Измененная тональность

Я стою перед тобой на коленях… Вот так просто… Что это – поклонение, молитва, покаяние? Я что-то прошу у тебя? Я не поднимаю глаз…    Я вижу твои руки, твои руки, утопающие в мягких складках голубого  халата… Только этот голубой цвет и еще твои узкие ладони, твои длинные, музыкальные пальцы, отвлекают меня, растворяют мое волнение, мою тоску, мое беспокойство, мое совершенно апофатическое молчание… Может быть, я, правда, молюсь тебе? Истово, безнадежно и все-таки с тонким лучом веры в сердце, слабым,  неверным. Комната погружена в прозрачный серый свет, льющийся из больших обнаженных арочных окон… Пасмурное небо вливается внутрь, заполняет пространство, заставляет чувствовать легкий озноб… Я вижу, как дрожат твои пальцы, держащие сигарету… Может быть, мне холодно от этой твоей дрожи в пальцах?
Все возможное тепло, кажется, уходит вверх, в сумрачный сводчатый потолок…  Слишком много свободного пространства, я чувствую себя слишком беззащитной, открытой всем пронизывающим, тянущимся холодным ветрам… Это пространство нужно заполнить теплом, чтобы почувствовать уют… Или заполнить вещами… Сейчас  в центре этой комнаты – изогнутый, старинный,  покрытый темным лаком стул, на котором сидишь ты и куришь. Пианино у стены. Красивый, давно незвучащий инструмент… И диван… кожаный диван с высокой деревянной спинкой и выгнутыми подлокотниками… Мебель юности твоей бабушки…
Твой голубой халат оживляет пустоту этой огромной – уходящей ввысь, вширь - навязчиво холодной комнаты… Наверное, если бы я подняла свои глаза к твоим, все разрешилось бы само собой: и кажущийся холод и запустение, моя странная грусть и волнение… Но я упрямо смотрю на твои руки, в твои руки, погружаю в них взгляд, ловлю машинально их движения… Твои руки и этот ясный голубой цвет… Временное успокоение… Но когда ты выкуришь сигарету… Я стою перед тобой на коленях и чувствую спиной пустое, прозрачно-серое холодное гулкое пространство…
В какой-то момент мне начинает казаться, что я вижу себя со стороны, –  мой черный  затылок, белая линия шеи,  мягкая покатая линия плеч, открытый свитер, светлые джинсы…  Я стою перед тобой на коленях. Я! Я и мои  ушедшие в века пра- пра-, пра-  - мои семитские предки. Никогда ни перед кем на коленях не стоявшие…
А ты совершенно русская… До кончиков ногтей – славянка… Как бы то ни было, закрывая глаза на весь сионистский бред, внутри меня живет, живет переданный мне по наследству древний дух. В моей крови, в моих коротко стриженных черных кудрях, в каждом завитке, приструненном, укрощенном, так, что курча едва пробивается и дерзко вьется у висков и надо лбом… Если отпустить их, позволить им  расти, они увьют мою голову, как заброшенный сад увивают плющ и дикий виноград - свободно, душными завитками. И мои черные глаза, и нос с горбинкой,  и пухлые губы, и округлая белизна шек – все выдаст меня с головой…
Подчиняясь естественному росту, естественному току крови   вызревают мои мысли - черный, сладкий, с терпкой кожицей виноград, - и, соглашаясь с высокообразованным космополитизмом, я не перестаю смотреть на них, на славян, немного свысока, бессознательно свысока, недоумевая на славянскую лень, на славянское хамство, на славянское неумение жить и радоваться каждому дню… Другие, другие, абсолютно другие…
Сейчас в этой комнате, чужой  и пустой для меня, ты - тоже мне чужая - почему-то бесконечно своя и родная…Я вижу твои пальцы, линии на твоих ладонях – эти линии связывают, не разделяют, - и я думаю о бессмысленности  этнических, национальных, расовых и религиозных различий… А, может быть, я вообще о них не думаю? Есть ли смысл в градациях и ограничениях? Все что нужно мне сейчас – это избавиться от  тонкой, пронизывающей тоски, смягченной голубым цветом и  нежностью твоих мягких ладоней… Я стою перед тобой на коленях. Я знаю, мое волнение, как сломанная иголка старого проигрывателя,  щелкает и многократно возвращается не только на слова «свое»-«чужое», но еще и «правильно»-«неправильно». Эти две пары давно оттанцовывают странную смесь «семь-сорок» и гопака в моей голове, рождая помимо воли то тепло и доверие, то отчуждение и холод… В центре я, ты напротив, и ты даешь мне ответы на все мои вопросы…

* * *

Я помню твой первый приход к нам в дом… Обычно, обыденно – еще одна русская подруга моей старшей сестры. Моя старшая сестра… Иногда мне сложно сказать, что больше: моя любовь к ней или мое раздражение ее шумливостью, ее напором, тем, как она давит интеллектом. Даже не интеллектом –  уверенностью в своем безграничном превосходстве… Над окружающими - раз, над родителями  - два, надо мной, естественно, надо мной – три. Ее робкие подружки из Университета. Такие светловолосые, светлоглазые, с такими же светлыми, с невыраженными мягкими чертами,  как у всех остальных славян… А самое главные – не могущие дать отпор ее разухабистому интеллекту…
Как правило, они появлялись в нашем доме раз или два, а потом пропадали. Куда их уносило, как уносит ветром пух с одуванчиков?… Я думаю, что сестра, так же, как и я, не отдавая себе в этом отчета, презирала их  еще до того, как они переступали порог нашего дома, а затем все больше и больше, в то время, как они слушали ее,  пили чай из дорогого старинного сервиза,  ели бабушкин черничный пирог, отражались в серванте и наполнявшем его хрустале. Сидели молча, бесцветно, не наполняя пространства, даже не присутствуя в нем… Я закрывала глаза – и чувствовала, что их нет, есть просто отражения, прозрачные, невесомые, не принадлежащие этому дому, никогда не оставлявшие после себя воспоминаний.
