Домовой

                Посвящается моей сестре в день 18-летия

Я целый день бродил по лесу и, признаться, немного притомился. Взглянув на часы, я решил дойти до Грачевки, передохнуть, заглянуть на почту и, если повезет, угоститься холодной простоквашей у добрейшей старушки Евдокии Степановны. Перейдя глубокий овраг, пахнущий прелыми листьями, я вышел на опушку и направился через поле к деревне.

На самом подходе к Грачевке мне что-то показалось вдруг неладным. Я так и не смог понять что, пока не вошел в деревню. На месте древнего, вросшего в землю дома старика Егорыча красовалось черное пожарище: обугленные остатки бревен валялись в беспорядке, весь сад был усеян головешками, а на потоптанных грядках сиротливо стояло огородное пугало на металлической ноге.

Надо сказать, я испугался – никак кто сгорел! Я прямиком отправился на почту, где словоохотливая почтальонша тетя Аня рассказала мне все подробности. Дом Егорыча загорелся среди ночи (по мнению тети Ани, дед просто забыл затушить папиросу); сидевший во дворе на цепи пес Пузан нервно заголосил, почуяв запах гари. Дед успел только выскочить из дома в одних подштанниках - огонь к тому времени разбушевался вовсю. И хотя на вопли Егорыча вскоре подоспели встревоженные соседи, отцепили Пузана и принялись тушить пожар, дом сгорел дотла.

- Старого хлама-то у деда сколько за жизнь накопилось! – рассуждала тетя Аня. – А хлам-то, милый мой, знаешь, как хорошо горит!
Я спросил, куда же девался дед, и тетя Аня всплеснула руками:
- Да что ему сделается! Ушел в Вихровку, к дочке жить, замужней. - Она прыснула. - Лежит теперь там на печи да покусывает калачи.

Я поблагодарил тетю Аню за рассказ, поведал ей о здоровье тетки Фроси, у которой снимал комнату в Березовке, получил письмо от мамы и вышел на улицу. Меня почему-то опять потянуло к дому старика Егорыча, и я не стал противиться этой тяге. Подходя к месту пожарища, я вдруг услышал тихие всхлипывания и завертел головой в поисках их источника. «Странно, - подумалось мне, - все ведь живы, о чем же тут плакать?» Однако всхлипы продолжались и шли определенно от останков дома. Я поглядел по сторонам: никого не было. Тогда я перепрыгнул через канаву и направился к руинам. Плач немного притих.

И вдруг я увидел маленькое, с гнома росточком, существо, которое сидело на обугленной головешке и плакало. Оно было покрыто клочковатой нечесаной рыжей шерстью, из которой выглядывал длинный нос и сморщенное маленькое личико. Существо отвесило еще один всхлип и, шмыгнув носом, уставилось на меня. Я обалдело смотрел на него. «Ну чё глазеешь? Проходи!» – сварливо пропищал этот клубок шерсти. Я сглотнул. «Гуляй, говорю!» – и он снова залился слезами. «Прости…те, а почему вы плачете?» - выдавил я. «А ты бы не плакал, когда б у тебя хозяйство погорело?» «А… - неоригинально повторил я, - а это ваше хозяйство?» «А то чье же! Домовой я, по-вашенскому, до-мо-вой! – и существо опять захлюпало длинным носом. – Ой, горе-горемычное, погорел домишко, погорела хатка… Ой, ни кола ни двора не осталось, один я на всем белом свете… Все вещички погорели, все добро, за жизнь накопленное … Ой, идти мне теперь по белу свету, побираться, на старость глядя…»

«А может, вас приютить?» – неожиданно пригласил я. «Это где?» – подозрительно поинтересовался домовой, временно перестав плакать. «Ну… пока за пазухой можно, а потом в доме…» «Ишь, умник! – опять завелся домовой. – В доме-то твоем уж наверное есть хозяин!» «Э-э-э, простите, не интересовался…» «Ладно уж, неси», - милостиво разрешило существо. Я взял его на руки. Домовой был мягкий, но шерсть кое-где свалялась в жесткие комки. Я подергал за один такой комок. «Э, не лапай!» – визгливо заголосил домовой. «Простите», – вежливо извинился я. И после этого на всякий случай подергал за волосы себя – не снится ли мне это? Нет, не снится.

