Из монологов у психоаналитика

…Но вот когда мы были в Прибалтике прошлым летом – вот тогда они меня одолевали, ну просто одолевали, в результате я и окружающих всем этим заразила, я уж не говорю о своей дочери. Но там вся обстановка способствовала: там была такая группа людей, все примерно ровесники, мы жили в одном Доме творчества – помните, у нас тоже раньше такие дома были, а у них как-то сохранились; вернее, это они жили в этом доме, а мы с дочерью в таком маленьком частном коттеджике рядом, просто через лужайку перейти; и дети у нас были все одного возраста примерно, тинейджеры такие… Вернее, надо начать с того, что я ехала туда к друзьям, а приехала к любовнику, так получилось, мы были любовниками раньше, но это было давно и далеко, в Германии, и там он был один, а потом мы расстались и снова встретились, и снова расстались и снова встретились, и опять, и я уже за это время успела по делам побывать у них в Литве мимоходом, и с его женой познакомиться и подружиться, и с их друзьями, и он опять должен был приехать ко мне, но не приехал, не смог, и мы тогда оба плакали по телефону, а потом дали друг другу обещание написать по электронке, только если вправду почувствует, что все кончилось и что мы теперь друзья только, и вот мы написали друг другу,  и после больше чем полугода этой дружеской электронной переписки мы с дочерью приезжаем к ним на летний отдых в их экологически чистую Литву, и я вижу вдруг, что ничего не кончилось ни у него, ни у меня, и я оказываюсь в окружении его друзей, их милых жен, лицом к лицу с его красавицей-женой и их тремя детьми, и все они в этом Доме каждый год так вот отдыхают, только вот без меня обычно…

А я туда приехала с Юнгом, не помню уж, с каким именно, и так увлеченно рассказывала (а что мне оставалось?), что на следующий день все мы собрались и поехали в самый большой книжный магазин в этой местности и накупили там много разных Юнгов, и на русском и на литовском, и вся эта дружная компания, собираясь в чьей-нибудь студии у камина, или в нашем коттеджике усевшись прямо на половичках с национальным узором, живо обсуждала прочитанное, попивая местные крепкие настойки на травах по старинным рецептам, потом и вечеров нам стало мало, пляж тоже превратился в место дискуссий, да и в лесу, куда все ходили за грибами, можно было нередко слышать имя Карла Густава. Да, там еще было очень много грибов в тот год, стоило пройти от дома до реки, как уже не знал, куда девать на пляже все эти полиэтиленовые мешки с грибами, да и, загорая на одеяльце, стоило только оторвать взгляд от облаков и опустить его в траву, как тут же приходилось тянуться за еще парой-тройкой масляных шляпок, потому что ничего не помогало: зажмуришься, потом откроешь глаза – они все равно там торчат, никуда не делись… может еще и это способствовало. В грибах ведь какие-то галлюциногены, не знаю, во всех или нет; еще там были такие странные грибы, с огромными шляпами как тарелки – у них ноги не едят – похожие на бледные мухоморы, даже с юбочками, и они их тоже ели, по вкусу они похожи на жареную камбалу – они их называли парасониками и смеялись при этом – мы с дочерью не знали, почему, и тоже стали называть их поросенками, но это я отвлеклась. …А наши тинейджеры, несмотря на отсутствие единого языка – юные литовцы уже не учат в школах русский – как-то уж очень быстро стали общаться на невероятной смеси английского, литовского и русского, остальное они дообъясняли друг другу на пальцах, жестами какими-то или не знаю уж как – и играли в свои странные игры: как-то раз мы, взрослые, уже ночью почти, выйдя из Дома и направляясь к моему коттеджику, видели, как по краю лужайки при полной луне абсолютно бесшумно пронеслась стая наших подростков, и глаза их блестели, а светлые волосы вздымались и опадали, как гривы – да, у меня почему-то такое ощущение, что полнолуние там стояло все эти две недели…

