Я кричу!

Взять бы кристалл и вставить его в глаз. Хоть раз. Напреломлять окружающих, зарисовать их такими рассыпанными и подарить им же. А потом посмотреть, как кто отреагирует. Но нет у меня кристалла, есть только вопль, размноженный трепетом и болью. Или не дошедший до этой стадии. Как бьется звук в вытаращенной глазнице, я видел довольно часто.
Особенно он показался странным в обратном преломлении, свеху - вниз. Когда лезешь на гору, важно не сорваться вниз на идущего следом. Так и в жизни, наверное: иногда человечек повисает на веревке и кричит, болтаясь в воздухе. Манерность сначала раздражает, а потом легонько срывается вниз, оставляя наверху только крик счастья и освобождения. По-моему, падение по диагонали гораздо интереснее вдвоем, чем в одиночку, поэтому отпускаешь руки и просто кричишь в полете…


«Счастье недостижимо», говорят великие, - кстати, они давно об этом не высказывался по-новому, так что попробую приписать себе чего-нибудь умненькое. Правда, не лезет ничего в голову, когда в грудь бьются лапчатые утверждения. Они чмокают до одури, которую опустишь в сумку и взбалтываешь ее там долго, пока не высохнет. Роток в это время растягивается в прожженой букве «О» и захлебываешься утробным смехом. Он так и остается внутри, а ведь покричать, заглушая глупость и время, очень приятно. «Услышь меня, солнышко!» - вопил я, часто прикасаясь к лучам и хлопая его по бокам. Оно улыбалось, искрясь веснушками, и не слышало, давясь от крика, размеренного в визгливой радости. Светило прозывалось "очаровательной ведьмой», которая захлебывалась от радости. Отплевавшись и отхрюкавшись, светило обрушило на меня радугу цвета с душистым запахом болотных трав. Зеленца любви не прибавляла, лишь заставляя забыться в пространстве преследующих. Рыжее горлышко было неутомимо звонким, хотя кроме окриков выдавало и жестские похвалы. Жаль только, что мельничные жернова страсти покрутились, покрутились, да и встали в конце лета. Крик сорвался последним лучиком и больше уже не радовал меня. Солнышко, оказывается, взбадривалось таким способом, после чего громогласно сбежало за другую горку. Колченогий мой автомобильчик, квохча колесами, пытался взобраться на самый верхний камешек, но так и скатился ни с чем, обломав выступающую из дверки ручку.
Я откинул руль, не забыв о ключике зажигания и пошел дальше, пока не набрел на французскую деревню. От ближайшего города до нее было километров тридцать, что помогло бы громогласно пролететь над всеми окрестностями и память оставить на деревьях. Мне порывались крикнуть в ответ на всю округу, но я так и не услышал зова любви. Ночь ли виной тому, не знаю; синий ли огонек, сверкающий в щеку, заставлял меня упоенно сглатывать рис, посыпанный изысканной зеленью и укрытый одеялом домашнего томата с горчинкой. Во дни рождения бегали мы друг за другом и подлавливались только с наступлением кромешной темени, сквозь которую до аэропорта я еще добирался, а вот обратно полз, сшибая на пути неизвестные препятствия. Иногда я застревал на подъездных и добрый дядька-механик наливал мне крепкого чаю из последней пачки заварки, указывая на правый тюфяк, где я и засыпал под его повествовательный грохот. Тридцать лет под соплами испортили его слух, но на меня вечерний шепот мастера действовал как шуршание пальцев. К утру я, как прохладный огурчик, оказывался под простыней, и засыпал, погружаясь в свою крикующую бездну. Так и проснулся однажды под кустом, - остался позади аэропорт, плыл туман по полю, и я пошел в город. Вопль остался у нее и погас огоньком жалости.

Так я иду с тех пор, - город все еще далеко, и там ждет меня Аграфена. Присаживаясь отдохнуть на обочине, я долго выдумывал ей короткое имя, пытался назвать ее Феня, Агафья, Рафонька (пришучивалось также «Сокровища Агры, сокровища Фены, и нет ни хрена, кроме вечной измены»), но не придумал ничего более ласкательного, кроме первого имени. Восемь чередующихся слогов навевают на меня неясное чувство нежности, которая отвечает на каждый мой вдох кротким и щемящим вскриком искренности и молчаливо плывут дальше. Первый раз я встретил ее на дороге, она перемещалась то вперед, то вырастала сбоку. Мы даже не перекинулись словечком. Позже я видел ее только раз, хотя засыпал меж ее ног в забытьи и ничего не помнил после этого. Вылетая из окна просветленным, мне хотелось биться об воздух пропахшим лицом. «Ты же не любишь меня», молчала она в окно и слезинки рассыпались в темноте. Зачем я слушал этот звон? О чем он, этот лощеный блюз? О лучшей жизни? Перешибить неясного счастья невозможно и каждый поточек с шипением плюхается на сковородку, расплывшееся яйцо вливается в рот, и поцелуй напоследок распрямляет тебя у крыльца. За поворотом уже мелькают колеса, плавятся люди и ты летишь за ними. Ударишься об стол, сядешь и выводишь свои песенки. Звездный желудок еще обволакивает тебя, не выпуская из объятий, иссушая горло, но уже днем все пролетает мимо и фонтан разбитого колодца плещется через край. Три цифры, пролет и даже йогурт не успеваешь запихнуть в баночку, хотя он дохлый и зеленый. А сейчас дурацкое время сна просто не вылезает из головы; ощущение, что ты будешь убит в момент страшного рассвета, заставляет вскакивать со скамейки и продолжать путь. Стекляшка уже близко, эскалатор торкается с места и напевает, «Я беру твою юдоль, я дарю тебе даль, я вонзаюсь в тебя, я – Sergionne Vidale…”.