Режиссер

РЕЖИССЕР

В час ночи на отдаленную станцию метро зашел коренастый мужчина в длинном бежевом плаще. Уборщица закрыла за ним дверь, крикнув вдогон, чтобы поторопился на последнюю электричку. Мужчина на ходу кивнул, сжав торчавшую из кармана газету, и в час ноль две его плащ подметал эскалатор, по которому он перепрыгивал через ступеньку. В пустевшем зале маячила одинокая фигура в кожаной спортивной куртке. Высокий парень с плеером в ушах медленно расхаживал вдоль перрона, три шага в один конец, три обратно. Скользнув по нему взглядом, мужчина отвернулся. Напротив, сложив под щекой ладони, спал бомж. Скамейка была короткой, и его стоптанные ботинки висели в воздухе. Было час ноль пять. Мужчина зевнул. Затем, наклонившись над рельсами, заглянул в черневший туннель. А когда распрямился, ему в затылок уперлось дуло пистолета. Мужчину обжег холод, но он не вздрогнул, только крепче сжав свернутую газету.
- Делай, что скажу! - прошептал над ухом парень, тихо подтолкнув его к бомжу. Мужчина подчинился. Около скамейки парень, расстегнув «молнию», достал из куртки еще один пистолет. Мужчина этого не видел, но его блеклые водянистые глаза сузились. Не отрывая дула от его затылка, парень просунул ему подмышку пистолет, который достал. Рукояткой вперед.
- Бери! - приказал он, собираясь что-то добавить, но мужчина, опередил:
- С удовольствием.
От бомжа несло водкой, его дырявый пиджак, расстегнутый на все пуговицы, одной полой стелился по скамейке. Он спал с открытым ртом, и его слюна натекала лужицей под скамейку. Взяв оружие, мужчина сосредоточенно прицелился ему в сердце. Другой рукой он по-прежнему сжимал газету. Парень за его спиной чуть опустил ствол, теперь тот упирался мужчине в шею. Послышался слабый свист приближавшегося поезда. Сглотнув слюну, бомж пошевелился, но его движение оборвал выстрел. Так и не открыв глаз, он завалился на спину. По рубашке медленно расплылось красное пятно. Было час ноль семь. Из туннеля потянуло теплым воздухом.
«Вот и все», - решил парень, застегивая «молнию».
И ошибся.

Срываясь на визг, мечется на ветру уличный фонарь, выхватывая из темноты снежинки. Прислонившись к окну, мальчик смотрит на белевшие по обочинам дороги сугробы, которые растут на глазах, и, загибая пальцы, считает припозднившихся пешеходов.
- Боря, уже поздно! - доносится голос няни.
Мальчик поджимает пухлые губы.
- Хорошо, что снег, - скребет он ногтем изморозь, - будет работы дворникам.
У мальчика холодные, васильковые глаза, ровно подстриженные волосы. Ему шесть лет. У него ни братьев, ни сестер, он поздний ребенок, которому все прощают. На голос няни мальчик не поворачивается, продолжая смотреть в окно, а снег все метет и метет.
- Боря, опять без тапочек!
Раскинув руки, няня плывет в сумерках, как привидение. Она шарит на стене выключатель, и вдруг спотыкается о протянутую веревку. Ангельское лицо мальчика искажает злорадная гримаса.
 - Гадкий мальчишка, - журит сына Ангелина Францевна, вычесывая ему упрямые колтуны. - Сейчас же извинись.
 - Я пошутил, - шепчет ребенок, но в его глазах нет раскаяния.
Проходит снег, мелькает лето, мальчик вытягивается, идет в школу, но его по-прежнему мучает ровный голос няни, изрешеченные обедами будни, и воскресенья, когда он не знает, куда себя деть.
- Жизнь - скучная штука, - пожалуется он позже бомжу.
- И оч-чень похожа на смерть, - ответит тот.

Они делали из добропорядочных граждан убийц, превращая их в преступников.
- В каждом сидит зверь - только подвернись случай, - оправдывался Борис Бестин, призывая в свидетели бомжа. - Ты же сам видишь, им только шкуру сберечь... Эх, Федор Михайлович, какая там, к черту, процентщица, они и мать родную!
- Ну, дык, своя ру-убашка ближе.
Бомж кривил рот, сворачивая табак козьей ножкой. Был вечер, собиралась гроза. Ветки скребли крышу, и на занавесках уже плясали уродливые тени.
- В церкви пугают вечными муками, - разглагольствовал Бестин. - А ты не убей даже безнаказанно, даже, когда страха нет... Вот что такое нравственность! - Он плеснул себе водки. - Только, сам видишь, нет ее и в помине.
Бомж кивал, пуская носом дым. «У мира две погонялки, - думал он, - холод и голод. Да разве сытый поймет? У него своя мораль, которую пустой желудок не переваривает». Но бомж настрадался без жилья. Он был обязан Бестину кровом, и потому молчал. Дом был загородный, в его обязанности входило топить камин да приносить из магазина продукты. Разве это работа! Бомж вспоминал, как таскал кирпичи на стройке, как ночевал тут же в спальном вагончике, сбитом из фанеры, которую продували все ветра. Чтобы было теплее, под одеялом оборачивался газетами, шуршавшими при малейшем движении, но и это не спасало. Зимой, по утрам, он опускал кипятильник в стакан воды, разбивая прежде кромку льда, выходил по нужде, дыша паром на холодном воздухе. Нет, чтобы не вернуться к такой жизни, можно стерпеть все что угодно, а уж пустую болтовню и подавно.
Дни проводили в праздности, а вечерами, притворив калитку, шли на дело. В пустеющих залах подземки инсценировали убийство. Играли плохо, но все сходило с рук. И каждый раз убеждались в человеческой слабости. Они оправдывали себя тем, что проявляют изнанку вещей, и в этом смысле считали себя избранными. Проводят же социальные эксперименты. Так и они толкали на убийство, которому сопротивлялись лишь некоторые.
- Ну! - цыкал тогда Бестин, сузив глаза.
И отводя пистолет, пыхал холостым выстрелом.

Стоит ранняя весна. Расцветая подснежниками, школьницы готовят платья для выпускного бала. В классах по стенам прыгают «зайчики», и все кругом наполнено зовом могучего животного бытия.
 - Бестин, приведи пример безличного предложения.
 - Скучно на этом свете, господа!

Одни подчинялись с рабским безволием, другие смирялись после короткого бунта. Их делали палачами, но они ощущали себя жертвами. Под страхом потерять жизнь, их принуждали ее отнять. «Он бомж, - оправдывались они, когда проходило время. - Все равно бы долго не прожил».
И старались все забыть.
Бомжа звали Шамов. Давя под рубашкой пузырек красных чернил, он чувствовал себя врачом.
- Мы вскры-ываем гнойник, - повторял он за Бестиным. – Да-аем шанс заглянуть в себя.
- Редкий шанс, - уточнял тот. – А так бы и прожили, не поняв, кто они.
Бестин искренне верил в свою исключительность, считая своим предназначением открывать людям глаза. Мораль? Он давал возможность убедиться, что это пустой звук. Род человеческий? Ветвь хищников, победившая в эволюции. Человек? Сгусток белка, возомнивший о себе бог знает что. Бог, который нас пожалеет? А за что? Мы заслуживаем своей доли. Инсценируя убийство, Бестин надеялся, что натолкнет на подобные мысли. После того, как грохотал холостой выстрел, он вскакивал в электричку, оставляя жертвам пугач. Это давало возможность раскусить игру. Бестин куражился, называя это соблюсти приличия. Но Шамов со смехом рассказывал, как «убийцы» метались по перрону, нелепо размахивая игрушкой, которая жгла их, точно жаба за воротником. Пока, наконец, не выбрасывали ее в урну, откуда он позже извлекал ее. Избавившись от оружия, они немного успокаивались. Стараясь не смотреть на «убитого», поднимались на улицу или садились в электричку, растворяясь в гигантском городе.
И никто не заявил на себя.