Пока шли до дома через поле и лес, существо сидело вполне спокойно, пригрелось, видать. А на подходе к деревне высунуло свой длинный нос из-за пазухи и стало поглядывать по сторонам. Добравшись до дома, я от самой калитки услышал громкие ахи и вздохи – тетка Фрося смотрела ежевечерний сериал. Да и то, от трудов дневных устала: картошку полоть, корову доить, поросят кормить, сено косить – да все одна, мужа пять лет как схоронила, вот и благодать ей вечером на красивую жизнь поглядеть, хоть бы и по телевизору.

Я вошел в дом, поздоровался с теткой, которая еле оглянулась на меня от экрана, и скрылся в своей каморке, отгороженной фанерной стенкой от общей горницы. Звуки сериала доставали и сюда, но меня они как-то не раздражали.

Тут домовой заворочался за пазухой и стал выкарабкиваться наружу. Я осторожно вытащил его и посадил на кровать. Он мрачно посмотрел на меня исподлобья: «Ну, где хозяин?» И добавил, махнув малюсенькой рукой: «Чё с тебя возьмешь, непонятливого…» Потом он подошел к краю кровати и стал выделывать что-то непонятное: поворачивался то спиной, то лицом, приседал и приговаривал: «Вот оно как, когда не дома-то… Вот оно как…» Тут я догадался, что он хочет слезть на пол, и предложил свою помощь. Через мгновение домовой уже суетился на полу, что-то вынюхивая и бормоча.

И тут – я замер – из угла послышалось какое-то шипение. Что это? Вроде котов тетка Фрося не держит?

Мой мохнатый товарищ внезапно встал в стойку, повернувшись в тот же угол. Шипение повторилось. «Ну, уж будет теперь!» – ожесточенно забормотал домовой и вдруг словно зацокал языком с причмокиваниями и покашливаниями. В углу замолчали, а потом раздался такой же стрекот, недоуменно-вопрошающий. Мой приятель пострекотал еще немного в ответ и кивнул на меня. Звуки из угла сделались отчетливей – и моему взору предстало еще одно мохнатое существо, правда, немного другого виду: поменьше, поаккуратней и как-то поокруглей. Существо подошло поближе и уселось на пол. Мой мохнатик вдруг как-то зарделся и, бросив на меня смущенный взгляд, пояснил, что наш хозяин и не хозяин вовсе, а хозяйка, домовиха то есть.

Тут я не удержался от смеха, глядя на эту пушистую парочку, и они оба как-то обиженно уставились на меня, придвинувшись друг к другу.

А потом, собственно, и все. Домовой с домовихой понизили свое стрекотание до шепота, а затем и вовсе скрылись под кроватью, в углу. Видел я их потом в сенях, шныряющих возле бочки с квашеной капустой, за печкой, облизывающих горшок из-под щей, да слышал ночами шебуршание под кроватью. А когда пришла осень, и настала пора мне возвращаться в город, оба они вылезли из своего угла поглазеть на мои сборы. Я оставил им в память о себе маленькое круглое зеркальце, возле которого домовиха тут же завертелась, да пачку махорки – в тети Фросином доме курить-то и некому было, а мохнатый мой дружок ужасно ей обрадовался. Расцеловался я с тетей Фросей и двинулся с чемоданом на станцию. А мохнатики мои сидели на заборе, смотрели мне вслед, и домовиха все прислонялась головой к плечу домового. Не скучно вам теперь, малыши, – ну и хорошо.

Счастливо, домовята! До следующего лета!