Песнь Песней в пяти монологах с предисловием и послесловием

Предисловие.

  «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с годы Галаадской;

  Зубы твои, как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними;

  Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими;

  Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висят на нем - все щиты сильных.

  Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.

 Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.; (Песнь Песней, глава 4).


Монолог первый.

Да, друг мой, да, годы идут, сегодня 35 лет со дня нашей свадьбы! Подумать только, тридцать пять лет, и почти все время вместе! Не все могут таким похвастаться. И вот сегодня, в этот юбилейный и торжественный день, я хотела бы напомнить тебе одну давнюю историю, это случилось еще до нашей свадьбы. Мы никогда не говорили с тобой об этом, и временами мне казалось, что я забыла ее, а иногда - что ее и вовсе никогда не было. Но сегодня я чувствую - нет, это все-таки было, и я помню все подробности тогдашнего происшествия ничуть не хуже, чем много лет назад, и я не могу больше молчать - и сил осталось мало, и времени. Я расскажу ее тебе как смогу, как сумею, не очень обращая внимания на стиль моей повести, заранее извиняясь за те малолитературные обороты, которые наверняка прозвучат. «Умирать от любви», «Сильные тонкие руки», что еще? Ну да, «Захлестнувшая волна счастья» - все это непростительно для жены великого писателя, но - прости старой женщине и - слушай.
  Я не была наивным ребенком, когда мы встретились с тобой, Я уже знакома была с той стихией, которая, я знала, может быть очень опасна, и которую часто называют словом «любовь», хотя - что стоит за этим сочетанием звуков? Помнишь, одно время нашим с тобой любимым летним занятием были поездки на море во время штормов? Мы прыгали на волнах, и море кидало нас на камни, трепало, как хотело. Прекрасное ощущение тренированного тела, на которое можно положиться, которое вынесет, спасет тебя даже без участия твоей воли. Но не следует забывать, что может прийти такая волна, перед которой все твои заботливо тренированные мускулы, твоя отличная реакция, твоя ловкость и органичность - ноль, ты не существуешь для этой волны, тебя нет еще до того, как она на тебя обрушится. Так вот, друг мой, если пользоваться этим сравнением, к моменту нашего с тобой знакомства я не только не собиралась заплывать далеко, но и заходить в воду вообще, разве что в полный штиль, наслаждаясь прозрачностью и тишиной. Мне нравилось сидеть на теплом песке и, жмурясь на солнце, наблюдать за тем, как в эти опасные игры играют другие.  Твои нежность, заботливость и чуткость усыпили меня, я приняла их за теплый ветерок, за шелковистый песок под ногами, за перламутровую раковину в руке. И, вернувшись в свой город после всей этой мягкой романтики, я с удивлением обнаружила, что всего этого мне катастрофически не хватает, что за то недолгое время, которое мы провели с тобой вместе,, я успела превратиться в наркоманку, стать зависимой от тебя.
  С каждым днем мне не хватало тебя все больше и больше, действительность, исключив тебя из своего состава, утрачивала смысл, превращалась в дурной сон, Я начала писать тебе письма. Ты отвечал мне редко, короткими вежливыми записочками. Почему, друг мой, почему так было, чем была я тогда для тебя, и чем было для меня твое отсутствие? Ты был и остаешься загадкой для меня, муж мой, сфинкс мой, несмотря на все прошедшие с той поры годы, и несмотря на то даже, что в чем-то мы с тобой так непоправимо похожи.
