Звёздное небо над головой. Книга прозы

Обратная дорога

Узкая тропинка завела меня в трехметровые заросли камыша и здесь уже совершенно предательски обратилась в ряд поросших травой кочек, торчащих среди мутноватой болотной жижи, с видимыми кое-где на мелком месте вдавлениями большого следа рыбацкого сапога. В кроссовках хлюпало, брюки обросли кучками цепких двурогих семян череды; в непрекращающемся шуршании и мелькании камыша я едва не наступил на небольшую черную змею, которая юрко ускользнула под корень гнутого белолиственного деревца, росшего здесь же на небольшом островке.
Я уже успел раскаяться и клятвенно себе обещать, что больше не сунусь сюда и никогда не буду пытаться укоротить эти нудные бесконечные пешие деревенские расстояния, и лучше пойду в другой раз привычным путем, через провонявшуюся коровьей мочой и заваленную густым вязким навозом колхозную ферму, потому что здесь, среди этой дикой природы и малоразвитых, вялых людей, поступать так, как поступают в цивилизованных местах, выходило каждый раз себе же накладнее.
Мне, привычному к сто раз охаянным удобствам городской жизни, дикая природа, в которой выросли и жили мои давние предки, оказывалась стихией враждебной, и приходилось быть все время напряженно начеку. Это было мучительно, где-то даже изнуряло, и порой я чувствовал, что невыносимым становится тупое раздражение, охватывающее меня при столкновении со всей этой физически сопротивляющейся мне и моему образу жизни природой. Неполных три года предстоящей мне тут жизни в качестве молодого специалиста пугали меня и делали мое существование еще более неуютным. Я скучал по видеозалам, по веселым, остроумным сборищам на квартирах друзей, даже по самым простым и незатейливым городским радостям: чашечке кофе в уютном полутемном зале, по вечно набитым троллейбусам, в которых можно было пробить самый обыкновенный бумажный талон и за десять минут доехать куда тебе нужно.
Во всей этой неустроенности была маленькая отдушина, которая как-то поддерживала мои силы к жизни: молодая стройная доярочка с теплым домом, с теплым чаем и теплой постелью, с милым лопотанием о совершенно простеньких вещах, с нежной телевизионной любовью к душевным песням Аллы Пугачевой и столь же категоричной нелюбовью к экстравагантному в своих нарядах и сценическом поведении Валерию Леонтьеву. Я шел к ней, потому что она ждала меня в любое время дня и ночи и была счастлива тем, что я бывал у нее и уделял ей свое благосклонное внимание, не увлекаясь другими.
Предаваясь невеселым мыслям, но стараясь сохранить терпеливое хладнокровие, я долго, как чокнутый, прыгал с кочки на кочку, пока, наконец, тропинка не вышла на сухое. Впереди забрезжил просвет и показались в прогалину какие-то постройки выше по холму.
Но, увы, не на дорогу я выбрался, а вывела меня тропинка к каменной ограде с ведущей в чей-то огород деревянной калиткой, отмытой дождями до серого цвета древесины. Пришлось мне продолжить свой путь по чужой, запретной территории, по дорожке, поднимающейся между старых яблонь, выглядывая, не выскочит ли сорвавшийся с цепи озверевший кобель из-за стога сена, стоящего на голой земле. Но все было тихо; увлеченно хрумкала сухой травой и наполовину гнилыми палыми яблоками привязанная веревкой к стволу дерева бородатая белая коза.
Однако закон территории дал о себе знать. Послышался шорох, и, обернувшись, я увидел сзади, совсем близко, заросшего многодневной щетиной амбала, с решительным видом держащего в руках толстый кол. Наверное, он шел следом за мной. Шутить этот детина, насколько можно было судить, не собирался, и я сделал самое естественное, что было возможно в такой ситуации: отступил задом до поленницы кольев и вооружился не хуже, чем мой противник. Настороженные, переступая по невидимым дугам, как два бойцовских петуха и изредка ухая кольями друг о друга, мы выбрались во двор беленой каменной усадьбы.
Здесь агрессивность моего попутчика несколько убавилась, он впервые открыл рот и угрюмо пробурчал:
- Иди отсюда! Ходит тут…
Я ничего не имел против такого предложения и принял его без обиды и даже с облегчением.
В этот момент на приступки дома вышла немолодая дородная баба в темном переднике и пятнистом белом платке, повязанном на голову, уперла в бок кулак и строгим голосом прикрикнула на амбала:
- Это ты че же, скаженый, делаешь?
- А че, а че?.. - сказал мой противник, успокаиваясь. - Ходит тут по вашему огороду. Откуда я знаю, кто такой?
- И очень плохо, что не знаешь, - сказала баба, на глазах добрея и даже с какой-то нежностью глядя на меня. - Это жених нашей Машеньки. Городской!
Я смутился: сказанное женщиной имело намек на явно большее в моих отношениях с местной красоткой, чем просто развлекательное времяпрепровождение, а амбал на это сказал:
- От то дело! Она каждый месяц будет заводить себе новых женихов, а я их знай…
При этих словах я покраснел от неудовольствия и унижения, а баба сердито посмотрела на него и сказала:
- Никакого ума, господи! Попридержи свой язык говнистый. Надо же понимать, что можно говорить, а о чем и промолчать нужно.
- Вы не слушайте его, родной, - обратилась она ко мне. - Болтает бог знает что. Машенька у нас невеста видная: красавица, умница, и читает много. Только вот с женихами ей все не везет. Вот хоть племянника моего возьмите: какая он ей пара? А вы образованный, умный. Женились бы на ней, остались бы у нас жить. У нее хата своя, руки золотые…  Опять же польза бы селу была. А?
Я с натугой кивал ей, утешить ее мне было совершенно нечем, и я только слабо улыбался, и, думаю, улыбка моя получалась очень жалкой.
Амбал воспользовался заминкой и, отбивая приставшую к кирзовым сапогам грязь, взошел на крыльцо, объясняясь:
- А я к вам, тетя. Чайку попить, на племяша взглянуть: как он там, растет?
- Да чего ж ему не расти-то, - сказала женщина, как-то внезапно опечалившись. - Чай родился, чай кушает, чего не расти? Только вот балованный стал сильно. Да худой очень и болеет много. А так растет, куда ему деваться? Ах, горе-то, горе…
Она посмотрела вдаль, куда-то мимо меня, занятая какой-то своей, невеселой мыслью, потом встрепенулась, и не очень уверенно предложила мне:
- Заходите, заходите и вы, не стесняйтесь. Чаю попьем, познакомимся ближе. С нашим дурнем помиритесь. В доме-то у нас не очень прибрано, не очень ладно-то, ну да ничего, заходите, заходите в гости.
Она проговорила это, избегая моего взгляда и так нерешительно, что не оставалось сомнения в необходимости отказаться от такого предложения. Я, было, намерился поблагодарить хозяйку за радушие и продолжить свой путь, но тут произошло нечто, заставившее меня задержаться.
В дверь послышался негромкий звук чего-то падающего, чего-то твердого, завернутого в мягкое, как будто мешок дров упал откуда-то с тахты на деревянный пол.
Женщина всполошилась и бросилась в дом, на ходу проговаривая:
- Никак с кровати упала? Ах, господи! Наказание мое!
Я тоже, встревоженный, последовал за ней и, войдя в комнату, увидел очень невеселую картину. В плохо прибранном и плохо освещенном помещении, рядом с кроватью, застеленной мятым засаленным одеялом, кто-то вяло шевелился на полу, шумно дыша и временами издавая совершенно нечленораздельные звуки. В комнате стоял тяжелый дух непроветриваемого помещения, в котором к тому же редко убирают.
- Опять загуляла невестушка! - ехидно сказал амбал, включая свет.
Комната неярко осветилась. То, что лежало на полу, было женщиной, одетой в несвежую кофту и задравшуюся с одной стороны неаккуратно заплатанную юбку. Опухшее лицо ее сильно старило, и казалась она почти ровесницей хозяйки дома, хотя на самом деле ей было, наверное, немногим более тридцати лет. Она лежала на боку, подтянув ноги и прижав руки к груди, и, несмотря на свой отталкивающий вид, внушала какое-то чувство жалости своей беспомощностью и беззащитностью. Глаза ее были закрыты, она с шумом втягивала и выдувала из себя воздух, раздувая при этом щеки и выпячивая губы. Волосы ее, рыжие, неестественно кучерявые, как букли, спутанными, слипшимися прядями обрамляли лицо, падая на глаза. Женщина все время легонько подергивала руками и ногами, и это придавало ей странноватый вид то ли заводной куклы, совершающей последние движения перед тем, как остановиться, то ли какого-то аляповатого робота, в механизме которого что-то серьезно сломалось.
Из соседней комнаты бесшумно возник голопузый мальчик лет пяти. Не было никакого сомнения в том, что он приходится сыном лежащей: его голова представляла собой оранжевый букет давно не стриженых пружинок-антенн, маленькую копию маминой головы. Однако этим все сходство и ограничивалось, потому что лицо ребенка являло собой завершенную картину врожденного слабоумия: низкий лобик, слегка навыкате глаза, придавленный нос и, наверное, никогда не закрывающийся рот с мясистыми губами. Он широко улыбнулся мне, показав кривые недоразвитые зубы, и после, в продолжение всего времени, пока я здесь пребывал, продолжал то и дело расплываться в улыбке, каждый раз надолго остающейся пульсировать на лице. Это был, наверное, единственный счастливый человек в доме.
Охая и причитая, хозяйка нагнулась над невесткой, проверила, целы ли руки-ноги, и стала поднимать, схватив ее под мышки. Я поспешил на помощь, удивляясь той легкости, с какой это делается, но, приподняв женщину на руках, почувствовал сам, насколько легко, почти невесомо ее худенькое тело, как будто вознамерившееся вскоре, истаяв совсем, отпустить душу на волю, чтобы не мучилась, чтобы не страдала.
Пока я укладывал пьяную на кровать, амбал философствовал, стоя посреди комнаты:
- Ни стыда ни совести нету у кого-то! Я вон, уж на что, вроде бы, мужик, а не позволяю же ж себе так напиваться. Вы, тетя, вот что: посветите-ка ей аппаратом, пусть она на своем телевизоре увидит, что от нее осталось! С гулькин нос - вот что. Всю себя на грязищу перевела!
Было странно, что лежащая услышала сказанное. Неожиданно она приоткрыла глаза и почти трезвым взглядом посмотрела на меня.
- Не надо… - сказала она шепотом. - Пожалуйста, не надо…