После каждого такого посещения, мама безразличным, чуть-чуть насмешливым тоном спрашивала у Риты: «Ну, а как поживает твоя очередная «светлая голова»?» На что сестра фыркала и ничего не отвечала… «Светлые головы» – так называла их мама. Она, отец и бабушка подмечали то, что и правда все русские девушки, приходившие к Рите ( Рита предпочитала, чтобы ее называли Марго), оказывались блондинками со светлой кожей, светлыми глазами… «Светлые головы» - насмешливый взгляд мамы, фыркающая Рита… Не скажу, что они все были неумны или неинтересны… Я не видела ни одной, которая бы… Или сестра специально выбирала именно таких… Специально выбирала, следуя внутреннему чутью на людей и внутренней убежденности в своей мега-супер-гипер-экстраординарности. Последнее качество могло заглушить все другие, как бурьян в саду, как громкий фальшивый звук трубы, как тот фортепьянный шум, который Марго поднимала вечерами, после  возвращения из Университета…
Она училась на последнем курсе. Я на первом. И еще я ждала, ждала, когда она наконец выйдет за своего задумчивого ухажера с его любовью к «творчеству поэтов Серебряного века и особенно Осипа Мандельштама»… Тем не менее ухажер вписывался в нашу жизнь, атмосферу дома не в пример лучше, чем «светлые головы», появлявшиеся у нас раз или два в месяц с завидной регулярностью… Ни одна не смогла найти верный тон,  верный тембр, верную струну… Или Марго специально выбирала таких… Просчитывала таких… И все же… однажды…

Твое первое появление в нашем доме не предвещало ничего мега-супер-гипер-экстраординарного, кроме, конечно, очередного всплеска мега-супер-гала-выступления моей сестры… Ты в прихожей, ты снимаешь пальто, ты и указующий на меня жест Марго: «Это моя сестра Аня»… И я как всегда вскидываю веки на очередную жертву, перед тем как уйти в свою комнату и покрепче закрыть дверь… Я лениво бросаю на тебя безразличный взгляд… И он почему-то задерживается  дольше, чем обычно… Не могу объяснить почему… Ах, нет, могу: все дело в том, что ты смотришь на меня, именно на меня… Не поверх моей головы, не мимо, не мимолетно, не лживо на меня (а на самом деле в себя)… Твои глаза абсолютно живые, они смотрят на меня, они  вбирают меня в себя…. Они кажутся мне темными, хотя, мой Бог, это опять все тот же излюбленный моей сестрой типаж: светлые волосы, светлые глаза…
И эти глаза ясно горят, они освещают твое лицо, и из-за этого оно вовсе не кажется мне невыразительным и тусклым… Оно яркое… Оно яркое… «Привет!» – без тени застенчивости, застенчивости перед новым домом с новыми обитателями, а главное, застенчивости перед моей ярчайшей, умнейшей, черноволосой, черноокой сестрой…
Твое «привет» вписывается в атмосферу этого дома, дома с его напоенностью духами времени, нашей культуры, тьмой тысяч ассоциаций, тянущих свои нити еще к тому времени, когда Моисей водил нас  в глухую, слепую, песчаную бурю по пустыне… Голос? Тон? Да, верный тон и верный тембр… И мне не нужно абсолютного слуха, который есть у отца и которого нет у меня, чтобы понять, что тон и тембр твоего голоса, твои манеры и твой взгляд не производят ни одного фальшивого звука, но вплетаются, поют в унисон и живут в унисон с нашими голосами и нашим домом…. Он другой, да, он другой, он чужой, но он… тот… Он верный… он искренний… и он здесь и сейчас… Мое открытие заставляет меня улыбнуться твоим глазам… А потом оно заставляет меня сменить маршрут и вместо своей комнаты свернуть на кухню, где я, как ни в чем не бывало,  беру сервированный поднос и, как будто так уже заведено, извечным жестом, несу его в гостиную, где на диване сидишь ты, где напротив сидит моя сестра…
И тут я поражаюсь еще одному обстоятельству: Марго не трубит в свои иерихонские трубы. Плодовитая на идеи, громкая, шумная сестра… молчит! Говоришь ты. Спокойным голосом, ясным голосом, мягким голосом… В нем много красок… Он по-своему ярок, хотя вовсе не громок… Тон, тембр, струна… Молчащая сестра, остановившая на тебе пристальный взгляд своих тяжелых черных глаз. Сжимающая губы, переполненная своими неозвученными словами. Заинтересованная, не понимающая, что происходит, Марго.
Я стою в дверях с подносом в руках, заворожено наблюдая за происходящим… Потом я вижу,  как ты оборачиваешься ко мне, смотришь на меня и произносишь не совсем понятную мне фразу: «Знаешь, знаешь, кого ты мне напомнила? Девочку с картины Врубеля… «Девочку на фоне персидского ковра»… Только зачем ты стрижешься так коротко? Отпусти волосы, нет ничего более прекрасного и волнующего, чем горячая волна черных кудрей… Самые огненные кудри – черные… совсем не рыжие, как принято думать… черные кудри – квинтэссенция огня…»  Когда ты говоришь это – я вижу, что ты опять смотришь прямо на меня, в меня… твои слова только для меня, и они проливаются в меня и наполняют мое сознание, хотя их смысл все равно остается мне неясен… как будто это ребус, загадка, притча… ведь ты имеешь в виду что-то совсем-совсем другое… Только  что?