Дни как щель в подвале – календарь листают месяцы на «брь».
 - Бестин, почему сорвал урок?
Сидя за столом, лысоватый директор школы ковыряет в ухе мизинцем.
 - Не я один.
 - Нехорошо, Бестин, был заводилой, а теперь в кусты.
Подросток стоит, угрюмо кусая заусенцы. Он замкнут, но у директора много ключей.
 - Я понимаю, школа – не сахар, - заходит он с другого конца. - Однако, образование необходимо.
Вынув из уха мизинец, он рассматривает скопившуюся серу.
 - Необходимо? - переспрашивает вдруг подросток. – А зачем? Чтобы сделать как все?
У него ломается голос, из рукавов торчат худые кисти. Директор на мгновенье немеет, мизинец повисает в воздухе.
 - Ты что анархист? – прячет он растерянность за ироничной улыбкой. - Руссо начитался и хочешь пастухом стать?
Подросток краснеет.
- Мир не таблица умножения, - вытерев мизинец о пиджак, добивает директор, - к нему готовиться надо.
Подросток молчит.
- Мир проще таблицы умножения, - вспоминая этот разговор через несколько лет, скажет он бомжу. – Когда одному в нем лучше, другому хуже.
- Э-точно! – мотнет головой Шамов. – Вот и вся а-арифметика.
В кабинете висит тишина. Директору кажется, что подросток сейчас расплачется. Обойдя стол, он кладет ему руку на плечо.
- Ты способный, Боря, очень способный. Поверь, как отцу, пока ты ребенок надо много успеть, потом времени не будет
- Я не ребенок! – отстраняется подросток. И болезненно скривившись, признается, что его раздражает щенячья радость сверстников. Скука, бесконечная скука, вот что такое жизнь! Долгий серый денек в раковом отделении! И несправедливость, которая творится вокруг, тоже от скуки. Он ощущает это кожей, и не представляет, зачем жить.
Директору становится не по себе.
- Милый, у тебя депрессия, - не находит он ничего лучшего. – Обратись к психиатру и не делай из болезни философию.
- Для таких, как вы, философия всегда болезнь!
И опять Ангелина Францевна, вернувшись после разговора с директором, ласково шепчет: «Ах, проказник...»

Первый блин вышел комом.
Весь день лил дождь, и к ночи вода бурлила возле водостоков. Город обезлюдел, под козырьком автобусной остановки, притворяясь спящим, лежал на скамейке Шамов. Бестин караулил по соседству под уличным фонарем. Остановка оставалась пустынной, так что автобусы проносились мимо. Бестин уже собирался все отложить, когда из темноты вынырнула худая фигура с поднятым воротником. Мужчина лет сорока держал зонт, который начал стряхивать, едва не задевая асфальт. Капли полетели в лицо Шамову. Складывая негнущиеся спицы, мужчина тихо выругался. А через мгновенье к нему прилип Бестин, упирая дуло под воротник.
- Стой, как стоишь, - зашептал он. – Иначе умрешь!» Он проищес это властно, но, не рассчитав, обжег ухо, и мужчина инстинктивно отпрянул.
- Что вам надо!
У Бестина взмокла спина. Держа мужчину на прицеле, он отрепетированным движением протянул второй пистолет. Мужчина не шевельнулся.
- Что вам надо? – повторил он, нелепо моргая.
Сцена грозила стать комичной. И Бестин от этого впал в ярость.
- Застрели! Застрели его! - истерично завопил он.
Мужчина съёжился. Он не заметил, что бомж от крика не проснулся, продолжая лежать, как мертвый. Потянувшись за пистолетом, мужчина выронил зонт. Оружие в его руке болталось посторонним предметом, он испуганно моргал, уставившись на блестевшую «молнией» куртку. Бестин дернул шеей, направляя пистолет ему в грудь. И тогда он, точно слепой, ткнул дулом в Шамова...
Когда Бестин, отобрав пистолет, впихивал мужчину в подошедший автобус, у того выпал бумажник. Его фамилия была Рябухин, на визитке значился его адрес.