  Земля все больше уходила из-под моих ног - как тебе такая фразочка, мой великий стилист? Но она действительно уходила из-под моих ног, когда я пыталась связать в своем сознании твои холодные и отстраненные письма с той судорогой отчаяния на твоем прекрасном лице - да, прекрасном лице, я настаиваю на этом словосочетании! - так вот, с судорогой отчаяния на твоем тонком, нервном и прекрасном лице, от которого в испуге отворачивались все, кто был в то раннее утро в аэропорту, когда ты пришел провожать меня с огромным букетом желтоватых роз. Мой мозг отказывался служить мне - что ж, и эта фраза неплоха, - когда я пыталась представить, как могут в одном и том же, таком, в сущности, небольшом человеческом мире, существовать такие несовместимые вещи, как наша с тобой последняя ночь перед моим отъездом - сейчас смешно вспомнить - эта скамейка в парке, твой прерывающийся от любви и нежности шепот, твои руки, запах весенних луж и теплой мокрой земли и еще этот твой, только твой запах, запах твоей спермы, - ох, о чем это я, в мои-то годы, прости, Господи, меня грешную... Так вот, я хотела сказать, что никак эта скамейка среди луж, этот наш с тобой жесткий ковчег, и эти звезды над нами, и темнота, шатром наш укрывшая, не совмещались в моей голове с твоими редкими и все больше о погоде письмами на сероватой бумаге, от которой не пахло ничем. И я ждала какого-нибудь чуда, прекрасно понимая, что это может быть только чудо, которое сможет все исправить в одно мгновение. Я представляла себе: звонок в дверь и - как в замедленной съемке - я иду к двери, отпираю один замок, затем другой,  открываю дверь, и на пороге стоишь ты, и - все, дальше я ничего представить не могла, да, в сущности, ничего больше мне уже и не было нужно, Я старалась не признаваться себе, что я давно уже не на берегу, и что это давно уже не штиль, и что баллы набирают свою безразличную ко мне силу.
  Шли дни, любовь моя. Недели. Месяцы. Чуда не происходило. Надежда покинула меня, и вместе с ней ушли остатки реальности. Потеряв всякий интерес к дневным делам, я всю себя сосредоточила на ночных фантазиях. Я  продала не знаю что не знаю уж кому - быть может душу и быть может дьяволу - за запретную способность тайно от тебя в любой миг мысленно оказаться с тобой. Сделка была честной, я обрела такую возможность. Делая скидку на разницу времени, я оказывалась в твоей квартире, где я была всего однажды, именно тогда, когда ты уже возвращался туда вечером, и я могла быть с тобой наедине. Кстати, ты не помнишь, почему в ту ночь мы были с тобой в парке, а не у тебя дома? Так вот, теперь уже я могу признаться - каждую ночь я была с тобой, любимый мой, я видела, как ты ходишь по ковру своими широкими, повернутыми внутрь ступнями, как снимаешь с себя одежду, как спишь, лежа на животе и обхватив подушку руками в коротких мягких волосках, я видела твое длинное нежное тело даже под одеялом. Я видела, как ты голый выходишь из душа, как писаешь в свой голубой унитаз и как куришь на кухне у окна. Я видела все это в мельчайших подробностях, горазда четче, чем то, что окружало меня днем, ведь в жизни я близорука, а в условия контракта, видимо, входило и стопроцентное зрение. Я изучила за это время все твои привычки и, как впоследствии выяснилось, почти ни в чем не ошиблась.
  Однажды ночью, как обычно «влетев» в твою комнату, я увидела на кровати тебя с какой-то женщиной. Вы занимались любовью на той самой полосатой простыни, которую я так хорошо помнила, и вы были счастливы. Я закричала. Кричала я, как ты понимаешь, у себя дома, и сестра, прибежав на крик из соседней комнаты, пыталась привести меня в чувство.
