покажу тебе, зачем небо соприкасается с твердыней. Шагни за облака. Достань из хлебницы зёрна.
А я стану твоей тенью, хочешь? Будешь моим братом?
— Да. — ответил я.
— Мы друзья, Глагол?
— Да — и он пожал мне руку.
* * *
Когда я проснулся, я увидел вдали леса Вову Жардецкого, который шёл целый и невредимый, и с ним было много товарищей, где-то и Волков Миша тащился. Потом я подумал, что сошёл с ума и что это галлюцинация. Но Мультипликатор подошёл ко мне и сказал:
— Ого! Глянь, Жардецкий подох наконец. Врачи его угробили.
Меня вырвало.


—9— Гематология.

Змея выползает из чрева горящей лампы. Змея белая-белая, белее всего белого света и тянется ко мне, всё бы ничего, да только вот ночь и не горит никаких ламп. Змея ползёт медленно и сводит меня с ума.
Моя койка висит в космосе, если я слезу с неё, то провалюсь вверх к звёздам. Моя земля исчезла, её нет, и толпы мёртвых людей воют, ожидая нового идиота к гробу. Гроб стоит рядом, облокотившись на кость ладони, ОН ходит рядом и матерится.
Вспышки снегов облепили звёзды, горсти звёзд. Уборщица-уродка с врождённым дефектом речи зовёт меня пересесть на другую койку, хватает за руку, тащит в туалет; за дверью вместо ожидаемого унитаза простирается вишнёвый сад, бесконечен в своих плодах, ослепительно красив.
Часы с туманным циферблатом лопаются над полем и я мчусь по глиняным трупам жертв Третьей мировой войны.
* * *
За окном красавица-зима облюбовала двери корпусов областной больницы. Мне всё кажется, что Дед мороз вот-вот появится во дворе и двинет поздравлять меня с успешным умиранием. Но вместо него приехал отец из Киева, и принёс мне апельсин. Я живой.

— Здравствуй, Миша — отец вошёл в палату, где я лежал один (это была палата «смертников»). Отец сел рядом на стул и я увидел, как он поседел, а тон волос приобрёл пепельный окрас. Он вынул из пакета апельсины, баклажку воды, какие-то сладости. Всё это превращалось в трагедию; мне сразу вспомнились имена из Библий, и я понял – отец даже не знает, с чем столкнулся.
Врачи поставили мне диагноз – тромбоцитопения, и рассказали, что раньше с таким диагнозом помирали. Конечно, раньше и Пушкина потеряли, хотя сейчас его могли бы вылечить.
«О, не поминайте дохлую собаку…»
— Папа, у меня друг умер. Миша Волков….
— Я знаю, сыночек…
На глазах у него блестели слёзы.
— Знаешь, я сегодня сон видел, будто я нахожусь в комнате, которая вся увешена большими картинами, я не помню, что на них было изображено, но на одной была нарисована старуха в траурной ленте. Она смотрела на меня и вот-вот собиралась сойти с картины. И тогда я схватил кисть и нарисовал прямо на ней чёрной краской христианский крест, и после она застыла и не шевелилась. Па, мне плохо спится…
— Хочешь воды? – и он мне указал на газировку, я немного выпил и мы стали разговаривать о том, какие дела происходят в Киеве. Папа поведал про дачу, которую он начал строить ещё летом, и про то как Рома у него там зарабатывает немножечко денежек.
Когда пришёл брат, отец удалился искать врачей, чтобы наставить их на путь «истинный», ему не важно было, денег ли они затребуют или же его душу. Он пошёл меня «лечить».

Сейчас, оборачиваясь назад, я понимаю, что отцовская любовь выражалась не в этом, а в том маленьком диалоге, когда я сказал: «У меня друг умер». И папа ответил: «Я знаю, сыночек».
Отец жил в Киеве и уже давно, но он был всегда в курсе всех моих событий. То ли оттого, что он любил меня больше всех, то ли потому, что я был точной его копией во многом происходящем. Невыносимая тоска охватывала меня, и он обычно это чувствовал, понимайте как хотите, но именно в такие периоды жизни отец бросал все свои дела и ехал ко мне.
* * *
За окном я увидел снегирей, они маленькой стаей, 6-7 особей, стремглав летали через провода высоковольтных линий. Слишком рано они появились в этом забытом Богом месте.
Потом я увидел Мультипликатора, стоявшего на крыше здания; он подмигнул мне, во всяком случае, мне так показалось. А ещё я увидел, что несмотря на то, что вокруг стояла зима и всё было белым-бело, там на крыше царила осень, та самая зловещая осень всех вершин мирозданий. На голове и плечах Мультипликатора был насыпан ворох листьев. Когда Он шагнул за предел крыши, листва стала ссыпаться вниз, на девственное покрывало снега, а сам Мультипликатор шагал уверенной солнечной походкой по морозному бесконечному небу. Я до сих пор вспоминаю его шаги, ровные, шальные. Если бы я не знал, КТО это идёт по небу, можно было выдать, что это был канатоходец. Но вот в чём факт – под ним не существовало даже маломальского худого каната.
Он шёл в небо.

