Слепые следопыты

Глава 1
В шелесте дождя пролетела ворона, угольно черный вестник неожиданных событий. В закопченных трубах кирпичных вселенных ухал и отдувался ноябрь. Молодая женщина медленно брела по пустынной вечерней улице. Она остановилась у витрины магазинчика, мертвой, как глаз сумасшедшего, в стекле гнило каное-то отражение. Наш разум – это лужа, мутно отражающая действительность, решила Лара. Темное стекло пересекала бумажная полоса, на которой черные буквы кричали пустому кварталу: «С 9 ноября - еще половину долой!» Девятое ноября было ее днем рождения.
* * *
«Половину долой, - подумала Лара, - половину чего? Неужели от той череды ночных полетов и дневных дремотных промежутков, которая и представляет собой мою жизнь, уже осталась только половина? Половину долой...» Ей вспомнился один ее давний поклонник, который безумствовал, умоляя ее не бросать его, и крича о том, что она создана для него, что она - та самая вторая половинка, которую он всю жизнь искал. Он то угрожал ей, то плакал, царапая некрасивое лицо о пряжки ее ботинок, молил вернуться к ней и говорил, что убьет себя. У Лары тогда было такое чувство, будто этот не очень молодой уже мужчина - начинающий коммивояжер, старающийся любой ценой продать ей бесполезный набор кухонной посуды. Она напряженно рассмеялась и оттолкнула тупым ботиночным носом его мокрое красное лицо. Носок ботинка, похожего на злобного, но флегматичного бульдога, ткнулся во что-то отвратительно мягкое. Лара отвернулась и пошла прочь, не оглядываясь. На следующий день она узнала, что покинутый ею мужчина бросился под поезд подземки где-то в Манхеттене. Его тело было рассечено точно пополам. «Вот он и нашел свою вторую половинку», - подумала Лара, и ей стало смешно. Жалеть кого-либо было не в ее правилах, ведь каждый поступает только так, как велит ему душа.
* * *
Лара прижалась носом к мокрому стеклу, отделявшему ее от пыльного нутра магазина, столь просто обещавшего избавить ее от половины чего-то. В холодной бездне стекла отразились ее глаза, смотревшие внимательно и безразлично.
Пошел уже второй год с тех пор, как она, проснувшись однажды под утро, села на кровати, прямо и как-то окончательно. Она не помнила толком, что ей снилось - какие-то люди в театральных париках, дощечка с приклеенной к ней апатично мертвой мухой и бессмысленное слово «лащея», которое твердил помятый господин в ужасном галстуке. Лара посмотрела на часы: в их темном, громоздком ящике постукивало и медные шестерни, похожие на недружелюбных и деловитых троллей, вращали черные стрелки, с обыденной ненавистью уничтожая время. Стрелки, сцепившись, как ноги падающего бегуна, показывали 4.20 утра. Лара посмотрела на соседнюю кровать, где ничком спал Феликс, огромной ладонью прикрывая какой-то военный бестселлер в дешевом глянцевом издании. Феликс и Лара были женаты четыре года и ненавидели друг друга холодной, вежливой ненавистью людей, искренне ошибшихся друг в друге. Они оба были умны, богаты и независимы, уважали друг друга и легонько презирали каждый себя за этот брак, холодный, как замерзшая во льду жаба. Лара подумала, что спящий супруг выглядит, как Голем, глиняный человек, оживленный раввином Лёве и охранявший когда-то еврейские улочки в Праге, родном городе ее предков. Она усмехнулась и, не задавая себе никаких вопросов, вышла из спальни. А через несколько минут она уже шла по спящим нью-йоркским улицам. Она знала, что просто обязана искать. Это знание пришло легко и как-то само собой, как осень или зима, вот так вот пришло, не допуская никаких сомнений и вопросов. Лара понимала, что спрашивать, что же именно она ищет, бессмысленно - это все равно, что спрашивать, что же именно она живет. Той сентябрьской ночью начался самый беспокойный период ее жизни. Приходя домой, она садилась на зеленый кожаный диван и часами смотрела на черную деревянную фигуру африканского божка, которую она когда-то купила у горбатого антиквара на 55 улице. Идол растягивал деревянные губы и зорко смотрел на нее из-под полуприкрытых век. Его вздувшийся живот напоминал термитник, а огромные ступни - лапы сказочной гигантской гагары. Фигура начинала расплываться перед глазами девушки, уступая место пейзажам иных, чудных мест и туманным орнаментам. Сознание ее устремлялось к равнинам и пустынным территориям, к пескам и темным океанам, где не было тревог и суеты, столь неизбежно связанных с присутствием рода человеческого на этой земле.
Ее походы по бедным грязным улочкам Бронкса и залитым огнями авеню богатого, суматошного Манхеттена не имели никакой цели, они лишь были частью того нового существования, которое опустилось на нее однажды ночью и которое было единственно правильным и, более того, единственно возможным.
Вид молодой, дорого одетой женщины поначалу привлекал внимание уличных нищих и хулиганов, но одного взгляда в ее глаза хватало им, чтобы проглотить шуточки, с которыми они намеревались к ней обратиться. Глаза Лары были внимательны, как у патологоанатома, готовящегося сделать надрез. У того, с кем встречался ее взгляд, возникало такое чувство, будто он - саранча, прикрепленная зажимом к рабочему столику ученого-энтомолога. Насекомое может злиться, может молить о пощаде или проклинать, но это не спасет его. В глазах Лары с той ночи появился кто-то еще. Этот кто-то требовал, чтобы она искала. Он гнал ее по улицам в слякоть и в стужу, заставлял бродить по лестницам и этажам полуразваленных домов на окраинах, заглядывать в лицо одиноких прохожих, упираться в темные страницы невидящими глазами и уходить в сонные путешествия по невиданным странам. Иногда она разговаривала с тем, кто теперь был в ее голове, и это были неясные, туманные беседы. Лара давно перестала бывать в театрах и в обществе, старые подруги ее уже не понимали, а новыми она не обзавелась. Ее единственным другом был старый индеец, целыми днями куривший на крыльце своего дома. Однако это была странная дружба. Она повстречалась с ним во время одной из своих одиноких прогулок. Старик и девушка подолгу сидели друг напротив друга и глядели в пыльный, мокрый или обледеневший асфальт, на который время от времени падали серые островки рыхлого пепла. Они никогда не говорили друг с другом, а лишь сидели там, наблюдая картины, неспешно возникающие где-то между их глазами и землей. Они видели змей, пожирающих самое себя, заглатывающих свои хвосты и стягивающихся, как остатки песка в верхней чашке песочных весов. Перед их недвижными взорами проходили карлики и великаны, странным образом переплетающиеся тени трепетали в их зрачках, вороны многозначительно долбили клювами свежий коровий череп...

