Зима в Каппадокии

- «Аллахаисмарладык»? Что это значит?
- Аллахаисмарладык… М-м-м, как бы получше объяснить… Если дословно: «Аллаха Вам заказываем». Мы в таких случаях говорим – «Счастливо оставаться!».
- Счастливо оставаться. Аллахаисмарладык… марладык-кадык-кырдык… Смешное слово.
- В ответ надо сказать: «Гюле-гюле!»
- Гюле-гюле? Аллахаисмарладык – гюле-гюле. Турецкий - нелепый язык, а твои турки - нелепые люди… «Аллаха заказывали?» – «Да-да, будьте любезны, гарсон, мне двойной с лимонным соком!»
Молчание.

- А почему фотография черно-белая? Нет-нет, ты не подумай, мне нравится. Что-то в этом есть. Мне это напоминает старые снимки годов… м-м-м, двадцатых-тридцатых… Не только цвет… еще стиль… то, как ты держишь голову и полузакрыла глаза… Можно подумать, что ты влюблена в этого турка. Сколько ему? Тридцать где-то? У него интересные глаза… Лукавые, горячие… А вот это твоя подруга? Та самая? У нее красивый мужчина. Вы все четверо очень неплохо получились…  И все же твои турки – странные люди, и если они тебе нравятся, то ты тоже…
- Хочешь, я подарю тебе  эту фотографию?
- Да… Подари…


                * * *

Трасса. Убегающие огни вечерней зимней Анкары. Я только что чуть не потерялась. Объяснила пафосно Джему,  подбирая слова давно забытого английского: «В Анкаре у меня всего лишь несколько минут – я хочу подышать воздухом Анкары»    ( “I want to smell the air of Ankara”). Когда я вернулась на стоянку, нашей машины там не оказалось. Произнеся внятно по-русски нецензурную фразу,  я мрачно добавила: «Только не хватало мне  здесь потеряться». Ни денег, ни паспорта, ни билета на самолет, ни знания турецкого языка, ни малейшего представления, куда идти и что делать дальше. Дух захватило на несколько секунд, но по-настоящему испугаться и впасть в панику я не успела: рассудила, что они меня уж точно здесь не бросят и хотя бы поищут. В сумерках заметила две красных машины, похожие на нашу. Пошла к той, что стояла с горящими фарами и работающим двигателем. 
- Катя!!! Думали ведь, что потеряли!… Где бы мы тебя искали? У тебя хоть паспорт-то был с собой?
- Нет. Все в сумке. И деньги, и билет, - я, спокойно улыбаясь. Ведь знала же я, что все хорошо закончится.
Ирка качает головой, тоже улыбается.

Убегающие огни городков, бензозаправок, рекламных щитов – “Petrolium!” А воздух Анкары, и правда, как-то особенно пах… Теплый ветер. Чистый асфальт, вечно-зеленые причудливые хвойные, такие разные, я их видела впервые. Лавр. Освещенная витрина парикмахерской. Пожилой парикмахер. Белье, вывешенное на улице. Медленно идущие пешеходы. Припаркованные у обочины машины. Я шла по улице, словно плыла по незнакомой реке, ночному озеру, медленно разрезая телом слегка пряный, непривычно теплый воздух… Сейчас в России слякоть, слякотный февраль. То дышаший весной, то морозящий зимним холодом. Когда я уезжала… А ведь это было сегодня утром! Сегодня утром я ехала в Шереметьево, а за окном слякоть и снег-снег-снег – валил хлопьями. Вдох. Теплый сухой воздух, чистый асфальт. Размеренное спокойное течение вечерних улиц.  Анкара.

Трасса. Ночь. Только редкие фонари у обочин, фосфорисцирующие дорожные знаки. Темная равнина с чернеющими очертаниями гор. И небо. Небо с кристально-чистыми звездами. Сон. Восточная сказка.
- Смотри-смотри, Ир, это мой любимый Орион! Видишь, три звезды в ряд ? Это его пояс.
- Я так соскучилась по тебе.
- И я… Я очень-очень  рада, что снова вижу тебя. Мне кажется, что это сон… Правда… - я смеюсь, - Нет, серьезно, Ир, это ты? Ир, это мы с тобой здесь, сейчас несемся по ночному шоссе, в Турции, с двумя классными турецкими парнями? Это ты и я? Или я сплю в этом ужасном плацкарте, а на верхней полке мерно храпит какой-то русский мужик?
Я жму Иркину руку. Да это она, а это я. Место встречи, удивительной встречи  после двух лет разлуки, - Турция. Она – из Америки. Я – из России.
Турция, которую сами турки называют гордо – «Тюркие». Тюркие, ее пряности, ее тающие в гортани сладости, ее «Ракы» – «молоко льва», ее музыка, пленяющий раккас, лишающий рассудка, кружащий в танце, улюлюканье и страстный рокот турецких барабанов… Ее и только ее танцующие дервиши, ее тоска по былому величью… Ее мужчины – с горячими глазами, со взрывом эмоций в каждом слоге, чувственные, жарко и долго занимающиеся любовью, с тающими в гортани сладкими словами… с языка на язык… с турецкого на русский… с его горячего языка на мой трепещущий язык…