Хозяйка, бережно прикрывая ее плечи тонким одеялом, неодобрительно посмотрела на амбала.
- Да и аппарата-то нет, - сказала она, как бы отвечая ему и одновременно стараясь успокоить невестку. - Алешка вон раскрутил его весь, а части порастерял. Мы его и выбросили.
- У-у, шкодник, - сказала она незло, - улыбаешься вот, а сам ведь знаешь, что так нельзя делать! Иди, принеси штанишки, я тебе одену. Куда ты их опять задевал? Вон дядя пришел. Тебе не стыдно голому ходить? Ай-ай!
Пока улыбающийся мальчик бегал в другую комнату за своей одеждой, хозяйка успела сдвинуть на светящиеся кольца приземистой печки чайник, начавший сразу же с готовностью громко шипеть, и услала нас с амбалом мыть руки.
В полутемной прихожей амбал сливал мне на руки над звонким оцинкованным тазиком холодную воду из ковшика и с поучительной обстоятельностью делился своими жизненными наблюдениями.
Я незаметно взглянул на часы, досадуя на совершенно бесплодно уходящее время и желая единственно того, чтобы весь этот церемониал чайного знакомства не очень затянулся.
Надо отдать должное: хозяйка оказалась расторопной и, когда мы вошли обратно в комнату, на столе, извергая столбики суетливого пара, уже стояли наполненные чаем чашки, лежало на тарелочке двумя стопками магазинное печенье из пачек, а сама хозяйка, орудуя маленькой кочережкой, выбрасывала обертку в огонь.
Беседа, начавшаяся за этим, оказалась не особо обременительной и представляла собой почти чистый монолог, в котором хозяйка рассказывала о своем житье-бытье, а я время от времени оживлял его разными по интонации междометиями в виде мычания, так как занят был заботами о том, как бы поскорее выхлебать предложенный мне напиток и удалиться по своим делам.
«Да, эти люди, вмурованные в глушь своих затерянных хуторов, в застоялые контуры собственных домов, конечно, испытывают острую нужду высказать кому бы то ни было свои думы, долгие и тяжелые, как время, едва ворочающееся в этих забытых богом местах, - думал я. - Но за что это мне? Я человек из другого мира, из совершенно иной жизни. Зачем я должен слушать их рассказы, если я не собираюсь иметь с этими людьми ничего общего? Через три года я уеду и забуду, как страшный сон, все мытарства, что выпали мне на долю в этом проклятом месте».
По мере того, как монотонно продолжал разворачиваться рассказ хозяйки, мне начинало казаться, что не только эта женщина, ее простоватый племянник, невестка-алкоголичка и слабоумный внук жалуются мне на невыносимость своего существования; сама комната с низкими глубокими окнами, обшарпанными деревянными дверями, предметы, находящиеся в ней, говорили своими неслышными, но явственно ощутимыми голосами: «Нам тяжело! Мы задыхаемся!»
Рядом со столом стоял старинный комод. Безжизненные запыленные венчики капроновых цветов, вросших стеблями в стеклянную, грубо граненую под хрусталь вазу, за многие годы неподвижного стояния поблекли и посерели и вызывали совершенно безрадостные ассоциации с отжившими свой век шелестящими на кладбищенской свалке похоронными венками. Завершенная мертвость цветов гармонировала с гибелью самого времени в этом замкнутом пространстве. Я почти физически чувствовал, как неотвратимо и пружинисто, с едва слышимым пощелкиванием, скручивается, отставая от основы, черный лак на облупленных боках ветхой мебели.
Пьяная громко засопела во сне, это вывело меня из погруженности в назойливую сюрреалистичность действительности.
«Предназначение женщины, - подумал я, разжевывая отдающее плесенью, крошкое печенье, - оберегать уют и благополучие семьи. И там, где женщина утрачивает эту способность, мы неизбежно наблюдаем признаки распада, как в данном, вполне конкретном и показательном случае…»
Внезапно в зале что-то засипело, захрипело, медленно, протяжно, и вдруг, как будто колокол на высоченной колокольне, отмечая утро церковного празднества, ударили настенные часы.
Время не стояло в этих стенах, оно шло, гулко, монотонно, выстанывая вехи своего тягучего, развалистого хода.
Картину убогого быта хозяев довершал импровизированный вернисаж над обеденным столом, за которым мы сидели. Наверное, не имея понятия о существовании на свете фотообоев, позволяющих развернуть пространство комнаты и впустить в нее вместе с видом горного озера, окаймленного малахитовой зеленью, щебет лесных птиц и шум водопада, они смоделировали в меру эстетического развития свое понимание красоты и занимательности. Стена почти до самого потолка была оклеена фотографиями и картинками из журналов и газет. Крупные и мелкие портреты руководителей страны, мировых деятелей чередовались с остановленными мгновениями трудовых будней и праздников, с индустриальными пейзажами и батальными сценами.
Вполуха слушая хозяйку, подлившую мне еще «горяченького» чаю, я разглядывал один за другим портреты нашего времени.
Лежащая на кровати, не просыпаясь, тяжело вздохнула.
«Смешно! - подумал я. - Нет, постой-ка! Пожалуй, это не смешно, а интересно и диковато!»
Почти на самой периферии был приклеен невзрачный продолговатый прямоугольник белесой бумаги. Когда я вгляделся в него, мне показалось, что это одна из тех стереокартинок на обороте календариков, которые обычно в обилии лежат на витринах киосков. Но что же это за странное изображение на нем: не кадрик из мультфильма, не простенький пейзаж?
Картина была затянута неровной пеленой перламутровой мути, как будто полупрозрачные облака частично заслоняли от глаз то, что было изображено. На фоне звездного неба летел какой-то светлый предмет, отдаленно напоминающий подводную лодку. Внутри корабля виднелись переборки, маленькие человечки в разнообразных позах панического беспорядка застыли по каютам.
И вдруг меня пробил озноб. То, что я поначалу принял за курьезную игру моего воображения, теперь не вызывало никаких сомнений: передняя кромка овала звездолета представляла собой не что иное, как нежнейший женский профиль, удивительно знакомый. И вдоль корпуса лодки турбулентными спиральными завихрениями тянулись рыжеватые струи, как неестественные длинные букли…
Чертовщина! Это была она!
Стараясь уйти от наваждения, я с натугой вытянул свой взгляд из вязкого пространства картины. Я посмотрел ошарашенно на тихо сопящую в забытьи на кровати женщину, затем на хозяйку дома и ее племянника, так что она удивленно замолчала.
- Что это за картина у вас тут приклеена? - спросил я. - Очень странная! Невероятно: как вам это удалось?
- А ну, а ну! - сказала хозяйка, взяв с комода очки и надевая их. - Которая? Вот эта? Я и не разгляжу-то ее хорошенько. Очки надо менять, да ведь это только сказать просто. Это дед наш, царствие ему небесное, когда еще живой был, лепил все кряду. Видать, из газеты какой-нибудь картинка.
Амбал тоже всмотрелся в вырезку.
- Не-е, тетя! - сказал он. - Это из невесткиной книги рисунок. Вон смотрите, там еще чего-то и написано.
Я пригляделся внимательнее. В самом деле, в нижнем углу листика стояло трехзначное число, как бы действительно номер страницы в книге. А под рисунком мелкими буквами была надпись: «Стараясь спасти экипаж от гибели, она приняла форму обтекаемого корабля».
Стараясь спасти от гибели…
- А что это за книга такая? - не имея сил скрыть волнение, спросил я. - Где она?
- Да я уж и не знаю точно, сынок, - сказала хозяйка. - Вправду была у нее какая-то книжка, а куда она девалась, леший ее знает… Ты вот, как будешь уходить, у сына спроси, он во дворе уголь таскает. Он должен знать.
Наскоро поблагодарив за угощение и распрощавшись с гостеприимной хозяйкой, я вышел из дома. На улице было зябко. Подтаявшая льдинка хрустальной луны выплывала на востоке.
Сын хозяйки был на улице, за забором. Неприятно громыхая лопатой, он сгребал с черного, будто выжженного на сухой осенней траве, большого круга остатки угля. Лицо и руки его были черны от угольной пыли, так же черно было нутро двух покореженных ведер с приделанными проволочными ручками, наполовину заполненных углем.
Увидев меня, он еле заметно кивнул и медленно разогнулся.
- Слушай, - сказал я, пытаясь разглядеть в его лице признаки оживления и желания поговорить, но кроме усталости ничего не увидел. - Там у вас на стене очень странная картинка. На ней вроде бы твоя жена, но, понимаешь, в совершенно каком-то фантастическом виде. Что это за книжка у нее была?
- А, ты об этом, - сказал он тяжело и без интереса посмотрел на меня. - А ты не слышал об этой истории? Это ее книга. Она ее сама писала. Очень мучительно писала, сильно переживала, плакала. Потом сама печатала ее на своей машине. Потом ее многие прочитали, растрепали: у нас на хуторе про космос читать любят. А потом она запила… Я книгу отдал соседу, он еще кому-то, так и затерялась она, не вернулась…
Он отвернулся и стал молча накладывать уголь в ведра. Он мне все объяснил. И больше нам не о чем было с ним разговаривать.
Я вышел на дорогу и не спеша пошел туда, где меня уже заждались. Было холодно и пустынно. Я поднял воротник и шел, сопротивляясь упругому, дикому ветру, продувающему насквозь беззащитные улицы хутора, начинающиеся в поле и кончающиеся полем.
Я смотрел на разгорающийся глубинным красным светом слегка раскосый лик луны, равнодушно глядящий сквозь меня, в пустоту, в даль, и думал с мучительной тоской о том, что никогда мне не суждено пролистать эту странную космическую книгу и узнать, что за письмена украшают ее первую, гербовую, страницу, и какие иероглифы таятся на ее последних, черных, сырых страницах.
Но было другое, не менее странное ощущение, которое вначале существовало параллельно, а затем, очень скоро, полностью вытеснило то, первое, и надолго осталось во мне, побуждая к тревоге и раздумью.
Да, мне была недоступна эта книга, но я знал теперь наверняка то, что поначалу мне представлялось в виде едва проступающего предчувствия смутной опасности: я сам могу повторить весь этот путь, почти от самого начала до самого конца. И все мы, каждый из нас, может пройти его, потому что мир устроен достаточно хрупко для того, чтобы обратная дорога на его просторах могла оставаться при любой степени душевной лени и слепоты нашей уделом только лишь случайных незадачливых одиночек.