И еще мне не понятно: ты произносила слова так явственно – а Марго никак не реагирует на них, она как будто не заметила, не услышала их… Странно… Хотя, совсем не странно: сестра привыкла слушать только саму себя… Из всего тобою сказанного она уловила, видимо, только одно: она заметила меня с подносом, вскинула брови – в ответ на это я, вновь, как будто так всегда было заведено, ставлю поднос на стол и расставляю приборы…
В это время твой голос снова зазвучал, вы о чем-то спорили, сестра пыталась разразиться длинным монологом, уже набирала силу, звучала нарастающими аккордами  -  как будто волна набирала мощь, и… и… заворачивалась пенным вихрем, укрощенная тобой… Твой голос звучал легко, негромко, но с какой-то внутренней силой, ты обуздывала волну… Похоже на сёрфинг – подумала я… На гребне пенной волны – ты… скользишь непринужденно… Я стою к вам спиной, наливаю чай. С бергамотом, мой любимый… Мой слух плавно омывают волны твоего голоса, в них вторгается, набирает силу и затихает голос моей сестры… Уходить мне не хочется – я нахожу какое-то неотложное дело в гостиной – а украдкой наблюдаю за тобой… Нет, я не из тех, кто любит подсматривать и подслушивать - просто я не могу иначе…
Твой уход, довольно скорый, учитывая, что сестра все-таки спровадила меня из комнаты, тоже совсем не такой, как бывает обычно:  сестра молчаливо и даже, как будто нехотя,  расстается с тобой и говорит, (Бог мой, это что-то новенькое), совершенно серьезным, смягченным, укрощенным тобой голосом, что обязательно тебе позвонит… Ты уходишь так же легко, как же попадая в такт, в ритм, в тон, как и пришла. Уходишь свободно,  оставляя ощущение ясности и… и… мне хочется, чтобы ты снова пришла…
На обычное замечание мамы, ее насмешливое: «Ну, и где же твоя новая «светлая голова»?» – Рита совершенно необычно вспыхивает, неожиданно вспыляет, делая ударение на каждом слове она произносит: «Ее зовут …» Тс-с-с-с.. Она произносит твое имя… Я не назову его,  как не называли имени древние египтяне,  а может быть это – «Не называй имени Господа твоего всуе»? Может быть, поэтому я стою сейчас перед тобой на коленях?…
Мама, окидывая сестру спокойным взглядом, пропуская мимо ушей, как всегда пропуская мимо ушей гневный тон Риты, соглашается с тем, что тебя зовут… Все равно маму абсолютно не интересуют русские знакомые моей сестры…  А вот я как бы невзначай оказываюсь рядом, как только Рита упоминает твое имя… Меня оно притягивает помимо моей воли…
Твой второй приход… Укрощенный, мягкий тон Риты, твой спокойный голос. Но что-то не так... Ты не обращаешь на меня внимания… Ты пропускаешь меня мимо, я напрасно пытаюсь попасть в поле твоего зрения, в поле твоего внимания, я проливаюсь водой, просачиваюсь песком сквозь пальцы, твой взгляд не задерживается на мне ни на секунду…  Я, следуя определенному мною же обычаю, приношу поднос с чашками, разливаю чай, ритуальным жестом, как незримый участник чайной церемонии (ведь церемония не для меня), как виночерпий (ведь пир не для меня, и ты приходишь сюда не ради меня)… Хотя, вообще, с чего такие мысли – мне-то какое дело до русских знакомых моей сестры, до чужих светлых голов, чужих светлых глаз…
А ты говоришь с моей сестрой, ты говоришь с ней, ты называешь ее «Марго» с таким вкусом, что она невольно улыбается каждый раз, как ты произносишь ее имя. Твои глаза горят… Они горят, и мне опять они кажутся черными. Они вбирают в себя все, что видят, они вбирают в себя слова Марго, они вбирают в себя саму Марго  - и сестра раскрывается, она говорит с тобой совершенно искренне, упоенно искренне, как она, наверное, не говорит даже с мамой, даже с отцом, даже с бабушкой, а ты слушаешь, слушаешь ее – ты умеешь слушать, ты умеешь принимать в себя…
Ты ведешь себя в нашем доме совсем непринужденно, ты приручаешь вещи нашего дома, в руках у тебя уже альбом любимого Ритой Марка Шагала… Только с Марком Шагалом она перестает быть громкой и шумной,  как она перестает быть шумной и громкой с тобой. Ты нежно листаешь старинный, в кожаном переплете с тонкими, как из папиросной бумаги, страницами Танах… Совершенно естественно, без подсказки открывая его с последней страницы… Ну, если ты еще и читать на иврите можешь! Я слежу за Танахом с ревностью – для тебя он должен быть бесконечно, далеко-далеко, недосягаемо чужим! А ты… Есть ли для тебя хоть что-то чужое? Или ты впитываешь легко и откликаешься на звуки любой культуры, откликаешься с любовью, с почти физическим ощущением недавней близости,  незабытой,  которое помнит тело, которое тело не забудет никогда, как первую ночь с любимым человеком?
Слава Богу, ты не знаешь иврита… Я вздыхаю с облегчением. Но все с той же ревностью и каким-то неудовольствием, даже злобой, слежу за тем, как ты приручаешь вещи, проводишь по ним пальцами. Твои пальцы, твои пальцы – красивые длинные пальцы, узкие ладони - вот что становится средоточием моего жаркого неудовольствия… Все дается тебе в руки, все ты можешь подчинить, всем завладеть, если захочешь… А нужно ли тебе это? Ты так легко выпускаешь вещи на свободу из рук… ты ценишь свободу… Я знаю, ты ценишь свободу – свою и чужую…
И когда в твоих руках оказывается гитара… Гитара,  до которой даже я не смею дотрагиваться…. Красивая, темного лака, с изящным изгибом деки, с гладким грифом, бегущими вдоль него ладами, струнами, натянутыми, молчащими, вызывающими суеверное уважение… Она в твоих руках, я не выдерживаю, я фыркаю, я молча взрываюсь всеми переливами багряного и темно-фиолетового – если бы я могла видеть все эти ауры! Гитара – доставшаяся нам от… даже не помню кого, гитара абсолютно свободная, живущая в этом доме совершенно независимой жизнью, потому что в нашей музыкальной, скрипично-фортепианной семье не играют на гитарах - не умеют, или не хотят… Гитара стала немой частью интерьера – красивой, желанной, недосягаемой…  И эта изящная неприступная гитара - в твоих руках?!