  Много времени понадобилось мне... Понадобилось мне для чего? И какого времени? Время перестало иметь для меня свое значение. Я не умирала от любви к тебе, я уже умерла от безнадежной, тысячепроцентно безнадежной любви к тебе - вот мы и добрались до этого замечательного выражения. Снова была весна.
  Спасла меня сестра. Она уложила в чемодан мои вещи и купила мне билет. Всю дорогу до аэропорта она объясняла мне, почему я должна лететь. Хуже уже все равно не будет, - говорила она, - а наоборот, все может оказаться совсем не так, как я себе это представила в своих болезненных ночных фантазиях, и что все равно, лучше уж знать реальную правду, чем сойти с ума от воображаемого несчастья.
  Прилетев, я два дня не решалась тебе звонить. Потом позвонила. Ты помнишь тот дрожащий голос в трубке? Никогда не забуду ту горячую, ослепляющую, лишающую воли и разума волну радости, что захлестнула меня, когда я услышала твое неподдельно-счастливое изумленное «Да-а-а?!» в ответ на мое робкое и лживое «Я только что приехала...» Но я старалась не поддаваться этой смертельно-опасной надежде, из последних сил произнося заклинание «я на берегу, я на берегу, я на берегу...», в то время, как берег уже давным-давно скрылся из вида. Но когда через 15 минут я увидела тебя выскакивающим из такси, все такого же смешного и красивого, все в том же развевающемся плаще, словно крылья за спиной ангела - да, прости и за эту метафору, - и увидела сияющие счастьем глаза, в которых была я, я, и только я, и это была правда, не сон, не выдумка, и твои руки, которые подняли меня над землей, и твой поцелуй, в котором от нежности подтаивала страсть, и - я поверила, радость моя. Что толку было спрашивать про письма, какие письма, почему письма, и этот удушливый год остался позади и был забыт мной еще до того, как ты поставил меня на землю, любимый мой.
  А потом четыре дня мы не выходили из моего гостиничного номера. Надо же, как совпало, что тебе никуда не надо было идти, как тебе удалось тогда это так здорово устроить? Четыре дня счастья - шутка ли?
  А на утро пятого дня ты забрал меня к себе. И ничего не нужно было решать, ни о чем не надо было думать,  ни о чем можно было не вспоминать - все было решено за меня. И я, не чувствуя ног под собой, переступила порог твоего дома. И ты пригласил своих лучших друзей на праздник в честь моего приезда. И мы с тобой наготовили вкусной еды для всех нас и украсили комнату к их приходу. И мы бродили с тобой среди них, пьяные и счастливые, и все смеялись и немного завидовали нашему с тобой откровенному счастью. И все стали потихоньку расходиться, понимая, как нам хочется остаться вдвоем, и все уже почти что разошлись, последняя гостья вызывала такси по телефону. Я поправляла прическу в ванной перед зеркалом - я хотела быть красивой, когда выйду к тебе, и начнется наша с тобой первая ночь в твоем доме. Я видела в зеркале себя на фоне противоположной стены - стены твоей квартиры, которую я так прекрасно знала по своим ночным воображаемым путешествиям. Я тихонько смеялась над своими прошлыми страхами и прикасалась ко всему вокруг, чтобы слиться с этой реальностью, ощутить себя «здесь» и «сейчас». Вот шершавая белая стена, я провожу по ней рукой, я прикасаюсь к ней ухо, слышу тихий гул, вот холодная эмаль ванны, мое колено покрывается мелкими пупырышками, а вот гладкое стекло зеркала, его можно, например, лизнуть. Да, я нахожусь здесь в самом деле, это правда, именно перед этим зеркалом ты бреешься каждое утро, и сейчас ты ждешь меня совсем рядом, в соседней комнате, всего лишь через стенку, и это тоже правда - говорила я, и из зеркала мне широко улыбалась чем-то похожая на меня счастливая красавица. Эта женщина не боялась штормов, бурное море - это была ее стихия, соревнование с этими великанами - ее любимый досуг, ее спорт, отдых, да и какие шторма, где они - эти шторма? И я гордо вошла в комнату во всем величии своего счастья и отчетливо увидела полосатые простыни, белые ноги нашей гостьи и родинку на твоей ягодице. Волны сомкнулись надо мной.
