Оксане

С Днем Святого Валентина!
Я люблю тебя.
Дубина!
Какая же я дубина!
Я ведь запрещаю себе это делать. Я не хожу в места, где могу тебя встретить. Я густо закрасил твой телефон в книжке.
Но я продолжаю слушать твою музыку. Продолжаю тебя любить.
Каждый раз, ставя кассету, я чувствую колючий зеленый холод в груди, в том месте, где чакра Анахата, эмоциональный центр и одно из научно подтвержденных вместилищ души, воспринимает, терзаясь выплескиваемой твоей болью, ноту Фа.
Я сострадаю тебе. 
Ты сама замкнула круг.
Если б ты не писала музыку, то просто сошла  с ума, сварившись в кипятке собственных переживаний, как моя предпоследняя жена.
Не умея, ни разрешить, ни исторгнут из себя избыток противоречий, она глотала таблетки, чайкой бросалась в реки-омуты и, под предутренние крики дурным голосом не выспавшегося молочника, едва успокоив слезы, заражала меня триппером.
А я?  Взбирался, выгнанный, по бетонному орнаменту лоджий на восьмой этаж, пугая сладко спящих соседей нечленораздельным, из-за зажатого в зубах букета, матом. Мы мирились, прощались навсегда, умышленно забывая какие-то вещи в качестве предлога, чтобы вернуться.
А потом я устал и позволил себя увести другой женщине, такой, какую мне, еще школьнику, рекомендовали гимназические подруги моей бабушки–дворянки: ищи не ту, кто знает три языка, а ту, которая будет варить борщ. Они, прослужив жизнь на высоких должностях, не удосужились научиться. Она умела.
Я просто тонул в борще, к которому равнодушен, я помогал солить на зиму огурцы, к которым – нет, перестал курить в постели, отмечал свой день рождения с чужими родственниками и друзьями.
Вскоре, однако, мне с настороженной улыбкой был рассказан сон, в котором одна из моих бывших жен увезла меня и кое-что из мебели. Найдя ее адрес, чтобы «посмотреть мне в глаза», нынешняя супружница услышала от прежней, что на обратном пути я на минутку вышел из мебельного фургона купить сигарет и исчез. Ведь это ж надо, присниться такой глупости?
Действительно. Я растаял наяву.
Я жил в заброшенном гараже, мылся и стирался у друзей и любовниц, умудрялся зарабатывать деньги и, не зная на кого их тратить, пропивал с желающими. Попадал в драки, милицию, больницы, социальные трагедии, природные катаклизмы и заграницу на электричке. И только мне начинало казаться, что события становятся предсказуемыми, в новое коварное приключение отправлял меня невидимый экспериментатор, проверяя способность справиться еще и с эдакой напастью. К чему меня готовил Создатель?
Теперь я знаю, к встрече с тобой. К твоей музыке.
Я уверен до протокольной дуэли, до кабацкой драки без правил, что ты, черешневоглазая брюнетка  – русский композитор. Каждая муза творит, наблюдая окружающий мир. Но откуда же ты берешь эти звуки? У тебя не страсть, а всего лишь интерес патологоанатома к руладам птичек с Канарских островов, молчанию тумана над Фудзиямой, к огнестрельной скороговорке Ниагарского водопада. Да и отчие березки, не заласкают тебя шелестом листвы до комка в горле. 
Чужды тебе будут детские портреты маслом с дорисованными слезами на щеках, чтобы удобней и полноценней можно было умиляться. Тебе нужны собственные катастрофы космического масштаба: срывающиеся с орбит разума планеты, взрывы сверхновых звезд озарения, лобовые столкновения галактик твоей и других жизней. Ты – айсберг без Титаника. Тебе всегда нужно добраться до самой сути. Содранные ногти и вывихнутые лодыжки для тебя столь же естественны, как пудреница в сумочке.
И если дом, в который тебя приглашают - самодостаточен, ты демонстративно идешь на кухню, зажигаешь свечу и открываешь все газовые конфорки. Вернувшись за общий стол с остывающим чаем, карамельками и темным густым вареньем, ты наивно интересуешься, где же музыка. И, вполголоса скандирую ритм, начинаешь выстраивать своим телом вычурно-естественные иероглифы тайнописи эзотерического знания среди грохота разрушений и немигающих глаз, отражающих всполохи  голодного пламени.  Ты заканчиваешь свой первозданный танец и, разгоряченная, нарочито медленно сходишь с импровизированной сцены, ожидая покорно ссутулиной спиной тщательно выверенного удара ножа и испытывая зуд в кончиках пальцев от тоски по прохладе черно-белой клавиатуры. 
А те, кто остался на пепелище, бывшие хозяева бывшего владения, бояться, даже взглядом проводить истощенный смерч. Они в оцепенении смотрят, как из дыма проступают остатки уничтоженных стихийным бедствием милых сердцу пустяков, без которых, как без домашних тапочек, легко можно было бы обойтись, не создавай они иллюзию упорядоченности и стабильности в этом мире энтропии, где каждый предмет, обласканный даже мысленно, готов стать маяком.
Странно, но я тебя совсем не боюсь. Наверное, потому, что я еще более вменяем, чем ты.
Мокрые от пота, с трясущимися от перенапряжения суставами, мы поднимаемся из постели и голыми бредем на кухню, перешагивая через  остатки твоей ночной рубашки и мои вещи.
Вот майка и часы. Здесь я стоял перед тобой на коленях, объяснясь в любви. Брюки в углу. Туда я откатился, удачно отброшенный тобой. Вот на ковре, сплетясь рукавами, твой махровый халат и моя сорочка, что это они тут делают, пока нет взрослых? А вот у входа разовые пластиковые пакеты с гостинцами. Ты не хотела меня пускать, а я зажимал тебе рот поцелуями.