Последнее посещение

Нельзя сказать, что он был стар. Он прожил едва ли половину обычной человеческой жизни. Хотя, что считать обычной человеческой жизнью? Мне очень трудно ответить на этот вопрос, как и на большинство других вопросов, как и большинству живущих здесь: мы ведь душевнобольные. Как пошутил один наш местный философ в минуту просветления: «Счастливые люди! У нас есть чему болеть…»
Но отчего у него были такие глаза? Он ведь каждую минуту смотрел на мир, будто прощался. Еще тогда, когда не было известно, что он умирает. Даже безнадежно больные, умирающие, так не смотрят. Я ведь обращал на это внимание.
Со вчерашнего дня, с того самого момента, когда вынесли его из палаты, я непрерывно думаю об этом. Сегодня я спрашивал у нашего лечащего врача, милого Артура Сергеевича, отчего у него были такие глаза, а он ответил, что мне не следует волноваться и много думать, иначе он меня опять не выпишет. Странный человек - будто я думаю оттого, что мне это доставляет особенное удовольствие! Значит, он сам что-то опять напутал в своем лечении, если мне так глубоко и тревожно стало думаться.
Но отчего же у него были такие глаза? Разве могут у человека быть такие глаза? Это что же за человек должен быть, если у него  т а к и е  глаза?
Я разволновался, и мне захотелось порисовать. Мне всегда хочется рисовать, когда нужно что-то понять такое, что словами сказать не получается. Я взял бумагу и карандаш, но, наверное, слишком волновался и сломал его кончик. А зачинить его снова у нас здесь нечем.
Ну ничего. У меня есть другая картинка, я буду ее разглядывать. Какое же все-таки проклятье лежит на птицах! В холодную осень, с насиженных гнезд, через моря и океаны лететь неведомо куда! Когда я лежу в теплой палате в два часа ночи и вдруг за окном с высоты слышу затихающие крики улетающих птиц, мне становится почти больно. С каждым годом все тяжелее слышать эти голоса. За долгое лето это забывается, и вдруг в один из дней поздней осени я снова слышу их. И опять, как впервые, мне становится зябко. Наверное, есть в мире плата за все: даже за то, что ты крылат!..
Тогда, когда я долго смотрел на него, я вдруг понял - люди те же перелетные птицы, только не все и не сразу об этом догадываются. Мне показалось, что это очень интересная мысль, и я ушел в палату и нарисовал картину про перелетных птиц.
Вот они, летят из теплых краев на север. Одни - легко и весело, другие - тяжелее и печальнее. А вот самая последняя. Она больна и уже не успевает за другими. Птицы, они ведь только с первого взгляда кажутся беззаботными и вольными. На самом деле они запрограммированы: сколько раз за жизнь в какие места прилетать и когда улетать - это все предопределено заранее. Только птицы сперва этого не знают, потому что они молоды и несмышлены. А потом они становятся мудрее и начинают догадываться, что к чему. Но мудрость - она как болезнь: чем ее больше, тем труднее с ней жить среди других птиц.
Вот она, вот она летит: последняя. Она все-все понимает! Она знает, что больше сюда уже не вернется, никогда. Никогда!
Она много раз бывала здесь, жила среди других птиц, училась мудрости жизни. А теперь уже все. Она должна в последний раз вернуться туда, где родилась, и там навсегда остаться.
Может быть, где-то за пределами досягаемого ей откроются тайники иной, неведомой жизни, но сюда она больше никогда не вернется.
И она обернулась и смотрит в последний раз на теплое море и леса, полные щебечущих птиц.
Ей и страшно улетать отсюда, потому что за многие годы она уже успела привыкнуть. А жить ей здесь с ее мудростью, ее болезнью уже никак не возможно.
Это он тогда посмотрел на небо, а там летели журавли, и я как раз нарисовал его глаза. Птица смотрит назад, а у нее - его глаза! И я тогда еще понял, что картина моя называется «Последнее посещение». А вот эта, которая летит перед ней, предпоследняя, усталая птица - это я…
Предпоследняя должна рисовать. Или писать. Или что-то строить. Потому что в последнее посещение она должна вернуться в края, где уже все построено. Потому что в последнее посещение она такая усталая, что строить ничего не может.
Он не говорил мне об этом, я сам догадался. Мысль изреченная - есть ложь. А ложь - это грех. А с грехами там, куда улетают в последний свой полет птицы, жить - невозможно. Туда попадают только самые чистые, кто избавился ото всего, что связывает человека с землей. Ведь наша земля - это и есть чистилище.
Я не вытерпел и пошел сказать об этом своему врачу. Он нехорошо посмотрел на меня, и сказал, что я опять слишком много думаю, а потом медсестра сделала мне укол.
Ничего, не в первый раз. Зато я утащил у них его историю болезни. Когда останусь один, буду делать бумажных голубей и выпускать их в окно. Сколько страниц - столько и птиц. Иногда, когда совсем хорошее настроение, мне кажется, что я бы смог летать. Жалко, решётки на окнах, и проверить это невозможно. Но я знаю, что смог бы летать. Доктор об этом не догадывается, ему еще рано об этом знать. Придет время - тоже поймет, что человек всего лишь перелетная птица и более ничего.
Но отчего же у него были такие глаза? Спросить бы у него, да ведь он не сказал ни слова на моей памяти. Он всегда молчал. А сейчас-то и подавно от него ничего не добьешься.
Лучше почитаю, пока светло. Что они о нем здесь пишут? А что они могут писать о нем? Написали: причина смерти… Разве могут понять они, что вовсе не умер он и не болел: пришло его время и он улетел… Рано стал задумываться о жизни, высказывал странные мысли об устройстве мира, много читал труды философов. Ну это мне понятно: лег спать, но успел себе записку на память оставить. Я сам так делаю, а как иначе? Уснешь после их уколов, проснешься и уже не помнишь, где читал. Приходится оставлять закладку: а то бы каждый раз нужно было читать с самого начала.
О-хо-хо! Чего только люди не понапишут… Да уж ничего не поделаешь, каждый поумнеет в свой срок. Придет время - всё поймут.
Оторву последний листок и сделаю из него птицу. Сквозь решетку, в форточку ее можно выпустить на свободу.
Красиво летит моя птица, я залюбовался ею! Листы в истории болезни большие, и я превращаю их в птиц, и они улетают, одна за другой, и на легких крыльях своих уносят годы его жизни, от конца к началу, от последнего дня ее до самого первого…
Вот, я вижу, кто-то еще стал пускать бумажных птиц. И еще кто-то. И еще. Весь наш больничный двор заполнился белыми птицами. Они летят и летят, как будто большие хлопья снега в медленном круговороте опускаются на землю, и кажется, что на дворе наступает белая зима.
Летят, летят наши птицы, похожие на нас самих, живущих здесь и уже почти забывших, на какие дела была дана нам когда-то наша странная жизнь, летят ниоткуда, летят в никуда, и, может быть, только недосягаемо далеко есть где-то миры, в которых ведают о смысле нашего существования, потому что есть своя красота в беспорядочно спускающихся с высоты нескончаемых днях нашей полубезумной жизни, торопливою рукою описанных врачами в наших историях болезни.
Меня-то выписывали отсюда время от времени, а он все последние, немые, годы своей жизни провел здесь, в этих скорбных палатах, отгороженных от мира живущих непроходимыми металлическими решетками, как отгораживают вольеры опасных животных от мира беспечно гуляющих прохожих.
Чей-то голубь с верхнего этажа влетел в мое окно. Это как письмо. Так в детстве посылают письма друзьям: голубком в окно. Как давно я не получал писем! Из какой-то старой желтой газеты лист. И много разной ерунды написано здесь. Но это, наверное, для отвода глаз, и я нашел то, что было адресовано мне. Все здесь объяснено и растолковано: обо мне, о нем, обо всех людях! Покажу статью Артуру Сергеевичу, пусть и он об этом знает. Хотя, не надо. Он все равно этого пока не поймет, просто посмеется лишний раз надо мной.
Я лучше сейчас посчитаю, в какой раз он живет на земле. Автор пишет, что сам он живет в десятый раз. Земля - это место, где обучаются высшей мудрости человеческие души. Двенадцать раз они приходят сюда, только двенадцать раз и ни разом больше. В первый раз они похожи на животных и в них еще мало человеческого. Они совершают поступки, достойные животных, и возвращаясь туда, откуда родом, расплачиваются за содеянное. С каждым новым разом они становятся мудрее, и все менее тяжкие проступки мутят прозрачную ткань их души. С каждым новым посещением земли душа человека облекается в более совершенную оболочку. Но чем менее животной становится она, тем более беззащитной оказывается перед тяготами жизни. Вернувшись на землю в последний раз, чистая душа человека уже не только никому плохого сделать - себя защитить не может. Она прошла чистилище, и нет ей больше места здесь, на земле. И никогда уже не будет…
Хорошо, что у меня сохранилась первая страница его истории болезни. Я взял и посчитал, как было написано. И получилось у меня - двенадцать. Да, двенадцать… Пугающая цифра. Он знал, что больше никогда сюда не вернется.
А у Артура Сергеевича вышло - девять. Немало. Наверное, скоро уже начнет понимать нас. Да и не удивительно. Если мы здесь, если мы вместе, значит, мы достаточно близки друг другу. Животные там, на свободе. А мы уже почти птицы. Мне страшно считать свою цифру, но я и без счета знаю, что у меня получится - одиннадцать.
Еще одна жизнь есть у меня на Земле, которую я успел полюбить. Всего одна жизнь: самая святая, самая беззащитная, самая горькая, самая последняя…
Я еще вернусь сюда, я еще увижу мою землю, лишь однажды, перед тем, как покинуть ее навсегда.
И уже мои глаза будут глазами умирающей птицы, которая знает, что возвратиться обратно ей уже не суждено.
Если когда-нибудь в нашей больнице забудут запереть окно, я поднимусь на подоконник и шагну с него вниз. Может быть, я уже смогу лететь, потому что тела во мне и сейчас осталось всего почти что с душу.
А если не получится, что ж. У меня есть еще одна жизнь, в исходе которой я уже наверняка сумею взлететь, как взлетают в бездонное небо голуби, легко оттолкнувшись лапками от карниза на краешке крыши дома наших страданий. В безмерное небо с сумеречной земли наших страданий, где по неведомому нам умыслу в тяжких муках и унижениях дикие пресмыкающиеся животные обращаются в белоснежных крылатых птиц, равных мудростью тому, кто замыслил этот непостижимый для человеческого разума мир.




