in my secret life

Я шагнул из вагона на покатый перрон Московского вокзала. Ничего не изменилось: лужи, дождь, ветер и родной запах моря, а может, просто сырости. Я приехал дневным поездом, самым неудачным из всех возможных. Было что-то около одиннадцати вечера, уже совсем стемнело, и прибывшие спешили побыстрее укрыться в тёплом и сухом метро. Ещё день назад я и не подозревал, что собираюсь домой. Уже полгода без малого я жил в Москве и пахал на одно столичное издательство. И в Москву, и в издательство я попал совершенно случайно, в один день, поддавшись уверениям приятельницы, что там «хорошо платят». Мало ли за что теперь «хорошо платят»? Мне, например, платили за то, что я писал о столицах мира. Верный ученик Страбона и Снорри Стурлусона я писал путеводители по городам, в которых не только никогда не был, но вроде бы даже и не собирался. Туристическую информацию мне предоставляли агентства, а всё остальное я добывал в пыльном забое собственной памяти, выдавая на гора по буклету в две недели. Так что если Вы, гуляя по Цюриху, внезапно обнаружили, что на месте, где произошёл «знаменитый кулачный бой между Дж. Джойсом и В. Ульяновым-Лениным» не висит никакой памятной доски, и вообще никто об этом ничего не слышал, знайте, -  в самолёте Вы листали мой путеводитель. Кроме работы я вроде бы больше ничем и не занимался. Из издательства я выходил на улицу, названия которой не знал, заходил в магазин напротив, покупал какой-нибудь романец или журнал, в соседней лавке брал пачку полуфабрикатов и упаковку сока, а потом отправлялся в квартиру, что снимал неподалёку от конторы. А на утро я уже не помнил ни названия прочитанной книги, ни всего вчерашнего дня. Никого не знал, ни с кем не общался. Судя по карте, что висела над моим рабочим столом, Москва круглая, а как следует жить в круглом городе я не очень понимаю.
Вчера я впервые надрался за всё время, проведённое в белокаменной, и вдруг решил позвонить домой. Пустая бутылка из-под вискаря стояла под столом, а я неверным пальцем набирал родной номер. «Алё, привет. Это я…» «???» «Кхм, милая, я… я скучаю» «Совсем РЕХНУЛСЯ?» «Я тебя так давно не видел…» «Ага, вот уже минут пять! Алё, ты опять НАЖРАЛСЯ что ли? Ты же за сигаретами вышел! И когда только успеваешь…» «Но… это же Я!» «Вот то-то и оно, что ТЫ! Быстро вали домой, а то я сейчас лягу спать». «Алё, подожди…» Короткие гудки были мне ответом. Немного протрезвев, я набрал другой номер. «Старик, привет.» «Ага, привет». «Слушай, что там у нас творится, как дела?» «Как дела? А дела у нас такие, что ты, засранец, опоздал сегодня на час!» «Как?» «Об косяк! Извини конечно, что не дождался, но…» «Я опоздал?» «Нет! Иван Сусанин! Всё, завтра увидимся. Пока-пока, у меня тут гости». И повесил трубку.
Как ни странно, проснувшись, я чрезвычайно отчётливо помнил вчерашний вечер. Поэтому, вместо того, чтобы идти в контору, я поехал на Ленинградский и купил билет на ближайший поезд.
Пройдя сквозь строй свирепых вокзальных таксистов, я выбрался на Невский. Куда податься я решил ещё в поезде. Домой не поеду, мало ли, что я там увижу, а наведаюсь-ка я лучше в бар, где часто проводил вечера во время оно. Может быть, встречу кого-нибудь знакомого и выясню, что за чертовщина тут творится.
Бар оказался на месте и всё там было как прежде, может только публики стало капельку побольше да официантка вдруг порыжела. Знакомых никого. Я заказал кофе и сел за единственный свободный столик. Вместе с кофе улыбчивая девушка принесла ещё и какой-то толстый бумажный конверт. «Вот, Вы вчера забыли». И протянула конверт мне. Наверное, раз десять я переспрашивал у неё, уверена ли она в том, что это был я. Её последний утвердительный ответ прозвучал крайне озабоченно. Ещё немного, и она предложила бы мне аспирину. Кстати, я бы от него не отказался. 
Конверт был не запечатан. Отхлебнув кофе и закурив для храбрости, я вытащил из конверта стопку обычных салфеток, густо исписанных невнятным почерком. Моим невнятным почерком. Ничего не понимая, я начал читать.