В университете Бестину прощали все сумасбродства. Учеба давалась ему легко, чего другие добивались упорством, он схватывал на лету. Манеры, голос, привычка хорошо одеваться - все выделяло его. В компаниях он верховодил, однако товарищи его сторонились, чувствуя в нем скрытое превосходство. Он был высоким, спортивным и привык к женскому вниманию. Но оставался холодным. Гордился Бестин и своим происхождением, его дед и отец были профессорами. После смерти отца, сослуживцы часто навещали вдову. Принося цветы, они сочувственно вздыхали, обещая помощь. Однако их участие этим и ограничивалось. Борис их ненавидел. Когда они толпились в прихожей, он запирался у себя комнате, заставляя Ангелину Францевну краснеть. В отличие от сверстников Бестин не стремился к познанию окружающего, мир для него рано потерял очарование и загадочность, представ в своей животной простоте. И ему было невыносимо скучно. Иногда он думал, что родился стариком, которому известно все наперед, потому что он живет воспоминаниями, иногда, что уже был на земле, и теперь его не покидает чувство давно виденного.
Как-то он открылся однокурснице. Зина была миловидна, застенчива, и тайно влюблена в Бестина, который представлялся ей необыкновенным. Они шли по морозной улице, под ногами хрустел снег, и птицы клевали на ветках рдевшую рябину. Взяв Зину за локоть, Бестин рассказывал о детстве, докучливой няне, школьных забавах, в которых участвовал за компанию, и которые не приносили радости, о тягостных днях учебного года с его постоянной долбежкой и еще более тягостных каникулах, когда не знал, куда себя деть.
- Жизнь невыносима, потому что бессмысленна, - подвел он черту своей исповеди. – Для каждого у нее найдется свое жало, а для меня это скука.
- Да как же можно скучать! – повернулась к нему Зина. - Ведь от смерти нас отделяет тонюсенькая льдинка, каждый час, каждую секунду она может подломиться. А боль? Она за каждым углом караулит. - Достав из сумочки зеркало, она поправила в нем шляпку - Смотри, как уши отморозила. - Она стала растирать мочки, зеркало запрыгало. - А скука - это что-то основательное, от комфорта.
Эти слова странно запали Бестину. С тех пор он стал искать риска.
Первое, что он испробовал было воровство. Вынося под одеждой вещи из супермаркета, он ловко обманывал охрану и избегал видеокамер. Но «подвиг» оставался безымянным и не приносил удовлетворения. К тому вещи скапливались, продавать их значило опускаться до барышничества, а Бестин в таких вопросах был щепетилен. После ряда супермаркетов кража уже не будоражило кровь, превратившись в дело. И, как все, это занятие ему надоело. А для того, чтобы совершать квартирные кражи, ему не хватало ни сноровки, ни желания. Обирать ближнего выходило за рамки его морали. Он хотел унижать, а это значило унизиться самому. В университете, где он верховодил над однокашниками, его выходки стали отличаться жестокостью.
- Хомо хоминем люпус эст, - оседлав стул, передразнивал он на студенческих вечеринках профессоров. - Недаром нам в детстве пели - тут он доставал спрятанное в рукаве пенсне, и тянул в нос - при-идет се-еренький волчо-ок, и уку-усит за бо-очок... - Он отчаянно паясничал. – А раз кругом волки, держи ухо востро. - Гвалт, хохот, все слушали, к чему он подведет. Но он замолкал.
- И к чему это? – не выдерживал кто-то.
– А вот к чему! - вскакивал он на стул. - Предлагаю учиться кусаться! С этой минуты каждый может зубами вцепиться мне в ухо. Но если промахнется - подставит свое. Идет?
Некоторые соглашались - и проигрывали.
Но юность проходила, оставляя на душе пустоту. Учебу он совершенно забросил и к четвертому курсу его отчислили.
- Вы талантливый человек, Бестин, - вызвал его декан факультета, ученый с мировым именем. - Вам работать надо, а вы, черт знает, чем занимаетесь.
- Чтобы сделать мир лучше?
- А чем это не цель?
«Тем, что она бессмысленна!» - хотелось крикнуть ему. - Мира все равно не переделать». Но его смущал авторитет, и он лишь пожал плечами.
- Слушайте, Борис, а с вами все в порядке? – Декан посмотрел проницательно. – Может, вам нужна помощь? Такое бывает, а потом все налаживается.
Он дружелюбно улыбнулся, и на мгновенье Бестину захотелось открыться, но он испугался быть непонятым, как когда-то в разговоре со школьным директором. И он снова пожал плечами.
- Ну, как знаете, если передумаете, приходите.
Декан погрузился в бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Бестину показалось, что между ними опустилась стена, декан снова стал неприступным и важным. Но пройдет совсем немного времени, и, вспоминая преподавателей, Бестин будет скалиться, представляя, какими жалкими они сделаются, пропусти он их через мясорубку своего эксперимента. После отчисления его из университета Ангелина Францевна обивала пороги, напоминая о заслугах мужа, по-старушечьи плакала. Встречая ее за дверью, Борис опускал глаза, но глубине радовался полученному отказу - пустая долбежка, не имевшая отношения к жизни, сидела у него в печенках.
С отчаяния мать предложила жениться.
 - А хоть бы и на Верижной. - Это была фамилия Зины. - Буду внуков нянчить.
- Предлагаешь мне жить ради тебя?
Ангелина Францевна вздохнула.
- Тогда иди работать.
Борис посмотрел непонимающе.
- А разве это необходимо? Успею еще.
Он знал, что отец оставил наследство, и деньги у них были. Но Ангелина Францевна, преследуя воспитательные цели, настаивала. Начались скандалы, и Бестин съехал на дачу.
Скука - это гидра, у которой растут двадцать четыре головы. Бестин рубил их, проводя дни у телевизора, засиживаясь в Интернете, где стал завсегдатаем социальных сетей. Выбираясь днем в город, он бессмысленно бродил по улицам, заказывал в кафе чай, который тянул, делая вид, что кого-то ожидает, потом шел на вокзал и несколько часов слонялся по залу игровых автоматов, пока последняя электричка не увозила его на дачу. Там он бросался на неубранную постель и, прежде чем его смаривал сон, думал, что победил скуку, в борьбе с которой прошел еще один день его жизни. Но на следующий головы у гидры вырастали снова, обжигая его пламенем бесцельной маеты. Может, ему стоило путешествовать? До тех пор, пока все места не стали бы одинаковыми? Но это лишь расширило бы ареал для скуки, которую, как родимое пятно, никуда не деть.
И Бестин стал подумывать о самоубийстве.