В твоих красивых руках, когда пальцы плавно скользнули по грифу, когда правая рука обняла  корпус, когда ты пробежалась легко по ладам;  то, как ты касалась ее, рождало ощущение уверенности, знания – ты знала ее еще до прихода в наш дом, она знакома тебе. Когда ты, приникая к ней, прислушиваясь, настраивала ее, договаривалась с ней, что-то шептала ей своими пальцами - она отзывчиво брала нужный тон…
Я – и всполох моих багрово-фиолетовых искр, погруженная в какую-то томящую тоску… И ты, когда твой взгляд наконец нашел меня, твоя улыбка, как будто ты одна могла видеть все мои вспышки и искры… Ты коснулась струн, ты начала играть… «И когда дух от Бога бывал на Сауле, то Давид, взяв гусли, играл, - и отраднее и лучше становилось Саулу, и злой дух отступал от него…»   И злой дух отступил от меня … Теперь я знала, что ты играешь для меня… Глупость: конечно, ты играла просто – для себя, для Марго, для дома, а  значит и для меня… Успокоенная взглядом (?), звуками струн (?), а, может быть, я и не злилась, и не было всего этого взорвавшегося вокруг меня дикими, хищными красками эфира?
Ты играешь и говоришь в такт, в тон, в ритме красивых переборов, это потрясающая импровизация, завораживающая, как колдовство, как шаманизм, как магические пассы (ах, на костер всех колдунов и гадалок !): «Я из всех  инструментов больше всего люблю гитару - в ней есть что-то... в  звучании, имею в виду - что-то благородное, что-то чистое, немного  строгое, -  даже в игре самой отчаянной, испанской,  -  немного даже  м-м-м… аскетическое…чистая любовь, платоника, и секс гитары тоже  чистый, светлый, исключительно по любви, или стр-р-р-расти – никакого  намека на похоть.... Гитара - чистый астрал. Свежий, проникновенный  астрал... В ней много воздуха... В ней много от порыва ветра - в ней  все ветра, и все паруса, и все четыре стороны света, в которые эти  паруса плывут... Гитарный ветер гонит волну на берег... Переливы  гитарной волны, струи, струи, мелодия струится…  Я люблю гитару - за ее аскетический гедонизм, за  ее  свежесть, силу, ясность... А сам инструмент - мой Бог, в нем нет и намека на аскетику - сексуален, изгиб, мягкий изгиб деки, гладкий  гриф... Гитарой владеешь – владеешь, как телом... Но! Только в момент  игры... Потом, как и тело - она остается свободной. Свободной. Ее  нельзя подчинить, нельзя сделать "своей". Она свободна, как ветер.   Легка, изящна, глубока... Касаясь струн - погружаешь в нее пальцы...  Извлекаешь звуки... Извлекаешь...».
И ты погружаешь  пальцы в гитару, как в морскую волну, извлекаешь звуки, как стаи маленьких сверкающих рыбок, как морские звезды, как ракушки.  И я почти физически ощущаю, как ты касаешься пальцами всех моих подводных глубин… Марго задумчиво слушает тебя… Нет, она слушает не тебя – она слушает гитару. Мне кажется, она опять пропустила все твои слова мимо ушей. Ведь ты говорила все это только для меня и только в меня.
Если сейчас ты будешь петь, а ведь я чувствую, я предчувствую – у тебя красивый голос, и… тогда… я…
И ты начинаешь петь – и я понимаю, что у тебя и, правда, красивый голос, но слово «красивый» - ничего не говорящее о твоем голосе слово… «Красивый голос» – звучит отшлифовано и холодно, совершенно, как мраморный завиток в стиле барокко. Нет, твой голос – живой, он звучит и переливается, как те музыкальные струи, о которых ты говорила, как волны. Твой голос – свет солнца сквозь толщу воды,  тот самый свет, который остается нежно, дразняще розовым в глубине раковины, переливающимся теплыми оттенками перламутром. Он не сильный, он мягкий, непрофессиональный голос  и именно  его невыверенность, неотшлифованность и свободное течение – так полно тепла  и жизни. Твой голос живет, касаясь меня вместе с мелодией. Я чувствую его в своей груди, он льется внутрь, наполняет меня и заставляет резонировать вместе с ним, сладко резонировать, как будто я пою вместе с тобой. Он заставляет дрожать все мои глубины, все мои жемчуга в еще нераскрытых раковинах. Тогда он дал мне предощущение того, что случилось позже… и, наверное, поэтому я стою сейчас на коленях перед тобой.

Вздох, запах сигаретного дыма, твои едва заметно дрожащие пальцы сейчас… Такие неуверенные и такие уверенные тогда, когда ты перебирала гитарные струны, владела ею, владела моим вниманием.

Если бы это могло продолжаться вечность. Или нет – вечность бы разбавила эту яркую, живую квинтэссенцию, ведь с каждой новой песней я все отчаянней понимала, что совсем недолго остается до того, как ты улыбнувшись, попрощаешься, уйдешь свободно. Когда закроется дверь, когда я пойду в свою комнату, сяду на кровать, включу ночник, обниму плющевого тигра и буду смотреть вникуда, прислушиваясь к тому темно-золотому, теплому раствору, который бродит в моей крови. Как блуждающие огоньки проносятся перед глазами образы, сладкая истома, предвкушение – смутное, как и приглушенный свет ночника - в этом чувстве все, его хочется удержать, не спать, не отвечать на пронзительное: «А-а-а-ань!» – сестры, которой вечно  что-то нужно, именно в момент, когда мне хочется побыть одной. И когда ты придешь в следующий раз? И когда я еще услышу, как зазвучит в твоих руках гитара, сразу переставшая быть твоей, как только ты выпустила ее из рук, отпустила на свободу, безо всякого сожаления?