* * *

За холодным, уже запотевающим от дыхания стеклом витрины метнулся какой-то силуэт, дверь магазина грохнула щеколдой и распахнулась. На пороге стоял мужчина лет сорока, одетый в рыбацкие сапоги поверх вполне джентльменских брюк. В руке он сжимал нечто, что сначала показалось Ларе темной и безжизненной кошачьей тушкой, но приглядевшись, она поняла, что это меховая шапка, такие носят на Аляске или в России. Незнакомец повел вокруг безумными очами и, бормоча под нос что-то вроде: «вызвали, все-таки вызвали» неуклюже понесся по темной улице, хлопая голенищами высоких сапог. Дверь магазина осталась распахнутой настежь. Конечно же, Лара не могла не зайти внутрь. В магазине пахло новой одеждой и какими-то порошками от моли. На темном прилавке сидел живой петух и сонно подергивал маленькой головой. На полу Лара увидела нарисованную мелом спираль, к центру которой стремительно ползло большое черное насекомое, старательно, однако, повторяя все витки спирали. Она стала следить за движением жука. С каждым витком движение его становилось все более головокружительным, и в какой-то момент Лара поняла, что с ней произошла перемена, она лежит на полу, и по ней кругами ползет черный жук, а напротив стоит женщина, похожая на нее и смотрит вниз темными невидящими глазами. А потом она поняла, что сама ползет по спирали, внимательно следуя всем ее изгибам, а за ее спиной кто-то стоит и наблюдает. Центр спирали приближался, и жук был все ближе к ее сердцу и готов был исчезнуть в последнем ее круге, и она готова была провалиться в воронку разверстой перед нею спирали и ... кто-то крепко сжал ее плечи сквозь мех накинутой на них шубы. Резко обернувшись, Лара увидела, как в воздухе тает силуэт, смутный и неопределенный. Сквозь какое-то искривление воздуха, секунду еще остававшееся на его месте, проступили огненные буквы: «ГРАФ  РА». Какой еще граф Ра, подумала Лара. Эти буквы, казалось ей, должны означать что-то очень важное, что-то, что может изменить всю ее жизнь. Сквозь разгладившуюся перед ее лицом тьму она увидела и остальные буквы: «ПОЧТА ТЕЛЕГРАФ. РАБОТАЕМ КРУГЛОСУТОЧНО». Лара рассмеялась и подумала, что надо зайти на телеграф, отправить мужу телеграмму о том, что она сегодня опять задержится. Конечно, посылать мужу телеграмму, находясь лишь в нескольких кварталах от дома, было довольно нелепо, но Лара это показалось совершенно естественным. Избегая смотреть на странных обитателей магазина, она быстро вышла на улицу и, захлопнув дверь лавки, легко заскользила через улицу к зданию телеграфа, не обращая внимания на доходившие ей до щиколоток лужи. За конторкой телеграфа сидела чернокожая девица с блестящими от яркой помады толстенными губами и почесывалась, напоминая одинокую обезьяну в зоологическом саду. Она небрежно пододвинула бланк телеграммы, даже не взглянув на Лару.
Выйдя с телеграфа, Лара зашагала прочь, направляясь к бруклинскому мосту. Рассвет застал ее на окраине города, небо осветилось на миг розовым и золотым и умерло, затянутое серым дымом облаков. Дождь, однако, перестал, и Лара решила пройти пешком до ближайшей станции. Она не помнила, где была всю ночь, да это было и неважно. Она лишь знала, что должна искать, не зная чего ищет и не веря в то, что найдет.
* * *

Когда она добралась домой, Феликс уже ушел в контору. На столе в гостиной удивленно задрала подол перегнувшаяся пополам желтоватая полоска телеграммы. На ее загнутом уголке Лара прочитала: «...ПОЗДНО ТЧК НЕ ЖДИ ЗПТ ЛАРА ТЧК». Она улыбнулась. «Да уж, ничего не скажешь, поздно и ждать тебе от меня действительно нечего. Впрочем, как и мне от тебя.»
Она, не раздеваясь, повалилась на кровать и провалилась в черный мешок без мешковины, как собственно и без самой черноты. Когда она проснулась, было уже снова темно. В дверь настойчиво и требовательно звонили. Лара, к которой давно уже перестали иметь отношение такие вещи, как неожиданные визиты друзей или известия от родственников, закрыла голову подушкой и снова попыталась заснуть. Однако упорство звонящего видимо не имело границ, и девушка пошла открывать, предварительно все же заглянув в кухню и налив себе приличную порцию коньяка – кажется, это был коньяк, она как-то перестала различать вкус напитков и пила лишь ради приятного обжигающего тепла, разливавшегося по телу после первого же глотка. Когда она вошла в переднюю, звонки внезапно стихли. Лара открыла дверь, за ней никого не было. Она постояла с минуту, потягивая теплую янтарную жидкость и глядя в пустоту. Затем захлопнула дверь и, забыв запереть ее, отправилась к своему любимому зеленому дивану, чтобы полистать какую-нибудь книжку, не понимая смысла написанного и полетать над безудержной огромностью океанов пустых пространств, глядя в лицемерные глаза африканского идола.
Но тут взгляд ее упал на голубоватый прямоугольник конверта, неизвестно как оказавшегося на резном столике, поверх кипы журналов и книг. На конверте не было почтового штемпеля и в правом верхнем углу было от руки выведено ее имя. Это не был почерк Феликса, слуг в доме не держали, довольствовались приходящей дважды в неделю домработницей, и, когда утром Лара вернулась домой, никакого письма на столике не было, она была в этом совершенно уверена. Кто же ей пишет? Она решила не вскрывать конверт сразу, а подождать своего ночного похода по спящему Нью-Йорку, и прочитать его на улице, в желтом свете электрического фонаря. Почему-то ей показалось, что поступить следует именно так. Лара приготовила себе легкий ужин, невнимательно съела его и удивилась, увидев перед собой уже опустевшую тарелку. Она сунула тарелку в груду немытой посуды - все равно завтра придет прислуга - и набросила на плечи шубу из меха красной лисицы.   
Глава 2

