Бомж

Вступление.

Я встретил его случайно...
- Дай сигаретку инвалиду, сынок.
Открываю пачку «честера», прикуриваю, вглядываюсь. Мужик лет пятидесяти, грязное изуродованное морщинами лицо, такой же грязный костюм, убитые туфли, в руке пакет со звенящими переливами последних надежд бутылками.
- Не последняя. Того. Если б последняя была, то я бы не взял. А так. Не последняя, то возьму. Помоги деньгами, брат.
Даю червонец – единственную отраду для потерявшего веру в жизнь бродяги.
- Вот ты дал мне денег, и, понимаешь, я хочу душу свою раскрыть оттого.
Держит сигарету странно, причудливо извивая пальцы и жадно затягиваясь в «душу». Нечасто ему приходится курить. Люди забыли, что такое жалость и сострадание, они не помнят того, что все мы люди, живущие на земле в равенстве, что нет бедных и богатых, больных или здоровых, есть люди, которые своим рождением должны нести доброту маленькими листиками добрых дел дерева своей жизни.
- Знаешь, как я жил раньше? Я вообще-то художник по профессии. Наколку вот видишь? «Ваня». Меня вообще-то Серёжа зовут. Сам делал. А Ваня – это кличка.
Тут он изменился в лице: оно приобрело человеческую симпатичность, несмотря на рассечённую бровь и синяк под глазом. Лицо – ворота в человеческую душу. Оно говорит, видит, слышит – чувствует. Вот это лицо – злое снаружи из-за сдвинутых косматых бровей, а вот это – ангелоподобное. Первое несёт в себе тепло, но где-то внутри, а во втором родинка на носу говорит о сложности характера: много мыслей, мнений. Его же лицо было просто: ничего лишнего, замечательного, выдающегося. Только рассечённая бровь и синяк под глазом.

Один.

Он жил не то в Брянске, не то в Тамбове: российская глубинка, не обезображенная городской жизнью мегаполиса. В этом городе было тихо и спокойно, было всё, что нужно для детства шпанёнку: заброшенные дома, где можно было искать клад и бояться привидений, рынок, где можно было, ища приключений, стащить яблоко или конфету.
Был конец зимы. В одном из родильных домов лежала женщина. Она была доброй и порядочной и очень хотела девочку. Старший мальчик, которому стукнуло три, постоянно говорил «сестлёнка», одобряя желание родителей.
Когда его положили в специальную палату, без мамы, одного, он, наверняка, подумал о том, что одиночество – самая гадкая штука в мире после предательства. Когда ты один, то у тебя никого нет, кто-то может ходить по миру и говорить, что ты есть у него, но если его нет у тебя, то ты одинок.
Когда он появлялся, его лицо озарила простодушная улыбка. Он любил эту странную тётю, которая что-то говорила, ещё больше он любил другую, к которой чувствовал странное тепло и нежность. Это была его мама.
***
Серёже было восемь лет. Он пришел с улицы с разбитым носом и порванной штаниной. Не плакал. Его лицо было сосредоточено и озлоблено. «Что случилось, маленький?» - спросила мама. «…». Он молча прошёл в свою комнату, уселся на кровать. «Он у меня получит».
На следующий день мальчик шёл на улицу, держа в маленькой, крепко сжатой руке небольшой камень. Он молча подошёл к парню лет одиннадцати, спокойно замахнулся и съездил ему по голове так, что тот повалился молча без чувств на землю. Трава в тот вечер чудесно пахла морем.
Отчего крошечные люди становятся агрессивными? Будто опыт прошлых жизней выходит наружу, противясь ангельской детской сущности. Вера в переселение душ? Агрессия идёт от обиды («Ну, за что меня так?»), от непонимания (Ну, за что меня так…), от злости (Ну, за что меня так!!!), а, в сущности, от жалости к себе (Ну, за что меня так!?). Агрессия за собой влечёт только смерть и разрушение.
Мальчик умер. Сказали, что несчастный случай.
Трава в тот вечер чудесно пахла морем.
***
Солнце светило с истинной силой желания жизни
Он был прирождённым лидеров во всём: в любой компании сходил за своего, был балагуром, знал множество анекдотов. Таких любят. Его брат учился, готовился к поступлению в Школу милиции в Москве. Молодой Серёга сидел на скамеечке с гитарой и пел фраерские песни, которым его научил дядя Вова, алкоголик и забулдыга, который поднимал новый стакан со словами: «Ну, чтоб последний», и так каждый раз с того момента, когда откинулся на волю.
Кто знает, почему бог одним даёт силу, а другим – нет? Дядя Вова попал в переплёт случайно, но зона сломала его. Он стал слаб. Искорки силы, теплившиеся в нём после выхода из тюрьмы, подогреваемые дыханием надежды, давно были залиты градусом. Сильный человек не позволит себя сломить никогда и ничему, а, тем более, неудачным обстоятельствам. Сила струится в каждой его клеточки, выходит с выдохом и входит со вздохом.
Серёга пошел на первое дело не по велению разума. Красивый и молодой, он влюбился в женщину лет тридцати. Она влюбила его в себя.
Его поймали. Ждал этап.
Солнце светило с истинной силой желания жизни