Интересно, ты так же отпустишь сейчас и меня? Хочу ли я свободы… если я стою сейчас перед тобой на коленях?

* * *

А ты не приходила после этого целый месяц. "Госы". Взволнованная Рита. Никакого шума. Бабушка, вышивающая в гостиной. Отец и мама, разговаривающие вполголоса. У Риты "Госы" - государственные экзамены. Значит экзамены и у тебя. У меня нет госов. И не будет еще четыре года. Первая сессия прошла под напряжением много тысяч вольт, но я сдала ее на отлично. И я скучаю по тебе, а еще немного забываю тебя.
Наступает весна – я все чаще прогуливаю лекции, все чаще сижу на лавочке в Университетском парке с одногруппниками. Мы пьем пиво, я иду домой, слушая плэйер, и университетская свобода слаще, чем школьная обязаловка. И я чувствую себя все меньше зависимой от чего бы то ни было. Стычки с мамой, теплый ветер в волосах, запах весны, щекочущий ноздри так, что хочется пробежаться – что мы и делаем гикающей гурьбой с однокурсниками. Запах табака от рук и от воротника пальто. Скептический взгляд мамы.
Я и моя новая подруга Инна Штайн, рыжая, с чувственным ртом – тонкой презрительной верхней губой и пухлой нижней. Томные, с поволокой глаза, совершенно разнузданные шутки и такие откровения, что мне остается только зажмуриться и сделать что-нибудь такое, такое, чтобы и у нее округлились глаза. Уже определен кандидат, с которым я должна переплюнуть все подвиги Инны. Высокий, голубоглазый и светловолосый, с орлиным носом. Он нравится мне, но он совсем не волнует меня. Я равнодушно подхожу к телефону и спокойно общаюсь с ним. Тем не менее, рассказы Инны  впечатляют меня раз от раза все больше и больше. И все это к тому, что я все меньше и меньше думаю о тебе… Я думала о тебе все реже и за какой-то месяц отвыкла от тебя. Ты осталась тем воспоминанием, к которому приятно вернуться, но которое потеряло краски, оставило после себя только набросок тушью – тонкий, изящный, совершенный, пленяющий, но…

Воспоминание о тебе вторглось в мою жизнь внезапно, со всей его палитрой, со всем многообразием звуков и оттенков, как только на пороге снова появилась ты. И когда я увидела тебя – все мои тайные желания, Иннины рассказы, «его» умный шепот по телефону, студенческое веселье, пиво, лавочки и сигареты – выветрились из моей головы и я просто остановилась на пороге босая, глядя на тебя в упор, глаза в глаза, в полном недоумении, сразу онемев и, наверное, оглохнув, потому что поняла твои слова только со второго раза. Первый раз - ты и я. И я говорю с тобой, то есть я с тобой молчу, а ты повторяешь свой вопрос:
- …. Рита дома? Я не позвонила, не предупредила ее по телефону… (неразличаемый мною поток твоей речи)… она дома?…  Ань, ты слушаешь меня?
- Рита? – я переспрашиваю, потому что уже привыкла, что ты называешь сестру Марго и никак иначе. Потом спохватываюсь:
- Нет, она пошла м-м-м-м, к этой… как ее… ну, к своей одногруппнице…   Маринке, за какой-то… этой… методичкой, - я чувствую, как под твоим пристальным взглядом я медленно и густо начинаю краснеть, это случается со мной довольно редко, но я это ужасно не люблю, поэтому начинаю путаться.
Ты улыбаешься. Непонятно чему. Смотришь на меня в упор и улыбаешься. Боже мой,  помилосердствуй, я сейчас стану как томат. Еще немного, у меня даже уши горят. Со мной это случается так редко, почему же именно сейчас, в самый неподходящий момент! Как сказала бы Инна – «редко, но метко»… Она говорит это так же часто, как и другое свое – «не подмажешь – не поедешь», с двусмысленным блеском в глазах и развратной улыбкой. Иногда мне кажется, что неразвратно улыбаться она не умеет, но что еще хуже – я замечаю за собой, что начинаю подражать ей.
Ты улыбаешься совсем не развратно, у тебя совсем другая улыбка… Наверное, та самая, про которую говорят – обезоруживающая… Я бы сказала, что она не только обезоруживает, она, как волна, с силой бросает на берег – и я чувствую себя совершенно беззащитной и не знаю, что можно сказать сейчас, потом медленно соображаю, что тебя надо пригласить в прихожую, что моим босым ногам холодно, что я, наверное, глупо выгляжу, вот так стоя перед тобой, как столб… Еще я думаю, что могу сейчас поговорить с тобой, что  хочу, чтобы ты вошла, что очень не хочу, чтобы ты уходила. А ты, ты уже готова повернуться ко мне спиной и просишь меня передать что-то Рите… О, нет, нет, пожалуйста, не уходи… Какие еще глупые мысли придут сейчас ко мне в голову?
- А может, ты зайдешь? – Боже, какая дерзость с моей стороны, сейчас я снова начну заливаться краской.
- А Рита скоро придет? – ты полуутвердительно.
- Нет, она останется ночевать у Марины… Они там по диплому дописывать будут… и… -  И я понимаю, что совсем напрасно это сказала, потому что сейчас-то ты точно уйдешь. Какую мне найти причину, чтобы ты осталась?