Зеркальная комната для ослепленного

Мужчина опрокинул очередную стопку и тяжелыми глазами посмотрел вокруг. На подмостках какие-то смазливые ублюдки, казалось, норовили растерзать инструменты, выдавливая из собственных глоток нечто ритмичное и надрывное. Певичка была одета в мини, представляющее собой, скорее, неглиже, чем юбку, и при каждом взгляде на ее слащаво-красивые ноги и обтянутый упругий бюст к горлу его подкатывала тошнота.
Мимикрия этих животных достигала такого высокого совершенства, что прежде ему пришлось растерзать собственное сердце и навсегда лишиться душевного здоровья, пока он не убедился в реальности вакуума, простирающегося за слепящей фольгой эфемерных декораций.
Он проливал в себя водку, стопку за стопкой, но ненависть не пьянела, потому что смотрели глаза, улавливал звуки слух, болезненная страсть сбрасывала осколки информации в воронку сепаратора гармонии, и жирная, черная НЕНАВИСТЬ растекалась по коре мозга, едва начинала натягиваться на мир приторная маска позитива.
Ленивая официантка в белом одеянии снегурочки и с изворотливой душой твари, играя задом, проплыла мимо, и он схватил ее за подол и грубо повернул к себе.
- Водки принеси, - сказал он. - И сигарет. Давай, тащи!
- Мужчина, не распускайте руки! - хорошо поставленным голосом прикрикнула она. - Вы не дома с женой! Расплачивайтесь и уходите!
- Пошла вон! - сказал он. - Я тебе плачу, и ты мне подносишь! Пошла вон!
- Ты уже и так пьян. Плати и вали отсюда. Я сейчас скажу ребятам, и они вышвырнут тебя!
Он зло посмотрел на нее трезвыми глазами и выложил на стол деньги.
-Пошла вон! - сказал он.
Она наткнулась на его взгляд, ни слова не сказала, взяла деньги не считая и ушла.
Нетерпеливо ожидая заказа, он раздраженно рассматривал предметы, не обнаруживая ничего, на чем бы можно было остановить взгляд. В глаза назойливо лезла белая операционная скатерть, на которой в мертвых хрустальных узорах стояли лишенные жизни цветы. Не было здесь ни грана гармонии, потому что бездна вакуума лежала там, за этими мертвыми плоскими линиями. И он видел этот вакуум.
Кто-то подошел и тихо подсел за его столик.
- Тебе чего? - сказал он.
- У вас вышло какое-то недоразумение с нашей работницей?
- Послушай, - сказал он. - Я ненавижу всех. И ресторанная шлюха не является исключением из этого правила. В остальном - ничего не произошло.
- За что же это вы так, всех сразу-то? - осторожно сказал тихий человек.
- А это за то, что мои воспитатели наделили меня совестью, - сказал он, напирая на последнее слово. - И моя совесть устраивает суд над вашей бессовестностью.
- Это отчасти интересно, - сказал тихий человек. - Что же это за невиданный такой зверь - ваша совесть?
- А совесть моя - это нравственный закон внутри меня, - сказал он. - И она в выборе умереть или переступить моральные запреты заставляет меня предпочесть смерть.
- Неудобный какой-то закон, - сказал тихий человек. - По нему выходит, что человеку нужно только умирать, а не жить!
- А такого вопроса не существует: хорош он или плох. Это единственный закон, наличие которого отличает человека от животного, - сказал он и усмехнулся одними губами, оскалившись.
Подошла официантка и небрежно поставила на стол графинчик с водкой.
- На, подавись! - сказала она.
- Пошла вон! - сказал он.
- Допивайте и уходите. Не напрашивайтесь на скандал, - сказал тихий человек.
- Человек, обременивший себя совестью, лишает себя автоматически всех прав на этом свете, в том числе и права избегать скандалов, - сказал он твердо. - Но за это природа возвращает ему одно великое право, которого лишить его не может уже никто. Это право ненавидеть каждого, кто позволяет себе переступать законы совести, по которым живет он сам. Моя ненависть не принадлежит мне или кому другому, поэтому над ней нельзя надругаться, даже уничтожив меня самого, как это удается сделать со всем прочим. Этим я силен, и вам некуда деться, кроме как считаться со мной!
- Ведите себя пристойно, - сказал тихий человек, полуулыбнулся, кивнул ему и незаметно ушел.
Лицо одеревенело от выпитого, в ушах стоял трезвон, но ненависть оставалась трезвой в голове, как будто она принадлежала и в самом деле не его телу, а жила самостоятельной, независимой жизнью.
Он поднялся и напролом, не обращая внимания на падающие стулья, пошел к двери. Задевая створки, он преодолел несколько дверей. Потом он с трудом дождался, пока лифт остановится, и выбрался на свободу впереди своих попутчиков. Он шел, ничего не видя вокруг, и под одной из комнат споткнулся о спящую собаку. Он сделал несколько неверных шагов, остановился, вернулся и присел на корточки.
- Пойми ты! - сказал он полусонному животному. - Я очень много влюблялся… Я эстет, ты, тварь, понимаешь это?! За что мне такое наказание, не знаю!.. Ты думаешь, я мизантроп и черствая сволочь, да? Я влюблялся, влюблялся без конца, в глаза, в губы, в руки. Я погибал от звучания любимого голоса. Меня сводил с ума знакомый запах духов… Понимаешь ты, что нет ни одного человека… Ах, - он сквозь зубы засмеялся, - как красивы фантики!.. Как душа моя болит, когда я думаю об этом… Господи, если бы хоть кто-то… Хотя бы кто-то один из этих тварей, хоть единственный… Я бы поверил от всего сердца. Но нет же, нет! Бедная моя розовая юность… Как я верил во все красивое, как я боготворил красоту! Как я погибал, не понимая, почему красота отдаляется от меня, блекнет по мере того, как я карабкаюсь, ползу к ней, бередя свою душу до крови. Что это было? Господи!.. Зачем это было?! Сколько невидимых могил в моей душе!.. Наступал миг, и красота рассыпалась, как карточный домик, а за ней проступала пустота. И за фасадом доброты проступала пустота. И то, что казалось любовью, выбрасывало однажды, рано или поздно, ядовитый побег ненависти… И дерево любви переставало благоухать, потому что его крону отравлял яд зловещего побега… Я ведь мог, я учился понимать, оправдывать, прощать. Я, как слабый человек, как милосердный человек, желал прощать, оправдывать, понимать…  Но совесть моя, как бесстрастный часовой, не умела забывать и подлость звала подлостью, предательство - предательством, ненависть - ненавистью… И наступил день, когда я научился видеть каждого насквозь. У каждого есть фасад, он создан для того, чтобы обманывать. Это ложь… Все ложь!.. И как только ты показываешь человеку, что знаешь о том, что лежит за этим фасадом, он звереет. Он понимает, что развенчан, что ему не скрыть грязь, клокочущую в потемках его души. И он становится зверем!.. Я вижу, вижу подлость, я вижу место срыва тонкой фольги культуры в бездну животного мрака. И я честный человек: я не могу делать вид, будто этого не знаю!.. Я научился видеть уже за много ходов до развязки, с первых слов, с первых жестов, где в человеке находится эта граница. Красота - это вместилище порока, и доброта - вместилище порока… Тонкий слой маски, совершенной, изысканно красивой маски, скрывал от меня в юности бездну мрака и казался единственной сутью вещей… Моя планка погубила меня. Мне ее поставили слишком высоко… Слишком высоко… Я так люблю красоту, я так боготворю человечность, я так мечтаю о любви, что, узнав о том, что это всего лишь маски человеческого бытия, я ужаснулся… И с тем ужасом, который охватил меня, жить долго, наверное, было невозможно… Я помешался, я сошел с ума, я попал в больницу. Меня лечили; но от этого вылечить невозможно. С  э т и м  ничего уже не сделаешь. Это знание остается с человеком навсегда… Я сам потом выкарабкался из ужаса, и знаешь как? Сознание мое, спасаясь от гибели, отыскало-таки себе точку опоры в этом мире. И опора эта - ненависть. Я  в о з н е н а в и д е л  людей… Чем выше поднимается человек на вершины человечности, тем сильнее он вынужден ненавидеть всех, потому что его не может удовлетворить даже его собственная, многократно превосходящая чужие, высота… Моя планка погубила меня, потому что мне ее подняли выше, значительно выше, чем у тех, кто меня окружает… И теперь я умираю, смотри, потому что я остался один на вершине своей совести. Я спиваюсь, потому что мне страшно жить в мире людей, которых я ненавижу. Мне страшно оттого, что они такие, какими я не имею сил их любить, и я боюсь их, потому что они чувствуют мою ненависть. Догадываясь, что я знаю о них больше, чем им бы этого хотелось, эти твари снимают маски, и я купаюсь в грязи их ненависти непрерывно.
Он с презрением выцедил сквозь зубы плевок в угол коридора и, шатаясь, пошел к себе.
- Ненавижу! – сказал он, открывая ногой дверь своего номера. - Ненавижу всех! Ненавижу!
Он с силой выкрутил ключ, хрустнув замком. Он мог позволить себе сделать короткую передышку, отгородившись от ненавистной действительности. Он рванул рубашку и в момент, когда она закрыла ему глаза, увидел в сумраке комнаты, как едва заметная тень метнулась у стены.
- Кто здесь! - сказал он резко, сквозь зубы.
Никто не отозвался на его голос. Он слепо вытянул руки вперед, и внезапно его ладони уперлись в холодную поверхность зеркала.
- Твари! - сказал он и тяжело загнал кулак в рухнувшую поверхность.
Рука пробила зеркало и проникла куда-то за стекло. Онемевшая кисть не ощутила боли, только он почувствовал, как потекла к локтю кровь.
- Твари! - повторил он.
Он грузно опустился на кровать лицом вниз, не разжимая кулаков. Он пролежал какое-то время без движений, и вдруг понял, что в постели что-то есть. Что-то постороннее помещалось рядом с ним, занимая половину предназначенного ему пространства. Он протянул руку и нащупал лежащий предмет. Это был человек. Похоже, что женщина.
- Что ты здесь делаешь? - сказал он, сдирая с нее одеяло.
Женщина что-то ответила и прижалась к нему спросонок, обнимая.
- Молчи, - сказал он и зажал ей ладонью рот.
Сквозь пелену хмеля он почувствовал, как его потянуло в бездну первобытной страсти, и то, что пребывало здесь до его прихода мертвым фрагментом действительности, вдруг обнаружило способность обтекать, принимая нужную ему форму. Теряя связь с реальностью, бездумно и безвольно, он отдался этой тяге, не постигая разумом, что принесло ему легкость и наслаждение, но почувствовал, как ослаб сжимающий душу обруч; и в полубессознательном состоянии он отбросил его прочь.
Забытье длилось неопределенно долго.
Потом к нему медленно стало возвращаться сознание. Онемевшие руки продолжали обнимать чужое тело, быстро теряя цепкость хватки. Он механически провел пальцами по лицу женщины, но бесчувственные пальцы не дали ему никакой информации, кроме того, что это было чье-то лицо.
- Уходи! – сказала женщина, едва он подал признаки жизни. Искаженное гулом в голове, он едва разобрал слово.
- Молчи! – сказал он жестко, зажимая ей рот. Она стала вырываться и мычать. – Я ненавижу всех! Я ненавижу женщин, ты понимаешь это?! Я считаю преступлением делиться собственной плотью с тем, что я ненавижу, только потому, что биология этого предназначена принимать ее у меня…
- А я ненавижу мужчин!.. - закричала женщина, на мгновенье вырвавшись из его жестоких рук.
Он схватил ее за подбородок и сгреб, сминая в кулаке, ее лицо.
- Заткнись! - закричал он. - Я слышал слишком много слов за жизнь и знаю, что за каждым из них стоит. Еще одно слово - и я возненавижу тебя. И тогда я тебя убью!
Она с силой оттолкнула и сбросила его на пол.
- Убирайся! - закричала она. - Я не хочу знать твоих гнусных мыслей! Я ненавижу тебя за то, что ты не ушел молча, сделав свое дело. Я не желаю знать о тебе ничего.
Он поднялся и сказал:
- Я ухожу. Но ты должна родить ребенка. Ты родишь мне ребенка.
- Я сделаю все, чтобы сохранить его, - сказала она. - Если бы я не забыла закрыть дверь, у меня бы не было и этого единственного шанса.
- Я пьян и не чувствую ничего. Ты тоже пьяна?
- Я напилась до бесчувствия, - сказала она.
- Я благодарен тебе за это!
- Я бесконечно благодарна тебе! Уходи!
- Береги нашего ребенка…
- Я сделаю все, что в моих силах. Уходи, ради бога! Скоро рассветет, и мы можем увидеть друг друга.
- Прощай. Я люблю тебя!
- Я тебя тоже. Прощай… Я соберусь и на рассвете уеду отсюда навсегда…
- Будь счастлива…
Он вышел из ее комнаты, и силы вдруг покинули его. Ненавистный мир крутился в его глазах, как безумный.
Казалось, что-то теплое и доброе отдалялось от него, там, за спиной, и он не обернулся, чтобы не обнаружить ошибки.
Он спустился на лифте до первого этажа, затем поднялся к себе.
Он добрел до своей комнаты, упал на кровать и оцепенел, уснул внезапно и глубоко, рывком выбравшись из мира, растерзавшего его измученное сердце и его неподатливую совесть. Он отдался в мягкие руки сна, и там до утра воображение его лепило ту женщину, которую может нарисовать только человеческое воображение, именно ту единственную, завершенную в своей идеальности до последней черточки.
А наутро, вынужденный возвратиться к действительности, он ничего уже, совершенно ничего, не мог вспомнить. Только чуть больше обычного владела им знакомая утренняя дурнота. Сначала он не мог понять, почему, а потом увидел, что весь в крови.




Эра Всеобщей Справедливости
       (Киносценарий)

Больничный коридор. По нему быстро идут врач и фельдшер.
Ф е л ь д ш е р : Достаточно типичный случай острого психоза. Считает себя Великим императором Рима Гаем Юлием Цезарем.
В р а ч (разводит руками): Законопослушному гражданину не приличествует обладать достоинствами, коими не наделен Цезарь. Какие времена - такие нравы, дружище…
Врач и фельдшер входят в приемный покой. Здесь,удерживаемый двумя накачанными санитарами, с выкрученными за спину руками, стоит набычившийся больной. На его лице сардоническая улыбка.
В р а ч (оценивающе смеряет взглядом больного): Ну, милый мой, рассказывайте, что с вами случилось.
Б о л ь н о й (суровея): Встаньте по стойке смирно, милостивый государь! С вами разговаривает Великий Император Франции наполеон Бонапарт, с точностью до миллиметра, всемирная история, Банк Империал!
В р а ч : Хорошо, хорошо! Не волнуйтесь. Я уже стою по стойке смирно. Разрешите обратиться, мосье Буонапарте…
Б о л ь н о й (кокетливо): Не мешало бы прежде поцеловать ручку государыне-императрице, холоп! (Смотрит ласково на одного из санитаров.) Звезду - Суворову Александру Васильевичу, я сказал! Екатерина Великая, всемирная история, Банк Империал, мать твою за ногу!
В р а ч: Хорошо, хорошо! Звезду уже несут! Вас что-то беспокоит, моя государыня?
Б о л ь н о й (гомерически хохочет): Ха-ха-ха-ха! Он спрашивает, что меня беспокоит. Хамское отродье! Я - в полном порядке. Это для вас наступает время собирать камни! Ха-ха-ха-ха! (Увлекаясь) …И поднимать тяжелые камни с земли, и говорить с ними, Тамерлан, всемирная история, Банк Империал!
Распахивается дверь и влетает медсестра.
М е д с е с т р а (плачущим голосом): Доктор, больному в шестой палате опять плохо!
В р а ч : Что такое на этот раз?
М е д с е с т р а : Он разбил окно и хотел осколками стекла перерезать вены. Мы его привязали к кровати…
В р а ч : Хорошо, хорошо, милочка! Я иду. (Обращается к фельдшеру) Оформляйте пока господина императора, а я скоро вернусь. (Уходит вместе с медсестрой).
Б о л ь н о й (кричит вслед врачу): Не вернешься ты больше сюда, роковая ошибка природы! Я заслан на вашу планету с Беты Буриданова Барана, чтобы донести до тех, кто достоин знать истину, весть о нагрянувшем царствии всеобщей справедливости! Еммануил, отец, сын и святой дух, всемирная история, Банк Империал!..