Ну и вот все это – и луна, и грибы, и Юнг повсеместный, и мой повсеместный тайный любовник, и прекрасные черные глаза его жены, и все наши фантастические подростки, вокруг которых даже воздух вибрировал – очень скоро сделали свое дело, и сновидения обрушились на всех нас. Они передавались, как инфекция, снились десятками за одну ночь, одинаковые - сразу двум или трем людям, по утрам дети на лужайке, делясь увиденным, отчаянно махались руками и вдохновенно изображали в лицах, сопровождая все это какими-то отрывочными латинскими корнями,  похожие на колонию сумасшедших глухонемых, а взрослые, встретившись на грибной тропе, начинали было рассказывать, но, поняв, что видели опять одно и то же, почему-то стыдливо замолкали и тихо расходились в разные стороны. А однажды моя дочь утром рассказала мне очередной сон, в котором влюбленному в нее мальчику папа разрешает сесть за руль своей новой иномарки… Тут придется прерваться и объяснить: к тому времени сложился устойчивый треугольник, где старшая дочь моего любовника была влюблена в этого мальчика еще с прошлогоднего пребывания в этих краях, а мальчик не отрывал глаз от моей дочери – и самое смешное во всем этом было то, что именно с этим-то мальчиком общение моей дочери было особенно затруднено – он учил в школе французский, потому им все время приходилось пользоваться услугами "переводчиков": он говорил по-литовски, "переводчик" переводил для нее на "их" английский… Так вот, во сне: мальчик за рулем начинает неловко сдавать задним ходом, а на пути стоит дочь моего любовника… в общем, девочка гибнет! Хорошо, что это совершенно неправдоподобно – сказали мы с дочерью друг другу – ну какой же отец разрешит несовершеннолетнему свой новый автомобиль! …И в тот же день мы всей большой компанией на нескольких машинах караваном отправились в заповедник скульптур советского времени, где прямо в траве стояли многочисленные Ленины и протягивали к посетителям руки, с кепками и без, а местные герои войны с незнакомыми именами выглядывали по пояс из кустов, иногда их руки лежали отдельно от них в цветах и травах, или были прислонены к основному корпусу, а иногда это были даже и головы – в цветах и травах, отдельно; а для увеличения эмоционального воздействия всей этой экспозиции были проложены грубые лаги, по которым и надлежало передвигаться нам, туристам с фотоаппаратами и видеокамерами, а весь этот парк был огорожен забором с колючей проволокой, а кое-где были даже и вышки охранников, хотя, может, они были не так уж абсолютно декоративны – местный миллионер, который весь этот парк и организовал, должен же был как-то бороться с безбилетниками, задарма желающими взглянуть на поверженную историю… А в киосках продавались баночки маринованных грибов, на которых, говорят, этот миллионер и сделал свое состояние, сбывая большими партиями заграницу… Но это я отвлеклась. Ну и вот, стоим мы уже после всего этого просмотра на стояночной площадке, любуемся на шестиэтажный особняк этого миллионера, где колоннада неожиданно появляется на уровне пятого этажа, а шестой представляет собой такую стеклянную башенку… опять отвлеклась… и вот этот мальчик, влюбленный в мою девочку, что-то кричит по-литовски своему отцу, который в нескольких шагах от нас фотиком нацеливается на этот особняк. и он отвечает ему "Гере…", что значит "Хорошо", и одной рукой продолжает держать у лица камеру, а другой лезет в задний карман своих брюк, и кидает, не глядя, связку ключей сыну, а тот на лету ее ловит и, взглянув на мою дочь, садится в машину и, как-то уж очень быстро заведя ее, едет назад; а на пути стоит дочь моего любовника и смотрит не на автомобиль, а на мою дочь, а все остальные, как заколдованные, смотрят на этот дурацкий особняк с колоннами и башенкой… Я кидаюсь к девочке, мы вместе катимся в траву, поднимается всеобщая паника, машина слегка въезжает в ограждение… В общем, все кончилось благополучно, дальше неинтересно.

А в последний вечер перед отъездом решено было устроить шашлыки на поляне между Домом и лесом… Но с утра еще успели съездить на этот их Глаз… Да. Это очень важно, это у них там с древности сохранился такой священный источник, как бы родник такой круглый, смотрит в небо посреди прекрасной поляны, вода в нем темная и все время как будто кипит. Мы туда поехали втроем: я, любовник и его жена. Меня обычно всякая святая старина совсем не пронимает – это как когда в музее ходишь – надо про Пушкина думать, а в голову всякая ерунда лезет… Ну а тут  вдруг я начала проникаться этой магией, этот Глаз вдруг вправду на меня как-то действовать начал – может, тоже влияние Юнга - , и просто мягкая красота европейской природы тут не причем… Так вот. Сидим мы втроем вокруг этого Глаза на корточках, смотрим на эту кипящую воду, на веточки на дне по краям – потому что в центре не было никаких веточек, там было черное жерло, какая-то прорва булькающая, западня, а вот по краям бултыхались эти серебряные веточки, они почему-то становились серебряными, попадая в эту воду, я достала несколько – на воздухе они потускнели, но не до конца, я положила их в карман брюк. А мой любовник тем временем зачем-то ушел в кусты, а его жена стала рассказывать, как еще в юности они ездили сюда большой компанией – почти тем же составом, что отдыхал сейчас в этом Доме, - и один из их друзей решил проверить, какое там дно в центре, а по поверьям выходило, что никакого там дна нет, и они все его держали за руки. А он опускался постепенно все ближе к центру, и его туда засасывало, как он говорил, и вот им уже пришлось держаться за дерн, потому что их ноги уже тоже были в воде. И их тоже стало засасывать, а дна он так и не почувствовал, ну, они выбрались все и его вытащили. А потом она сказала, что она хотела бы так вот соскользнуть в эту воду, и чтобы ее туда утянуло, и узнать, куда ведет этот таинственный ход, и уже больше не возвращаться, и тут она и вправду вдруг соскользнула в воду. И ее тут же стало тянуть к центру, и я протянула ей руки, а она как-то нехотя протянула свою, но ее довольно далеко уже утянуло, и мне пришлось тоже лезть в воду и судорожно хвататься другой рукой за дерн, и я дотянулась до ее руки, но она сама даже не держалась за меня, это я ее держала, а дерн стал рваться. И меня уже тоже тянуло к центру, а волосы ее колыхались в черной воде, а на поверхности воды играли солнечные блики, и отражалось искаженное плеском дерево вместе с шумящими листьями, и на нем чирикали разные птички, и ее муж бежал из кустов с недозастегнутой ширинкой… В общем, на самом деле этого не было, я просто представила, как бы это было, если бы она действительно соскользнула, а не просто свое желание высказала, вы ведь часто спрашиваете: а что было бы если бы…