Мои мысли  похожи на страницы книги, которые треплет ветер, ворох страниц, то в одну сторону, то в другую… Я просто знаю, что если ты уйдешь, я закроюсь в своей комнате и разрыдаюсь. Почему? Весна, реакция на слишком, чрезмерно чувственные рассказы Инны, авитаминоз, так плохо влияющий на нервную систему, как говорит бабушка, банальный ПМС, на который по жизни ссылается Марго, много глупостей в голове, как сказала бы мама, а папа бы промолчал и углубился в чтение, он бы точно ничего не стал говорить?
- А, может быть, все-таки… – я чувствую, что мой голос звучит жалобно, и вообще я откуда-то извне понимаю, что говорю чушь, что мне еще надо готовиться к семинару, или даже лучше сегодня начать писать реферат до ночи, пока Ритки нет дома и можно занять ее компьютер. Масса дел, а я зачем-то требую, чтобы подруга моей старшей сестры зашла к нам. А что ей у нас делать? Я очень сомневаюсь, что ей со мной будет интересно.
Ты заинтересованно смотришь на меня. И неожиданно произносишь следующую фразу:
- А у тебя этот вечер свободный?
Я ослышалась, наверное. По всем законам логики ты не можешь задать мне такой вопрос. Какое тебе дело до моего свободного вечера? Тем более, мой вечер – семинар, реферат, и надо бы еще позвонить…
- У меня?
- Хочешь пойти со мной?
- С тобой?
- Да - у тебя, да - со мной,   -    ты смеешься,    -   Я завтра уезжаю, передай Марго, что я вернусь где-то в конце месяца… у меня предзащита…  Не хочу проводить вечер в гордом одиночестве… Ты… хочешь составить мне компанию? 
- Я?
- Анька, прости меня, но что-то ты сегодня тормозишь…
Надо же, а я думала, что ты не употребляешь жаргонных выражений… А ты сейчас такая совершенно земная, зовешь меня куда-то, а правда, почему бы мне не пойти с тобой? Я набираюсь смелости:
- А куда? - спрашиваю я уже совсем другим тоном, тем самым, каким мы говорим в Университете, в «универе».
- Куда? – ты с той же обезоруживающей, бросающей водным валом на песок улыбкой,   -   Какая разница  -  куда. Ты хочешь провести вечер со мной?
Твой странный тон лишает меня только что накопленной уверенности. Мурашки по коже - конечно, я хочу пойти с тобой, особенно, когда я не знаю – куда. Как в сказке, магической сказке, потому что неизвестность – а я ведь о тебе ровным счетом ничего не знаю – завораживает меня. Ты сбиваешь меня с толку своими глазами, я чувствую опять, что ты имеешь в виду что-то другое. Ребус… Ребус твоих слов и твоей улыбки – притягивающий, пленяющий ребус. Я ведь где-то в глубине тогда знала ответ на свой вопрос…
Я хочу пойти с тобой, и я уже говорю тебе об этом. Я чувствую, что делаю, как во сне, тот шаг, который рвет, медленно, с силой, неумолимо рвет границу сна и реальности. Только сейчас как раз наоборот: я  проваливаюсь в какой-то странный сон, он лишен логики, или вернее, моя логика в нем бессильна. Как так получается, что я бегу одеваться, а ты обещаешь ждать меня на улице? И логика мгновенно бы восстановилась, срослась и вытолкнула меня обратно в мою реальность, если бы я, спустившись по лестнице и распахнув дверь в вечереющий двор, не нашла там никого…
Но я увидела тебя. Ты стояла спиной ко мне. Черное пальто в пол, светлые волосы по плечам, темно-серый замшевый рюкзак… Ты стояла и курила. Обернулась. Бросила сигарету. Сказала: «Ну, пойдем».  И новая реальность распахнулась. И в ней все происходило так, как если бы так было издавна заведено. Мы сидели в каком-то кафе, и пили какое-то пиво, и курили. То есть ты курила, а я нет. И говорили обо всем-обо всем. Так, как будто всегда были знакомы. И ты смеялась моим шуткам, а я шла покупать еще пиво, пока ты  задумчиво курила…

А потом мы идем к тебе. Не к тебе – на квартиру твоей бабушки… Высокий дом сталинской постройки… Высокие своды подъезда, гулко отдается каждый шаг. Мне очень смешно, не знаю почему, ах, да – потому что я пытаюсь держаться за перила и за стены одновременно, а у меня это совсем не получается: лестница широкая, в подъезде мрак и какая-то строгость, видимо, из-за сводчатых потолков. И этот контраст моей нетрезвости и его строгости вызывает во мне приступы смеха. Ты смеешься беззвучно, и я чувствую, что в отличие от меня, ты почти совсем трезвая. На секунду в моей затуманенной голове все смешивается, и я ощущаю себя в страшноватой сказке, где околдованного героя ведут через таинственную пещеру в пасть к людоеду.
Ты отпираешь дверь и зажигаешь свет в прихожей. Дверь закрывается. Я оказываюсь в квартире. Обыкновенной квартире. И все сказочные мысли, списанные тотчас на алкоголь, быстро испаряются из головы. Высокие двери. Высокие сводчатые потолки. Высокие, похожие на темные арки, окна. Все потому, что за окнами – ночь, а на самих окнах нет штор. Квартира почти пустая. «Вывозим вещи» – поясняешь ты. Я прохожу в темную большую комнату, свет льется из прихожей. Я замечаю у стены пианино. Темный музыкальный остров. «Оно расстроенное, половина клавиш не звучит,» - ты из кухни в ответ на мои попытки разбудить молчащий инструмент. Тот звук, который оно издает, и правда, уже мало похож на музыку. Я закрываю крышку, оставляя холодные мертвые клавиши в покое.
