Семнадцатый год моей жизни

 Семнадцатый год моей жизни был наполнен ею до краев. Жизнью. У меня были длинные волосы, задумчивость, иногда переходящая в хандру, безнадежная влюбленность, вредные привычки, безрассудная смелость и настоящая подруга. Сейчас, десять с небольшим лет спустя из всего перечисленного могу похвастать присутствием постоянной задумчивости, никуда, впрочем, не переходящей.
 Я проводила время на балконе чужой мне квартиры, в непосредственной близости старого парка, который иногда выманивал меня с поводком в руке и слезами на глазах. Я часто плакала. Плакала, что он такой вот красивый, что у него совсем- совсем ореховые глаза и  незаконченная история любви. Плакала, что в чужой мне квартире нет для меня места, что маленький мальчик, которого называют моим братом, ворует мои деньги и не желает учиться, плакала, что папа любит маму, а мама  знает, точно знает, что ее  еще любит  мужчина, у которого красивые руки и большое сердце, которое  вот-вот разобьется. И я это тоже знала, потому что у мамы моей от меня не было секретов.
 У меня была масса свободного времени после восьми часов вечера. После восьми часов вечера я  покупала сигареты, ананасовый сок и шла к подруге, в огромную, запущенную квартиру с окнами моей мечты и нелепой маленькой кухней, на которой мы и сидели, прижимаясь плечами и хохоча под сваренную накануне  вишневую наливку. Мы закуривали и я завидовала ее  здоровью, потому что мне после второй непременно становилось плохо, я натужно улыбалась зелеными губами, а она открывала окно и предлагала мне еще выпить. Мы гадали на картах, слушали Квачей, она пела только для меня Музыканта Воскресенья, мы никого не ждали, но  иногда звонок, слишком резкий, застревал в огромной прихожей, долетал до кухни чужим нетерпением, и она срывалась  и бежала открывать дверь, а я ловила свое отражение в стеклянной дверце шкафа.    Среди приходящих всегда был он, красивый, слишком красивый. Моя подруга это видела тоже, также как и я,  и грустнела.
 Безнадежная влюбленность оказалась сладкой только в виду ее безнадежности. Красивый мальчик с ореховыми глазами не умел связно мыслить и целовался горькими губами. Откровением явились его глупость и моя распущенность. Его попытка выяснить, что произошло, наткнулась на мое безудержное веселье и бегство к подруге. Мы отсиживались в засаде женского коварства, я не отвечала на телефонные звонки, и очень скоро была за это наказана.
 Дни, из которых едва складывались три недели, втянули в себя и выплеснули в воспоминания  мое невероятное счастье и отчаяние, такое же невероятное. Лето раскалилось и раскололось на тысячи драгоценных мелочей.  Сфотографированное в профиль и анфас время черно-белой фотографией замерло в моем детском дневнике. 
 Я променяла свой восемнадцатый день рождения на полет в самолете в холодный август, где было совсем немного солнца, простуженная нежность, улыбки в ответ на грустные мысли  и желание, загаданное при расставании- если еще раз на повороте увижу - значит все, значит навсегда. Я улетела обратно в теплый краешек лета, в восемнадцатый год моей жизни, не проводив, но потеряв мой семнадцатый.
 Моя лучшая подруга не смогла простить  мое молчаливое неприятие ее участия в том крошечном отрезке моей жизни.
 Я больше никогда не летала самолетом.
 Мои родители развелись.
 Мое желание не исполнилось.
 Но все это было уже после...