«Уважаемый Василий Петрович, пишу я Вам не то чтобы издалека, но и не так чтобы прямо из соседнего дома. В первую очередь разрешите мне извиниться за то, что не посещу Вас нынче же вечером. Впрочем, я не вижу в этом особенной беды, поскольку мы расстались лишь вчера, и, кажется, ещё не успели соскучиться. Хотя, признаюсь, часто, даже очень часто, мне Вас не хватает. Вот как сегодня, вроде бы и расстались недавно, вроде бы и не нужно мне ничего у Вас, но всё-таки, всё-таки... Что-то необъяснимо притягательное есть в Вашем обществе, в бесчисленных сквозняках, сопровождающих каждое наше свидание, в Вашей старомодной строгости, в Вашем еле уловимом, но на редкость характерном германском акценте. С каким удовольствием я бы сейчас сидел в одной из Ваших полуподвальных пивных, забегаловок, кафешек, и слушал бы монотонный гомон посетителей, изредка прерываемый какой-нибудь мелкой дракой, ссорой, когда все кричат, орут и размахивают руками, но пройдет только десять минут, и все снова затихнет: люд продолжит потреблять дешевую водку с беспримерно костистой селедкой, официантка будет любезничать с вышибалой, студенты пропьют все деньги и будут сидеть так просто, дымя последними сигаретами, а печальный изгнанник и причина скандала робко поднимется с тротуара и побредет, одинокий, в бесконечности линий и проспектов. Он пойдет туда, где фонари все реже, а звезды ярче, где фасады не так мрачны, а в тяжелых водах Невы отражаются разноцветные огни сухогрузов, барж и буксиров. Сегодня, в промозглый и осенний вечер, когда кариатиды и геркулесы выглядят особенно голо и неприкаянно, он придёт на набережную, посмотрит скорбно в ту сторону, где ничто не нарушает ночную балтийскую тьму, и беззвучно заплачет от невыразимой тоски.
Но, с другой стороны, зачем мне сейчас в кабак (я и так в нем, чего уж менять шило на мыло)? Нет, я передумал. Я бы лучше оказался в одном из Ваших домов, в уютной спальне, с одной из красавиц, которыми по праву славны Ваши владения. Туда, туда в царство венских стульев, модерновых буфетов и тяжелых штор. Там тихо скрипит в коридоре старый паркет под невидимой ногой, смущенно, но с завистью взирают с книжных полок затасканные классики и наиусатейший таракан той особенной породы, которая встречается только в Ваших владения, настоящий preußischer Grenadier, пользуясь отсутствием хозяйки, прохаживается по кухне с видом пресыщенным и надменным, и, конечно же... Здесь я, Василий Петрович, целомудренно опускаю даже намек на какое-либо непотребство и сразу же переношусь несколько вперед, когда ангелоподобное создание уже накинуло на себя рубашку и ускользает на кухню варить кофе, а Ваш покорный слуга a naturel подходит к окну и отдергивает шторы, дабы увидеть, как восходящее солнце бежит лучами по выцветшим стенам брандмауэров, по жести крыш, по пыльной зелени и, наконец, устало падает на избитый асфальт линий.
Вот так-то, Василий Петрович. О чем только не напишешь в письме старому знакомому, какими мечтами не поделишься! А ведь хотел вроде бы только сказать, что сегодня вечером не увидимся, но ручка, полная чернил, и неистощимый запас салфеток увели мою мысль в сторону. Не совсем в сторону, поскольку все это про Вас, про Вас… Сколько же еще всего я мог бы про Вас написать, что вспомнить! Но позвольте, в конце концов, откланяться - у меня есть еще несколько неотложных писем – и пожелать Вам доброго здоровья. До скорой встречи, Василий Петрович.