  Вот, собственно, та история, друг мой, которую я хотела тебе напомнить. Что было дальше - не спрашивай, не скажу - не знаю. От той ночи у меня остался маленький шрам на левом плече, который ты так любил потом целовать, откуда он взялся - не знаю. Я не помню даже нашу с тобой свадьбу, но если верить документам, то мы с тобой поженились через два месяца после описанных мной событий в тот самый день, который мы так мирно сегодня отмечаем. Скажи, а та гостья, не помню ее имени, она и на свадьбе у нас тоже была? Ну и - как она? Шучу, шучу, милый мой, прости, хотя... Нет, друг мой, я не собираюсь задавать тебе никаких вопросов, что уж теперь, да и всегда было ни к чему, факт на рыло, как говорится - как видишь я начала несколько сбиваться с романтического тона. Пожалуй, друг мой, я не сдержусь и перескажу тебе эту историю еще раз, несколько в ином ключе.
  Ты убийца, друг мой. Ты убил меня. Ты убийца-рецидивист, ты убивал меня многократно. Ты извращенец. Ты убивал меня особо циничными методами. Ты палач - ты никогда не раскаивался в содеянном - признак профессионализма. Ты убил не только меня, но и нашего ребенка, который, родившись, не прожил и двух дней, и всех других детей, не рожденных и даже не зачатых, всех тех, которых я не хотела иметь от тебя. Ты мелкий мошенник, фальшивомонетчик - ты купил мою жизнь за мокрую скамейку среди орущих котов, четыре дня счастья и это твое фальшивое «Да-а-а?!». Ты мразь, радость моя, ты дерьмо. Ты преступник против человечества, потому что если возможно то, что ты сделал, то и все возможно в этом мире. Я не спрашиваю тебя - в миллионный раз уже не спрашиваю! - почему ты трахнул  тогда эту девицу - на вопрос «почему ветер?» не может быть ответа. Но порой я все еще, несмотря на все эти годы, задаюсь вопросом «за что?», но это вопрос не к тебе, да и ответ я знаю - он звучит во мне мерзким голосочком где-то в области селезенки: «значит, есть за что!». Я только хочу понять, зачем это, какой высшей - или низшей - цели служит эта непрекращающаяся боль в течение всех этих долгих десятилетий, это навсегда остановившееся время моей жизни. Почему я не умерла тогда, для чего осталась жить? Какие долги отрабатываю? И что это значит, счастье мое, что я вот сижу в этот тихий летний вечер на твоей могиле, ворошу все это старье и думаю о твоих карих глазах, об этом твоем всегда невинном и мечтательном взгляде, о твоих черных волосах, таких мягких и шелковистых, о твоих тонких пальцах, каждое прикосновение которых говорило больше, чем... чем... чем можно было бы сказать, о смуглой коже на твоем животе, о твоем... - что это я опять, прости, Господи! - о голосе твоем, низком и мягком, переходящем в шепот, в шелест, в журчание травы, о том, что я люблю тебя, что я всю жизнь любила тебя, и о том, что и ты любил меня - я знаю; о том, что уже смертельно устав от твоей болезни в последние дни твоей жизни, мы все-таки находили друг друга ночью и были нежны друг с другом последней, прощальной нежностью, и о том, душа моя, что скоро уже мы с тобой встретимся, конечно в раю - ибо сам посуди, дитя мое, ну какой еще ад может быть, и о том, что, переступая впервые порог твоего нынешнего дома, мне не надо будет бояться никаких полосатых простынь, жаль только, что и родинки тоже не будет.


