No name. Эскиз 9

Навстречу нам из-за холмов спешил ароматный, солнечный ветер - по молчаливому согласию мы отправились в путь верхом, стремя к стремени, быстрые взгляды вскользь, - дорога улетает арбалетной стрелой вдаль, вонзается в дымчатый горизонт, дробная россыпь ровного лошадиного бега выбивает из земли пыльные облака. Заботливо упакованные сундуки остались киснуть дома, Кармела не успела проводить меня, Бруно ухитрился выскочить на крыльцо и сунуть мне в руки этюдник - я перекинул ремешок через плечо и бегло коснулся руки угрюмого моего приятеля, Арнольдини хлестнул по крупу мою лошадь, и мы сорвались с места, как будто за нами гнались улюлюкающие дикари.
Май умер, распался на звенящие июньские дни - солнце таяло в дождевых облаках, жара заставляла нас скидывать плащи и сюртуки, а внезапный северный ветер моросящим холодом облеплял наши лица - я собирал языком с губ сладкие дождевые капли. Постоялый двор на полпути в порт - сытный ужин, спина хозяина, провожающего нас наверх, в комнату, мимолетное чувство deja vu - но нежное румяное лицо Маргарет изгнано безжалостно самим присутствием моего итальянца - он садится на край широкой кровати и стаскивает сапоги, а взгляд сумрачен и властен. Упиваясь тревожным безумием своим, списывая вожделение на помрачение рассудка, легко ныряю под тонкое одеяло, рука Арнольдини обнимает меня - спи, завтра рано в путь. Вздрагиваю, едва шевельнутся на моем плече лунные светлые пальцы, и утекаю звездчатой рекой в дремотное ленивое блаженство.
Все равно, что лежать рядом с братом - делить постель и хлеб.
Успокоенный, кладу голову на теплое смуглое плечо - спящий бормочет во сне и отворачивает лицо, на моих губах щекотная прохладца длинных волос. Еще день-два безумной скачки - плащи пыльны, спину ломит, в горле покалывают хрусткие песчинки - и на корабль. Полотняная морская синева, выстроченная золотым бисером, - солоно во рту от пенных брызг, бьют чаячьими крыльями огромные паруса, растворенные в шелковой голубизне небес - смолистый канат обдирает ладони, нагретые солнцем мостки - оборачиваюсь: британский берег облит сизым молозивом, курятся трубы, где-то там, под благословенной землей, в склепе рыдает от бессилия фарфоровый сатана - текучая вода Ла-Манша встала теперь неодолимой преградой между ним и жертвенным барашком.
Каюта тесна, мы спим, обнявшись, я делаю вид, что не чувствую, как осторожничает его рука, словно невзначай взбегающая по моему бедру, под рубашку,  - мне стоит большого труда удерживать дыхание, не сбиваясь с ровного менуэтного ритма притворного сна. Поскрипывают смолистые переборки, дробный топот матросов по палубе - Джованни улыбается неведомо чему, лежа на спине, покуда я сквозь ресницы разглядываю его изящный камееподобный профиль. Мы плывем по-над гигантской водяной бездной - моя река забвения течением сквозит меж соленых пенных волн, я обозначаю на куске забрызганного картона легкие солнечные черты Джованни: он облокотился о борт в двух шагах от меня - маленьких шажочков, если вдуматься...
-Покажи. Ты бы еще нимб пририсовал, льстивый шалопай.
Остальные пассажиры думают, что мы - знатные инкогнито, возможно, опальные беглецы, капитан - тощий рыжий солдафон - держится с нами подчеркнуто любезно, но не надоедает приглашениями на ужин, как другим, мы бродим по кораблю, скованные общей греховной тайной, и я с замиранием сердца жду, что мой отчаянный спутник внезапно увлечет меня вон за ту бухту каната и уверенно прижмется к моим соленым губам - мой слабый фальшивый протест как всегда не в счет.
Между берегами Британии и Франции считанные мили - мы слишком скоро прибываем в Кале под крикливые овации чаек в подкрашенном закатными лучами небе. Забыв на миг обо всем, озираюсь по сторонам, до краев наполненный детским любопытством, - клокочет вокруг нас многоликий порт, округлый говор порхает над разношерстными головами, голенастые бронзовые парни таскают по сходням мешки и сундуки - Джованни тянет меня в сторону: нам надо устроиться на ночлег, покуда не стемнело.