P.S. Не обижайтесь, любезнейший, ведь, признаться честно, встрече нашей мешают лишь ветер, холод, да лень, извечная моя спутница, которая, кстати говоря, часто мешала и нашей с Вами разлуке, так что не стоит на нее пенять, ну и на меня заодно. Bis bald, alter Tabakschnupfer!»

Бред! Я стоял перед стойкой бара и разглядывал своё отражение в зеркале за полками с бутылками. Этот небритый лик был мне определённо знаком. Год своего рождения я тоже вспомнил. Я попросил стакан минералки и ещё раз спросил у девушки: «Вчера?». Она кивнула и заботливо покачала головой. Я вернулся за столик.

«Ну, привет тебе, Охта злая, морда косая. Вот кого бы я сегодня не хотел видеть, так это тебя. Правда, думаю, что ты сейчас бесстыже дрыхнешь, свесила пятки в воду, храпишь во все трубы и видишь во сне всякую пакость. Да что ты еще можешь видеть во сне? Или, может, ты вообще никогда не спишь? Лежишь себе, прикрыв один глаз, и следишь, чтобы чужеземец не посмел нарушить твоих пределов, а уж если посмеет, то сразу загудишь трубами, зазвенишь битыми стеклами, завоешь ветром, и сыны твои злые, в кепках набекрень со стальными фиксами, вдруг вывернут из какой-нибудь подворотни навстречу усталому путнику и сделают с ним нехорошее. Есть у меня, Охта, мечта... только тебе расскажу. Кажется мне, что в один прекрасный день зайду я в какое-нибудь парадное и увижу не обычную питерскую лестницу со сбитыми ступенями, а лестницу Иакова, что ведет к самому престолу Его. Поднимусь я тогда по ней мимо остолбеневших ангелов, подойду прямо к стопам Его, прикрою глаза свои рукой, дабы не ослепнуть, и попрошу, кроме всего прочего, о том, чтобы Он попытался найти хотя бы десять праведников в лоне твоем, Охта. А если не найдет (а он не найдет!), то буду молить его до хрипоты, до боли в горле, чтобы он покарал тебя, нечестивицу и прохиндейку, за хамство и мерзость огнем небесным и казнью великой. И разверзнется тогда твердь небесная, и поглотит гнев Его твои вонючие сталинки, хрущевки, кирпичные трубы да бетонные заборы. Вот тогда я посмотрю, как ты закудахчешь! Так что бывай, старушка, не поминай лихом. Вот я сейчас еще посижу тут немного, выпью еще пару рюмочек и пойду искать заветное парадное. Так, что адью, старушка, может, больше и не свидимся».

Точно, я там один раз повстречался с неприветливыми аборигенами. Стало как-то нехорошо. Может от минеральной воды или кофе на пустой желудок? Надо бы домой… Выходишь из конторы и… направо или налево? Может на метро? Кольцевая, б...дь, Садовое! Всё одно, ничего не вспоминается, лишь какие-то невыразительные улицы, двери, лица. Был я в Москве или нет? И где я тогда провёл полгода, если эти полгода существовали?