Монолог второй.

Что вы хотите от меня услышать еще? Какие еще подробности из жизни моей знаменитой сестры вы выуживаете? Читайте в книгах, газетах и журналах. Да, ее картины висят - ну вы сами знаете, где они висят; да, они стоят - сами знаете сколько, да еще при жизни она была причислена к сонму – кажется, так это называется? - к сонму вы сами знаете кого. Да, она подписывала свои работы мужским именем, и что? Ее единственной и неизменной ориентацией был ее собственный муж, этот никчемный писателишка-неудачник, которого не читал никто, кроме нее. И меня.
  За что она так любила его? Какой смысл вы вкладываете в это слово? И почему вы так уверены, что она любила его? Да, она любила его! Он изменял ей при каждой возможности, не пропускал ни одной женщины - он и ко мне не раз подкатывался с этим своим видом городского сумасшедшего, костлявый, сутулый... Господи, что она в нем находила? Она же чуть не умерла из-за него, тогда, еще до свадьбы, когда он бросил ее, забыл и год не вспоминал! Это я, я отпаивала ее, когда с ней случился этот ужасный припадок, я убедила ее лететь к нему, я сама, собственными руками укладывала ее вещи, выбирая самые красивые. Чего мне это стоило! Каждый свитерок, каждое платьице - нож острый в моем сердце, а ведь было еще и нижнее белье! Я делала все честно, стараясь ни о чем не думать. Что еще я могла сделать для нее? Что еще мы можем сделать друг для друга в этой жизни? Что у нас есть? Наши маленькие тельца, которыми мы можем друг друга ласкать, гладить, нежно прикасаться и с силой сжимать. Какие картины, какие книги?! Но ей не нужно было мое маленькое тельце, ей нужно было волосатое тельце того, другого, мужчины! А какое тело было у нее! Нежная, тонкая кожа, золотистый пушок, тонкие косточки щиколоток, коленных чашечек, ключиц, запястий... Господи, только отъявленный негодяй мог обидеть это созданье! А может, эта откровенная незащищенность даже самых лучших провоцировала ударить? Нежный профиль, голубые глаза, детский рот... Да, ей приходилось подписывать свои вещи мужским именем, никто бы все равно не поверил, что это сделала женщина с такой внешностью! Мой муж немного похож на нее, я очень благодарна ему за это, мы-то с ней совсем разные, а вот моя дочь - точь-в-точь как она в ее годы... Пишите, пишите в свой журнал все, что захотите, мне все равно, когда-то и кому-то ведь я должна была все это сказать?  Как я завидовала ей, любила и завидовала - ведь она в любой момент с полным правом могла сказать этому бессмысленному мужчине - я люблю тебя!  Мой бедный муж никогда не слышал такого от меня - не его я видела во сне, не его имя называла в вечерней молитве. Разве что случайно. А вот моя религиозность вас никоим образом не касается! Да, я великая грешница, и я скажу вам, в чем - ни разу в жизни я не сказала ей правды: сестра моя, я люблю тебя!
  Что еще вы хотите узнать? Что-нибудь о походке, дыхании, голосе, ни на чей не похожем смехе, привычке кутаться в теплые шарфы? О маленьком шраме на левом плече, про который она со смехом говорила, что это муж из ревности хотел ее убить? О ее любимых духах - уж я-то знаю, это я их ей всегда дарила - сигаретах, винах? О ее манере спать, укрывшись с головой, о ее безразличии к украшениям и пристрастии к дорогой обуви, о ее манере шутить, произнося высокопарные фразы? О картинах не спрашивайте, я в этом все равно ничего не понимаю...