Странно, хмель почти выветрился из моей головы, как только я переступила порог этой комнаты… Этой темной – ты говоришь, что выключатель не работает, но ты сейчас принесешь торшер из ванной (торшер в ванной? Видимо, там тоже нет света и его просто включают в розетку) – этой темной комнаты, огромной, расходящейся вширь, ввысь. Сейчас, погруженная во мрак, она напоминает мне какое-то подобие христианского собора. По левую руку, далеко, в углу -  диван. Старинный диван, кожаный, годов 40-ых, наверное, с высокой деревянной спинкой, и деревянными же изогнутыми подлокотниками… Их изогнутость я узнаю на ощупь. Гладкая поверхность, лакированная, прохладная. Я сажусь на диван, откидываюсь на спинку – она мягкая, обита кожей. В затылке легкость, чувство комфорта захватывает меня и комната в теплом желто-оранжевом освещении торшера становится приветливей, не вызывая  ассоциаций с мрачным средневековым христианством. Но все же если посмотреть под потолок… А я смотрю на тебя.
Твои темные глаза, вино отсвечивает гранатом. Я не хочу вина, но тянусь за бокалом, чокаюсь с тобой, выпиваю терпкую жидкость, чуть морщась, беру яблоко, а ты открываешь новую пачку сигарет.
- Похоже на средневековый замок, - проговариваю я с набитым ртом, указывая рукой с надкушенным яблоком на потолок и стены. - Сюда бы еще камин… Камин, вместо этого торшера…
- Камин? Да… действительно… Ты любишь огонь? Я очень люблю огонь… Черные кудри – квинтэссенция огня,  -  словно в ответ на какие-то свои мысли, тише произносишь ты… Щуришься на дым, который медленно растворяется в воздухе…
- Я больше люблю море, - я надкусываю яблоко еще раз, мне хорошо, комфортно, и куда девалась вся эта застенчивость перед тобой?…
- Замок на берегу моря… Средневековье… Веришь в реинкарнации? Сейчас это модная идея. Хотя… она всегда была в моде.
- У нас… - я останавливаюсь. Мне становится немного неловко, я чувствую свое семитское происхождение: все равно ты со своими идеями остаешься мне чужой. Вот это слово «у нас», а еще есть «у вас», «у вас - у всех остальных».
- У вас… - продолжаешь ты, спокойно улыбнувшись, я вижу что ты прекрасно осознаешь это наше различие, и оно тебе нравится –  ведь это ты сидела у нас дома и листала Танах,  говорила с сестрой о Марке Шагале, читала наизусть Бродского, Мандельштама и еще много-много всего…
И я понимаю, что это наше с тобой различие тянет тебя ко мне… И я с оживлением начинаю рассказывать, с удовольствием рассказывать о перевоплощениях в Танахе, в Каббале – это то, что я прочитала сама, что нам рассказывали в лагере, и что еще раньше мне рассказывала бабушка. Ты смотришь на меня с интересом. Я думаю, от Риты ты вряд ли могла что-то подобное услышать: сверхинтеллектуальная сестра не интересуется древнеиудейской традицией, каббалистической эзотерикой и вряд ли даже дочитала Тору до конца - зевнула, посчитала долг выполненным и закрыла книгу.
Я говорю увлеченно и серьезно. Ты слушаешь. Теперь я понимаю, почему так раскрывалась с тобой сестра: ты умеешь слушать. Ты вбираешь мои слова и меня саму в себя так же, как когда-то, когда ты слушала Марго. А я добираюсь до своей любимой Песни Песней… И говорю уже с пылом: я очень люблю Песнь Песней. Я попросила однажды Ритиного ухажера почитать мне Песнь Песней Соломона на иврите… Он раскрыл Танах, шелестя тонкими страницами, быстро нашел тонкими бледными пальцами нужную книгу и начал нараспев читать… Тут мне стало смешно, потому что по-русски, как ни странно, Песнь Песней звучала куда поэтичнее.  И стыдно, и смешно, и неловко. Я немного послушала, а потом попросила любителя «творчества поэтов Серебряного века и особенно Осипа Мандельштама» закончить чтение. Может быть, это все потому, что я не очень уважала его самого? Так Песнь Песней и осталась для меня в русском варианте. С русскими транскрипциями имен собственных. Зато по-русски я знала ее наизусть.
Памятуя, как ты читала наизусть поэтов, я стала произносить слова Песни Песней… Я, конечно помнила ее не всю… «Доколе день дышит прохладою и убегают тени, взойду я на гору мирровую, на холм фимиама». Ты. Ты слушала меня. В какой-то момент я увидела, что у тебя подрагивают губы, твой взгляд стал сумрачным и тяжелым… Какие-то странные огоньки, какой-то странный блеск… Мне стало страшно, а еще я почувствовала, что меня непреодолимо тянет к тебе, что-то помимо моей воли, помимо даже твоей воли, эта новая реальность здесь и сейчас, в эту точку времени и пространства дает мне необычную власть над тобой. Моя власть над тобой. Это то, ответ чему я уже знаю - головокружение, когда летишь под действием сил физики (?), химии (?), магии (?) – просто судьба, завязывающая и развязывающая узелки на нитях жизни.