Во снах он, то усатым мужчиной, то маленьким мальчиком прыгал по бесконечным ступеням неизвестно куда ведущих лестниц. Лестницы часто снились ему, деревянные, с обгорелыми ступенями, каменные и крутые замковые марши, полуразвалившиеся уступы, забрызганные глиной и ведущие к морю, железные трубы пожарных лестниц... Он лез по ним, упорно карабкался, хватаясь за шаткие перекладины, а затем лавиной скатывался по лестницам, ведущим вниз. Он знал, что однажды он взойдет на последнюю ступеньку и увидит там что-то такое, что позволит ему больше не носиться по энцефалограмме этих восходящих и нисходящих лестниц. Он несколько раз уже видел какие-то загадочные надписи, понимая, что их нужно будет непременно запомнить, но, проснувшись, не помнил ничего, кроме смутных образов, которые даже не мог описать словами.
На этот раз он спускается в подвал огромного замка, облицованного кафелем и напоминающего снаружи не то гигантскую операционную, не то испанскую церковь. Вниз, вниз по мраморным ступеням, толкая слуг, несущихся мимо него с подносами и стражу, недоверчиво оглядывающую его. Вот и вход в подвал, но он закрыт, заложен кирпичом и облицован все тем же отвратительным, горчичного цвета кафелем. Надо поворачивать и лезть через крышу, чтобы забрать ее с собой. Кого «ее»? Да разве во сне задаешься такими вопросами. Обратно, на второй этаж, мимо побитого оспой стражника, одетого в уродливую серую форму с эмблемой американского посольства и отвратительно ухмыляющегося. Впрочем, где это видано, чтобы у стражников была обаятельная улыбка? Какой-то подозрительный то ли мальчик со старушечьим лицом, то ли карлик все время крутится под ногами. Боясь наступить на гнома, он прыгает через две ступеньки и слышит за собой скрипучий мальчиков голос: «Браток, а ведь залезть туда легче через половинную дверь.» Какой я тебе браток, про себя думает он, но вслух благодарит калеку и бросается к половинной двери. Что такое половинная дверь он знает хорошо, ведь это его собственный сон. Вот и дверь с надписью: «Вход только по пропускам. Нарушители будут подвержены...», - дочитывать времени нет, а пропуск все равно показывать некому, возле двери никого нет, лишь в кресле под табличкой «НЕ КУРИТЬ» сонно кивает головой черный петух. Вот позади коридоры, похожие на вестибюль поликлиники, где он когда-то курил сигарету за сигаретой, надеясь добиться плохой кардиограммы и избежать бессмысленных и тоскливых унижений службы в Советской Армии. Залы, по которым он теперь быстро шел походкой спешащего по делам чекиста двадцатых годов, вызвали в его сознании непонятно что означающее слово «ампир». Он с сомнением примерил слово к обстановке, состоящей из окованных медью сундуков, массивных столов и кресел темного дуба с прямыми высокими спинками, напоминающих о необходимости ровно держать спину и вдыхать всегда через левую ноздрю, повторяя в уме фамилию изобретателя единицы электрического сопротивления. Нет, ампир - это что-то другое, он поморщился и решил не думать об этом. Залы мелькали, как картинки в волшебном фонаре («еще одна хреновина, о которой я толком ничего, кроме названия не знаю», подумал он). Сундуки, кресла, столы с какими-то узорами, на стенах - абсолютно нелепые в этой обстановке уличные телефоны-автоматы под ракушками из поцарапанной красной пластмассы. Людей нет, но незримо присутствует дух Отца народов, Великого волшебника и черного мага, наследника Кроули и сына фараона Рамзеса II. «Неужели Сталин до сих пор жив?» - загнанным зайцем метнулась оранжевая от страха мысль. И в то же время тот факт, что легендарный тиран и вождь советского народа одновременно является магом, наследником египетских царей и живет в средневековом замке, вовсе не казался ему подозрительным. В следующую секунду под ногами его что-то хрустнуло, и он рухнул, как столб, поверженный ветром и вмиг лишившийся всех своих проводов. Когда вот так падаешь, зацепившись готовой сделать шаг ногой, не успеваешь даже выставить руки и бьешься грудью и животом оземь, а болеть начинает почему-то голова, ощущение такое, будто в череп насыпали песка. Однако в этот раз ничего такого не было. Он просто коснулся всем телом темных досок пола и прочитал на одной из них: «Тат твам аси». Знаю, подумал он, знаю, что аси, вот только жить от этого пока веселее не становится. Наперекор этому утверждению он вдруг расхохотался. Стало весело и страшно, как пел один спопсовавшийся панк. Он оглядел пол. Тот пестрел подобными надписями на санскрите, из которых он различил лишь слова «нирвикалпи самадха», вечное блаженство, проще говоря. «Неужели товарищ Сталин знает, как достичь этой самой самадхи», -замирая от благоговения и страха подумал в его голове какой-то маленький мальчик. «Да черт с ней, с самадхой, надо идти», грубо оборвал его тридцатилетний бездельник и, вскочив на ноги, понесся туда, где темнел провал огромной трехстворчатой двери.  Там его уже поджидали двое сумрачных парней с перебитыми  носами, сизыми от возложенной на их обладателей ответственности. Один был одет в какую-то голубую рясу и кроссовки, другой из одежды имел на себе лишь темные очки и клетчатую шотландскую юбку. «Сейчас загадки станут загадывать, - понял он, взглянув на неприветливые решительные лица,  - одну из трех хотя бы не отгадал и все, блиц проиграл, все очки снимаются.» «Какой там, к черту блиц, бить будут», - заныл в голове еще кто-то и заломило чудом уцелевшие, но пошатнувшиеся в давней драке передние зубы. Тот из двоих, кто был в рясе, грозно спросил: «Что понял ты, странник, пройдя луну и солнце, питаясь телом земли и устрашая видом своим диких и домашних животных?». «Это вы насчет аси и прочих дел, - догадался он, - так я, братва, понятия знаю, нормально все.» Стражники как-то сникли и почтительно прикрывая ладонями рты, как делают воспитанные люди, которым случается икнуть в обществе, попятились, открывая мощными задами вращающиеся створки дверей. «Пронесло», - подумал он и бросился к дверям.
Зал в который он вошел, напомнил ему то ли вестибюль бывшего музея Ленина, то ли возрожденный подземный переход на Крещатике. Было темно и слегка пахло какими-то химикатами. Вдали он увидал силуэт молодой женщины,  устремившей неподвижный взгляд куда-то себе под ноги. Он приблизился, не боясь быть услышанным - девушка, казалось, не замечала ничего, кроме того, на что она смотрела расширенными темными глазами. Это она, лопнул в его голове некий древний нарыв,  сладко и бешено забилось сердце. Он подошел к ней почти вплотную. Под ногами девушки лежала простреленная пулей карта США, по извилистым ниточкам железных дорог к дырке медленно продвигалась странная гусеница с мушиными крыльями. Ее присоски оглушительно чавкали в наступившей ужасной тишине. В этот момент он совершенно явственно понял, что как только гусеница доберется до воняющего порохом отверстия, исчезнет и она, и карта, и девушка, и этот зал - все исчезнет. Темная липкая медуза страха вдруг залепила его лицо. Стало трудно дышать. Он почувствовал, что теряет сознание, и отчаянно рванулся к ней, к той самой, к той которая... Уже хватая ее за плечи, он понял, что сейчас выключится. «Вызвать, вызвать ее по электронной почте, только какой же адрес?» - мелькнула нелепая последняя мысль и он, резко подскочив на взмокшей от пота постели, больно ударился головой о верхнюю полку. За окном протяжно гудел паровоз, медленно, как гусеница мимо проползал товарный поезд. На белом потрескавшемся домике, напоминающем общественный сортир, какой-то еврей гордо вывел масляной краской свою фамилию: «ИНКЕРМАН».