Эта встреча неожиданна, но не случайна. Мы «вернулись» в Турцию, потому что грезили о ней давно, мы уже заочно любили ее. Она была растворена у нас в крови задолго до того, как мы очутились на этой земле.
Сейчас мы летим по ночной трассе – а звезды и горы молча взирают на нас и не трогаются с места. Мы жмем на газ – беловатые в свете фар кусты, травы и пригорки проносятся мимо нас, а горы и звезды смотрят, не отрываясь.
Меня клонит в сон, но я не сплю: я не хочу ничего пропустить. Я жадно глотаю глазами черноту за окном автомобиля,  я  молчу и слушаю Иру. Я смотрю на черные затылки наших спутников. Машину ведет Суат, рядом с ним сидит Джем. Айдын Джем Таш. Иркина любовь. Любовь. Ира приехала сюда за любовью. Я от любви. Я приехала сюда от любви к этой земле. А еще, мой приезд – бегство. Бегство от темной, сумеречной страсти, о которой я никому не говорю, потому что моей разгоряченной голове ничего не поможет, никакая влага и холод трезвых слов. «Я еду остужать голову в Турции. Хотя в Турции нельзя остыть… если только - перегореть.»  Моя недостижимая, невозможная страсть. Еще я бегу от томящих своей невыраженностью, неяркостью, бедностью чувствами отношений. Когда я проснулась однажды после ночи с «ним», я ощутила глухую пустоту внутри, я посмотрела на себя в зеркало и не увидела там ни-ко-го… Мое отражение… скорее даже отражение отражения – меня не было, и в моей душе тоже не было ничего…  И тогда звонок Ирки из Соединенных Штатов оказался  благославением Аллаха:
- Здравствуй…
- Здравствуй.
- Поедем в Турцию?
- Да.
- Да?
- Да.
- Собирай вещи. Встречаемся в Стамбуле 19-го февраля.

На одной из стоянок, в кафе возле бензозаправки, несмотря на поздний час, наводненном людьми,  я пробую турецкий кофе, настоящий турецкий кофе. Мы пьем кофе с Суатом, а Ира с Джемом – чай из маленьких турецких стаканчиков. Суат мягок, как кошка, его глаза – медовые, светло-карие, живые – то горячо фокусируются на собеседнике, то становятся непроницаемыми, как будто даже во время оживленной беседы он размышляет о чем-то своем. Несмотря на его остроумные шутки и смех, кажется, что где-то в глубине его глаз живет светлая-светлая грусть, стертая временем, скрытая под пестрым узорчатым ковром его слов. Он стильно одет, коротко-коротко стрижен, под нижней губой маленькая бородка. Ему, обладателю орлиного турецкого носа, ничего не стоило бы сойти за своего во Франции или Италии. А французский он знает в совершенстве. Он гид франкоязыкных туристов. Так же, как Джем – англоязычных.  Все четверо мы говорим на английском. Мое произношение оставляет желать лучшего, Суат в шутку подмешивает в свою речь мягкий, грассирующий французский акцент, слегка закатывая глаза.
Джем… Красивый, ясный Джем, с лицом, будто высеченным из темного мрамора, с густыми кудрями – “salt-and-pepper” – черными с легкой проседью, чувственными губами, и черными-черными глазами. Он напоминает мне какое-то породистое благородное животное – какое, я не могу определить – высокий, стройный, с длинными музыкальными пальцами… в которых сейчас он держит маленький стаканчик с чаем. 
Чай, цвета красного янтаря, чайные глаза Суата, смуглые пальцы Джема, Ирин темно-красный свитер. Я щурюсь на яркие дневные лампы кафе, пронизывающие своим светом – сразу после густой, почти физически ощутимой, черноты турецкой ночи. Яркий свет, как в операционной, а за окнами – теплая, колышащаяся темными волнами ветра и изгибами горной гряды ночь. Мы болтаем по-английски, а я после всех моих перелетов, хочу спать. Как в детстве под Новый год: хочется и дождаться прихода Деда Мороза, и спать, а ты держишься из последних сил, чтобы не пропустить чудесное. Сейчас чудесное повсюду. И меня не оставляет ощущение, что это сказочный сон.

Снова трасса. Дорога то поднимается, то опускается, то закручивается, как  серпантин. Она укачивает, убаюкивает и, чтобы не спать, мы с Ирой поем песни для Джема и Суата. Сначала русские, потом турецкие. Это вызывает бурный восторг. Турки тоже поют. Они поют иначе: ты сразу окунаешься в это странное, носовое, из дрожащих глубин с силой льющееся турецкое пение. Через какое-то время  вновь остановка. Мы идем по освещенным пустынным улицам какой-то деревни (?), городка (?), взбираемся вверх по каменистой улочке. Гулко, отражаясь от освещенных стен, звучит каждый наш шаг,  шорох и скрип камешков под ногами. Мы погружаемся во мглу и нашим глазам предстает - именно предстает - удивительная белеющая скала на фоне звездного неба. Белая скала – белые звезды – черная ночь – прохладный воздух – пряный аромат можжевельника – ти-ши-на… Полная тишина-а-а-а-а…
 Восточная сказка – и мы по-европейски одетые, в тяжелых ботинках, свитерах, разноцветных кожаных куртках и джинсах. Ирка – голубоглазая блондинка, с длинными густыми пшеничного цвета волосами, высокая и стройная. Я – короткостриженная, темноволосая и кариглазая. Высокий гладковыбритый Джем, меньше его ростом, заботящийся о модном стайлинге Суат. И белая скала, которая здесь была еще в то время, когда хоронили римских легионеров на  кладбище, которое показывал нам Джем по дороге в Анкару. И все же Суат и Джем молчаливыми тенями сливаются с таинственным пейзажем. Это ведь их земля. А еще, может быть, и потому, что они – Джем Таш ( что значит «Яшма» и «Камень») - и Суат Гюмющдаа («Серебрянная гора»). И в этом темном горном пейзаже с белой скалой все символично: они родные этим камням и скалам, а их имена - часть этого  ночного сказочного мира. Они – наши проводники. Мы – их гости. «Мир Вам, ночные скалы…»