Мы сидим на кухне, тлеющей подсветкой аквариума. По стенам плавно скользят тени скалярий и золотых рыбок. Я шуршу кульками. Пеньюар в прозрачной коробке, который тебе не понравится, даже если ты давно хотела такой. Полутаралитровая бутылка джина с тоником, бананы. Водка для себя. Тебе не нравиться, что я пью.
Мне тоже. Просто алкоголь помогает мне пережить часы разлуки с  тобой, а сейчас я не хочу остановиться, потому что мне надо выговориться. Четыре дня назад я попросил у тебя неделю на обдумывание наших отношений.
Я заявился в гости к двоюродному брату и позвонил другу Мишке. Мишка, наврав жене и себе, что пошел на базар, уже через четверть часа маялся перед закодированным подъездом в шлепанцах, тренировочных штанах, с сеткой картошки и бутылкой  в руках. И мы неестественно оживленно, как в холодную воду, окунулись в запой.
- А моя дура вчера обозвала меня педиком, - пожаловался брат. - Всю неделю не давала. Вчера сама ко мне полезла, а я говорю: голова, дескать, болит. Проучить ее хотел. А она в слезы. С педриллой, говорит, живу.
Мы выпили, небрежно лязгнув стаканами. Интеллигентно закусили колечками свежего лука.
- А моя дура отказалась со мной пить, - подключился против часовой стрелки Мишка. - Пришел с пивом, с рыбой, давай, говорю, посидим-поговорим по-семейному. Физиономию воротит. Не хочет. Хорошо, что вы позвонили.
Мы выпили. Закусили. Все посмотрели на меня.
А моя ведет себя, как дура, - сказал и пожалел я.
Выпил со всеми, помедлил, налил  еще и снова выпил. Мне посочувствовали уважительным мычанием.
- Не пускайте меня к телефону, - попросил я.
- А он у меня не работает, - сказал брат и, не глядя, грохнул аппаратом о стену.       
Пластмассовый корпус прощально тренькнул и брызнул крупными осколками и мелкими детальками.
Мы по очереди бегали за дешевой выпивкой, будили друг друга заботливо  налитым стаканом, снова пили и мочились с балкона под осторожное осуждение жильцов.
А потом я увидел тебя, мирно спящую рядом. Я с усилием расчленил наваждение на составляющие из арабесок ковра, контуров подушки и собственной, неестественно изогнутой руки. Часы с автоматическим заводом стояли. Я торопливо собрался и растолкал брата. Он сунул мне мятый комок денег, попросил не попадаться в вытрезвитель и повернул за мной ключ. Я взял такси и, заехав по пути в круглосуточный киоск, отправился к тебе.
Прийти к тебе без звонка трезвым, я бы побоялся: мало ли кто, заспанный, откроет мне дверь. Жестоко - вызвать твою ненависть, ставя в неловкое положение. Я избегаю, словно тычка носом в лужу, того, о чем запрещаю себе думать.
Ты ведь лучше, чем есть на самом деле. И однажды перестанешь себе это доказывать ценой ежедневных перегрузок, доверив эту работу  мне. Ты перестанешь быть гостьей положений, ты станешь хозяйкой.
Я стучусь осторожно, но уверенно. Я вваливаюсь в твою квартиру. И мы сидим голыми на кухне, и я помогаю допить тебе твой джин.
Ведь когда я приглашу тебя жить со мной, ты, легко и непринужденно, словно речь идет о выборе ресторана для ужина, согласишься. Правда, не потому, что я лучше других, а потому, что не хуже. Через несколько дней, так же непосредственно, уже зашнуровав модные ботинки, сообщишь мне, снимая цепочку с входной двери, чтобы я ужинал один, поскольку у приятеля уехала жена и ты переночуешь сегодня у него. Ты, может быть, даже чмокнешь меня в щеку, первый раз за все время, и торопливо застучишь по лестнице каблучками. А я никого не убью. Я трясущимися руками помогу надеть тебе плащ и только потом сползу спиной по стене.
Любимая, зачем ты гневишь Бога? Я очень хочу, чтобы ты была счастлива. Все равно где и все равно с кем. Но, лишь бы счастлива, ибо ты, может быть, больше, чем другие достойна отдыха. Но то, что ты делаешь – неправильно. Тебя жестоко накажет небо, а я боюсь и не хочу этого. Уж, лучше я сам. Я придумал тебе достойную кару. Я останусь прежним - внимательным и компромиссным, -  но перестану заниматься с тобой любовью, я даже трахаться с тобой не буду. Напрасно смеешься.
Мы, ведь, с тобой знаем, что ты любишь только меня, что ты родишь нам сына, который понесет в бесконечность эстафетной палочкой теперь уже нашу фамилию. А ты, доходя до оргазма и не боясь этого, со спокойной  перед собой, мной и всеми теми, кто смотрит на тебя из прошлого, совестью, будешь, шевеля губами, кормить его грудью.
Ты сама снимешь со стены над его кроваткой, спрячешь в папку и опечатаешь лунные ландшафты исполнения твоих безумно талантливых и просто безумных друзей-художников, нарисуешь взамен зайчика с дирижерской палочкой  и солнышко с глазами. Ты добровольно выкроишь затейливый чепчики и свяжешь малюсенькие разноцветные носочки.
А потом,  сядешь к фортепиано и экспромтом, всю жизнь подготавливаемом подсознанием, бережно сыграешь нашему мальчику колыбельную.
Это будет лучшая музыка, это будут самые светлые слезы. Это будет начало новой жизни. Настолько яркой, что придется купить в аптеке солнцезащитные очки и отказаться от презервативов на сдачу.

11 августа 2001