А ведь это еще не Париж... И далеко не Рим.
Выводят наших лошадей - они упираются, сходя по мосткам, хрипло ржут. Я пьян от раздольного хмельного воздуха чужого, незнакомого места - не успеваю рассмотреть все, как следует, Джованни снова торопит меня, подгоняет мою лошадь, врезаемся в говорливую толпу, стекает с небес запредельная солоноватая ночь. В гостинице наспех перекусываем холодной жареной телятиной  - я голоден, как никогда, забыв о приличиях, рву жесткое мясо молодыми крепкими зубами, наспех любуется мной поглощающий свою порцию итальянец, я, давясь от жадности, выпиваю подряд несколько кружек темного брюссельского пива - и прихожу в ужас: не заболел ли я?
-Морской воздух, - смеется Джованни. - И молодость...
Удивительно, но я до сих пор не знаю, сколько ему лет. Он молод, но все же старше меня, его молодость - мужественна, мальчик давно изжил себя в этом стройном худощавом теле, облеченном смуглой кожей, однако кроме паутинки седины на каштановых висках ничто более не выдает его возраст - я давно еще сделал вывод, что ему чуть за тридцать. Спросить что ли сейчас?
Мы поднимаемся в комнату, я мучаюсь дурацким вопросом и пытаюсь усмирить заплетающийся язык, болтающий всякую чушь, он молчит - а окна-то распахнуты, лес мачт растет на пергаменте неба оттенка индиго, голоса порта врываются в каморку нашу вместе с прохладным бризом, я забываю про все и прилипаю к окну в тихом восторге. Кажется мне, в этот запредельный миг я весь соткан из обрывков смешливых голосов - будто из кусочков грубого смоленого холста, я явлен миру белотканым парусом, полнящимся крепленым бархатным ветром - ни одна рука, как бы то ни было смелая и сильная, не способна была пригвоздить мой уклюжий корветик к беленому морю подоконника. Еще миг - и я унесен за пределы мира...
Как легко, когда избавишься от навязчивой жвачки обмусоленных мыслей, - лишь касание его обрывает мой сумасшедший полет.
Я - в благословенном краю.
Только что пасынок полунощных теней, демон одинокого печального прихода осенил меня крестом, катящимся противосолонь, - и вот я уже вне досягаемости его тощих перстов, смеюсь над ним, белокурое дитя - ни единой мысли в блудной голове о спасении души...
Губы Джованни сухи, воспалены от стылого ветра - я великодушно целую их влажными губами своими, мне теперь бояться нечего... Мы ложимся в целомудренную гостиничную постель рука об руку - именно так я засыпаю подле моего возлюбленного, пальцы переплетены, в очередной раз делаю вид, что не читаю, как книгу, его встревоженного прерывистого дыхания. Все еще впереди....
Утром седлают лошадей, мы пьем ледяную воду, ломит зубы, сердце заходится в глумливом речитативе.
В Париж мы не едем - сократим путь до тайных извилистых троп и ночлегов под вязами - мне все равно. И эта скачка по запыленным коврам дорог - когда сладко ноет под ложечкой, кто быстрее домчится вон до той мельницы, смех, брошенный в счастливое лицо, как подаяние, азарт загнанного в угол картежника - либо все, либо ничего... Я обгоняю тебя, слезный пот из-под тернового венца моих перепутанных волос, стою, спешился, жду под деревом на повороте своего дымчатого всадника.
Награда за полет над красной землею, до кровавой пены ты настегал своего коня, лишь бы в срок добраться до своего беспамятного умалишенного возлюбленного. Что ты ищешь так отчаянно в глазах моих бесовских?...
Мне достаточно того, что я сбежал от своих собственных страхов.
И теперь потихоньку впадаю в то блаженное состояние, когда не нужно оправдываться перед собой и другими.