Здание больницы напоминало мне «Титаник», а ещё подводную лодку. Мы, все больные, были некими новобранцами, выполняющими свои нехитрые задания. У кого-то было задание пройти «узи», или же отдать на анализ в лабораторию кровь. У меня была цель – явиться на десятый день пройти рентген. Рентген чем-то напоминал морг, и я, покинув сие отделение, направился гулять по лабиринтам больницы.
Я шёл в ожидании чего-то божественного чистого. Я мечтал встретить какую-нибудь девушку и перепихнуться с ней. Вместо этого я наткнулся на какого-то проповедника, который таскался по коридору седьмого этажа с агромадной библией и каждому второму калеке втаптывал в отмороженные мозги некие свои соображения по поводу возлежания всех верующих в ложе Христовом. Причём Христа он, А почему здесь вопрос, он называл невестой.
— Веришь ли ты в Бога? — спросил меня Шизоид.
— Я верю в то что есть – то есть, а чего нет – того нет.
— И как же, по твоему мнению, есть ли Бог?
— Он есть то, чего нет.
После долгого молчания чувак ответил:
— Ты не спасёшься.
Я обиделся на сей поворот событий, и сказал:
— Можно подумать, ты спасёшься?!
— А я уже спасся. Господь меня озарил, указал путь. И я теперь со всеми верующими в свете и возлежу с Ним на одном ложе.
— Что, переспишь с Создателем? — не унимался я.
— Духовно всё, духовно; — забормотал Христианин — мы все спаслись, кроме тебя, и пойдём возлежать на его ложе. — Он открыл какую-то страницу Писания и стал ритуальным голосом роптать почти нараспев:
— И вошёл к ним Господь. Но Фома говорил: «Дайте мне прикоснуться к нему!..» И потом Бог сказал: «Блаженны те, кто не видя меня верят в меня, но нищие духом те кто видит и не верит»…
Потом пошли метафоры и заморочки еврейских мудрецов, кои я и запоминать-то не стал. Хотите – сами почитайте.
В глубине души я мечтал дать ему в нос, обозвать гомосеком и пойти искать себе шлюху, но другая странная сила мечтала остаться и услышать кое-что – маленький прикол. Я просто представил, что я и есть Иисус, то бишь Бог; и вот, этот коромыга сидит мне и вдалбливает о том, что де кто-то не признал Христа, и что он мол этот сукин сын-пересын спасся, рожа. А я вот не спасся.

Я оставил его спустя час в гордом одиночестве, сказав ему, что моя любимая книга в библии – последняя, и я там много чего не понял. И мне невыносимо хотелось бы из его уст услышать толкование апокалипсиса.

Вечером пришла мама, принесла мне чего-то вкусненького и сказала о том, что ко мне возможно завтра придут друзья. Ночь я не спал.

Это была первая ночь без сна, их после будет ещё одиннадцать. К тому времени меня уже перевели в палату «живых», к раковым больным, в основном к старикам. Надо сказать, что в этот раз старики не пукали ночью – сто пудов, ведь я не спал. Но зато пукал я – правда, в туалете.
* * *
Мент пришёл ко мне не один, пришёл ещё Стёп, Лёша-Баламут и ещё мальчик, которого я и в жизни не встречал. Мент жаловался на то, что у него болели ноги – вот почему он раньше не заходил, но у него теперь всё в порядке, правда на улице заебал мороз.
Я рассказал им о том, как меня здеся мучают, и что поправился килограммов на двенадцать.
* * *
— Смотри как полыхает месяц зимним пожаром, тени деревьев пускают гной инея, словно сосны, плачущие янтарём
Эй, Миша, очнись Эй Эй.
Сволочи все, все сволочи от создания Мира. Сволочь на сволочи сидит и сволочью погоняет. Вы скажете, есть на земле добрые люди, рай и счастье, а самое главное, здоровье; а я скажу – скажите это раковому больному, и посмотрите на его реакцию.
В этом мире я всегда пытался создать впечатление человека, глядя на которого хотелось бы жить, полюбить жить. Однако же однакож. Я таковым никогда не смог стать.
Дело в том, что я болен, я болен непонятной, неизученной до конца болезнью, которая лечится даже сейчас при помощи неизученного до конца лекарства. Побочные эффекты лечения – в худшем случае посаженные органы, в лучшем случае психлечебница навсегда. Естественно, мне досталось самое лучшее.
Это сегодня я вспоминаю с мурашками на коже то, как я приехал домой 26 декабря и швырял мать свою и бабушку по трём комнатам, как игрушечных плюшевых мишек. Это сегодня я с замиранием сердца вспоминаю, как ломал кровати в сумасшедшем доме, а потом меня ****или два амбала, и я писался в кровати и орал на все четыре стороны звериным львиным голосом о том, что в новый год случится светопреставление. Помню, как друзья все бросили меня в одночасье и только Мент и Леонов Саша повели себя как истинные друзья. И то, что снег валил на безумно усталые дни, я тысячу раз не забуду ещё всего этого и десять тысяч раз не забуду о том, что мне этого не забыть. И только невидимая сила держала меня в ту зиму, не давая покончить с собой, сойти с ума в бесконечность.
А за окном в психушке всегда видится либо ель, либо берёза.


—10— «Когда всё оттаяло»

Я встречал весну уже дома. С тех самых пор я обретал новые надежды и веры. О чём-то нелепо молчал, и О Боже, как-то в ту пору я любил жизнь. Я наслаждался каждой минуткой, каждым глоточком свежего воздуха свободы.
Кто не был в Искре, никогда не поймём того, что мне пришлось испытать, выйдя наконец к бескрайним русским полям. Я ходил целыми днями по лесам, шастал по Москве, двигал спицы жизни, превращался в веретено. Если бы от счастья люди взрывались, то должно быть, я разлетелся б на куски ещё в первый день пребывания в собственном доме. Дайте мне хижину в деревне, маму, бабушку и собаку и я бы жил в ту пору только ради того, чтобы видеть их лица. Нарубить дров, растопить печь и слушать их убаюкивания перед сном.
Житие мое наконец-то обрело смысл. Для полного счастья мне не хватало девушки, настоящей любви, в общем своей половины.
В тот год я пропустил учёбу, а вот на следующий, после академотпуска, я пошёл в ВУЗ и там-то встретил девушку моей мечты. Это была Басистая Оксана.
Она
кое-чему
меня научила.