«Доброй тебе ночи, Коломна. Как жизнь, как дела, тетушка? Знаю, знаю, у тебя забот сегодня по горло и ты никак не сможешь вырваться на небольшой междусобойчик, не правда ли? Ну, я слукавлю, если напишу, что удивлен. Всегда у тебя дела – днем одни, ночью другие. Днем твои тротуары топчут не сказать, чтоб несметные, но разношерстные толпы обывателей. Они шляются туда-сюда, и тени их следуют за хозяевами с преданностью ручных макак, перепрыгивая с одного желтого фасада на другой. Вот плывет тень солидной матроны - она величава и из-за бесчисленных сумок, пакетов и кульков скорее напоминает флагманский дредноут, чем человеческий силуэт, но это пока ее хозяйка внезапно не заворачивает в очередной магазин и подневольная тень вдруг съеживается и, распластавшись, вползает по ступенькам в темный дверной проем. Почти сразу же, на смену этой, из магазина вываливается другая тень - тонкая и скрюченная. Кто ты, бедняга? Кто твой хозяин? Кто еле волочит ноги и поминутно сплевывает, прижимая что-то, без сомнения ценное, к впалой груди? Да, Коломна, это - брат-пьяница, твой верный патриот, отоварившись дешевым сухарем, держит свой путь на чердак, чтобы там, по соседству с курлычущими голубями, устроиться почти под самым небом и безмятежно глушить мутную гадость, обозревая бесконечную пустыню кровель с редкими оазисами колоколен и церквей. Так ему спокойнее, так ему лучше… Ну и оставь его в покое там, там, где твои алчные жандармы и пожарные вряд ли доберутся до бедняги, поскольку их толстые животы казенного сукна не пролезут в узкие оконца, врата, ведущие в жестяной рай. Оттуда наш пьяница, уже умиротворенный несколькими судорожными глотками, томно наблюдает за дольней суетой: все куда-то движутся, звенят трамваи, важно шествует поп с румяным семинаристом, мимо спешит сушеный ксендз, толстая тетка мечется по двору за вырвавшейся на волю наволочкой, девицы ловят студентов, а на углу устроили гвалт четыре хасида. Они потеряли маленького Ицика, внука одного из них, и попутно выясняют кошерен ли твид, из которого сшито пальто другого.
Но лишь только сумерки опускаются на твои крыши и окна загораются мутным электрическим – улицы пустеют. Обыватели расходятся по домам и тщательно проверяют дверные запоры, щеколды и цепочки. Не стоит гулять по твоим дворам и улицам ночью, Коломна… Сама знаешь. Даже твои богоспасаемые заведения спешат закрыться. Поскольку, лишь наступит полночь, как звякнут глухо колокола на Никольском, испуганно тявкнет дворняга, крякнет бессонная ворона и какие-то неясные силуэты потянутся по проспектам и площадям. Где же ты, тетушка, набрала столько всякой нечисти? Откуда все эти черти, призраки, диббуки и шайтаны? Молчишь? А они тем временем рыщут по тебе, Коломна, в поисках живой души, но редко кого находят - чаще всего им подворачивается усатый постовой, чью душу, видимо, нельзя считать живой, так как с ним до сих пор ничего не случилось, и никто не слышал, чтобы он на что-нибудь жаловался. Но, может, ему нечего жаловаться, может, он привык уже к дьявольским выходкам или просто всегда пьян? Я тебе тоже жаловаться не буду, милая тетушка, хотя хорошо помню того суккуба, что я случайно подцепил на твоих ночных улицах года четыре назад. Она куда-то исчезла, растворилась через неделю или две, но я все равно иногда ее вспоминаю. Например, сегодня.
В общем, я хотел сказать тебе, Коломна, что обязательно на днях к тебе заверну, и мы поболтаем, а пока следи за своей нечистью, церквями, пожарными и хасидами, и не скучай».

Бар уже почти опустел. А я сидел, тупо уставившись в пустую чашку из-под кофе, и пытался вспомнить свой московский номер телефона или хотя бы название издательства, в котором работал. В голове потрескивала пустота, а перед глазами плавали какие-то прозрачные фигуры. Надо бы водки.