Монолог третий.

  ...Да, доченька, смерть твоей матери сильно меня подкосила, и тебя не было рядом. Работа, обстоятельства, все понимаю... Вы не очень были близки с ней, знаю, но все-таки... Да и меня ты бы поддержала в тяжелый момент. Ну да ладно.
  Я хочу написать тебе, девочка моя, что твоя мать была замечательная женщина и очень тебя любила. Когда ты была маленькая, она просто с рук тебя не спускала, играла с тобой целыми днями. А уже когда ты подросла, она не могла дождаться, когда ты заснешь покрепче, и ласкала тебя, целовала - днем ты не позволяла, сердилась на нее за это. А ведь ты очень на меня похожа, я хочу сказать, что она обоих нас с тобой очень любила. Только эта извращенная семейка твоей тетки вечно сбивала ее с толку. Как придет твоя тетка к нам в гости с этим своим шизофреническим хохотком, дурацкими шуточками, вечной паршивенькой гримаской-усмешечкой - особенно к старости все это безобразие стало заметно, - так будто тайфун пронесется по нашему дому. А уж если они вдвоем с этим ее похотливым неврастеником заявятся - так мама твоя недели две после этого сама не своя. А они, как помнишь, частенько к нам приходили, когда были не в разъездах, я думаю - завидовали. У нас семья, ребенок, а у них? Она же его просто покупала - своим талантом, своим успехом, своими деньгами. Он так за ней по всему миру и таскался до самой своей смерти, и до самой-то смерти у него какие-то романчики были. Как она только  все это терпела! Да и у нее, я думаю, любовников хватало, хоть, конечно, и не красавица , но слава, деньга, это и для женщины многое значит. И вся эта их среда... Хоть и слава-то по-моему раздутая - уж не бог весть, каким она художником была, просто, я думаю, она была много хитрее, чем казалась. На вид: дунешь - рассыплется, взгляд вечно блуждающий, а ведь могла как-то устраивать свои дела, да еще как устраивала! Только мама твоя все за чистую монету принимала, за счастье считала помочь ей, поддержать, позаботиться, все свои дела бросала, нас с тобой бросала - только чтобы для своей сестрицы что-нибудь сделать! А уж если кому и надо было помогать - так это ей самой - здоровье у нее было очень слабое, всего на год сестру пережила, а у них  ведь разница в десять лет... Прости ей, девочка, все мы живем, как можем, на что сил хватает, и никто нас не спрашивает - а вот на это хватит твоих сил, или уже достаточно? Я уже всех простил, девочка моя, только тетку твою, Царствие ей Небесное, не могу простить - все-таки одни беды от нее, вот и перед самой смертью твоей матери скандальное интервью с ней напечатали, ни слова правды, одни скабрезности, но ей-то каково было это читать! Но если подумать - и тетке твоей есть за что спасибо сказать: если бы не приехала за ней твоя мать в наш город, то и не встретились бы мы с ней никогда.


Монолог четвертый.