С Шамовом его свел случай. Он провожал Зину, уезжавшую на лето в деревню. На вокзале пахло тепловозной смазкой, сновали носильщики. Бестин прокладывал Зине дорогу, петляя между чемоданами, орущими детьми и тележками с кладью.
«Муравьи, - шептал он, кривясь, - глупые, суетливые муравьи».
Он расталкивал толпу, глядя поверх голов, и его презрение доходило до ненависти. Вдруг Зина тихонько вскрикнула. Обернувшись, он увидел, как мордатый бомж, вырвав у нее сумочку, замелькал в толпе. Бестин метнулся следом. Через несколько шагов он схватил бомжа за плечо и повалил на асфальт. Падая, тот отбросил свой трофей. Глохнув от женского визга, они размазывали грязную лужу, опрокинув урну, барахтались среди окурков. Когда их растащили, Бестин стоял разгоряченный, еще плохо соображая, а рядом, заикаясь, вопил бомж. Подошедшая Зина указала на вора. Стали звать милицию.
 - Не надо, - твердо сказал Бестин. - Бог ему судья.
 - Ты добрый, - прощаясь, прошептала Зина.
Проводив ее, Бестин разыскал бомжа. Прислонившись к мусорному баку, тот грыз сморщенное яблоко. По его ленивому, красному лицу ползла муха.
«Нет, - подумал Бестин, - скука не от комфорта».
Рядом был буфет. Бестин сел за столик и жестом пригласил бомжа. Тот, не спеша, выбросил огрызок через плечо. Бестин заказал водки, доставая кошелек, взлохматил купюры.
 - Давно здесь крутишься?
 - Дру-угой год. - Бомж высморкался, зажав нос пальцами, и вдруг заголосил. - Эх, жизнь же-естянка!
Юродство шло ему, как лай собаке. «А он сметливый», - подумал Бестин, заглядывая в глубоко посаженные, хитрые глаза. Бомж горбился на краю стола, от него невообразимо несло, и Бестин, наполнив стакан, подтолкнул мизинцем.
 - И не стыдно? - вернулся он к происшествию.
Бомж закусил водку хлебом, смахнул крошки в карман. Барабаня пальцами по столу, Бестин притворно нахмурился, заговорил о совести. Бомж согласно кивал, косясь на недопитую бутылку.
 - Да разве можно так с людьми? - подвел черту Бестин.
 - А они что мне - ро-одные? - захмелев, оскалился бомж. - Человек человеку бу-урундук.
Щелкнул невидимый замок, и половинки сомкнулись. Рассматривая свои холеные ногти, Бестин решился:
- Можно по легкому деньжат срубить.
Бомж заерзал:
- Я ве-есь внимание.
Свой план Бестин излагал убежденно. Было видно, что он давно продумал детали.
 - А что, - выслушав, усмехнулся Шамов, - будем, похоже, в шо-околаде.
Здесь же, в привокзальном буфете, ударили по рукам.
Первым делом было раздобыть пистолет. Но за этим не стало. Один нашелся у Бестина, семейная реликвия, которую хранила Ангелина Францевна, как память о муже. Тот прошел фронт, к тому же был военный историк, и имел наградное оружие. Другой пистолет через свои уличные связи достал Шамов. С Рябухиным вышла загвоздка, но потом все наладилось. Чтобы не зависеть от погоды решили использовать залы подземки. В их планы входил шантаж тех, кого жестоко разыгрывали.
- Мы открываем глаза на себя, - оправдывал их Бестин. – А это чего-то да стоит.
- Платят же психо-оаналитику, - вторил ему Шамов.
Они думали вымогать деньги, но узнавать адреса невинных «убийц» было трудно. Для этого требовался еще один соучастник, который бы проследил после маршрут совершившего «преступление». И с этим решили повременить. Пока их забавляло само действие. Особенно веселился Шамов. Он мстил за изломанную судьбу, как туберкулезный, мажущий своей мокротой дверные ручки.
- Я ца-арь. Я че-ервь. Я Бо-ог, - бубнил он, возвращаясь на дачу, и во всех его движениях сквозило угрюмое самодовольство. Бестин рассеянно кивал. Перед ним вставали испуганные лица, всплывала рабская покорность, с которой готовы были убить незнакомого человека, и ему казалось, что он видит жизнь насквозь. В университете он делал мрачные предположения. Теперь находил им подтверждение, убеждаясь, что оправдываются самые худшие из них. Он ставил себя на место тех, кого принуждал к преступлению, и был уверен, что его бы не сломили. Поэтому жертвы не вызывали у него сочувствия, а только презрение, холодное и брезгливое, какое вызывают мокрицы.
- Ка-акие же они все, то-олько подумай, - заводил разговор Шамов, словно читавший его мысли.
- Думать об этом можно долго, - с улыбкой отмахивался Бестин. – А не думать бесконечно. Поэтому я предпочитаю второе.
Но он лукавил, в глубине упиваясь своей исключительностью. Жалкие людишки! Они вцепились в свое ничтожное существование, ради которого пойдут на все. Бестин питался их ужасом, их рабской привязанностью к жизни, которая отсутствовала у него, и это возвышало его в собственных глазах.
Так прошел месяц. Жили за счет Бестина, у которого оставались кое-какие накопления. Но когда кончились деньги, Шамов стал настаивать, чтобы прижали Рябухина, единственного из жертв их розыгрыша, чьим адресом они располагали. Бестин для вида сопротивлялся, но потом согласился. Однако и здесь обставил все как в театре. Для начала Рябухину решили напомнить о «преступлении», предъявив живого Шамова, а когда он окажется на грани безумия, предложить забыть эту странную историю. Для этого ему всего-навсего надо купить пистолет, из которого он выстрелил. Тут на сцену должен был выйти Бестин. Для убедительности он взял бы зонт, который Рябухин бросил на месте «преступления», представившись курьером из бюро находок. Бестин воображал, как растеряется Рябухин, когда он достанет пистолет, найденный вместе с зонтом. Как поведет себя? А как ведут себя припертые к стенке, когда она грозит расстрелом? Станет отнекиваться? Тогда он с улыбкой предложит ему сравнить отпечатки пальцев. О, ни слова об убийстве! Просто, чтобы установить владельца. Все учтено, никто не выйдет из роли. Особую пикантность его предложению придавало то, что никаких отпечатков на пистолете не сохранилось. Блеф был двойным, но, учитывая психологическое состояние Рябухина, все должно было пройти гладко. Бестин верил в свой актерский талант, за который собирался получить гонорар.
Моросил дождь, в сизых сумерках кривились фонари.
 - Долго уми-ирать не ве-ежливо, - густо прохрипел Шамов. Он вынырнул из подворотни и, поравнявшись с Рябухиным, схватился за живот. Рябухин вздрогнул и нелепо заморгал, как тогда ночью.
Накануне он видел сон. Он сидит в театре, и актер, представлявший зарезанного, вдруг встает у его кресла, с торчащим из груди ножом: «Ты зачем убил меня?» В зале тут же включается свет, и все оборачиваются на него, прожигая взглядами. Проснувшись в липком поту, Рябухин, долго лежал с открытыми глазами, натянув на голову одеяло. А теперь это случалось наяву. Вон мимо скользит воскресший бомж и, тыча в него пальцем, бормочет:
- У-убийца! У-убийца!
Или это другой? Несомненно другой! Тот убит. Его рукой. А почему он так похож? Бомжи все на одно лицо. Рябухин прибавил шагу. Оглядываясь по сторонам, он уже собирался звать на помощь. Но улицы были пустынны. Тогда он побежал. Как может бежать сорокалетний нетренированный мужчина. Он боялся оборачиваться, слыша за спиной тяжелые шаги. Только около его подъезда бомж наконец отстал. Часто дыша, Рябухин набрал код замка и на не гнувшихся ногах стал подниматься по лестнице.
Все это время Рябухин жестоко мучился, не в силах поверить, что он, добропорядочный гражданин, за всю жизнь не обидевший и мухи, так легко совершил убийство. «Я не успел подумать, - заговаривал он себя, - все произошло слишком быстро». Раз за разом прокручивая случившееся, Рябухин ломал голову, что оно могло значить, пока не решил, что его руками свели счеты. Заставив спустить крючок, вину переложили на него, и для любого суда он - убийца. Как доказать обратное? Рассказать, что его принудили? Это выглядит сказкой. Нет, заявить на себя равносильно самоубийству. Ловко придумано, повторял Рябухин, чертовски ловко. Однако у него что-то не складывалось. А на другой день после нелепой выходки бомжа, Рябухин понял, что именно. Его озарило сразу, как только он открыл дверь. На пороге стоял молодой человек в расстегнутой куртке. А в руках он вертел его потерянный зонт. Рябухин в ужасе попятился, а парень, хватая липкие перила, едва не скатился по лестнице. Мир тесен, Бестин узнал в Рябухине одного из сослуживцев отца, после его смерти, толпившихся у Ангелины Францевны. Тогда на остановке было слишком темно, а теперь он не мог ошибиться. А по тому, как Рябухин впился в него глазами, он понял, что и тот узнал его.
 - Вот тебе и слу-учай, - мямлил на даче Шамов. - Нет, что ни го-овори, над всякой арифметикой есть сво-оя алгебра.
Но Шамов, хоть и намекал на вмешательство свыше, не верил ни в Бога, ни в дьявола. В прошлом году он зимовал в монастырском приюте, чистил за харчи скотный двор, таскал ведра из выгребной ямы.
 - Мир без Бога - сиротский дом, - то и дело поправляя рясу, проповедовал вечерами молодой священник. – Бог, как отец, один, и другого не бывает.
«Бо-ог один, - зубоскалил про себя Шамов, - но у к-а-ждого - свой».
Он шевелил губами молитву, так что его трудно было заподозрить в подобных мыслях. В церкви было темно, свечи под иконами заплетали пламя косичкой, выхватывая строгие лики святых. Постепенно священник воодушевлялся, говорил о том, что надо трудиться, а не бродяжничать, как медведь-шатун. Складывая ладони, он хрустел суставами, а под конец обращался к собравшимся:
- Обрели ли вы здесь свой дом?
- Обре-ели, - за всех отвечал Шамов.
У него на глазах выступали слезы. Он целовал руку священнику, прикладываясь после к его нагрудному кресту. Он не пропускал ни одной проповеди, на которые приходил раньше всех. А весной ушел побираться и воровать. Но то было раньше, произошедшее сильно его смутило. Он готов был даже отказаться от всей затеи. Его замечание смутило и Бестина. На мгновенье он тоже увидел в случившемся знак. Действительно, почему из миллиона им подвернулся именно Рябухин? Простое совпадение? А если, нет?
- Теория вероятностей, - твердо произнес он, прогоняя эти мысли. – Всем правит теория вероятностей.
- Ну-ну, - фыркнул Шамов. – Вам, уче-еным, конечно виднее, но уж больно со-омнительно.
Он недоверчиво покачал головой.
- Теория вероятностей, - упрямо повторил Бестин.
Шамов отвернулся.
- Да разве я про-отив, - пробубнил он. - Дай-то бог, чтобы тео-ория вероятностей.
Бестин расхохотался.