* * *

Лара вышла в мокрое от дождя пространство, в котором она в последнее время проводила большую часть времени. «Сперва нужно пройти 365 шагов, а затем можно вскрывать конверт», - подсказал ей голос того, кто теперь жил в ее голове. «Глупость какая», - вздохнула она, но послушно принялась считать шаги. Через тридцать шагов ей стало зябко, а еще через десять пошел снег, и ботинки стали скользить по голубоватой корочке льда. Лара, взявшая себе за правило ничему не удивляться, продолжала считать, ускоряя шаг, чтобы согреться. «Сто двадцать, сто двадцать один, сто двадцать два», - похоже, от быстрой ходьбы ей стало теплее, и даже ветер перестал казаться таким пронизывающим. Вскоре, однако, она поняла, что теплее стало не только внутри, но и снаружи. Редкие клены на глазах одевались молодой листвой, напоминая стыдливых и одновременно похотливых девственников, прикрывающих от посторонних глаз столь возбуждавшую их самих наготу. Еще чуть-чуть и ей стало по настоящему жарко, но счет уже приближался к 300. И вот, мало помалу, картинка перед глазами стала желтеть, как засвеченная фотобумага и осыпаться. Бесстыдные клены, ломая руки, плакали, как совращенные богатыми развратниками юнцы. Снова подул холодный ветер и в лицо ударили брызги капель, сорвавшиеся с ветвей. К щеке тоненьким лягушонком-танцовщиком прилепился желтый листок. Лара потерла кулаками глаза. Улица была все той же, что и когда она вышла из дома. Она по-прежнему стояла невдалеке от дома. Значит, все ей почудилось. «На ходу сплю, что ли», - подумала девушка и решительно разорвала конверт. Из него вывалился узкий листок, вернее, четвертка листа, на которой синими чернилами что-то было криво написано. Лара заметалась из стороны в сторону, стараясь поймать листок, опускавшийся к мокрому асфальту против всех законов аэродинамики, но в полном согласии с менее признанными, но все же незыблемыми законами подлости - ускользая из самых пальцев и неудержимо стремясь упасть написанными строками вниз, в лужу. Он все-таки приземлился, вернее, приводнился на мутную поверхность лужи, вздувающейся пузырями, и поплыл, как маленький гидроплан. Лара подхватила его, почувствовав, как немедленно намокла матерчатая перчатка, от которой, впрочем, все равно толку было немного. Она зубами сдернула ставшую ненужной вещь и впилась глазами в расплывающиеся от воды строки.