Палата психиатрической больницы. Вся палата буквально исходит отвратительным раздражающим желтым светом, от которого, кажется, никуда не спрятаться. Привязанный к массивной железной кровати простынями лежит худой рыжебородый мужчина не очень определенного возраста: от тридцати до сорока, - с тревожными глазами, отчаянно и тщетно пытающийся освободиться от пут.
В р а ч (входя): Ай-яй-яй! Что же вы от меня скрыли, что вы неважно себя чувствуете?
Б о л ь н о й (тревожно убегая глазами ото всего, что попадает в поле зрения): Мне всегда плохо, и вы это отлично знаете. Человек, переживший такое, уже никогда не приходит в себя. Таковы законы природы. И зачем же вы тогда мучаете меня? Я хочу умереть, я смертельно устал от этой адской жизни. Оставьте за человеком хотя бы право умереть тогда, когда он уже не в силах жить.
В р а ч : Ну-ну, дорогой мой, так дела не пойдут. Мы вам так просто умереть не дадим! К нам люди попадают для того, чтобы выздоравливать, а не умирать. (Начинает говорить размеренно, высокопарно). Вам надо взять себя в руки и начать жить по-новому. Вы не помните того, что было с вами в этой жизни. Прошлого нет. Ничего нет. Вы - чистый, белоснежный лист бумаги. Вам надо заново создавать себя, счастливым и радостным гражданином нашей великой страны! А мы вам в этом будем помогать. (В сторону, медсестре) Прокапайте ему флакончик простомариина. Пусть приятно погаллюцинирует. Это его успокоит.
Медсестра молча кивает, уходит.
Б о л ь н о й (нетерпеливо): Пожалуйста, освободите меня. Я вас умоляю! Вы же видите: я готов стать перед вами на колени. Мне нечем дышать! Вы отнимаете мои последние силы. Я не могу откупиться от вас; развяжите меня, и я буду целовать ваши ноги, если вам так будет угодно. Вы не понимаете, насколько безвыходно мое положение. Я не могу больше так жить! Пощадите меня. Вы лучше меня знаете, что мне уже ничего не поможет. За что же вы меня так мучаете!
С капельницей в руках (в большом флаконе сильно пенистая жидкость) входит медсестра. В привязанную руку больного она вводит иглу. Берет стул, садится рядом.
В р а ч (удовлетворенно): Ну во-от, сейчас вам станет лучше! (Уходит).
Б о л ь н о й (глядя в потолок): Господи! Боже мой! Я обращаюсь к тебе, потому что больше не к кому мне обратиться. Я никогда не верил в тебя, и сейчас не верю тоже, потому что я всегда был человеком разумным. Я понимал, что порядочному человеку не подобает сваливать на кого бы то ни было свои беды. Он обязан находить силы справляться с ними сам. Но когда кончаются человеческие силы, необходимо простить ему такую слабость, которая идет единственно от его отчаянья. Я в отчаянье, и ты видишь, что я не лгу тебе. Я не в силах больше жить, но у меня отнято даже право умереть. Подскажи, как мне быть, что мне делать в моем отчаянном положении?
Под монотонное бормотание больного медсестра засыпает. Желтый свет медленно сменяется темно-синим покоем безлунного вечера. Больной лежит неподвижно, закрыв глаза.
Внезапно разбитое окно, схваченное незатейливой сеткой металлической решетки, розовеет, и через него вся комната начинает наполняться ярким алым ослепительным светом, будто за оконным проемом разгорается шаровая молния или же немыслимых размеров всеохватное пламя. Черные тени плывут по белым стенам, отливающим кровью.
Больной открывает глаза и тревожно смотрит на разгорающийся свет.
Б о л ь н о й (как будто читает что-то невидимое): Мудрость жизни заключается в самой простой истине: каждый получает то, что он заслуживает своими делами и поступками. Грядет эра великой Справедливости, которая есть не что иное, как великое возмездие, предназначенное каждому воздать по его заслугам… (Встрепенувшись) Кровавый свет! Цвет страсти и возмездия, откуда он? Кто мне это внушил?
Г о л о с : Это я!
На стуле у окна сидит больной, которого принимали в начале фильма в больницу. Он одет в смирительную рубаху, напоминающую ночную сорочку. От него исходит ослепительное алое сияние, которым заполнена комната.
Б о л ь н о й : Кто вы? И как проникли сюда сквозь запертые двери?
П р и ш е л е ц : Я тот, кто пришел помочь тебе. Для человека истинно свободного не существует стен и запоров. Поднимись с ложа своего и подойди ко мне.
Б о л ь н о й : Простите меня, но я крепко связан и не могу даже пошевелиться.
П р и ш е л е ц : Встань и иди. Ты свободен. Каждый человек свободен в той мере, в какой он желает быть свободным.
Больной неуверенно садится в постели, оставив лежать под капельницей своего двойника, встает, идет к пришельцу.
П р и ш е л е ц : Расскажи, что тебя мучает, сын мой.
Б о л ь н о й: Разве целую жизнь расскажешь в двух словах?..
П р и ш е л е ц : Да. Ты расскажешь мне ровно столько, сколько достаточно тебе сказать, чтобы свалился с твоих плеч груз твоего горя. Остальное я пойму без слов.
Б о л ь н о й: Все, что я любил в этом мире, разрушено. Все, кто помогал мне своим существованием жить - мертвы. Произошло страшное злодеяние, которое мой разум не в силах оказался выдержать и надорвался. Все мои близкие подверглись насилию и были убиты в этом мире.
П р и ш е л е ц : Расскажи мне самое главное, что мучает тебя.
Б о л ь н о й: Слушайте. (Начинает рассказывать) У меня был отец…

Седой мужчина сидит в кресле перед старым черно-белым телевизором. Правая щека у него все время дергается.
На экране мелькают улыбающиеся лица, цветы, звучит марш «Прощание славянки»; со словами «Коммунисты, вперед! Ура-а!» - поднимаются из окопов навстречу пулям солдаты; появляются бараки концлагерей.
Г о л о с  д и к т о р а  з а  к а д р о м : Сегодня в очередной раз был осквернен памятник неизвестному солдату в мемориальном парке защитников отечества.
Надпись «Магазин». С пустой авоськой на двух костылях выходит из магазина тот самый седой мужчина, который сидит перед экраном. На стареньком пиджаке и брюках – по заплате. На груди - орденские планки. Щека дергается. Мужчина считает деньги, раздраженно засовывает их в карман. Идет на костылях мимо пивного ларька, от которого отделяется группка развязных молодых людей.
С а м ы й  н а г л ы й : Эй, дед, а ну, пойди сюда на пару слов.
М у ж ч и н а : Мне не о чем говорить с хамами.
М о л о д о й  ч е л о в е к : Товарищ коммунист, иди сюда, тебе сказали!
Молодые люди окружают мужчину. Мужчина с ненавистью смотрит на них.
М у ж ч и н а : Если бы знал, что воюю за таких ублюдков, как вы, ни одной минуты не воевал бы на этой проклятой войне! (Внезапно страшно морщится, как от сильной боли).
М о л о д о й  ч е л о в е к (развязно): Дед, если бы ты тогда не воевал, мы бы сейчас не эту гадость твою, а настоящее баварское пиво пили!
М у ж ч и н а (с отвращением): Если бы я тогда не воевал, тебя бы, щенок, вообще не было на свете. Вот об этом я, может быть, единственном жалею по-настоящему, что ради таких, как вы, я положил свое здоровье и потерял лучших друзей…
Сидящий перед экраном телевизора мужчина напрягается и вишнево краснеет, так что на лице и шее набухают вены. Он поднимает с пола тапок и кидает в телевизор. Экран гаснет. Мужчина морщится так, как морщился перед этим на экране. Потом левая половина лица расслабляется, зато стягивает судорогой правую руку и ногу. Мужчина сползает с кресла и застывает в неудобной для живого человека позе.

Та же палата в психиатрической больнице, тот же алый ослепительный свет.
Б о л ь н о й : Вот так был убит мой отец. И с тех пор я остался без отца. Это все происходит здесь, с нами, на самом деле. Эта страшная степень бесчестия и несправедливости. С этим, наверное, как-то нужно смириться, но у меня не получается. И я понимаю, что это мне не удастся никогда.
П р и ш е л е ц: Ты ошибаешься, сын мой. Никому не дано привыкнуть к тому, что противно его человеческой природе. Каждый решает сам, каким быть миру, в котором он живет. Мир всегда будет таким, каким желает его видеть человек. И в этой податливости мира человеческой воле есть спасение человека.
Б о л ь н о й  (с мукой в голосе): Оставьте! Это только слова, игра воображения, не больше. Мне хочется, чтобы был жив и счастлив мой отец. А это невозможно, потому что его убили.
П р и ш е л е ц : Я вижу, ты не доверяешь собственной душе. Но ты ведь отлично знаешь, что твоего отца не убили. Он жив и счастлив…
Б о л ь н о й (перебивая): Не утешайте меня. Я, к моему великому сожалению, трезвый человек, и ложью, даже очень святой, меня невозможно успокоить.
П р и ш е л е ц : Твой отец в полном здравии находится у себя дома. Ты в этом убедишься, как только вернешься туда.
Б о л ь н о й (не умея полностью скрыть надежду): Я не верю вам.
П р и ш е л е ц : Ты веришь мне. По той простой причине, что в правду невозможно не верить. Теперь рассказывай дальше. Что тебя мучает еще?
Б о л ь н о й (успокаиваясь): Хорошо. У меня была дочь…