Свой опыт однажды ставили на женщине. Руку ей оттягивала сумка, и она не выпустила ее, когда Бестин совал ей пугач. Она взяла его за дуло, растерянно хлопая ресницами, и веснушки на ее лице запрыгали, как чертики на пружинках. Бестин кивнул подбородком в сторону бомжа. Жест был красноречив, но женщина только испуганно переминалась. Бестин состроил страшную гримасу. И тогда, уронив пугач, женщина разревелась, стыдясь своей глупости. У нее потекла тушь, а веснушки стали наползать друг на друга, сбиваясь в желтые пятна.
Не выдержав, с хохотом вскочил Шамов.
- Курица! - разозлился Бестин.
Но женщин с тех пор оставили в покое.

Возвращаясь в мыслях к Рябухину, Шамов не переставал удивляться.
- Надо же, с пе-ервого раза вляпаться.
От вздыхал, но спорить с Бестиным, который издевался над его суевериями, не решался. В глубине Бестин тоже чувствовал беспокойство, но поддаться иррациональному страху считал унизительным. И все же продолжать свои эксперименты не решался. К тому же он заболел. Едва он закрывал глаза, наваливался кошмар. За окном густел вечер, и в комнате было темно. Он сидел на кровати, обложившись подушками, как в детстве, когда был в жару, а у него в ногах стоял кто-то, чьего лица было не разобрать под черным капюшоном. Бестину казалось, что это его отец.
 - Ты же умер, - шептал он.
 - Ну и что? – опустился на кровать человек в черном. - Разве мертвые не воскреснут?
По стенам закружились тени, поплыли, растворяя комнату. Время повернулось вспять: вот Бестин снова стоял у морозного окна, глядя в метель, слушал нудный голос няни, вот опять угрожающе тикал будильник, словно детство никуда не уходило.
 - А что, уже наступил конец времен?
 - Он и не прекращался, только его не замечают. - Отец тяжело вздохнул. - Но оставим философию, я не за этим пришел. Скажи, разве можно так с людьми?
Отец вдруг стал строгим и чужим, и Бестин почувствовал, что его испытывают, точно сам он в привокзальном буфете испытывал Шамова. «Это не отец, - завертелось в голове, - В его голосе нет любви».
 - Ну-ну, - ухмыльнулся незнакомец. - На свете вся мерзость делается во имя любви. И никто не признается в собственной подлости. – Он поправил капюшон, показав землистое лицо. - А вы, Борис Берсеньевич, на этой подлости промышлять вздумали?
Стало слышно, как за стенкой тикают часы. Бестин откинулся на подушку.
 - А почему бы и нет. Мира не переделать.
- Это верно, его можно лишь искупить. - Последовал вздох такой долгий, что задрожали стекла. - Только сплел раз паук паутину, ждал, ждал, а никто в нее не попадался. Так и засох в углу. А в его сеть после муха угодила. Дурные дела долго по свету бродят.
 - Ты что, явился меня учить?
 - Нет, у меня другая цель.
 - Душу купить?
Бестин перешел на шепот.
 - Ах, сколько пафоса, - также шепотом передразнил человек в черном. - Душу-то по пять раз на дню закладывают. Какая там цена! - Он наклонился, скосив кошачьи зрачки. - Нет, я предостеречь. Не боитесь сообщника? А вдруг донесет?
Бестин приподнялся на локте.
 - Так его же самого привлекут. Какой ему расчет?
 - Э-э, если бы все на расчетах держалось. А то ведь больше на дури.
И Бестин испугался. Ему вдруг захотелось избавиться от Шамова.
 - Но что мне будет? Это же мелкое хулиганство.
 - Конечно, вы ловко придумали. - Человек в черном сложил пальцы пистолетиком. - Пиф-паф, а денег пока не требуете. Только ведь повернуться по-всякому может.
Незнакомец рассыпался мелким смехом.
«Как гнусно он хихикает», - подумал Бестин.
Незнакомец взял его за шею, и двумя пальцами, как клещами, вцепился в ухо.
- А людей искушать не гнусно! – заорал он. – Тебе лучше мельничный жернов привязать, да в омут!
Вспыхнув, перегорела лампочка. Бестин закрылся руками.
Проснувшись, он хотел рассказать все Шамову, но потом раздумал. Тот укрепился бы в своих страхах. Или покрутил бы ему у виска. Ни то, ни другое Бестина не устраивало.