«Сейчас 11 вечера. Двадцать минут до Broad Street и налево, два квартала. Гостиница Hermit. В половине двенадцатого жду.»
Больше на листке ничего не было. Лара в задумчивости повертела в тонких пальцах странное послание. На вымокшем листке уже положительно нельзя было ничего разобрать. Лара посмотрела на большие часы на здании телеграфа. И точно, их стрелки ножками паука-инвалида шагали по вогнутому потолку. С легким электрическим жужжаньем большая стрелка утвердилась на 11 часах ровно. Девушка не спрашивала себя, стоит ли идти в Hermit, стоит ли встречаться с таинственным автором скупых строк, откуда-то наверняка знавшим, в котором часу она распечатает послание. Она давно поняла, что любой вопрос предполагает ответ, то есть что-то обратное природе вопроса. «Если действие вопроса уничтожается ответом, мы приходим все к той же исходной точке, - рассудила она, - так что, к чему вообще тратить силы?»
Она шла, и в ее глазах мелькали отсветы чьих-то улыбок и огоньки сигар, в ушах мокро хлопали зонты и чавкали промокшие штиблеты. Вдруг она испугалась, что опоздает. «Такси! Скорее пожалуйста!» Лара выскочила на мостовую, едва не угодив под колеса массивного таксомотора. Пожилой негр, повидавший на своем шоферском веку немало сумасшедших, молча тронулся с места в направлении Брод стрит. Лара растворилась на обширном заднем сидении и погрузилась в созерцание проплывающего за окном мира, с детства казавшегося ей набором цветных картинок. Но сейчас все как-то менялось. Здания стали угловаты и неправдоподобно огромны, на нее грозили обрушиться зубцы, уступы и шпили, мир вырастал из темноты и угрожающе возносился в такие же темные просторы. Лара внезапно ощутила себя гусеницей, замотанной в теплый, липкий кокон шубы, ее мир резко разделился на все то, что было в ней, и то, что окружало ее. Причем ее внутреннее существо рвалось из тесного кокона, стремясь разрушить зыбкую грань между мирами и пожрать все то, что было снаружи. Или весь внешний мир стремился влиться тугой струей сквозь узкие отверстия ее глаз и ушей. Она почувствовала, что меняется, растет, и испугалась, что может пробить головой высокую крышу авто. Лента мокрого асфальта петляла, пытаясь удрать от настойчивых шин, но все же смирилась и встала, легонько визгнув под стертой резиной колес. Она, не глядя, сунула шоферу какую-то банкноту, даже не зная, хватит ли этого, чтоб заплатить по счетчику. Судя по тому, как флегматичный негр рванул с места, этого хватало с лихвой. Лара вошла в вестибюль гостиницы. За конторкой скучал администратор, томно глядя на свои отполированные ногти большими черными глазами, похожими на погибших во взбитых сливках тараканов. Он не обратил на девушку никакого внимания, и принялся задумчиво ковырять пилочкой для ногтей в редких зубах. Гостиничный лифт не работал, о чем честно предупреждала безысходная табличка: «С 16 сентября до (вместо даты зиял пустой промежуток) лифт на ремонте. Просим господ постояльцев пользоваться лестницей круглосуточно». Что ж, лестница, так лестница. Лара все равно не знала, на каком этаже будет ждать в означенное время таинственный незнакомец, поэтому решила идти на восьмой этаж. Это показалось ей в ту минуту наиболее естественным. Она зашагала по лысым линялым коврам, покрывавшим стертые ступени. Идти почему-то было очень трудно, словно бы она шагала по пояс в воде. Темные стены не освещались ничем, и в коридорах не слышно было ни шороха. Над головой промелькнула тень, и Лара услышала судорожное биение крылышек летучей мыши, более того, она отчетливо различила, как мелкой дробью стучит крохотное сердце этого ночного страдальца, выродка и среди птиц, и среди мышей. Мышь была чем-то напугана, Лара чувствовала ее страх. Девушка продолжила свой путь и уже ей начало казаться, что воздух внизу становится все гуще и вот доходит ей уже до самого рта, ступени, словно каша не дают на них опереться, а она все еще не добралась даже до площадки второго этажа. Она встряхнула головой, отгоняя наваждение. Действительно, идти стало легко, и она быстро поднялась на восьмой этаж, где стены были оклеены отвратительно розовыми обоями. Лара подумала, что эти обои непременно должны оказаться сладкими на вкус, ежели, конечно, кто-нибудь вздумает полакомиться ими. Она свернула направо и пошла по коридору, освещенному единственной угольной лампочкой. Все двери пустующих номеров были распахнуты в коридор, и мотавшаяся от сквозняка лампочка отбрасывала на стены причудливые тени. Вот китаец с косичкой, вот толстый господин курит сигару, а вот... Но что такое, из-под последней двери по левой стороне, словно живое существо, выполз сквознячок и, ухватив девушку за лодыжки, потащил ее к концу коридора. Лара пришлось почти бежать, чтобы поспевать за настойчивым и быстрым ее провожатым. Задыхаясь от быстрой ходьбы, она ворвалась в комнату и остановилась на пороге. В номере царил ужасающий беспорядок. На полу валялся фанерный чемодан, пробитый альпенштоком, возле опрокинутого аквариума, сложив руки на груди, покоились чинные рыбы, а на сломанном диване сидела тварь, напомнившая Лара чертей из чешских сказок, которые читала ей когда-то бабушка. Существо сидело спиной к двери, голову его украшали рожки, длинный тонкий хвост беспокойно метался по одеялу. При виде Лара черт пронзительно заорал и метнулся под диван, тут только девушка поняла, что это тощий и давно не кормленный черный кот. «Что ж он рыбу из аквариума не ест?» - не к месту подумала Лара. Затем она принялась снова изучать комнату. В углу валялась раскрытая книга, то ли на русском, то ли на греческом языке. Страницы ее были покрыты жирными пятнами, а возле нее валялся надкусанный ломоть ветчины. На казенном столике была расстелена карта Североамериканских штатов, где-то в районе Нью-Джерси проковырянная пальцем. Лара подошла к карте. Она, не отрываясь, глядела на отверстие в ней - и вдруг стены вокруг нее потянулись ввысь, а карта стала широким полем. Девушка легла на живот и, работая локтями и коленями, поползла по красной линейке железной дороги по направлению к Нью-Джерси. За ее спиной хлопнула дверь, и Лара выпрямилась над картой. Последнее, что она запомнила, был товарный поезд, медленно проползающий мимо станции с каким-то нелепым, немецким, что ли названием. Она обернулась так резко, что едва не упала и была вынуждена схватиться за край стола. Из открытого настежь окна дул холодный ноябрьский ветер. В комнату врывались целые потоки дождя, и Лара подумала, что если не закрыть окно, со столика облезет лак. Под мертвой люстрой кружили две летучие мыши, а в дальнем углу шипел и брызгал искрами невесть откуда взявшийся бенгальский огонь. Лара разглядывала обстановку безумной комнаты и вдруг заметила, собственно даже не заметила, а просто осознала, что среди ломаной мебели и рваных тряпок стоит какой-то человек. Это был молодой мужчина, лет тридцати, лицо его было спокойно и доброжелательно, но вместе с тем, что-то в нем встревожило Лару, и она почувствовала, как внутри ее тяжело скрипнул ржавым вековым железом и пошел потихоньку раскачиваться некий маятник. Она ощутила, что происходит что-то необычайно значительное, но ход ее мыслей прервала какая-то фраза молодого человека. Слов она не разобрала и тут только заметила, что незнакомец бос и одет лишь в длинные трусы. Лара недоверчиво окинула взглядом странную комнату, в которой гулял пронизывающий осенний ветер, свои меха и покрасневшие от холода пальца и снова уставилась на молодого человека. Незнакомец, по всей видимости, совершенно не был смущен ни обстановкой, ни погодой, ни странной своею одеждой, ни присутствием молодой женщины. Он протянул Ларе ладонь, да так ловко, что она сама не успела понять, как пожала ее. «Болгарский дипломат Кон, живу в этом номере», - бодро отрапортовал незнакомец. «У него ведь должны быть вьющиеся волосы», - тупым дятлом застучала в голове девушки абсурдная, но очень настойчивая мысль. Маятник у нее в груди уже несся из стороны в сторону, железным грохотом сотрясая все ее существо и грозя расколоть хрупкую оболочку. Перед ее глазами завертелись огненные вихри, из стен с невероятной скоростью полезли зеленые побеги, силуэт Кона поплыл и смазался, сознание крикнуло паровозным протяжным гудком и уступило место ватной черноте.   
* * *
«Мисс, мисс, с вами все в порядке?» - бормотал смущенный и взволнованный голос. Лара поняла, что стоит посреди улицы. Возле нее как-то криво и боком замер большой черный лимузин и двое мужчин, по-видимому, водитель и пассажир лимузина поддерживали ее под руки и суетились вокруг нее. Она легонько отстранилась и, не обращая на удивленных мужчин никакого внимания, пошла прочь. В ее существе сейчас происходила огромная, всепоглощающая работа. Маятник, который заскрипел и тронулся на восьмом этаже странной гостиницы, теперь раскачивался уже в полную силу, и Лара то взлетала с большим бронзовым кругом к самым звездам, блестящим, как роса на капоте утреннего автомобиля, то, ухнув, проваливалась сквозь безымянную тьму к таким же звездам, но уже холодным и безжизненным, как угли вчерашнего костра. Она уже осознавала, что поиск ее подошел к концу. Не понимая, что же именно она нашла, она все же знала, что все только что было найдено. Как будто был извлечен из шкафа пыльный ящик, завернутый в пропахшие нафталином тряпки. И вроде бы она всегда знала об этом ящике и даже не раз доставала его из шкафа, но вот, никогда не заглядывала внутрь. А теперь затхлые тряпки сорваны, трухлявое дерево не может удержать скобы замка, и поддается и там, внутри... револьвер. Да, самый обычный, невзрачный наган с подтеками засохшего масла и царапинами на стволе. Вещь страшноватая, но скучная. Но для Лары это ключ. Вставив его в замочную скважину жизни, она без промедления нажала на курок, раз и другой и третий и так, пока не выпустила все шесть пуль в темное аморфное тело душившего ее существования. Окружающий мир разлетелся осколками хрустального шара, которые впились в мягкие бока зверя, все наполнилось воем и грохотом, будто в длинном коридоре одновременно верещали десятки пожарных сирен и взрывались стеклянные колбы электрических лампочек. Внезапно коридор очистился, исчезли зловонные лужи и кучи мусора, грязные окровавленные бинты и накрытые простынями трупы, не было более баррикад из мешков с песком, колючей проволоки и дырявых касок с засохшей на них бурой кашицей. Все как бы вымыли до блеска кристально ярким светом, стены, пол, все стало чистым и прохладным. Теперь нужно было идти, пройти еще по этому коридору, пройти, чтобы... Лара еще не могла понять, что именно ее там ждет, но знала, что ей нужно сделать. «Во-первых, телеграмму мужу, последнюю. А после - искать его, Кона», - промчалось у нее в голове курьерским поездом. Она огляделась по сторонам, соображая, как лучше добраться до телеграфа.