«Bon jiorno, saluto, siniore Крестовский! Ты-то точно не спишь в столь ранний час. Куда там... Публика еще гудит по твоим ресторанам, хрустит ассигнациями, веселится над лососиной; озаборенные, скрытые от взоров простых смертных правительственные дачи полнятся оргиастическими шумами, дипломатическим развратом, фрачными интригами; бесшумно плывут по дорожкам черные машины с невидимыми пассажирами, и таинственные фигуры в штатском меж древесных стволов ненавязчиво охраняют покой титулованных гостей – никто не проскочит мимо их недреманных инфракрасных очей. Я же, мон шер, по сравнению с тобой чувствую себя плебеем, плоть от плоти бессловесный ситуайен, обуреваемый дешевыми страстями, зритель выпусков новостей и читатель передовиц, надирающийся (надо сказать, не без успеха) палёным бренди в круглосуточной забегаловке с каким-то экваториальным названием и сонной обслугой. А ты, amico? Ты представляешься мне сейчас сидящим в шезлонге у самой воды - шотландский плед на ногах, в стакане нечто легкое и сухое, в мундштуке крепкое и дорогое - в ожидании часа, когда посветлеет небо за твоей спиной, тронет розовоперстая стены монструозного колизея и волны приобретут какой-нибудь уникально элегантный пастельный оттенок. Сибарит! Все, больше ни слова, а то наговорю еще какой-нибудь ерунды. Arrividerci.

P.S. Тебе не показалось, что я уже пьян!? А суаре, как всегда, не удалось…
P.P.S. Помню, что я тебе что-то должен, но никак не могу вспомнить, что именно… К черту все, к черту!»

Месть географии, заговор инопланетян, амнезия, морок? Что происходит? И правда – к чёрту всё, к ляду! В конверте осталось последнее письмо. Я подошёл к стойке и заказал водки. Девушка, милая девушка, скажите, а позавчера я сюда заходил? А неделю, месяц назад? Да. Конечно. Естественно. Иначе и быть не могло. Погодите, у меня же есть билет из Москвы! Но, нет, и его не было. Выронил, забыл, потерял…

«Любовь моя, что я могу тебе написать? Что писать, когда ты и так со мной, рядом, вокруг? Зачем мне бумага, если я могу немедля выйти из этого прокуренного кафешантана и признаться тебе во всем лично, вслух, немного бессвязно, но искренне? Но ведь сижу и строчу. Здесь уже никого нет, я один, столы пусты, стулья сиротливо расползлись по всему залу, официантка спит за стойкой, а рыбы поют в аквариуме. В этом аляповатом, безвкусном интерьере я сижу за засыпанным пеплом и залитым кофе столом и кропаю какую-то чушь на салфетках. Еще немного, милая, и я встану, пойму, что пьян, устал, и выйду на тот проспект, по которому хожу изо дня в день, из ночи в ночь. Официантка встрепенется от звука хлопнувшей двери, подойдет к столику, омоет его мокрой тряпкой, и канут в никуда все свидетельства моей бессонной ночи, а эти листки, салфетки, испачканные неразборчивыми строчками, выкинет в мусорное ведро. Что ж, там им и место. Я дойду по хрустящему инеем тротуару до площади, что носит имя брадатого боголюбца, и скроюсь в отверстом зеве подземки. Стихнут мои шаги, а на лестнице останется лишь дымящийся окурок. Через полчаса уже откроются булочные, запахнет сдобой, сонные дамы, зевая, выйдут прогуливать своих пекинесов, а я буду дремать в пустом вагоне канареечного цвета. Так что пока, Петроградская, до завтра, до сегодня. Доброе утро, родная».

На улице меня качнуло и я прислонился к холодной трезвой стене. Рядом притормозила проезжавшая мимо патрульная машина, но я лениво помахал рукой, и она покатила дальше. В глазах всё плясало и окружающий мир шёл крупной рябью. Я оттолкнулся от стены рукой и поплыл вниз по течению Большого проспекта.

 
P.S.
Колёса громыхнули и поезд остановился. Сосед, кряхтя, полез на третью полку за чемоданом, а я, безбагажный, прошёл в тамбур и шагнул из вагона на покатый перрон Московского вокзала. Ничего не изменилось: лужи, дождь, ветер и родной запах моря, а, может, просто сырости. Оказывается, я соскучился.
 
P.P.S.
Ключ повернулся, дверь открылась и я, как можно тише, не включая свет, скинул куртку и ботинки. Но всё равно на пороге кухни меня настигло возмущённое: «Интересно, где же ты шлялся всю ночь?» «Доброе утро, родная».