Оставшись одна, Ангелина Францевна стала часто хворать. Появились бабки-травницы, деревенские знахарки, снимавшие порчу.
 - Богульник хорош от подагры, - причитали они, распространяя по комнате запах лекарств. – Чабрец от простуды, а мятой будут всем хворям бока намяты.
- Благодарствую, - крестилась Ангелина Францевна. – А есть что-нибудь от нервов?
Покрывая платком секущиеся волосы, она зачастила в церковь. У чудотворных икон молилась за сына, ставила свечки покойному мужу.
 - Без Бога душа, как овца заблудшая, - густел басом батюшка. – Без Бога живешь как в лесу дремучем.
- Как в лесу, - эхом вздыхала Ангелина Францевна, косясь на строгие лики угодников.
На Покров она решила навестить сына. Выкрашивала седину, пудрила дряблые щеки. Портя румяна, раза два всплакнула. На улице было сыро, сквозные липы уже пропускали темную синеву. Ангелина Францевна взяла такси, дорогой наказывала себе не злобить сына стариковскими наставлениями, и то же авто час спустя, привезло ее домой - уже мертвую, с неестественно запрокинутой головой и выпученными глазами...
Хоронили скупо, на кладбище пришли старухи-соседки, мелко крестившие покойницу. Туман полз клочьями, и сгорбленные фигурки выглядели в нем особенно жалко. Мать лежала строго и торжественно. В память Бестину врезались сухонькие, смирно сложенные на груди руки, и волосы, убранные с воскового лица под черную ленту.
Когда гроб стали заколачивать, Бестин отвернулся.
После похорон он вернулся в опустевшую квартиру. Долго стоял в коридоре, не решаясь войти. В его комнате было все так же, как и в день его ухода. Даже кровать, застеленная на скорую руку. Кверху подошвами под ней пылились тапочки. Бестин понял, что мать к нему не заходила. В комнате Ангелины Францевны на столе лежала Библия. Бестин открыл наугад. «И у тебя, Господи, милость; ибо Ты воздаешь каждому по делам его». Вздрогнув, Бестин захлопнул книгу. Он переходил из комнаты в комнату и перед ним снова вставали бесконечно тянувшиеся зимы, которые он проводил за книгами, душные, пыльные лета, когда в окна лез тополиный пух, он вспомнил казавшуюся строгой няню, вечно отсутствовавшего отца и гостей, собиравшихся на воскресный обед. Платяной шкаф напомнил ему, как он закрылся в нем от водившей с ним в прятки матери, которая, широко раскинув руки и сощурив глаза, шла, повторяя: «Слепая я, не вижу!», а темный угол пробудил в памяти вечер, когда его наказали за какую-то шалость, и он стоял в нем, не проронив ни слезинки, обещая себе ни при каких обстоятельствах не выглядеть жалким. Каждый носит свое детство внутри, как женщина ребенка. Но Бестин в отличие от большинства не утрачивал с ним связи. Он подошел к окну, как делал это множество раз, глядя на серый унылый день, и на него снова нахлынуло ощущение привычности и повторения, когда мир представляется стрелкой часового циферблата, бегающей по кругу, и кажется, что в нем нет, и не может быть, ничего нового, а что было в нем, то и будет. Бестин провел ногтем по пыльному стеклу, нарисовав рожицу. Потом перечеркнул ее, вытерев палец о подоконник. На кухне он заварил чай и выпил два стакана. За это время он понял, что оставаться в квартире не сможет. Теперь во всем мире у него оставался один приятель – Шамов. И Бестин поехал на дачу.

Рябухин действительно признал в Бестине сына Ангелины Францевны, которую он навещал после смерти Берсения. Он долго колебался, прежде чем донести. Его смущала и собственная трусость, и неизбежное, когда откроется дело, унижение. Но все же он явился в кабинет следователя Павла Прокопьевича Смыкалова. Говорили долго, Рябухин поначалу выгораживал себя, но после выложил все начистоту. Закрывая дверь, он почувствовал облегчение, точно камень, давивший его все это время, остался в кабинете следователя. А через день в тот же кабинет вызвали Бестина.
Смыкалов курил, и вентилятор на столе разгонял дым, плывший от его дешевых папирос.
 - Слышали, в городе убийства прокатились? - начал он издалека. – Похоже, появился серийный убийца, в преступлениях никакой закономерности. Проверяем вот всех. А что остается?
Бестин посмотрел в глаза.
 - Меня подозревают?
Следователь замахал руками.
 - Ну что вы, как можно! Я ведь уже двадцать лет служу, участковым начинал, и отца вашего застал... Хотите чаю? - Бестин отказался. - А я выпью. Чай размышлять помогает. - Павел Прокопьевич достал из-за папок распечатанную пачку, не спеша всыпал в стакан. - Боже упаси вас обидеть, но вы уже год как университет бросили, нигде не работаете. - Он мелко помешивал в стакане. - А теперь вот и связи странные завели. И чем вы только занимаетесь?
 - Я обязан отчитываться? У вас, верно, и так осведомителей хватает.
 - Хватает, хватает. Этого добра, как грязи. - Павел Прокопьевич глубоко вздохнул. - А если я дружка вашего притащу сюда, и допрошу с пристрастием?
 - Прекратите ерничать! - огрызнулся Бестин. - Не стройте из себя Порфирия Петровича.
 - Да уж, да уж, - закудахтал следователь. - Так ведь и вы не Раскольников. Однако на людской подлости промышлять вздумали.
Бестин вздрогнул и как-то сразу осунулся.
 - Откуда вы знаете? - прошептал он, побледнев. - Это он вам сказал?
 - Кто? - подхватил Павел Прокопьевич, прихлебывая дымившийся чай. - Ну же, голубчик, выкладывайте.
Но Бестин уже оправился.
 - Нечего выкладывать! И хватит меня ловить, все равно не поймаете.
 - Фу, ты, какие мы важные! - надулся следователь, закуривая новую папиросу. – А сами наследство проматываем.
 - А вам-то что?
 - Ничего. Только я в университете навел справки. У вас гонора хоть отбавляй, вы и про меня, верно, думаете – глупый полицейский. А зря! Мы свое дело знаем. Рано или поздно, до всего дойдем. Как бы не опоздать.
 - Куда опоздать? - взорвался Бестин, стискивая пальцы. – Хотите на меня убийства повесить? Признания добиваетесь? А в чем? К Рябухину заходил? Так я дверью ошибся.
 - Стоп! - перебил следователь. - А чего вы про Рябухина вдруг заговорили?
 - Так элементарно. У нас с ним давняя антипатия, еще со смерти отца, вот он вам, видно, про меня и наплел.
 - Ну, хорошо. Только зачем безвинному так волноваться? Может, все-таки выпьете чаю? А приятель ваш, тот, что на даче остался, ведь он забулдыга. Какая вам компания? - Павел Прокопьевич затушил в пепельнице окурок. - И верно, мать недовольна. Как она поживает?
- Она умерла.
 - Ой, и не знал, - притворно смутился Павел Прокопьевич.
Бестину стало противно.
 - Я ухожу! - твердо сказал он, поднимаясь.
 - А я вас и не держу. Только смотрите, бросьте свою затею. - Павел Прокопьевич говорил, как строгий отец. - Я знаю, вы по-своему честный. И не ради денег представление устроили. Вам гордыню свою потешить, превосходство почувствовать, власть. Кругом все актеры, а я режиссер. Только поверьте старику, плохо закончите.
В дверях Бестин обернулся. Следователь быстро подошел к нему.
 - А что, сообщник-то уже теребит? Ведь он проще, философией сыт не будет, ему деньжат подавай.
Бестин вздрогнул. Ему снова вдруг захотелось избавиться от Шамова. Не отвечая, он сухо откланялся.

Шамов был бродягой по призванию. В последние годы он терся среди хохлов и поднабрался их выражений. Наглея, он выпячивал челюсть и, делая ударение на первом слоге, цедил: «Вы ш; гов;рите?» В этом опустившемся, сизом от водки человеке было трудно заподозрить провинциального учителя. Вспоминая брошенную жену, «разнесчастную бабу, жившую с горьким пропойцей», рассказывая про разлучницу-тещу и маленьких, вечно плачущих детей, он клянчил денег, а когда получал, усмехался: «Обы-ыкновенная история».
Павел Прокопьевич исполнил свою угрозу, вызвав его в кабинет. Но ничего не добился. На допросе тот прикидывался слабоумным и все время переспрашивал:
- Вы ш; гов;рите, гра-ажданин начальник?
Павел Прокопьевич усмехался, а в конце остерег:
- Смотри, как бы беды не вышло.