  Мне 33 года, я живу одна. В прошлом году умер мой отец, за год до этого - мать, Но уже задолго до их смерти я не встречалась с ними. У меня нет к ним никаких претензий, просто мы очень разные, и к тому же я люблю одиночество. Я не могу представить, что я живу с кем-то в одном доме, пользуюсь одними и теми же вещами, постоянно чувствую чужой запах, слышу чужой голос. И у меня редко возникает потребность разговаривать с другими людьми. Иногда я разговариваю сама с собой, как вот сейчас, но это совсем другое дело, ведь в любой момент я могу прекратить это занятие. С отцом меня объединяет только профессия, я, как и он, архитектор, а с матерью - любовь к игре на фортепиано - она была неплохим импровизатором. Считается, что внешне я похожа на мою знаменитую тетку, но я этого не нахожу, уж скорее на отца, я в пять раз красивее ее и в десять - здоровее. У меня прекрасное тело, я люблю ходить по дому обнаженной и видеть себя в зеркалах. У меня замечательный дом с изумительным видом из окон, несколько лет  я подбирала эти интерьеры, и теперь я имею то, что я хотела. Иногда я кое-что меняю, но редко. Для каждой комнаты я составляю композицию из цветов в зависимости от времени года, погоды и, соответственно, освещения. Мне это доставляет удовольствие, так же, как и игра на фортепиано. В моем доме вот уже несколько лет не был никто, кроме молодой женщины, которая приходит убирать комнаты два раза в неделю. Я даже не помню ее имени. Конечно, я иногда встречаюсь с мужчинами, но никогда - у себя дома, и никогда - более двух-трех раз. Смешно подумать - никто из них ни разу не угадал моих любимых цветов, и кроме того, меня раздражают их запахи и эта их пластическая неэстетичность в некоторые моменты. Я элегантно одеваюсь, люблю дорогие вещи и украшения - мне нравится холодное прикосновение металла и камня к моей гладкой коже. Мне нравится к каждому платью иметь свой, специально подобранный комплект, и мне нравится их менять. Только одну вещь я не снимаю никогда - это кольцо, подаренное мне когда-то моим дядей, мужем сестры моей матери. Я ношу его не потому, что он когда-то стал моим первым мужчиной, а потому, что люблю смотреть на этот голубоватый камень - такой же прозрачный и ясный, как мои глаза. Каждое лето в одно и то же время я езжу отдыхать на море - я знаю такое место, где в это время почти никого нет, и на море - полный штиль. Рано утром я вхожу в прохладную воду и долго плыву, рассекая сильными руками абсолютно ровную поверхность. Затем возвращаюсь. Каждую зиму в одно и то же время я езжу на немноголюдный горнолыжный курорт. Я не ищу там опасных склонов, я всегда использую один и тот же спуск для своих тренировок. Когда холодный воздух овевает мое разгоряченное лицо, я чувствую себя прекрасной птицей. Я не курю, не употребляю алкоголь и наркотики. У меня отменное здоровье, я проживу очень долго. Эта череда моих будущих лет встает передо мной прекрасной незамутненной перспективой, счастьем, которым я не обязана делиться ни с кем. Потом я умру. Уже сейчас я знаю, где я буду похоронена - я купила этот участок и спроектировала свое будущее надгробье. И когда я думаю о том, как я буду лежать в этом прекрасном, овеянном тихими крылами истории месте из года в год, и каждое утро с одной и той же стороны от меня будет вставать солнце и с тем же своим завораживающим географическим постоянством каждый вечер садиться, и из года в год в одно и то же время будут распускаться цветы, и опадать листья, и пролетать птицы, сначала - туда, через полгода - обратно, и ветра будут менять свое направление в зависимости от годового цикла - и только, и так будет продолжаться без конца - когда я думаю об этом, душа моя наполняется восторгом и восхищением, а глаза - слезами, хотя ничто другое в мире не смогло бы меня заставить плакать.


Монолог пятый.

  Дорогая моя! Я начинаю это письмо к тебе не для того, чтобы когда-нибудь тебе его отдать, и даже не для того, чтобы ты прочитала его после моей смерти; я думаю, я выброшу его сразу же, как только допишу. Я пишу его только для того, чтобы после недолгого предисловия выкрикнуть, выплюнуть, начеркать одну только фразу, которую я хотел и не мог сказать тебе всю мою жизнь, с первого момента нашей с тобой встречи - она застревала в моем горле, превращаясь во все что угодно другое: циничный смех, злую шутку, непредсказуемую дикую выходку. Как в сказке о заколдованной злой сестре: она хочет сказать слово, а из ее рта выпрыгивают змеи и жабы, сыплются вонючие улитки... В сущности, все мое так называемое литературное творчество - не что иное, как эти самые змеи и улитки. Кем я заколдован и за что - не знаю. Ни на одно из твоих немых «почему?» я не смог бы дать ответа, быть может, только страх, вечный страх потерять тебя есть парадоксальное объяснение и слабое оправдание моей жизни. Я не прошу у тебя прощения. Я ничего не знаю и ничего не хочу. Я хочу произнести, наконец, эту фразу: (в этом месте, к сожалению, обрыв страницы).


Послесловие.

  «О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей! Тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы.

  Повела бы я тебя, привела бы я тебя в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовым яблоков моих.

  Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она - пламень весьма сильный.

  Есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нет у нее; что нам будет делать с сестрой нашей, когда будут свататься за нее?

  Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических.» (Песнь Песней, глава 8).