Худенькая девочка лет десяти сидит, вжавшись в кресло, перед черно-белым телевизором. Под правым глазом у нее большой синяк. За экраном некто нарочито бодрый и крикливый выпаливает слова под видеоряд аляповатых детских принадлежностей.
Г о л о с  з а  э к р а н о м : Саксесс! Саксесс! Только одевая ваших детей в одежду фирмы «Всадник-саксесс» вы обеспечите им потрясающий успех в их будущей карьере. Помните, в условиях разрухи в экономике и угрозы коммуно-фашистского реваншизма только фирма «Всадник–саксесс» поможет вашим детям почувствовать себя истинными хозяевами жизни. Саксесс, только саксесс! Альтернативы продукции фирмы «Всадник-саксесс» нет. «Всадник-саксесс» - два слова, всего два слова, и вы уже владеете формулой успеха на сегодня и на все будущие времена. Эй, вы: ты, ты и ты! Какие же вы родители, если вы до сих пор не купили своим детям одежду от фирмы «Всадник – саксесс»? Я вам скажу: вы самые худшие родители в мире, вы не любите своих детей, потому что до сих пор не удосужились купить им одежду от фирмы «Всадник-саксесс», в которой ходит каждый мало-мальски уважающий себя ребенок!
На экране дети лет десяти, одетые в одежду фирмы «Всадник-саксесс» старательно бьют ногами девочку, сидящую перед телевизором. Она, сидящая в кресле, боязливо поеживается и легонько поглаживает правую щеку. Потом поднимается с места, идет к шкафу, открывает ящик, достает свадебную фотографию родителей и рвет ее на мелкие куски.
Другой, почти подобный первому, г о л о с  з а  к а д р о м  (на фоне компьютерной мультипликации): Лэнди, Лэнди! Лучше для ребенка не придумать! Только тот ребенок, который играет в компьютерные игры фирмы «Лэнди», вырастет настоящим человеком! Мамы и папы, кто еще не купил своим детям «Лэнди»? Посмотрите, немедленно посмотрите на своих детей. Кого вы хотите вырастить: полноценных, достойных людей или же умственно отсталых уродов? (Девочка боязливо подходит к зеркалу и испуганно вглядывается в свое отражение). Пока еще не поздно, пока еще не все потеряно и ваши дети не выброшены в жестокий взрослый мир конкуренции и не раздавлены им, купите им немного «Лэнди»! Только имея «Лэнди», они почувствуют себя настоящими детьми. Ваши дети никогда не будут счастливы, если вы им не купите «Ленди»!
Девочка возвращается к креслу, но не решается сесть.
Какие-то откормленные люди, с явно проступающими знаками слабоумия на лице, время от времени улыбаясь до самых ушей, с урчаньем и чавканьем пожирают шоколадные батоны, при этом кривляясь и пританцовывая.
Г о л о с  з а  к а д р о м : Мед, орехи, шоколад, печенье, нежная мякоть кокоса, жирное сгущенное молоко и ослепительный белый сахар. Все это ваше, если вы купите себе шоколад «Удав», самый лучший шоколад в мире. Все, от Памира до Альтаира, от Мадонны до Марадоны, все предпочитают шоколад «Удав»! Девочка, вцепившись в подлокотник, тяжело глотает слюни). (Купите своим детям шоколад «Удав»! Купите им его, и вы увидите, как счастливы будут ваши дети. Вы увидите, в какой прекрасной форме они будут, как они будут вас любить! Единственное, о чем они вас попросят после этого - побольше купить им шоколада «Удав», самого лучшего шоколада в мире!
Девочка выключает телевизор, уходит на кухню, гремит там невидимыми пустыми кастрюлями. После долгого затишья слышится звук падения чего-то деревянного и в проем двери падает, переворачиваясь, табуретка.

Та же палата в психиатрической больнице, тот же ослепительный алый свет.
Б о л ь н о й : Так они убили мою дочь. И с тех пор у меня уже нет дочери. Скажите, ради бога, как может нормальный человек смотреть на то, что творится вокруг нас? Они все прибрали к рукам. Они камня на камне не оставили от того великого, что много лет люди строили своей кровью и потом. Скажите, разве может нормальный человек с тысячелетней цивилизацией выдержать, когда, выкрутив ему руки, загоняют его родину в стойло дикого мира, возникшего из слияния взбунтовавшихся рабов и беглых каторжников? Они ограбили меня и убили мою дочь. А я воспитан так, что не могу грабить и убивать. Скажите, что мне делать?
П р и ш е л е ц : Я тебе скажу. Тебе ничего не надо делать. Тебе надо жить. И твоей дочери тоже нужно жить. И на вашу удачу мир устроен так справедливо, что это и есть единственное, что остается вам делать в нем: жить и быть счастливыми.
Б о л ь н о й : Да. Но моя дочь умерла.
П р и ш е л е ц : Твоя дочь жива, и ты в этом убедишься, вернувшись в свой дом. О чем ты сожалеешь? О том, что не можешь стать людоедом? Нет, ты не жалеешь об этом. Пойдем дальше. Рассказывай, что еще тебя мучает?
Б о л ь н о й : Хорошо. Я буду рассказывать дальше. У меня была жена…

Больной сидит в кресле. Открывается дверь. Медленно входит женщина. По одежде видно, что она старается выглядеть хорошо. Но одета бедно.
Ж е н щ и н а : Я так устала! Я больше не могу… (Опускается на пол). У меня кончились силы. Кажется, я умираю…
Б о л ь н о й: Я хочу, чтобы ты жила! Нам нельзя поддаваться отчаянью, иначе мы погибнем. Что они с тобой сделали?
Ж е н щ и н а : Меня выкинули на улицу. Как ненужную вещь. С тех пор, как они стали фирмой, они все превратились в мошенников. Они думают только об одном: как бы провести авантюру, выкачать побольше денег и тут же сожрать их или перевести за границу, чтобы потом невозможно было отнять. Я боролась, как могла. Никто меня не упрекнет в том, что я поступила бесчестно. Они все время хотели от меня избавиться. Я мешала им заниматься их подлыми делами. А сегодня всему пришел конец. Они накинулись на меня и совершили насилие, от которого я защитить себя была не в силах. Я всего лишь женщина, господи! Я не могу тащить на себе целый мир, которому перебили ноги и которому теперь не на что больше опираться…
Женщина уходит в ту же дверь, в которую вошла. Через короткое время слышен резкий скрип тормозов и невнятные восклицания.

Та же палата в психиатрической больнице. Тот же ослепительный свет.
Б о л ь н о й : Вот так они расправились с моей женой. И у меня больше уже нет жены. Ее убили за то, что она была честным человеком. На этой земле больше невозможно жить, потому что честных людей обрекли на смерть. И они уже почти все умерли…
П р и ш е л е ц : Успокойся. Я сообщу тебе хорошую вещь. Твоя жена не погибла. Она сейчас дома и с нетерпением ждет тебя. Каждое преступление получает то возмездие, которого оно заслуживает. Тебе не о чем горевать. Преступники получают наказание, а все твои близкие живы и здоровы. Ты ведь это знаешь и сам. Подумай, какой смысл мне тебя обманывать? Рассказывай дальше.
Б о л ь н о й : Хорошо. У меня был приятель…

Зал судебных заседаний. Амфитеатром расположены ряды сидений. Зал набит до отказа. Несколько сот человек. Какие-то небритые, злобные лица в зале, какие-то экстравагантные юные существа, в которых с трудом можно заподозрить студентов и студенток. Вавилон, столпотворение. Зрители стоят на спинках сидений, сидят друг у друга на плечах, плотно стоят в проходах. Зал гудит и оттого не разобрать, что говорит монотонным голосом судья.
В большой клетке из толстых металлических прутьев сидит человек. В какой-то неуловимый момент времени при движении камеры он оказывается как две капли воды похожим на нашего больного. На лице его - безумие и затравленность, он смотрит в пол. Вокруг клетки и в дверях - вооруженная охрана.
Судья громко стучит по трибуне, на которой спереди - герб Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.
С у д ь я : Сейчас буду выводить из зала всех. Я требую тишины. Все замолчите. Я жду. Не устраивайте из суда балаган. Вы не в театре находитесь!
Шум немного притихает.
С у д ь я : …Именем Российской Федерации гражданин Покатило Сергей Доломанович приговаривается к высшей мере наказания…
Слова судьи тонут в аплодисментах, которые переходят в незатихающую овацию, звучат непрерывные крики «Браво!» Зрители в экстазе рвут на себе и других одежду, раскидывая ее вокруг.
В этой лавине шума едва слышно, как на первом ряду маленькая женщина с суровым лицом, похожая на жену больного, повязанная в черный платок, слабым голосом кричит:
Ж е н щ и н а : Людоед! Так ему и надо! Наконец-то, совершилась справедливость… Господи!..
Она бледнеет, у нее подламываются ноги. С чемоданчиком сквозь узкий проход в толпе спешит к ней медработник в белом халате.
Небольшая группа интеллигентно одетых людей, половина из которых выглядит иностранцами, частью с записными книжками и ручками в руках, частью с диктофонами и видеокамерами, стоят тесной гурьбой сбоку зала, под стенкой, молча, опустив головы и не глядя вокруг.
П о л н ы й  м у ж ч и н а  с  в и д е о к а м е р о й (с акцентом): Я много льет уработай на английское телевиден. Я думай, что у нас, в Великобритании, такое било ньевозможьно… (Идет через толпу к выходу).
Н е в ы с о к и й  п л о т н ы й  м у ж ч и н а : Я писал книгу о жизни и преступлениях этого человека. Но сейчас мне делать здесь уже нечего. (Идет следом за первым).
М о л о д а я  с т р о й н а я  ж е н щ и н а  в  о ч к а х: Я набирала материал для очерка и писала репортажи в свою газету. Но мне здесь делать тоже больше нечего. (Идет следом за первыми двоими).
Г л а д к о  в ы б р и т ы й  р е с п е к т а б е л ь н ы й  м у ж ч и- н а : Я психиатр. Я разбирался с ним в его детских впечатлениях и фантазиях. Мы выясняли, откуда берут свое начало бессознательные мотивы его взрослых поступков. Но я не имею никакого касательства к тому, что сейчас происходит здесь. (Идет следом за первыми троими).
За ним идут и все остальные молчавшие. Так, следом друг за другом, они проходят по узкому коридору, создаваемому милицией в толпе, опустив головы и стараясь не встречаться глазами с неистовствующей и ликующей массой. Когда они выходят на улицу, из дверей, охраняемых милицией, начинает вытекать радостная и возбужденная толпа, расползаясь во все стороны.

Снова палата в психиатрической больнице. У окна продолжает сидеть пришелец. Больной стоит перед ним. Тот же алый свет страсти, крови и возмездия.
Б о л ь н о й : С каждым годом он становился все более замкнутым. Я этого всего о нем не знал. Они сказали, что он, убив человека, бегал от радости, кричал и разбрасывал одежды убитого по деревьям. Не знаю, так оно, наверное, и было на самом деле. Но зачем об этом было кричать на весь свет? Он был очень ранимым и стеснительным, и его вечно оттесняли те, кто был сильнее его. Он называл их фашистами, а фашистов он всегда ненавидел. Он рассказывал, что когда он был маленьким, ребята катались на замерзших фашистах. Санок тогда не было, а если мертвого фашиста уложить ровно, чтобы он так замерз, на нем удобно было кататься с горки. Плохих людей он всех называл фашистами. Говорят, что однажды на допросе следователь не выдержал и сказал: «Я такую мразь, как ты, стрелял бы без суда и следствия». А он ответил: «Я занимался тем же: очищал мир от мрази». Он с детства знал, что врага надо убить, иначе ты не выживешь сам. У моего поколения такого опыта уже не было. Его назвали самым кровавым преступником в истории планеты. Но я знаю, что он не был преступником. Он убивал других, но сам страдал до самого конца гораздо страшнее. Он убил людей и он заслужил свою смерть. Но нельзя же так поступать с человеком, который доведен до отчаяния и сумасшествия. Сбиваться в стаи и, чувствуя свою безнаказанность, издеваться над ним, зная, что он не сможет себя защитить. Он ведь еще живой… Он писал книгу и хотел объяснить людям всю свою жизнь, чтобы они поняли его. А от него отказались даже жена и дети…
П р и ш е л е ц : Он не будет больше страдать. Он уже умер, и унизить его не сможет теперь никто, даже тот, кто очень сильно этого захочет. С сегодняшнего дня все в мире будет справедливо. В мире торжествует одна только справедливость. И все, что ты увидишь теперь, будет справедливо. Тебе это нужно запомнить.
Б о л ь н о й : Я запомнил это.
П р и ш е л е ц : Теперь я уйду. Я хочу убедиться, что ты все правильно понял. Когда я увижу это - ты придешь следом за мной. В свой дом.

