Диван

У Нины была одна хорошая способность: она очень быстро забывала все тяжелые события, которые когда-то с ней произошли. Словно в ее мозг заложили программу, стирающую все отрицательные эмоции. И то, что буквально месяц назад больно ранило душу, превращалось в пыль, обыкновенный фильм, а Нина становилась даже не героем, а всего лишь зрителем. Она, конечно, отлично помнила «сюжет фильма», но уже через месяц-другой не воспринимала произошедшее как собственную жизнь, а потому совершенно переставала переживать его.
Например, Нина помнила, как умирал от рака ее дед. Как он исхудал до того, что было даже не страшно, а скорее странно. Как не мог есть и спать от бесконечной боли. Как все время ждал "скорую" и укол морфина. Как плакала мать Нины и как однажды, не выдержав, упала перед ним на колени - только бы он не отчаивался и продолжал лечиться. А дед уже не верил во все эти "глупости" и даже, видимо, был не в состоянии просто пожалеть мать. Он только вяло отмахивался и не дышал, а стонал. И, глядя на нас измученными, молящими глазами, просил убить его. А мать каждое утро наводила в стакане постное масло с водкой и потом подолгу стояла на кухне, собираясь с духом, чтобы войти в комнату и сказать твердым голосом: "Папа, выпей, пожалуйста".
В ночь, когда дед умер, Нина стала женщиной. Матери и брата дома не было - они остались у деда. И поздно вечером после долгих объятий и поцелуев друг брата уложил Нину на диван. Она все время завязывала веревочку на спортивных штанах, которую он развязывал. Их руки встречались на ее животе и путались, мешая друг другу. Больше не запомнилось ничего. Даже тогда, в ту ночь, было пусто. В голове сидела только одна мысль: "Ну, вот и хорошо. А то мне уже двадцать пять..."
Нина вымылась в тазике во времянке, надела чистую ночную рубашку и легла на кровать в другой комнате. В ту ночь Женя еще три раза приходил к ней.
- Я просто... полежу рядом...
И Нина покорно принимала его ласки. Каждый раз ей было очень больно, как будто прикасаются к незажившей ране. Но Женя так успокаивающе шептал, так ласково и настойчиво продолжал, что она лежала как завороженная, словно в тяжелой дреме. Он нависал над Ниной всем телом, опираясь на руки, и ей надолго запомнились эти белые руки, которые дрожали от напряжения.
Показалось, что стук возник сразу после того, как Нина наконец провалилась в сон. Она выглянула в окно. Возле калитки стояла соседская девочка. Нина накинула теплую куртку и мельком взглянула на часы: шесть утра. Осторожно ступая по снегу, чтобы не зачерпнуть галошами, она подошла к калитке.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Вам позвонила Нина и сказала, чтобы шли к дедушке... срочно сказали.
- Какая Нина?
- Не знаю...
- Ну ладно… спасибо.
Еще не рассвело. После ночного снегопада узкая улица, казалась еще уже и теснее, и под низким черным небом еще разительнее становилась чистая матовая белизна ночного снега. Над дорогой тяжело нависали белые ветви деревьев, с которых иногда мягко и беззвучно шлепались в сугробы снежные лепешки. Где-то на окраине взлаивали собаки, со стороны горы доносился мерный стук колес товарного поезда.
Они поднялись на третий этаж и вошли в приоткрытую дверь.
Потом Нина что-то мыла, куда-то носила, где-то включала, вытирала, говорила, ставила, готовила, молчала... смотрела на деда. Он лежал в зале на столе. На простыне - белой, как свежий снег, и крахмальной. Худой, желтый и словно живой. Словно сейчас откроет глаз и насквозь пронзит светом. Голова деда, плотно обтянутая тонкой кожей, стала несоразмерно большой, а синий строгий костюм был велик и стоял над грудью коробом. Нине хотелось разорвать тишину, заговорить. Все равно о чем и с кем. Хоть с дедом. Вздохнуть по-бабьи: "Отмучился" или просто сказать: "Ну, вот и помер ты, дедушка", а то и ляпнуть: "Ну что, дедушка, как дела?" Она знала, что какое-то время покойник еще слышит, и с радостью ляпнула бы это последнее, глупое, - глядишь, и веселее стало бы деду лежать в холодном зале с распахнутым в тихую зиму балконом. Дед бы понял.