Лоскутное одеяло полей выстрочено стежками-дорожками, мы меняем лошадей на постоялых дворах, безымянные французские прачки стирали нашу одежду, в каменных водопойнях, поросших мхом, плещется ночная вода с оспинками далеких звезд. Я захлебываюсь от ощущений, я не успеваю втискивать их в сознание - за горизонт мчатся тополиные рощи, ярмарочные деревушки, месят закатное небо красные лопасти ветряных мельниц, июньские соловьиные безумства соперничают по сочному колориту с густым томным мычанием коров на клеверных лужках, у девушки у колодца подол юбки заткнут за пояс - колено розовеет, как щека невесты...
Брось сюда свой букет - не бойся, не трону...
Мы лишь раз задержались в небольшом городке больше чем на одну ночь - решили взглянуть на народные гулянья в честь какого-то полуязыческого праздника. Накануне днем я бродил по площади, вооруженный неизменным угольком, и рассеянно намечал на бумаге кособокие абрисы домишек - принял к сведению совет моего наставника "набивать руку". У колодца я наткнулся на стайку девиц в плоеных чепчиках - увидев меня, они захихикали дурашливо  и стали поддразнивать - я отбивался легкими улыбочками и слишком шикарными для их неискушенных ушек остротами; решив, что я спятил, коли несу такую белиберду, они разошлись.
Но прежде одна из них, самая бойкая, шепнула, проходя мимо:
-Тут вечером праздник соберется - ты приходи...
Я пробормотал что-то учтивое - по-французски куртуазное, девчонка фыркнула и убежала.
Мое безумие полезно было бы потешить сельскими забавами, подкормить слабеющий рассудок обрядовыми яствами - для себя я твердо решил, что пойду, прихватив с собою этюдник - может быть, поймаю на кончик грифеля какую-нибудь деревенскую кокетку...
Сделав еще пару набросков (куры, роющие землю у каменного забора, куст боярышника, в ветвях которого гомонили птицы), я отправился на постоялый двор.
Джованни выслушал меня и сказал:
-Мы пойдем вместе.
В глазах его я разглядел тайную печаль - словно он боялся, что я ускользну от него.
Впервые я прекрасно понял моего мэтра.
И снова возликовал.
Мы явились на площадь, когда праздник только начался: музыканты визжали смычками, настраивая скрипки, вязанки хвороста упирались в низкое черное небо, готовясь поджарить пару звездочек, - меня охватило буйное веселье, я ждал чего-то, как дитя на собственные именины ждет подарка. Сельчане вовсю хлестали домашнее вино из огромных бочек - я протолкался к одной из них, мне сунули в руку тяжелую черную кружку - напиток был горьковатым, травным, пряным. Обливаясь, я выпил все до дна.
Арнольдини из толпы следил за мной - мне хотелось бесноваться, петь, орать, почувствовать мнимую свободу. Я вступил в круг пляшущих - меня со всех сторон атаковали девицы в бесстыдно подвязанных юбках, простоволосые, луковые, лукавые, - они высоко задирали ноги, розовыми яблоками колен приманивая мужские взгляды, изгибались в хороводных корчах и льнули ко мне, смеясь душно в лицо. Скрипка ныла, юродивой скороговоркой выманивая у небес капелюшечку благословения - я  танцевал уже, скинув плащ, со знакомой мне селянкой, той бойкой пышечкой, ее пухленькая талия, не ужатая корсетом, грелась в моих ладонях как голубиное яичко.
Я думать забыл о Джованни, стряхнув с себя его настойчивый взгляд, - лица толпы слились в единый белый тележный обод, бешено вращающийся вокруг нас, будто я был осью этой телеги, поднимался вместе с ней к низкому теплому небу. Языческая благодать снизошла на мои сжатые веки, оранжевое зарево пропитывало их, - я открыл глаза - передо мной взметнулся столп огня, будто вырвавшийся из ада - горели вязанки хвороста, люди в веселом бешенстве прыгали вокруг.
Я остановился - девушка схватила меня за плечи и впилась в губы, я поймал ртом ее влажный смешок, прижал ее к себе, взглянул мельком на запламеневшую щеку и закрытые глаза и уставился на Джованни - он стоял в первых рядах беснующихся зрителей и спокойно смотрел на меня, бес лукавый.