Алый свет возмездия пригасает, смешиваясь с белым, становится менее зловещим. Палата по-прежнему полна этим светом.
Б о л ь н о й : (лежа в кровати, медсестре): Я побеспокою вас. Позовите, пожалуйста, врача.
Медсестра, сонная, поднимается, отделяясь от своего спящего на стуле двойника, и уходит. Возвращается вместе с врачом.
В р а ч : А ну, посмотрим, как у нас дела идут. Вам безо всякого сомнения лучше.
Б о л ь н о й: Да, доктор. Мне кажется сейчас, что я так здоров, как давно уже не был. Мои близкие с нетерпением ожидают меня дома. Вы в это верите?
В р а ч : Да, да, безусловно верю. Прошлого не существует, я же сам объяснял вам эту нехитрую истину. Его просто-напросто нет и не было никогда. Все дурной сон. Вот так! А на свете столько хорошего! Только жить и радоваться жизни надо!
Б о л ь н о й : Я вижу, что вы не верите мне. Но это на самом деле так. Мне бы сейчас же хотелось посмотреть, что происходит в мире. Нельзя ли ко мне в палату принести телевизор?
В р а ч : Э-э-э-м!.. Я немного все-таки опасаюсь, что вам, как бы это попроще… Вы очень плохо переносили, когда показывали то, что у нас вокруг происходит. Я боюсь, что вы все еще недостаточно хорошо себя чувствуете, и это может вам повредить.
Б о л ь н о й  (улыбается): Нет, доктор. Мне больше опасаться нечего. С сегодняшнего дня на земле наступила эра справедливости. Больше никакой малой подлости в том мире, в котором я живу, не произойдет. Потому что теперь все зависит от меня. Все в мире зависит от меня одного!
В р а ч (с сомненьем): Ну, ладно, давайте попробуем.
Врач и медсестра уходят и заносят в палату телевизор, включают его. Телевизор показывает видеоряд, соответствующий тексту. Врач настороженно смотрит то на экран, то на больного, потом успокаивается.
Д и к т о р : По сообщению Российского информационного агенства армянские боевики, воюющие на стороне самопровозглашенной Нагорно-Карабахской Республики, после упорных боев заняли еще несколько населенных пунктов на территории Азербайджана. Бои идут южнее Нагорного Карабаха, недалеко от границы с Ираном. По нашим сведениям увеличивается число лиц, дезертирующих из азербайджанской армии под тем предлогом, что война, которая ведется их армией - несправедливая.
Из Тель-Авива наш корреспондент сообщает о кровавой трагедии, разыгравшейся на территории совместного проживания евреев и арабов. В одном из пригородов Иерусалима еврейский поселенец неожиданно открыл прямо на улице автоматный огонь. К сожалению, все происходило в час пик, когда улицы были переполнены народом, и число жертв среди мирного арабского населения оказалось очень большим. По предварительным данным число погибших составляет около шестидесяти человек и еще более сотни получили огнестрельные ранения разной степени тяжести.
Из Соединенных Штатов Америки сообщают: прошло закрытое заседание Конгресса страны. В кулуарах муссируются слухи, будто бы над Соединенными Штатами нависла реальная угроза экономической и политической катастрофы. В связи с гонкой вооружений финансовая система в опасной степени разбалансирована и почти половина экономики США уже находится под контролем японского капитала. Если не будут приняты кардинальные меры по стабилизации положения, ситуация, по мнению ряда экспертов, в ближайшие годы может достигнуть той стадии, когда встанет вопрос о физическом выживании американского народа. (С легкой иронией добавляет уже вне текста): Пострашнее атомной войны, как говорится…  Как видим, и в других странах не все обстоит благополучно.
На лице больного застыла сардоническая улыбка, подобная той, что была у поступавшего в приемный покой, когда мы его увидели впервые. Больной время от времени одобрительно кивает и, наконец, смотрит на врача и кивает головой в сторону экрана, как бы призывая убедиться, что все идет как нельзя лучше.
Б о л ь н о й (счастливым голосом): Мыльная опера. Серия 1994-я. Вчера была девяносто третья, завтра будет девяносто пятая. (Удовлетворенно смеется): Смотрите, доктор - чем дальше, тем веселее!
В р а ч : Разумеется. Да, да… Я рад за вас. Вам действительно стало лучше…
Д и к т о р : Теперь вернемся к событиям в нашей стране. В городе Цурюпинске-Заболотном достаточно известный в прошлом в нашей стране политик, гражданин Уйматов, участник Великой Отечественной войны, будучи в нетрезвом состоянии, прямо на улице, на глазах у прохожих, убил попавшимся под руку металлическим прутом троих своих собутыльников. По словам Уйматова, они познакомились незадолго до происшедшего, поэтому он не может сказать, кто эти молодые люди, с которыми он так неучтиво обошелся. Личности убитых устанавливаются.
На экране телевизора седой мужчина, похожий на отца больного, но с сохранными ногами и недергающимся лицом, стоящий в окружении тех самых развязных молодых людей около пивного ларька, вдруг начинает драться кулаками, троих успевает уложить, остальные разбегаются.
Больной удовлетворенно кивает головой.
Д и к т о р: Из города Каркопольска поступило сообщение о том, что все сотрудники малого предприятия с ограниченной ответственностью «Супергалактика» найдены мертвыми в своей конторе. В чашках с кофе обнаружен сильнодействующий яд. Не исключено, что виновником трагедии является бывшая сотрудница этой же конторы, уволенная на днях, как пишут… сейчас я зачитаю эту формулировку дословно (заглядывает в бумажку, водит пальцем) «…за недостаточную субординацию и отсутствие трудовых навыков, необходимых в новых условиях хозяйствования». (Больной негромко, счастливо смеется). Как видим, в новых условиях старое образование не всегда оказывается достаточным. (Говорит в сторону): Спасибо. (Берет новый лист). Вот сейчас мне только что принесли экстренное сообщение, я его зачитаю… Одну минуточку. (Поднимает трубку телефонного аппарата). Видеоматериал есть?.. Хорошо… (Обращаясь к зрителям): Значит, так… (Читает): Сегодня в нашей стране произошел государственный переворот. Отныне вся полнота власти сосредоточена в руках чрезвычайного комитета… (Вглядывается в текст, читает по слогам): «Анти-Удав-Лэнди-Саксесс»… (Обворожительно улыбается в камеру). Все постановления, издаваемые комитетом, являются законом, подлежащим немедленному исполнению с момента их выхода. Комитет настроен решительно бороться против каждого, кто совершил преступления за прошедшие годы смутного времени. В списки тех, кто подлежит немедленному уничтожению, входят: президент страны, премьер-министр, кабинет министров и представители законодательных органов, работники силовых структур, предприниматели, рабочие фабрик, заводов и других производств, шахтеры, крестьяне, пенсионеры, инвалиды, учащиеся и студенты, дошкольники, работники культуры, деятели науки…» В общем, тут очень большой список, я не буду весь зачитывать в связи с ограниченностью нашего эфирного времени. Теперь… «Кроме того, приоритетному уничтожению подлежат: дети, подростки, молодежь, зрелые граждане, лица пожилого и старческого возраста, лица мужского пола, лица женского пола, граждане той или иной национальности, проживающие на территории, подконтрольной деятельности комитета (запинается) «Анти-Удав-Лэнди-Саксесс», каковая - территория - отныне во всех официальных документах будет носить название Великая Рукотворная Пустошь, или сокращенно - Пустошь». Мы передавали для вас текст экстренного сообщения, поступившего по каналам Российского информационного агенства. А теперь, пожалуйста, посмотрите видеоматериал.

Красная площадь. С краю ее стоит деревянная виселица, с которой свисают подвешенные за ногу два человека в костюмах. Большими детскими буквами на бумажных плакатиках, прикрепленных к висящим, написано «Президент» и «Премьер-министр». Слышны отдельные автоматные очереди. По площади идут, выстроившись безукоризненными рядами, дети семи-двенадцати лет в черных облегающих костюмах суперменов, с автоматами наперевес. Лица их красивы и одухотворенны. Все они полупрозрачны и фон слегка просвечивает сквозь них. Колонна длинна, и по мере ее продвижения вперед все новые и новые дети выходят из окрестных улочек и пристраиваются в ее хвост. Звучит торжественный, громовой марш.
Какие-то военные пытаются с помощью танков и автоматов остановить движение колонны, но их выстрелы не только не убивают детей, но и нисколько не нарушают четкий строй и шаг идущих. Зато их очереди буквально косят военных, и военные быстро отступают, оставляя трупы на брусчатке.
Больной начинает хохотать.
Б о л ь н о й (давясь смехом): Доктор, уберите ваш телевизор. Мне больше неинтересно все это смотреть. Я ухожу отсюда.  К а к и е  м е л к и е  с м е ш н ы е  л ю д и ш -к и !
Врач и медсестра уносят телевизор.
Красный свет усиливается, становится вновь алым и ослепительным. Больной поднимается, оставив двойника на кровати, подходит к окну, проходит сквозь стену и оконную решетку и исчезает.
Алый свет гаснет, уступая место раздражающему желтому, но отдельные автоматные очереди продолжают звучать.
В палату входит врач. Медсестра на стуле просыпается.
В р а ч : Как у вас тут дела?
М е д с е с т р а (смотрит на больного): Больной умер, доктор.
В р а ч : Не может быть! (Проверяет пульс). И в самом деле, вы правы. (Качает головой). Что это сегодня одни неприятности. Тот больной сбежал из приемника, этот вообще умер. Впрочем, этому, пожалуй, повезло. Он счастливчик, он умер как раз вовремя. (Бормочет): Счастливые люди всегда умирают вовремя. (Подходит к окну, задумчиво глядит на улицу). Подойди-ка сюда и посмотри, что там творится!
Медсестра подходит к окну, выглядывает наружу, у нее вытягивается лицо.
Немая сцена. Врач и медсестра смотрят в окно. Последний раз комнату заполняет алый свет, ослепительный свет страсти и крови. Свет неизбежного и справедливого ВОЗМЕЗДИЯ.
Отдельные автоматные очереди сливаются в одну, нескончаемую, и на фоне ее громко и надрывно начинает звонить одинокий колокол. Он звонит и звонит и никак не умолкает.

 