Глава 3

Он спал на морском берегу, натянув на голову грязноватый капюшон ветровки и прижимая к груди сжатые кулаки. Будильник в наручных часах назойливо пищал каждые два часа. Нужно было время от времени вставать, чтобы подбрасывать ветки в костер и отпивать противной, отдающей бензином севастопольской водки из большой мятой армейской фляги. Все-таки уже осень. Море, отдохнувшее от потных тел толстых курортников, было величественно, как интеллигентная одинокая старуха. По пляжу ветер гнал обрывки газеты с портретом лысого человека с загаженным лбом и заголовком, сообщающим о назначении какого-то Горба резидентом Светки.

* * *
Проснувшись, он стал растирать окоченевшие пальцы. Вот уже третий месяц он жил здесь, на пляже, у подножья оранжево-зеленых пыльных гор. С их вершин сбегал холодный пресный ручей, глядя на который он почему-то всегда представлял себе, как сраженный на дуэли Лермонтов падает одухотворенным лицом в такой вот поток, пуская по нему красные пузыри. О дуэли он когда-то читал, но практически ничего не помнил, однако ему нравилось представлять себе ее. Вот Лермонтов, изможденный юноша с узким лицом вынимает какой-то средневековый мушкет и целится, закрыв почему-то оба глаза. В горах оглушительно гремит - и соперник остается стоять. Лицо его подсвечивает ужасная улыбка. Он жмет на курок, и огромная пуля немыслимого калибра пробивает шитый золотом мундир поручика Лермонтова. Злодей победно хохочет. Мартынов всегда представлялся ему в образе советского певца и композитора, популярного в 80-х годах Евгения Мартынова, человека с глупым привилегированным лицом и раздвоенным, как у Джеймса Бонда подбородком.

