Коктейль

    Собирался писать рассказ, но пришёл Умберто, плюхнулся рядом на стул и принялся читать вслух Литературную Газету, легкомысленно оставленную мной возле компьютера. Этот нескладный пухлый крестьянин из Тлакскалы выучил все буквы русского алфавита и вот сейчас развлекает меня монотонным лопотанием, похожим более на речь слабоумного с той лишь разницей, что слабоумные всё-таки иногда ухитряются правильно ставить ударения в словах. Слушать это поначалу смешно, а потом уже невыносимо. Он как будто специально шуршит газетой без остановки, словно в деревенском нужнике, не переставая задавать вопросы: «Qué es «путисестве»?» «Qué es «наука»?» Он пытается выучить все слова сразу и поэтому не может запомнить ни одного. Мне после бессонной ночи, проведённой в объятиях одной его прелестной соотечественницы, не очень хочется объяснять вырванные из контекста «чему», «мечтал» или «груздем». Меня сейчас больше заботит, во сколько подойдёт машина к офису, чтобы забрать груз, и не подхватил ли я триппер. Вокруг снуют коллеги с красными после воскресенья глазами. Я им искренне завидую. Они не вылезают с военной базы даже по выходным. Они пьют спирт и онанируют. У меня так не получается. Я знаю, что Мехико очень опасный город. Я испытал это на собственной шкуре, и воспоминания о ночных похождениях в этой клоаке в виде семи швов на затылке останутся, кажется, на всю жизнь. И всё равно я настойчиво продолжаю вести образ жизни, удивляющий всех моих соседей и вызывающий у подателя сего острые приступы утреннего осознания своей нравственной деградации. Попытка избежать одиночества. Желание почувствовать себя исследователем жизни, в первую очередь своей. Извечная любовь к экспериментам, необъяснимым образом уживающаяся с консервативными вкусами во всём, вплоть до мелочей и категорической нетерпимостью к любым переменам. Страсть к наблюдению за людьми, за их повадками. Устоявшийся в карманах куртки запах шаши. Кислый вкус женского оргазма на языке. И, наконец, грустный осадок на душе после общения с манерным политиком-педерастом в баре Бумерс. Ничего-то нового он мне не поведал. Задавал какие-то философские вопросы, на которые никто ответить не в силах в принципе, пытался впечатлить своими бесчисленными золотыми побрякушками, грустными умными глазами и слегка кокетничал. Правда, надо отдать ему должное: не пошло, а даже и со вкусом. А после под занавес он вдруг разволновался и попросил разрешения задать один нескромный вопрос. Я заскучал. Надеялся наивно избежать я этого вопроса, но, как видно, не судьба. Я кивнул. Бедняга окончательно утратил всё своё хладнокровие и заикаясь спросил. Я ответил спокойно и убедительно. Теперь заскучал он. И снова начал играть. Лёгкий аристократический наклон головы. Слова благодарности за искренность. Счёт. Свои счета я плачу сам. Он пытается настаивать. Я мотаю головой. Всего доброго, милый друг. Весь спектакль ради одного. Прекрасно. Впрочем, что здесь странного! Потом Пилар. Пара чёрных глаз. Пара банальностей. Пара бутылок пива. Пара палок. Да нет, позвольте, больше. Особый разговор - жилище. Грязное логово. Мекка кукарач. Эталон хаоса и образец беспорядка. Всюду на полу носки, лифчики, обёртки от карамели. Обои клочьями висят на стене. Посреди этого развала рождественская ёлка, хотя на дворе февраль. В спальне некое подобие алтаря. Отрытая Библия на пыльной тумбочке. Дешёвые репродукции с изображениями святых. Не хватает лишь соломенного чучелка Иисуса на стене - того распятия, что видел я в одной из лавок в Тисаюке. В туалете вода не смывается. Типично. И при этом личная гигиена на грани помешательства. Мы срываем друг с друга одежду. Швыряем её на пол. Отменный животный секс. Мне всё равно - я устал казнить себя. Она не стесняется ничего: пьёт мои соки во всех смыслах, размазывает их по лицу в одном из них. Ей нравится унижаться, мне – унижать. В этом спектакле она раба, а я господин. То, что нам и надо. Я обезвожен. Я говорю ей об этом. Она встаёт и идёт за водой. Я любуюсь её фигурой. Животик немного обвис, но в этом даже есть своё очарование. Глаза ребёнка, слегка грустные, усталые… Возвращается. Наступает на что-то. Хруст. Похоже, мои очки от солнца. По звуку и по логике вещей. Уже четвёртые за эту командировку. Далее следует короткий символический монолог. «У меня сын, ему семь лет. По выходным он с отцом. А живу я одна. А тебе сколько лет? Двадцать четыре?! Господи, да ты же совсем ещё мальчик! Нет, туда он не влезает. Давай, я намажу тебе его кремом. Вот та-а-а-ак!» Постепенно осваиваюсь в темноте и замечаю огромные ужасные рубцы чуть выше её лобка. Узнаю, что после родов ей не дали отпуска и у неё возникли осложнения, какая-то опухоль. Она не могла потерять работу и потеряла здоровье… В пять подъём. Прощальный поцелуй в щёку. Выхожу на Альваро Обрегон. Кругом темень. Где-то рядом, кажется, самый опасный район в Мехико: Колониа Докторес. Везде мусор и нестерпимый трупный смрад: сбитых автомобилями, приплюснутых собак с проезжей части никто не убирает. На ум приходят строки Пантелеева: «…Грязно-серые улицы спят. И воняют во сне.» В темноте налетаю на омерзительную хромоногую шлюху. Она пьяно скалиться, обнажая беззубый рот в идиотской улыбке, и с интересом осматривает меня. Я вспоминаю, как в Москве мы покупали продукты с моим другом ДТК на Калужской в свете предстоящей поездки на его дачу, и на ступеньках продуктового магазина сидела точно такая же тварь с оплывшей рожей, которая завидев нас, зашлась в нелепом сиплом смехе и пролаяла: «Ой, муж-чинки!» Помню, тогда я нёс в руке эскимо, которое тут же и обронил… Я шарахаюсь. Ищу указатели к метро. Невдалеке полупьяный водитель мочится на свой грузовик. Дань уважения. Выбираюсь к станции Ниньос Эроес. Вздох облегчения. Затем тряска в вагоне. Автобусный терминал Индиос Вердес. Грязь, грязь, грязь… Грязь в кварталах, грязь в транспорте, грязь в душе…
Умберто куда-то делся. Ушло бормотание. Подошли Кантабрана, Росалес, Феликс. Поздоровались. Меня раздражает Кантабрана. Он лицемер, лжец – это я читаю в его глазах. Феликс уходит в отпуск на двадцать дней. У нас, русских и украинцев, отпуска здесь нет. Мы в командировке. Есть только надежда. И слава богу. Наломал бы дров. Достаточно того, что в выходные творю. Уйди, тоска…