Притча о мудром Торсаке

В средневековом мавританском городе Иране жил мудрый кельт по имени Торсак.
Днем и ночью жители встречали мудреца на улицах города. Со своим неизменным сундучком он ходил от дома к дому, возвращая утраченное здоровье больным, веру - изверившимся, силу - обессилевшим. Высоко ценили мудреца горожане. Мало было тех, кому он оказался не в силах принести исцеление.
И однажды попал мудрец в дом отрока, который славился по городу своим живым умом и любознательностью. Несколько дней назад, будучи на охоте, он съел плоды неведомого растения и вот теперь лежал, не поднимаясь, в постели. Врачи округи в бессилии разводили руками.
Прошло несколько дней после посещения мудреца, и отрок встал на ноги.
- Я должен знать, откуда в человеке берется мудрость, - сказал он сам себе и пришел к мудрецу в дом.
- Я хочу стать вашим учеником, - сказал он.
- Я с радостью научу тебя всему, что я знаю сам, - ответил мудрец. - Но в силах ли ты принять мое знание? А если нет, то в силах ли ты хотя бы примириться с тем, что знание это тебе не по силам? Ведь на очень сильный огонь больно смотреть. И не появится ли у тебя искушения загасить его, когда ты поймешь, что это пламя не для твоих глаз?
- Я очень юн, но в свои малые годы многое уже одолел в своей жизни. Сограждане уважают меня за мой ум. Я полагаю, что смогу не разочаровать вас в качестве вашего ученика, - ответил юноша пылко.
- Тогда я открою тебе тайны человеческой мудрости, - сказал Торсак.
Он привел отрока в свою библиотеку, обвел руками полки книг и сказал:
- Здесь собрана мудрость людей, живших на нашей земле до нас с тобой. Прими эти знания в себя и не будет равного тебе по мудрости в этом городе и в этой стране.
- Но ведь это – к н и г и ! - невольно воскликнул отрок.
- Да, это КНИГИ, - сказал мудрец. - И они тебе дадут великое знание.
Семь дней отрок оставался в библиотеке мудреца, листая книги. На восьмой день он вышел и, не прощаясь, ушел в город.
 По городу поползли слухи, будто бы мудрец - книжник и хранит у себя огромную библиотеку запрещенных книг. Однажды в дом мудреца нагрянули гневные горожане. Во главе их шел отрок - ученик Торсака. Он указывал путь. Горожане разорили библиотеку Торсака, а часть книг разобрали по домам и использовали на бытовые нужды.
Прошло три долгих года, и больше уже никто не видел мудреца на улицах города.
Поначалу мудрецу не хотелось жить. Но со временем он понял, что жизнь его на этом не закончена. Он сел за стол и страницу за страницей по памяти восстановил мудрость прежних веков. Горожане постепенно стали его забывать.
К концу третьего года он окончил свой труд, соорудил недалеко от своего дома хранилище и там скрыл рукописные книги от посторонних глаз.
И случилось так, что в это время заболела дочь градоначальника. Градоначальник вспомнил о мудром Торсаке и сам явился в дом его просить о помощи.
После этого горожане вновь стали видеть его на улицах. Они радовались, что мудрец больше не читает запрещенных книг, и старались не напоминать ему о его былых заблуждениях, чтобы не ранить душу старика.
За прошедшие три года мудрец наполовину поседел, но глаза его смотрели на мир с такой же ясностью и доброжелательностью, как это было три и больше лет тому назад.
Прошло время, и он вновь попал в дом к отроку. Отрок уже был юношей. Будучи на охоте в лесу, он схватился с медведем, и медведь изрядно помял его, так что он лежал теперь с переломанными членами, и не было никакой надежды, что он может поправиться.
Прошел месяц после посещения мудреца, и юноша уже был на ногах. И вновь он явился в дом мудрого Торсака.
- Меня считают в городе сильным человеком, - сказал он. - Но я поражаюсь силе вашего духа, учитель. Я хочу понять, откуда в вас эта сила.
- Я охотно расскажу тебе об этом, - ответил мудрый Торсак. - Но достаточно ли в тебе сил, чтобы принять это знание и не испугаться его?
- Я не пугался в своей жизни и более страшных вещей, - ответил юноша уверенно.
- Тогда идем, я покажу тебе свою мастерскую.
Он привел юношу в свою лабораторию и сказал:
- Вот, смотри. По нескольку часов в день я раздуваю эти меха, и благодаря этой моей работе там в печи и во всех этих склянках одни вещества превращаются в другие и из них возникают снадобья, которые возвращают человеку его здоровье и душевный покой.
- Но ведь это  а л х и м и я ! - воскликнул юноша растерянно.
- Да, это сложная механика, которая делает труд человека великим, - ответил Торсак. - И если ты сумеешь овладеть ею, для тебя не будет почти ничего невозможного.
Семь дней трудился юноша в мастерской мудреца. На восьмой день он ушел в город, не прощаясь.
Прошло еще немного времени, и горожане явились в мастерскую мудреца и разгромили ее, а отдельные сосуды унесли с собой на хозяйственные нужды. И юноша тоже был среди горожан.
И минуло еще три долгих года. Мудрец пристроил возле книгохранилища подземное помещение для работы и там деталь за деталью восстанавливал свою лабораторию, разоренную горожанами.
Через три года он вновь появился в городе со своим сундучком. Был он совсем седой и вокруг глаз лежала тень глубокой усталости. Но, как и прежде, он в любой час дня и ночи шел в дома, где его ожидали. Горожане не забыли об алхимических опытах старца и нередко отпускали едкие замечания ему вслед. Но когда в нем возникала нужда, они находили в себе достаточно такта, чтобы промолчать о прошлых чудачествах старика.
И однажды мудрец вновь попал в дом юноши. Юноша уже был молодым человеком и несколько месяцев назад влюбился в миловидную дочь градоначальника, бредил ею, затем был отвергнут, возненавидел ее, и теперь ненависть медленно подтачивала его здоровье, и он уже не мог подняться с постели.
Прошло полмесяца после того, как старый Торсак посетил его дом, а молодой человек уже весело ходил по городу и почти не помнил о своей тоске.
И в третий раз он пришел в дом мудреца.
- Прости меня, старый Торсак, - сказал он покаянно. - Я причинил тебе столько боли, что меня не простил бы никто из простых смертных. Но любовь твоя к людям столь же велика, сколь велика твоя мудрость. Я хочу поступить к тебе в ученики. Я молод, умен, силен и красив. Много девушек страдает в желании моей любви. Но меня отвергла моя возлюбленная, и я возненавидел весь человеческий род. Я желаю увидеть всю глубину твоей любви к людям, которая позволяет тебе после всего, что они с тобой сделали, любить их так же сильно и жертвенно, как раньше, много лет назад.
- Я рад твоему возвращению, - ответил мудрец. - Ты видишь, я уже стар, силы медленно покидают меня. Вместе с ними вскоре уйдет и моя жизнь. Мне нужен ученик, который бы принял от меня те сокровища природы, которыми она так щедро позволяла мне пользоваться многие годы. Но в силах ли ты увидеть глубину моей любви и не испугаться ее?
- Я нахожусь в поре любви, и в состоянии объять своей любовью половину этого мира! - воскликнул молодой человек дерзко.
- Тогда иди и займи мое ложе. Через какое-то время я приду к тебе.
Семь дней провел молодой человек на ложе мудрого Торсака, семь дней мудрец объяснял ему тайны великой любви одного человека к другому. На восьмой день молодой человек покинул ложе Торсака и ушел от него, не сказав ни слова на прощанье.
Мудрый Торсак продолжал посещать дома страждущих и больных. И вскоре его стали видеть в обществе хрупкого отрока с ясными и доверчивыми глазами.
По городу прошли слухи, будто бы Торсак на старости лет тронулся умом и стал заниматься запрещенной любовью с мальчиками.
И снова наступил день, когда горожане ворвались в его дом. Молодой человек тоже был среди них. Торсак спал на ложе, обняв рукою своего ученика.
Горожане опрокинули ложе мудреца, а самого его привели к градоначальнику.
Спустя несколько дней состоялся суд над старым мудрецом. И дали ему выпить горькую чашу, наполненную до краёв ядовитым настоем.
И не стало больше мудрого Торсака.
Минули годы. Молодой человек стал зрелым гражданином города. Он сочетался браком с девушкой из соседнего городка, у них появились дети. Началась и окончилась война. Он храбро сражался на поле боя и отличился. Однако, возвратившись домой, тяжело заболел.
Врачи не в состоянии были отыскать средство от болезни, и она быстро отнимала силы у мужчины, пока, наконец, полностью не приковала его к постели.
И в один из дней на пороге возник юноша с ясными глазами, с сундучком в руке.
- Я ученик Торсака, - сказал он просто. - Я пришел вам помочь.
Через несколько дней болезнь оставила мужчину, вернув радость жизни.
Он долго не решался пойти в дом мудреца, сиротливо стоящий на окраине города. Но наступил день, когда он пришел туда.
Ученик мудреца сидел за столом, склонившись над рукописью. Он поднял голову от книги и взглянул на пришедшего. И он прочитал смятение на его лице.
- Я вижу, у вас случилась беда. Я помогу вам, - сказал он.
- Я трижды приходил к мудрому Торсаку, и трижды причинял ему горе, - произнес мужчина.
- Я об этом знаю, - ответил ученик.
- Я хочу искупить свою вину, - продолжил мужчина. - Возьмите меня к себе учеником. Я согласен на любые условия.
Ученик отрицательно покачал головой.
- Горные вершины доступны взору каждого зрячего человека, - сказал он. - Но очень немногим дано достичь этих вершин. Вами движет тщеславие и чувство вины, но это не те чувства, которые способствуют достижению цели. Есть единственная мера достижимости человеческих устремлений - это страсть. И если ее нет, то ничто не поможет человеку одолеть тяжесть каждодневного изнурительного труда. Вам не нужно то знание, за которым вы пришли ко мне, потому что оно выше ваших человеческих сил. Есть беды, которые можно одолеть лишь отказавшись от недосягаемой цели. Я знаю меру тяжести этого труда, но он вам под силу. Идите домой и живите той жизнью, которая дана вам. Впереди вас ждет множество интересных и нужных дел. Если с вами или вашими близкими случится беда, я узнаю об этом и приду к вам сам. А теперь прощайте, мне нужно работать.
Ученик Торсака проводил мужчину и, вернувшись, неторопливо сел за стол и открыл рукопись. Это была книга, написанная мудрым Торсаком.
И в миг, когда оказалась раскрытой книга, произошло то, что испокон веков происходило в этих стенах с разными людьми, когда они оставались вне доступности для посторонних глаз. Со страниц открытой книги поднялся Торсак и доброй улыбкой поприветствовал своего ученика. Они обняли друг друга за плечи и пошли вдаль по аллее весеннего цветущего сада. Торсак рассказывал о жизни, а ученик, как всегда, внимательно слушал слова своего учителя.
- В душе человеческой есть устремления, на первый взгляд малоотличимые одно от другого, но на поверку между ними оказывается непреодолимая пропасть, - говорил Торсак. - Живой ум не есть еще знак мудрости, и храбрость - не есть мужество, а способность ценить человеческие достоинства не есть еще любовь. И кому дано первое, может быть не дано второго. Природой устроено так, что всякое знание дается человеку через скорбь и страдание, и от того, в ком недостаточно мудрости и мужества выстрадать знание, оно остается навсегда скрытым. Дай человеку пройти ту часть пути познания, которую он в состоянии осилить, но не вводи его в искушение надеждой на то, что недоступным ему знанием он окажется в силах овладеть. Ибо пройдя ту часть пути, которую дано ему осилить, и не достигнув вершины, он впадет в разочарование. А разочарование искушенного более разрушительно, нежели созидательна та доля знания, что получена им на доступной части пути. Определи меру его сил, обереги его от искушения, отврати от избыточного желания познать, ибо он не видит предела своих сил, который очевиден для тебя. И введенный в искушение, он принесет горе и себе и людям. Отныне и эта тяжкая ноша лежит на твоих плечах. Не забывай же и о ней тоже …
Так в тихой беседе они шли, и путь их продолжался так долго, пока за окнами дома не начал разгораться еще один, новый день. Тогда они тепло простились и расстались до наступления нового вечера.



Звездное небо над головой

Одному человеку жилось на свете так тяжело, что стал он подумывать о Смерти.
Тогда явился к нему Дьявол и стал его искушать.
- Зачем тебе умирать? - уговаривал он человека. - Ведь достаточно быть немного сговорчивее, и тебе сразу же станет легче.
- Есть две великие вещи на свете, которые помогают человеку оставаться человеком, - горестно ответил человек. - Нравственный закон внутри меня и бездонное небо над моей головой. Если я изменю своей совести, что сможет мир предложить мне взамен ее?
- Глупый человек, - ответил Дьявол. - Совесть твоя принадлежит тебе, и ею ты можешь распорядиться. Но небо-то, небо над головой твоей никуда не денется! Когда невзгоды отступят от тебя, ты сможешь в любой момент поднять голову вверх и вымолить прощения у Неба. И оно вернет тебе твою Совесть.
- А ведь он действительно прав, - подумал человек. Рассудок его мутился от голода, и он согласился поступиться Совестью.
Как и обещал Дьявол, он немедленно почувствовал огромное облегчение.
- Вот видишь, я тебе не солгал, - лукаво рассмеялся Дьявол.
И в ответ услышал радостное: «Хрю!»
Человек превратился в свинью, которой не дано природой никогда поднять голову от земли и увидеть Небо.


Рецензии