* * *
Он привык уже к своему странному заточению в этой черноморской бухте, смирившись с мыслью, что ему отсюда уже не выбраться. Заманили его сюда все те же злосчастные лестницы, по скользким ступеням которых он примчался сюда, а потом прыгал по редким доскам шаткого мосточка, чтобы забрать забытый на пляже бумажник с последней зеленой бумажкой, на которой улыбкой Джоконды ухмылялся седой трансвестит. Конечно же бумажника уже не было и он, матерясь и петляя по пляжу понял, что надо возвращаться. В конце концов, есть еще фотоаппарат и плейер, которые можно загнать киномеханику Виктору или хотя бы сменять на приторный портвейн или зловонную местную водку, которой приличных алкоголиков, наверное, можно отучить от их пагубной привычки. Он принялся взбираться по лестнице, сваренной из железных листов обшивки погибших подводных лодок и толстых стальных прутьев. Идти было трудно и скучно, а главное, лестница никуда не вела. Вот так вот оказалось. Полчаса походив туда-сюда, он понял, что лестница, поднимающаяся вверх, все равно ведет обратно на берег. Это не удивило его, лестницы выкидывали с ним и более подлые трюки. Он решил вернуться на берег и ждать, пока лестница не образумится. Каждый день он пробовал взбираться наверх, но результат был неизменным. Лестница упорно выводила его обратно к морю. Так вот он жил уже три месяца, что безжалостно констатировали электронные часы. Он поедал до смерти надоевших мидий и крабов и царапал в блокноте кривые строки, надеясь сложить их в ту единственную комбинацию букв, которая выпустит его отсюда. Он не задумывался о том, почему не кончается хлеб, дрова и водка, просто боялся, что, спросив себя об этом, лишится и этих нехитрых вещей.
* * *
Мышью запищал будильник. «Так, значит, я опять заснул», - подумал он и потер руками опухшие от дыма костра веки. Он отпил из фляги, поморщился и дернулся всем телом, ноздрями прижался к пропахшему костром рукаву. «Ф-фу, вот это да! Четвертый месяц пью эту дрянь и все никак не привыкну». Ему отчетливо представилась огромная цистерна с водкой, в которую ухмыляющийся лохматый рабочий доливал бензин из зеленого эмалированного ведра. «Для крепости!» - подмигивал ему детина и злорадно смеялся, высовывая желтый язык.
Когда жжение во рту улеглось, он сел на песок лицом к морю и, обхватив колени руками, стал смотреть, как из темноты на берег хлопаются мокрые кружевные юбки волн. Становилось заметно холоднее. Он поежился и снова подумал о мрачной перспективе зимовки здесь. Он гнал от себя эту мысль, но в мозгу все время всплывала одна и та же картинка: его окоченевшее тело треплют желтоватыми клювами небрезгливые чайки. И тут вдруг его осенило. Он подскочил на месте, зацепив ногой котелок с обломками крабов, и помчался к рюкзаку, распухшим трупом темневшему в зеленоватых камнях.

«Ну конечно», - бормотал он, яростно чиркая ручкой по сыроватой бумаге. «Давай же, пиши», - яростно шептал он то ли ручке, то ли самому себе.
На бумаге появлялись какие-то строки. В темноте он не различал написанного. Отбросив в песок ручку, он с блокнотом в руке рванулся к чахлому пламени костра, зацепился о камни, упал, разбивая в кровь колено, и тут же снова вскочил. В оранжевых отсветах он увидел на бумаге какие-то безнадежные квадратики. Сердце ушло куда-то вниз, как брошенный в воду камень. «Нет драйвера с кириллицей на этот шрифт, - мелькнуло в голове, надо поменять на Times New Roman». Сказано - сделано и на бумаге проявились четыре аккуратных печатных строки:

Зима, седой монтажник торжествует,
В прихожей одевает сапоги
Его коньки в безмолвии тоскуют
Внимая звукам стужи и пурги
   
На душе стало легко и покойно. Все сразу встало на свои места. Он поднялся с колен и стал затаптывать костер, потом залил его водой из котелка с останками крабов. Пепелище стало похожим на поле боя, обломки крабьих конечностей казались механическими лапами погибших на неприветливой Земле уэллсовских марсиан. Он подхватил флягу и вновь посмотрел на море. Оно на глазах успокаивалось, густело и начинало тянуться, как гречишный мед. Вскоре его поверхность была совершенно гладкой, как хорошо уложенный бетон. Он спрыгнул на эту серую поверхность, больно ударившись пятками через стершуюся подошву кроссовок. Чуть поодаль стояли роликовые коньки, вернее просто металлические планки с колесиками и ремешками. Он пристегнул  ролики. Неуверенно покачиваясь, сильно кренясь вперед и отчаянно махая руками, он покатил вперед. Мало помалу его бег становился все более уверенным и быстрым. В ушах свистал морозный ветер, вокруг не было ничего, кроме ровного бетонного поля. Он несся по направлению к светлому кружку, приклеенному прямо к воздуху, где-то на ладонь выше горизонта. Кружок увеличивался, и он вдруг разглядел, что это ярко желтый китайский зонтик, бешено вращающийся и сыплющий живыми цветами. Море кончилось внезапно, как будто оборвалась кинопленка. Он бежал по улице, в конце которой стояла растерянная девушка в огненной шубе, та самая, которая... Которая что? Этого он не помнил, но знал только, что обязательно должен с ней встретиться и тогда все станет очень-очень хорошо. Он мчался, и сердце его трепыхалось у него во рту, глаза, казалось, вырвались из орбит и вперед него метеорами помчались к застывшей посреди дороги фигурке, ноги не поспевали за превратившимся в торпеду туловищем. Вокруг него фантастическими цветами распускались фонари, живые растения оплетали навек застопорившиеся машины и остановившихся на полушаге прохожих. Розовый рассвет театральным занавесом рухнул где-то впереди. Расстояние до замершей фигурки молодой женщины все сокращалось, вот сейчас он ее коснется, надо протянуть руки, надо... Оглушительный удар потряс все его тело. Он влетел лбом в фонарный столб, из рассеченной кожи кровь тут же хлынула едким потоком, заливая глаза. Покореженный мотоцикл дымился на мостовой, и к месту происшествия устремились зеваки, всегда готовые порадоваться чужому горю.