Вмешательство Павла Прокопьевича имело результат - на какое-то время затаились. Но шла неделя, другая, и становилось невмоготу. Обоих точно подмывало, будто кто-то дразнил: «В последний раз». Шамов проводил дни у телевизора. Он увлекся каким-то бесконечным сериалом, который сменяли ток-шоу, вызывавшие у Бестина отвращения. Раз он не выдержал.
- Ну, к чему все эти уловки? Можно сколько угодно твердить: «Жизнь прекрасна!», но она не перестанет от этого быть унылой и бессмысленной. – Он почесал нос. – И не перестанет быть сном. Как там у всех: работа, дом, дом, работа… Бесконечный, скучный сон. – Убрав звук, Шамов посмотрел с интересом. - Можно, конечно, создавать себе и другие сны. Бунтовать, жертвовать собой ради идеи, пытаться изменить мир. Можно даже вплести свой сон в коллективный. Христос вон в своем сне страдал, Мухаммед – гневно заклинал, а Будда слепил себе сон из криков о пробуждении. Но из сна, как из штанов, никто не выпрыгнул.
- А мы? – вдруг спросил Шамов.
- Что мы?
- Ну, у нас ка-акой сон?
- У нас был не худший. Разве нет?
- Да, было ве-есело. А сейчас, ка-ак у всех, тощища.
С тех пор разговоров избегали. За ужином наливали водки - каждый себе. Ворочаясь ночью в постелях, подыскивали себе новое занятие. Но сломались в один день. Не сговариваясь, достали с чердака пугачи и флакон красных чернил.
Чтобы дело на этот раз принесло выгоду, Бестин привлек Зину. Он наговорил ей про какие-то документы, бросавшие тень на его семью, про шантажиста, свалившегося как снег на голову, заклинал памятью Ангелины Францевны. Он сказал, что встречается с шантажистом ночью в метро, но документы тот хранит дома. Зина должна была ездить мимо условленной станции, чтобы потом проследить за севшим в ее поезд и узнать его адрес.
Дважды она проезжала мимо пустынного перрона. На третий раз в вагон зашел пассажир в длинном бежевом плаще.

У мужчины в бежевом плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, которые он менял в зависимости от обстоятельств, как маски, скрывавшие его лицо. Он мог быть любезным, обаятельным, казаться рубахой-парнем, и тут же становиться черствым, пугающим, злым. Когда-то он был обычным деревенским подростком, неуклюжим и застенчивым, любил рыбалку, а больше охоту, стреляя на болотах уток. Школу он закончил с трудом, а выпускной вечер встретил в поношенном отцовском пиджаке. Он был беден, но не страдал от этого, впереди у него было мало открытых дверей, но он не задумывался о будущем. Таким его забрали в армию. Полгода он провел в учебном лагере, пройдя курс бойца специального назначения, а потом его отправили в зону боевых действий. Там он забыл свое прошлое, стер в памяти свое имя, потерял золоченый крестик, подаренный матерью. Привычки, надежды, прежняя жизнь - все схлынуло мутным потоком, все смыла селевая грязь, сошедшая с чужих гор. Война стала его школой, его крещением, она пробудила дремавшие в нем инстинкты. Он служил в диверсионном отряде, совершавшем глубокие рейды, и инструкция предписывала ему уничтожать случайных свидетелей, которые могли выдать его маршрут, - будь то женщина у колодца или пастушок с овечьей отарой. На войне своя мораль, задание выполняют любой ценой. А для этого нужно идти налегке - не брать пленных, не выносить раненых. Другие исполняли приказ с привычной отстраненностью, но он с радостью добивал своих и чужих, друзей и врагов. Когда его командира зацепила пуля, он хладнокровно выпустил в него всю обойму. Смерть доставляла ему жгучее, ни с чем несравнимое удовольствие, убивая, он испытывал все муки сладострастья. И уже не мог без этого обойтись. Это отдавало некрофилией. Но он убеждал себя, что бросает вызов Создателю. Мир жесток, а объяснить это кознями дьявола значит обманывать себя. Во всем виноват Бог! И он бунтовал, уничтожая его творения, восставал против их несовершенства, против оболочки человека в бежевом плаще. Он часто представлял себе, как, глядя сквозь прорезь прицела на шестикрылого серафима, слушает его проповедь любви, и как, трогая после спусковой крючок, проверяет его любовь к палачам. Жизнь мужчины в бежевом плаще определила цепь случайностей. Проведи он ее в своей деревне, ему бы так и не довелось узнать себя. Война проявила его подлинное «я», она развила его наклонности прирожденного убийцы. Но он не винил ее. Он был ей благодарен. У каждого своя судьба, главное, найти свою и не примерять чужую. Он не мучился, не винил себя, он был такой, какой есть. А таким его создал Бог. Как волка или тарантула. Природа устроена мудро, мужчина в бежевом плаще обречен быть последним в своем роде, его гены не могли иметь продолжения. Это выливалось в то, что он избегал женщин. Он был их антиподом. Они давали жизнь - он ее отнимал. Они рожали в муках, он уничтожал с наслаждением, чувствуя себя в этот момент равным Богу. Презирая смерть, которую посылал с такой легкостью, мужчина в бежевом плаще был отчаянно храбр. Его представляли к наградам, но он относился к ним равнодушно, складывая в коробку, как ребенок побрякушки. Когда вышел срок его службы, он стал контрактником. Раньше он убивал, прикрываясь долгом, теперь к его оправданиям прибавились деньги. Но очень скоро от его услуг отказались. Жестокость, удивительная даже для войны, чуть не привела его на скамью подсудимых, но в память о его заслугах дело замяли. К себе в деревню мужчина в бежевом плаще не вернулся. Он нашел себя в столице, окунувшись в преступный мир. Там его страсть стала приносить неплохие доходы - он стал наемным убийцей, и быстро приобрел репутацию в определенных кругах. В его списке числились десятки нашумевших преступлений. При этом заказы он принимал по электронной почте, а деньги ему переводили на виртуальный кошелек, так что для всех он оставался невидимкой. Его почерк отличала точность, и он был очень изобретателен. Когда в стеклянном переходе между больничными корпусами, он пристрелил скрывавшегося от разборок вора в законе, его телохранителем оставалось только растерянно переглядываться. Он долго караулил «авторитета» на лавочке в больничном саду, нацепив темные очки и полосатый халат, а свалил первым же выстрелом, смешав его со звоном бьющегося стекла. В другой раз ему «заказали» чиновника. Рассчитав по секундам, он застрелил его дерзко, сквозь двери встречного лифта. Кабина уже спускала его в вестибюль, где он растворился в людском муравейнике, пока другая, изрешеченная пулями, поднимала вверх трупы. Мужчина в бежевом плаще был неуловим. Казалось, его страхует само зло. Но работа по найму притупляла остроту ощущений, лишая свободы, и вскоре он ее оставил. Теперь, когда подступало желание, он отправлялся на ночную охоту. Он караулил на пустынных улицах, и его жертвами становились случайные прохожие. Как-то в неверном свете фонаря к нему подошли двое.
- У тебя есть выбор, - процедил один, - либо отдать все сразу, либо со сломанными ребрами.
- Посмотрим, какой из тебя мужик, - сжал кулаки другой.
Мужчина в бежевом плаще опустил руку в карман
- Я не люблю драться, - тихо ответил он. - Я люблю убивать.
Всего этого Бестин не знал.