А вечером пошел дождь, но шашлыки на лужайке обидно было отменять, натянули небольшой тент между ветками деревьев, а часть людей вышла из Дома с зонтами. Одну из машин развернули так, чтобы она своими фарами освещала нашу лужайку, и лес в нескольких метрах стал еще темней от этого. Мы стоя ели сочное мясо и пили настойки на травах, и тут все стало смешиваться в моей голове: эти светящиеся юницы с мокрыми русалочьими волосами среди темных деревьев, и рядом с моей дочерью – этот мальчик с горящими глазами, дрожащий от возбуждения; и корзина с отборным крыжовником, принесенная для меня его матерью; и дочь моего возлюбленного с полузакрытыми глазами и ресницами-вуалями, ушедшая в свои переживания; и его младшая дочь неотступно в полуметре за моей спиной, и сам он, дрожащий, как тот подросток; и ярко-синие резиновые сапоги, вынесенные для меня его женой, и светящееся окно в моем коттеджике через лужайку – кто же там, и где моя дочь, которая вот только что была здесь, и где  мальчик? – и воспитанные литовские мужчины, рассказывающие мне русские анекдоты, которые они помнили еще со времен Советского Союза - с тем легким акцентом, что возбуждал русских женщин еще с тех же времен; и их жены, предупредительно переходящие на русский при моем приближении; и какой-то незнакомый старик, появившийся из темноты на опушке и исчезнувший сразу же обратно; и этот кипящий Глаз – неужели никто никогда за все века его священного существования не соблазнился идеей соскользнуть в него – не давала мне покоя мысль, - и их непременно должно было затянуть. И где они? Где все эти трупы? Вода такая прозрачная по краям… Или его чистят? Но как? Там не подъехать никакой технике… Тогда где же они? Или они вправду попадают в какое-то другое место? В какое? …И вот ночью мне приснился сон, как будто на опушке леса стоят две моих знакомых, - мы вместе когда-то работали – и торгуют сапогами, и одна пара сапог очень добротная, из прекрасной кожи, а другая – из какого яркого полупрозрачного пластика, очень модные, и я знаю, что те, кожаные, очень дороги для меня, а вот эти – почему нет? Я надеваю их и иду в этот лесок, где, как мне известно, обитают проститутки, и мне очень любопытно, как же они выглядят, и я вижу среди деревьев очень красивых, хорошо воспитанных девушек высокого роста в белых строгих блузках  и обутых в такие же дорогие кожаные сапоги, как те, от которых я отказалась. И я бегу обратно и возвращаю свои пластиковые сапоги со словами: я не буду их носить, их носят проститутки! И тут все закрутилось: возник откуда-то Глаз, но глаз ночью, в темноте, он кипел и булькал еще сильнее, чем днем, и из него все время что-то появлялось и исчезало в нем снова – вот ярко-синий сапог был выброшен вверх и, описав дугу, погрузился обратно; вот выплеснулся обрывок разговора на литовском и смех, перешедший в бульканье; вот рука с зажженной сигаретой… и вот я соскальзываю в эту трубу, я еду по ней и вот сейчас я уже узнаю, узнаю все, узнаю запретное, и за это должна буду поплатиться – я больше не вернусь; не знаю каким уж усилием воли, ужасным усилием воли я заставила себя очнуться, но Глаз не отпускал меня, предметы, даже мебель, дрожали, готовые к передвижению, к медленному взлету, серебряные палочки светились сквозь ткань брюк, висящих на спинке стула, дочь, не просыпаясь, разговаривала на неизвестном мне языке, из леса сквозь одинарную дверь просачивалась грибница, а Глаз тянул и тянул меня в черное нутро, обещая…

Уже к вечеру следующего дня мы были на побережье. Солнце было ярким, воздух – холодным, дюны – чисты и геометричны, а волны Балтики – такой величины, когда женщины и дети уже только смотрят с берега. С утра мы с дочерью пробегали несколько километров вдоль прибоя, овеваемые ледяным ветром, добирались до дикого пляжа, где кроме нас обитало лишь несколько человек, прыгали на волнах до посинения, потом, синие, найдя в дюнах место за ветром, грелись на солнце и смотрели издалека на обнаженные молодые человеческие тела. Книг не читали. Снов тоже больше никаких не было.