Глава 4

Лара медленно шла по какой-то темной улице. Она не помнила, сколько дней и ночей она уже не спала и не была дома. Она заходила во все дома и искала табличку с тремя заветными буквами «Кон», справлялась о болгарском дипломате в конторах, где на нее боязливо и участливо поглядывали, как видно сочувствуя несчастной сумасшедшей. Она пыталась разглядеть его лицо в задымленных пивных и в проезжающих автомобилях, как в амбразуры, она заглядывала в щели между опущенными полями шляп и поднятыми воротниками проходивших мимо мужчин, однако его нигде не было. Лара нестерпимо захотелось пить. Она свернула в ближайший дайнер и спросила горячего крепкого чаю. Маслянистая бурая жидкость пахла почему-то рыбой. Перед глазами Лара вспыхнуло воспоминание: яхта, море, серый холодный день. Над застывшими водами парит крохотная рыбка, вылетевшая из воды и замершая в свинцовом безмолвии моря и воздуха.
Лара вдруг улыбнулась и резко поднялась. Полой шубы она зацепила чашку, звякнула ложечка и грохнул перекинувшийся стул. Трое краснолицых пьянчуг с любопытством оглянулись на молодую даму, стремглав летящую к дверям. «Ты что, скипидару ей подлил в чай, Фрэнк?» - скрипуче спросил один из них хозяина заведения, томившегося за стойкой. Вся компания загремела бочоночным гулким смехом.
«Как же я сразу не поняла?» - удивлялась девушка, отчаянно махая рукой подъезжающему такси. «В Hermit, поживее, прошу вас», -скомандовала она таксисту и сунула ему в руку десятидолларовую банкноту. Понятливый таксист нажал на газ. «Ведь он же сказал мне, что живет в этом номере, что же я сразу не догадалась», - сокрушалась Лара. В ней росло смутное то ли предвкушение, то ли предчувствие. Вокруг машины, рассекавшей гладь широкой улицы, почему-то носилось множество чаек, заглядывавших внутрь крохотными пуговицами глаз.
Казалось, что с того момента, как Лара впервые увидела администратора гостиницы Hermit, он так и не переменил позы. Неизменная пилочка акулой шныряла между его острых, как скалы, белых зубов. Волнуясь, Лара подошла к стойке.
«Простите, мне хотелось бы узнать, могу ли я узнать... То есть, вы не можете мне сказать, в каком номере остановился болгарский дипломат Кон?»
В обезьяньем лице администратора произошла мгновенная перемена, он выскочил из-за стойки и подхватив девушку за талию, увлек ее к лифту, на ходу тараторя, как пишущая машинка в руках опытной машинистки: «Мадам, естественно, мадам, пардон, мистер болгарский Кон, то есть господин дипломат, наш почетный гость, естественно, мадам, да! Конечно здесь, большая честь для нас, на восьмом этаже направо, последняя дверь, засвидетельствовать почтение лично.» Труха его суетливой речи вдруг перестала сыпаться, он умолк на полуслове и, оставив Лару, пошел прочь к своей конторке, из-под которой немедленно вынырнула неизбежная пилочка.
Лара посмотрела на сломанный лифт и, глубоко вздохнув, решительно зашагала вверх по лестнице. На восьмом этаже ее встретил коридорный с лицом трагического актера. Он сорвал с головы фуражку, нервно смял ее в длинных изящных пальцах и вопросительно кивнул Ларе: «Мадам?»
Лара объяснила цель своего прихода. Сердце ее прочно утвердилось в гортани и раздувшись, как жаба, замерло. Лицо коридорного исказилось гримасой немыслимой муки. Он закатил глаза, шумно выдохнул, потоптался на месте, как прыгун в высоту, снова вздохнул, закрыл фуражкой побагровевшее лицо и театральным шепотом сказал: «Видите ли, мадам, никакого болгарского дипломата Кона ведь на самом деле нет. Да-да, и никогда не было. Это, так сказать, миф нашей гостиницы. Постояльцы ведь желают знать, кто еще останавливается в нашем отеле. Вот мы и говорим им, что на восьмом этаже живет болгарский дипломат Кон. Людям это нравится. А номер этот мы всегда держим пустым.»
Лара шла вниз по лестнице. По ее бледному лицу безмолвно катились слезы. Огромное, вселенское горе, ощущение вдовства на многие жизни вперед опустилось на нее черным грибом дымовиком. Лара уже знала, что она всегда искала только его, только этого человека, его всегда глаза глядели на нее из-под опущенных век африканского божка и из пустых глазниц индейской маски, его голос жил у нее в голове и его тело было всем тем окружающим миром, который вливался в нее сквозь раскрытые зрачки, тем миром, который она хотела обнять и раствориться в нем всей своей тоненькой фигуркой. Она кляла себя за то, что не поняла этого сразу и плача, лишь глупо повторяла: «Хоть с прямыми волосами, хоть вообще без волос...» Ад с его жалкими котлами и смолой был ничем по сравнению с той вселенской мукой, которая рухнула на Лару, раздавив ее пыльною, червивой горой. Она беззвучно плакала и знала, что нет на свете силы, которая могла бы вернуть ей хотя бы сомнения, не говоря уже о надежде. Нет, все было кончено, и девушка смирившись с этим абсолютным чувством, толкнула вертящуюся дверь, ведущую на мокрую улицу.

Эпилог

Она проснулась, и не понимая еще со сна, где это она находится, первым делом увидела открывающуюся дверь. На пороге стоял он.
«Ну, ты дрыхнешь будь здоров, уже час дня», - пробасил он, улыбаясь и ероша свои кудлатые темные волосы.
«Ой, слушай, мне тут такое приснилось!» - сказала она, еще не веря простоте и огромности своего счастья. «Ну ладно, идем есть, а там расскажешь», - он легонько ущипнул ее за нос и повернулся, чтобы идти на кухню. «Мне, кстати тоже какая-то хреновина снилась», - сказал он и зачем-то подмигнул ей.
* * *
«New York, New York, it’s a helluva town!», хрипло пел на кухне Синатра по просьбе харьковчанина Пивныченко. За окнами неохотно барабанил дождем серый ноябрь.