Закопали тело быстро. На кладбище было холодно, дул сильный ветер. Все замерзли и очень торопились. Деда закидали землей, помолчали, кто-то поплакал, а потом торопливо расселись по машинам. Поминки прошли тихо и обычно.
***
После смерти деда в его квартире стало скучно. И хотя на шкафу все так же лежали в полотняных мешочках чабрец, ромашка, душица, золототысячник и бог знает какие еще травы, их запах исчез. Пахло пылью. У стены стоял старый диван, который дед сам недавно обил новенькой зеленой замшей. На нем он, почти не вставая, пролежал весь последний месяц.
Странное дело, пока он не знал, чем болен, - жил. Смеялся. Говорил, что ничего, справится. И не покладая рук, не отчаиваясь, лечился. От язвы желудка, от хондроза, от ревматизма - все мог осилить дед, но только не страшный приговор из одного слова. После этого слова он как-то сразу сник, на глазах усох и пожелтел. Совсем перестал улыбаться. На все советы, попытки, просьбы дед отвечал одно: "Оставьте меня, не мучайте". Но его продолжали "мучить": не давали мяса, не солили каши и супы, убирали в комнате, меняли постельное белье, морфий кололи только через строго определенное время. Дед страдал от всей этой ненужной суеты и люто ненавидел свою беспомощность, когда с огромным трудом поднимался с дивана и, сгорбившись и кряхтя, на подгибающихся тонких ногах шел в туалет. За три дня до смерти он перестал вставать.
Дедушка никогда не любил сидеть дома. И пока не был вынесен страшный приговор, он, хоть с трудом, но спускался со своего пятого этажа и ходил на рынок, по делам, даже в лес или на гору. Нина помнила их последний поход. Было это в июле, когда кое-где на поздних абрикосовых деревьях у подножия горы еще прятались среди листвы сладкие оранжевые плоды. Ее неутомимый дед, который раньше целыми днями пропадал в лесах и, казалось, ни капельки не уставал, теперь брел с трудом. Они часто останавливались и отдыхали. Гора застраивалась. Дома все дальше заползали на нее, грозясь со временем вообще стереть с лица земли своими каменными спинами и насыпными огородами.
- Вон, смотри, - отдышавшись, дед показал рукой на большое зеленое дерево возле недостроенного двухэтажного дома, на самой верхушке которого красовалось несколько крупных абрикосов: - Мало, но попробовать хватит.
Они встали под деревом.
- Палкой не достать, придется лезть.
- Давай я полезу, - предложила Нина.
Дед насмешливо взглянул на нее из-под седых кустистых бровей и усмехнулся:
- Упадешь еще...
Сколько Нина себя помнила, он никогда и ни о чем не просил, не позволял ей нести тяжелый рюкзак, не укорял, если она отставала, и даже не напоминал, что она моложе. Ее дед был настоящим мужчиной - сильным и великодушным. Он навсегда остался для нее образцом того единственного мужчины, о котором в свое время мечтают все девушки.
Задрав голову, Нина наблюдала, как дед с трудом взбирается по корявому стволу, хватаясь за ветки и сбивая старыми кедами кусочки сухой коры. На второй ветке он остановился:
- Ф-фух! Передохну...
В этот момент калитка дома, рядом с которым рос абрикос, отворилась и из нее, словно черт из табакерки, выскочила женщина в розовом халате. Следом за ней вылетела шавка, визгливо заливаясь лаем и похрипывая от усердия. Шавка бросилась к Нине, а женщина - к дереву:
- Вы что, с ума совсем посходили? - завопила женщина. - А еще старый человек! Вы этот абрикос сажали? Я вас спрашиваю - вы его сажали?!
Женщина возмущенно металась под деревом и только что не трясла его в надежде сбросить "наглого деда". Но дед молчал.
Такой несправедливости Нина не выдержала:
- Это не ваш абрикос! Понастроились здесь и все деревья захапали!
- Кто-о захапали? - задохнулась женщина. - Быстро! Я сказала, быстро убирайтесь отсюда!
- Сами уходите! - продолжала грубить Нина. - Вы его тоже не сажали. Он уже вон какой вымахал, а ваш дом только год назад начал строиться - я помню.