И я чувствую смелость, непонятную смелость, я иду –  и путаюсь, и вязну в каждом шаге, преодолевая себя, все законы тяготения, все понятия «свой-чужой» и еще «правильно-неправильно», подчиняясь только одному закону – притяжения, которому противостоять можно… Но очень сильно хочется поддаться ему, закрыв глаза и следуя только интуиции. И я вижу со стороны, с опозданием медленно соображаю: я поднимаюсь с дивана, подхожу к тебе – что я делаю? Отчаянно глотнув воздух, я целую тебя, целую тебя в уголок губ – так, что можно перевести все в шутку, в невинную шутку. Но тебе не до шуток. Ты не шутишь. И твои сумрачные глаза не шутят, почерневшие глаза, глубокие, как небо со звездами, словно и не твои глаза… И торшер гаснет… Он гаснет то ли сам собой, то ли, нечаянно задетый, вылетает из розетки, то ли ты, пробегая легко и нежно пальцами по моему затылку, другой рукой резко выдергиваешь шнур с вилкой…
Света нет. Комната погружается в ночь. Ночь вливается в комнату, окончательно подчиняя себе пространство. И следуя тому же неумолимому закону, мы оказываемся близко -  глаза к глазам, губы к губам, смешивая мысли, чувства, не осознавая и не разделяя:  ты – я… Без смысла, без объяснений, без логики, без оправданий. Есть только желание. Вихрь пенной волны… «Похоже на сёрфинг, – проплывает мимо меня мысль в зеленовато-голубой прозрачной воде, – на неудачный сёрфинг, когда тебя-таки накрыло волной, и сейчас совсем безразлично, жив ты или нет». Мысли, как пенный вихрь, сила, заворачивающая в спираль, забирающая в воронку… Надо же, под водой тоже можно дышать… Наверное, так чувствуешь себя, попав в глубину раковины, в самую нежную, розовато-красную дразнящую глубину - раковины, обернувшейся вокруг тебя, вокруг самой себя… Мне всегда хотелось узнать – что же там, в глубине раковины.  И наверное, я ошибалась, считая, что это холод, тот же безмятежный холод, что и по краям… Ведь цвет не мог обмануть.  И даже не тепло…  Это жар.  Жар, горячее пламя в ночи… Вот так я из своих любимых морских глубин, звезд, раковин и жемчугов оказываюсь на берегу, на ночном берегу в самом сердце костра... в самом сердце огня… Как в сказке, пройдя сквозь раковину, сквозь обратившийся в твердь сладкий вихрь.
Берег, ночной костер, с ума сводящий танец пламени. Это ты. Ты. И… и… сейчас… я… скажу: «Боже мой, Боже мой…»  - первые слова, которые я говорю сейчас с тобой. Голос – мой, не мой? Тон не мой… Чувство невесомости… Я лечу? Да…
Теперь я понимаю смысл твоих светлых, пшеничного цвета волос и твоих серо-голубых глаз – славянских волос и славянских глаз. В них – теплый ветер, ветер среднерусской полосы. Ведь все ветра – местные, все ветра днюют и ночуют на своих берегах, среди своих степей, среди своих пустынь… Хоть и говорят, что они носятся повсюду… Нет, это душа может быть везде и всюду – а ветра, как джинны в бутылке, привязаны к своим земным и водным просторам. Твои волосы – ты спишь, и они разметаны по подушке, - переливаются всеми оттенками летнего полудня, в твоих волосах сейчас дремлет ветер, тот самый, который колышет рожь, который проносится по серебристой острой июльской осоке, который дышит тонким и душистым ароматом полевых цветов… Твои волосы - густые и жесткие, как ворох спелых колосьев в ладонях… «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой…» Ты – северный ветер, я южный… Твоя кровь такая изменчивая, как течение реки… Ты чувствуешь вещи этого мира, тебе близко все в нем – все песни, все мифы, все сказки и все тайны – и ты внимаешь всему, с любовью, жарко, впитываешь в себя… С легкостью находишь нужный тон, такт, тембр… Это смысл и тайна твоих светлых волос и глаз.
Ты – сама жизнь. В тебе нет жестких рамок, ты свободна, как ветер. И я тихо-тихо, чтобы не разбудить, целую тебя в грудь… в родинку у самого соска… Пока ты спишь возле меня, я владею тобой… Иллюзорно владею тобой… А ты чуть приоткрываешь веки и снова засыпаешь… Пока ты спишь, я спокойна… Я спокойна, потому что я знаю, что все сейчас происходящее – все тот же узелок, в который связала нас  с тобой этой ночью судьба… Как хорошо спать рядом с тобой. Как хорошо, обняв, положив голову у твоей груди, спать с тобой… В полусне как в каком-то странном, медленном-медленном танце, мы меняем позы, вдруг теряя друг друга, а потом  вновь находя…  Твои руки находят меня сами, в забытьи, подчиняясь тому же закону притяжения.

Утро. Утро… И этот прозрачно-серый свет, струящийся из окон, из этих огромных  обнаженных окон. Меня знобит, я обвожу комнату глазами – в ней не осталось ничего сказочного, ничего волшебного – только тоскливость опустевшего жилья. Она кажется меньше, чем была вечером. Но эти высокие сводчатые потолки, кое-где с тенью паутины на посеревшей от времени побелке… Грязно-белые рамы, сквозняк… Деревянный пол с облезшей коричневатой краской… Облагораживают пространство лишь пианино - красивый, незвучащий инструмент, - темный диван, со свисающими с него краями простыни и смятыми подушками, и еще изогнутый старинный стул, на котором сидишь ты, в ярко-голубом, цвета весеннего неба халате… Сидишь и куришь… Молча. Не поворачивая ко мне головы. Стряхивая пепел прямо на пол. Словно меня нет в комнате… Под этими сводами, в этом обнажающем чувства пространстве. И я напрасно ищу глазами, за что бы зацепиться, на что бы отвлечься… Я бы с удовольствием сейчас закурила сама, сделала бы затяжку, цинично выпустила дым из ноздрей, улыбнулась и, холодно попрощавшись, ушла из квартиры. Но… я… одевшись, ступая по полу босыми ступнями, подхожу к тебе и безо всяких мыслей, спонтанно, легко,  как жест, как любой другой спонтанный жест – становлюсь перед тобой на колени…

* * *

Я стою перед тобой на коленях…  Вот так просто… Ты докурила сигарету. Я подняла свои глаза к твоим.  Свободно, ясно. Потому что я уже знаю ответ.  В твоих глазах растерянность... В них чистота весеннего, апрельского неба и вопрос… Я смотрю в глаза тебе – а ты смотришь в глаза мне. Все разрешается само собой… Комната освещается лучами солнца, пробившимися из разорванных, позолоченных облаков… Твоя улыбка, моя улыбка… Пространство – заполненное теплом.