- С удовольствием, - проскрипел мужчина в бежевом плаще. Его голос резал уши, как бритвой по стеклу. Его рука не дрожала, а пистолет в ней был, как влитой. Спуская крючок, он уже чувствовал привычное возбуждение. Пузырек лопнул: красные чернила растеклись по рубашке Шамова. Но не там, куда целил мужчина в бежевом плаще. Цепенея от ужаса, такую мелочь не замечали. Но мужчина в бежевом плаще заметил. Как и то, что выстрел был холостой. Его блеклые глаза обратились в щели. Повернувшись, он опустил разряженный пистолет в карман и тем же движением извлек из него боевой. Не обращая внимания на оружие Бестина, он медленно направил пистолет ему в лицо. Бестина прошиб пот. Его рука с пистолетом безвольно повисла. Мужчина в бежевом плаще приставил холодное дуло к его переносице. Он смотрел не мигая, как змея перед броском. Его палец мягко лег на спусковой крючок. Затем, не отрывая взгляда, он взял пистолет за дуло, и, повернув рукояткой, протянул Бестину. Тот не шелохнулся. Тогда мужчина в бежевом плаще слегка качнул пистолетом в сторону Шамова. Бестин вздрогнул. Этот жест перечеркивал его жизнь. Но он готов был на все, лишь бы избежать этого холодного, сверлящего взгляда. Мужчина в бежевом плаще подавил его. Бестин подчинился бы любому его приказу. Что он произнес? «Твоя очередь»? «Он ведь уже покойник»? Нет, это чудиться. Он молчит. И от этого кажется еще ужаснее. Бестин стоял с двумя пистолетами, но чувствовал себя беззащитным. «Надо кончать, - застучало в висках. – Надо быстрее кончать». Он повернулся на ватных ногах и дважды выстрелил.
Разгоняя воздух, на перрон вылетела электричка. Мужчина в бежевом плаще вырвал у Бестина еще дымившийся пистолет и не спеша вошел в вагон. На дремавшую в углу девушку он не обратил внимания.

Как вернулся на дачу, Бестин не помнил. Он дрожал и, бросившись на постель, как в детстве, натянул на голову одеяло.
- Ну, вот и все, - вздохнули рядом, - паук угодил в свою паутину.
Бестин вздрогнул. «За мной пришли, - решил он. – Может, и к лучшему».
- Нет, тебе еще рано, - ответили снаружи. - Пока за тобой наблюдают.
Бестин задыхался. Но скинуть одеяло ему было страшно.
- Я знаю, - жмурился он в темноте, - это ты все подстроил!
Заскрипели пружины, кто-то забрался на постель с ногами.
- Ищешь виноватого? А разве ты сам не хотел избавиться от Шамова? - Проникая под одеяло, голос жег раскаленным железом. – Тебе и теперь его не жалко, ты за себя боишься. Только напрасно. Ну, кто станет искать убийцу бомжа? А Смыкалов спросит - скажешь: ушел, на то и бродяга... – Голос на мгновенье смолк. – А когда за тобой, и правда, придут, тоже не бойся, ада нет, как и рая. Вот и Шамов подтвердит…
Бестин сбросил одеяло и увидел на постели сидевшего по-турецки бродягу.
- Мир - это письмо без адреса, - шевелил он губами, больше не заикаясь. - Умирать легко - жить трудно.
- Вот видишь, он тебе благодарен, - доносился из темноты голос, в котором теперь звучала усталость. – Но, думаешь, он возлюбил врага своего? Нет, здесь другое. Обидчиков от страха все прощают, и заложники просят за террористов. Но представь, что и страха нет, а есть одна серая скука? Тогда остается только руки на себя наложить. - Запахло землей, точно у свежей могилы. – Хотя у самоубийц своя правда. Всех вытолкнут отсюда не спрашивая, а они своей жизнью распоряжаются. – Бестин уловил насмешку, от которой ему стало не по себе. - А в полицию не ходи, на себя доносить глупо. Шамова не вернешь, а жизнь поломаешь. Лучше найди другого, с кем эксперименты продолжить. И тебе забава, и мне развлечение…
 - Заткнись! - холодея от ужаса, заорал Бестин и, откинувшись на кровати, впал в беспамятство.

Таким его наутро нашла Зина, принесшая адрес мужчины в бежевом плаще. Плыли рассветные сумерки, цветы на обоях проступали лиловыми пятнами. Бестин метался в горячке. В минуты просветления он, как рыба, ловя воздух ртом, во всем признался. Зину потрясла его исповедь. Несколько раз она порывалась уйти, подносила ко рту ладони, точно удерживала готовые сорваться слова.
К вечеру Бестину стало лучше.
 - Пойдем, - твердо сказала Зина, стиснув ему кисть. - Ты не виноват, они поймут. А я всегда с тобой буду, всегда, так и знай…
Бестин смотрел на нее невидящим взором.
«Вот еще одна пострадать вздумала, - издевался внутри него голос. - На каторгу пойти. «Где страдания - там святая земля». Тьфу! Нет никакой святой земли. Все – ложь, нет ни страдания, ни жалости, а есть одна серая скука».
Бестин надел пальто.

Дело вел Смыкалов. Оформляя явку с повинной, он качал головой:
 - Как же вас угораздило. - И поучал Бестина, как смягчить приговор. - Упирайте на молодость, судьи те же люди, посочувствуют.
Но Бестин его не слушал. Возвращаясь в камеру, он отворачивался к стене и, каменея, проводил так дни и ночи. Одна и та же мысль сверлила ему мозг: он все продумал, рассчитал - и потерпел неудачу. Значит, у этой пьесы был и другой режиссер? Тот, которому с самого начала был известен финал?
Приходила Зина. В короткие минуты свидания, кусая губы, допытывала, что может для него сделать. «Уйти», - хотелось сказать ему, но он молчал.
Смыкалов сам приготовил речь и в ночь перед судом всучил Бестину:
 - Постарайтесь, голубчик, свидетелей-то нет.
И действительно, мужчина  в бежевом плаще остался верен себе. Когда за ним пришли, он отстреливался до конца, а потом сунул дуло в рот, испытав в последний раз жгучее наслаждение.
- Маньяк, - по-своему объяснил это Смыкалов. - Вот говорят про какой-то там выбракованный процент, про взбесившееся гены... Чепуха! Таких делают, чтобы мы не задавались, чтобы помнили про звериное нутро.
- Звериное нутро, - эхом повторил Бестин. И дико расхохотался.
О суде сообщили по телевидению. Узнав о своей невиновности, явились несостоявшиеся убийцы - негодовали, грозили, требовали. Больше других лютовал Рябухин. Он тряс лысоватой головой и рассуждал о справедливости. Смыкалов не подвел, рассказав о помощи следствию. Но прокурор потребовал смертную казнь. Обманув ожидания защиты, Бестин от последнего слова отказался. От него словно убрали тусклое стекло, и теперь он видел все отчетливо и ясно. Он смотрел в сторону и видел режиссера, с которым ему скоро предстояло встретиться.

1999 – 2014 г.г.