Мне показалось, что на его губах обозначилась улыбка.
А меж тем скрипка смолкла, неожиданно громко затрещал высокий костер, людской гомон взвился до небес - девушка ужом вильнула в моих руках и отбежала на два шага, приплясывая и хлопая в ладоши, ее лицо пылало. Молодой парень, обнаженный по пояс, бежал с длинным шестом наперевес прямо в пламя - будто рыцарь на дракона, зубы оскалены, задорная соломенная прядь бьется надо лбом, - сноп искр обнимает вонзившийся в хворост шест, пламенные языки жадно тянутся с взлетевшему над костром гибкому телу, шаткий миг над огненной бездной - и смельчак гулко бьет пятками о землю с другой стороны, громко хохочет и сует шест в толпу: ну, кто еще?
Бесовский взгляд его молодых веселых глаз бесстыдно шарит по сторонам - меня захлестывает такая же дикая веселость, с утробным холодком предвкушения и страха я ступаю вперед и тяну недрогнувшие ладони к шесту, пляшущему в его крепких ладонях.
Крепка плоть дерева, согретая ритуальным костром - я вздернул голову и хмельными глазами взглянул на Джованни, к губам которого пристыла улыбка, и отвесил ему шутовской поклончик.
По его лицу ничего невозможно прочесть.
Посвящаю этот балаганный бой тебе, господин.
Люди расступаются, подбадривая меня воплями и хлопаньем в ладоши - я скидываю камзол и рубашку, стаскиваю сапоги и удобно обхватываю шест - он еще теплый от чужих рук. Место, от которого нужно начинать разбег, отмечено большим серым валуном - там собрались девушки, они подносят мне кружку вина, я залпом проглатываю терпкую жидкость - вот теперь я готов. Арнольдини, смотри на меня, смотри, не отпуская ни на миг, пусть твой взгляд ведет меня в прыжке - эту глупую браваду я посвящаю тебе, господин.
Пружинит земля под ногами, гулко звенят сжираемые пламенем звезды - только бы шест не выскользнул из потных от веселого страха ладоней - кожа моя горит от близости огня и от одного-единственного взгляда, льдистый шарик холода катается внизу живота, раз-два-три - я на вершине, в головокружительной бездне, роняю взгляд с пылающей горы - смотрит, смотрит мой безумный учитель, каково тебе переживать этот миг, когда твой смешливый выкормыш висит на тонкой жердине, утопленной в клокочущий водоворот костра, сладки, должно быть, жженые косточки молодого тельца - и падаю вперед, за огненный барьер, впечатываю ступни в теплую землю, мягко заваливаюсь набок, ударившись плечом - и смеюсь, смеюсь безудержно, до слез.
Шест у меня забирают - мои ладони отчего-то ободраны до крови.
Эту кровь я посвящаю тебе, господин.
Надо мной склоняются двое - разумеется, Джованни и деревенский шалун, своим прыжком заставивший меня утратить здравый смысл. На ногах я, даже поддерживаемый ими обоими, стою нетвердо - пьян как деревенский поп, тянет орать песни - буйство отпущено на свободу росчерком огненного пера.
Я будто совершил сделку с дьяволом.
Шальная мысль вытянула за собою цепочку образов - ночное касание в росном стожке, камлание в затемненном зале, церковные сумерки, породившие Зверя... Глядя на своих спутников, я зло и весело запел по-французски:
-К Мариэтте явился дьявол, хэй-хэй, явился дьявол,
Муж Мариэтты в обморок падал, хэй-хэй, в обморок падал,
Но Мариэтта была бесстрашна, хэй-хэй, была бесстрашна:
"Иди ко мне, парень, хоть гарью ты пахнешь, хэй-хэй, хоть гарью ты пахнешь"...
Белокурый пастушок, вымазанный сажей, подхватил песню, кинул ее в толпу, люди бесшабашно заголосили, а я повис на шее Арнольдини, борясь с приступами тошноты.
-Идем, - наконец сказал он.