Женщина в ярости смотрела на Нину, молча открывая и закрывая рот, как рыба. Наконец, видимо, придумала подходящую для нее казнь:
- Сейчас собаку натравлю! Марго, Марго!
Но шавка уже потеряла к ним всякий интерес и мирно обнюхивала старую кучу песка, потом задрала ногу, оставила метку и потрусила прочь. Вся эта перепалка заняла не более трех минут. Нина и женщина в розовом халате, увлеченные собственной храбростью и желанием доказать правоту и право на дерево, совершенно забыли про деда. Вспомнили, только когда он, запыхавшийся и довольный, спрыгнул на землю. Ремень на его  брюках был продет сквозь ручки прозрачного пакета, в котором лежало несколько крупных абрикосов.
- Не сердитесь, - улыбнулся дед, - мы же только попробовать.
"Ну, дед дает! - с восхищением подумала Нина. - Я тут ору, разрываюсь, можно сказать, уже крест на абрикосах поставила - вон какая дама активная попалась! - а он потихоньку орудует".
А еще Нина очень любила приходить к дедушке в гости. В его маленькой квартирке всегда было спокойно и солнечно. На стене тикали круглые корабельные часы, подаренные деду за ударный труд, в спальне вздымался с картины над кроватями грозный девятый вал, а со шкафчика и из-под тумбочки приятно щекотали ноздри запахи разнотравья. Дед был заядлым и опытным травником. Вел специальные тетради с записями, когда, где, что и от чего надо собирать, как готовить, по сколько пить. Делал сборы от разных болезней и себе, и дочери, и внукам.
Его не раз приглашали в библиотеку на разные заседания клубов и кружков как уважаемого человека и даже местную достопримечательность. Кроме того, довольно долгое время дед Нины был самым читающим человеком города и почти до самой смерти - самым опытным мастером-наладчиком швейных машин. Стол в зале всегда был завален дедовыми книгами - историческими романами, фантастикой, травниками. Они смотрели телевизор, говорили о книгах, иногда дедушка рассказывал о своем детдомовском прошлом. И Нина с замиранием сердца ждала момента, когда он скажет:
- Ну что, проголодалась? Поужинаем?
Не потому, что была голодна, - просто у дедушки было особенно приятно есть. Все казалось необычным: и большие порционные тарелки с темными трещинками, и алюминиевые ложки, и солнечные блики на голубой кухонной стене, и даже подтекающий кран. А когда дедушка наливал чай, просто слюнки текли - свежий, золотистый, пахучий, с чабрецом, мятой или душицей. И, как обязательный атрибут, к чаю всегда полагалось варенье: медово-тягучее, ароматное из оранжевых нежных абрикосов, "сырое" из крепеньких черных смородинок с сахаром или кровавое и приторное из вишен. Нина любила смородиновое.
- Наминай, - командовал дедушка и улыбался.
И Нина наминала, с хлебом и с маслом. А часто бывало, что дедушка разрешал пить чай прямо в комнате. Особенно если шел хороший фильм. Пока шли титры, они пулей вылетали на кухню - заваривали чай, нарезали ломтями хлеб, выкладывали в масленку масло, толстой струей лили варенье и торопились обратно. К дивану придвигались два стула, на них раскладывалась еда, и дедушка давал внучке самую красивую чайную ложку - серебряную, со статуей "медного всадника". Нина сбрасывала тапочки, забиралась с ногами на диван и довольно жмурилась, облизывая с ложки варенье. А если в этот момент на улице было холодно или слякотно, если за окном завывал ветер и в вечерних новостях передавали дожди, ее блаженству не было предела...
Месяц спустя после смерти дедушки Нина проходила мимо его дома с Женей. У нее была задержка. Возле подъезда Женя остановился, положил ей на живот руку и сказал:
- Может, у тебя там, внутри, он? Его душа?
Нина испугалась. Неожиданно она поняла, что не хочет от Жени ребенка и вообще, скорее всего, не любит его. Незадолго до этого они ночевали в дедушкиной квартире, и когда Женя попытался опрокинуть Нину на диван, та выгнулась, будто змея, и отскочила.
- Ты чего? - удивился Женя.
- Пойдем лучше в спальню, на кровать.