Мокрого от пота, дрожащего от остатков глупого смеха, меня отволокли к сараю, где прело прошлогоднее сено - я наотрез отказался вернуться на постоялый двор и готов был убить любого, кто посмеет мне перечить. Сквозь дыры в крыше стекал звездный свет, я лежал на охапке пахучих трав и напевал, напевал про себя бессмысленную песенку - а Джованни сидел рядом со мной, отвернув лицо и обхватив руками колени.
Подношу к лицу руки - кровь запеклась и теперь густо чернеет, стигматы Святого Себастьяна - медовое жертвоприношение похотливым поклонникам, чудесная икона затеплилась бусинками алой жижи.
-Пом-нишь... - Язык не слушается. - Пом-нишь... я говорил тебе о дьяволе?
Поворачивается, лица не видно, чуть взблескивают белки глаз.
-Ну... тот, который мне явился... когда ты наколдовал... Слушай, научи меня колдовать? А то что-то соскучился...
Молчит.
-Да ладно тебе... Сосватал мне своего адского любовничка - и доволен... Скажи, ведь ты с ним в сговоре? Чего он меня преследует? Мне такие сны снились, когда я валялся с кровохарканьем - он там был, и ты там был, и что вы оба со мной вытворяли... Раскрой картишки-то, Джованни, теперь можно...
-Ты бредишь, - говорит он спокойно. - Лучше поспи.
-Ага, брежу, как же... Вы-то его, синьор, не видели - а мне он почти родным стал. В обмен на что вы ему душу продали? Не на мою... любовь ли?
-Замолчи.
Рывком поднимаюсь, голова тяжело покачивается, волосы лезут в глаза – обхватываю Джованни за плечи, прижимаюсь щекой к его спине, прячу улыбку в складках его рубашки.
-Я-то молчать не буду, мне не резон… А вот тебе впору и помолчать, послушать, что я скажу… Дьявол для вас старается, синьор, я уже слаб рассудком, готов принять вас на ложе – вас-то самого не коробит, что в этом не ваша заслуга?
Щекочу губами его ухо, роняю с губ капли яда, рука прокралась к поясу его штанов, пальцы бегают по грубой ткани.
-Ну что ты медлишь, давай, сделай это со мной – я и так твой раб, дальше некуда… Можешь даже вообразить, что я тебя люблю, если тебе так легче… Хватит отговорок: мол, научу тебя рисовать… верить уже тошно.
Он закусывает губу как от боли – закрывает глаза, а под моей нечестной рукою предательски наливается силой его естество. Я едва не плачу от бессилия и отчаяния, никогда бы не подумал, что тайная любовь настолько сильна, что, подобно древнему берсерку, опоенному наркотическим зельем, разрывает человека на куски, смеясь ему в лицо.
Ночь звенит в ушах, комкается в ладонях, хоровод звезд выделывает коленца в прорехах крыши.
На пороге возникает тень – круглобедрая, мягкая, оборки чепчика остры, как крылышки голубки – она всматривается во мрак и видит нас, хмельная пастушка, стерегущая своих жертвенных овечек.
Она пришла по мою душу.
Нам снова помешали, Джованни, так что поднимайтесь и уходите с грациозным достоинством, высоко подняв голову – я собираюсь утешить измученную плоть в ненавистных вам женских руках.
Простите…
Прости…
Так все и было – он ушел, отряхивая с одежды сухие остинки, мимоходом небрежно задел пальцами щечку голубки, усмехнулся и исчез. Я скрипнул зубами от злости и поманил к себе пастушку – она доверчиво подошла и окунулась в море увядшей травы – под подолом ее суконной юбки я учуял влажный лилейный запах и принялся за дело.
Она стонала, покусывала меня за плечо и подставляла мне свое гибкое пухлое тельце с услужливостью, достойной рабыни, - чтобы мне было удобнее. Проем двери зиял горькой пустотой – край изгороди, куст, кусок неба с отблесками костра. Я не моргая смотрел в эту пустоту, пока глаза не защипало от сухоты и руки пастушки не ухватили меня за шею и не склонили мою голову, и пока губы ее, пьяные, вербные, не впились в мой равнодушный рот – и тогда я снова забылся, вообразив, что боль моя – наслаждение, и сам поверил себе.