Два.
Была весна. Прошло уже полтора года с момента приговора суда. Он слышал только: «Встать! Суд идёт!» и «… к пятнадцати годам исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима». Прошло всего полтора года. Молодой Серёга хотел свободы, хотел вернуться на родину, поговорить с друзьями, с тем же дядей Вовой: о жизни, о смерти, о слабости – он стал умнее. В сложных поворотах жизни, той самой, которая непредсказуема, есть обстоятельства тяжёлые или лёгкие, но обстоятельства, потому что ненужные, а нужные зовутся житейскими хлопотами. Серёге везло на обстоятельства.
Он шёл вечером с работ. Было знойно и душно. Сухость в горле не позволяла произнести и слова. Конвойный был разморен и слаб, допустил непростительную ошибку, поверив заключённому, разрешил тому самому дойти до барака.
Он бежал в этот вечер. Всю волю, всю силу, всю способность к  тишине и стойкости он собрал воедино, выразив в едином движении – он бежал. Намотал на руки разорванную им самим рубашку, зацепился за колючую проволоку – руки нестерпимо жгло, подтянулся, перевесился и недвижимым комком плюхнулся на холодную предзакатную землю.
***
Впереди было болото, сзади – собаки, которые неслись по следу, громко лаяли, указывая бежавшим сзади конвойным, где тот наглый и смелый беглец, которого либо поймают, либо убьют.
«Вот так вот-то. Я того – в болото плюхнулся. Перешёл кое-как. Потома глядь оглянуться, а они, нет, не попёрлись в него. Оно-то неглубокое было, чуть по пояс. Лежу. Не шевелюсь. А псины эти лают, показывают, где скрылся я. Эти молодцы, зелень ещё, автоматы слышу взяли, затвором щёлкнули и давай палить со всей дури. Я чё – лежу не шевелюсь. Вдруг, понимаешь, как обожгло, ногу-то, совсем не чувствую. Как без неё оказался. Вижу кровь потекла. «Ну»,- думаю -«кранты мне совсем». Но нет, ещё три часа с перевязаной ногой пёр от них. Догнали. В лагерь привезли. Потом в карцер. Думали сдохну. Не-а. Я ещё пожить-то мог на свете».
И жил.

Три.
- Тебе ещё пять лет сидеть. Хочешь срок скосить?
- Ну, а кто же не хочет, товарищ начальник.

Был у нас, того, начальник тюрьмы, полковник. Лютый зверь, чин любил, порядок. Бычок, бывает, от папироски выкинешь, так он всю зону выдраить заставит. Так и ныкали их по карманам, чтоб спустить потом. Жестокий ещё был-то, понимаешь. Кореша моего в карцере сгноил, а у него ботинок грязный на ноге был, всего-то.
Мои ботинки, видишь, рваные все. Четвёртый наряд уже примерил. Придут, кто-то вдарит, снимут всё, а без одежды нельзя: менты загребут. Вот, четвёртый.
- А мужик тот чего? Освободил?
Мужик, понимаешь,- щенок ещё зелёный, капитан. А наш – полковник. Стоит рядом навытяжку, руки по швам, как истукан. Я, значит, приметил, что куш тут наворачивается, что откинуться быстрее могу. А наш – руки по швам, истукан.

- Каким оружием владеете? – и дело личное листает, рассматривает.

Проникся я к нему уважением, к капитану-то.

- Я атомную подлодку угонять не пробовал, а другими владею в совершенстве, товарищ начальник.
- В Чечню не хочешь поехать – псом войны? У тебя срок – шесть лет, два года постреляешь, живой останешься – домой.
- Предложение, конечно дельное. А платить будете?
- На папиросы хватит.
- Лады.
- А брат-то твой отделение милиции в Москве возглавляет. А ты…

Так я в Чечне оказался. В пехоте. Или как там у них. Вот. Дай-ка мне сигаретку, браток.
***
Переправили меня через чеченскую границу. А там, понимаешь, разруха, пьянство, кутежи там всякие. Погано, короче, там: убить могут и делать нечего. К пулям быстро привык, хотя, понимаешь, страх-то он этого, как его, в общем, есть всё равно, но не выдаёшь, чтоб трусом не показаться перед ребятами, а они, сынок, ну, с тебя возрастом, маленькие такие же и беззащитные. Их стрелять-то толком не научили, а ныкаться и подавно. Троих я их помню, а всего с дюжину было.
Юрка в армию сам пошёл. И в Чечню попросился тоже сам. Человеком думал сделают настоящим, без обиняков. Сильный, как чёрт, был, по-деревенски сильный. Ему повезло с людьми: все были добры, если можно такое сказать о войне, и приветливы, если можно такое сказать о людях на войне.
Кому нужна эта война? Люди со своим мнением стремятся уничтожить других, с противоположным, в вечной погоне за искрящимся фонтаном переливающихся позолотой кругляшков. Деньги…
Виктор, сын ректора одного из захудалых университетов Москвы и старшей медсестры детской поликлиники, в армию вовсе не хотел. Завалил первую сессию – сразу забрали. Он был излишне по-городски мягок, автомата страшился, и все смотрели на него как-то свысока.
Павлушка был приветлив со всеми, у него в сердце хватало места. И все звали его, даже старшие по званию, просто Павлушка. Никто, кроме главного в отделе кадров не знал, кто он и откуда, а сам не любил говорить и не говорил.
Все они умерли в этот день, по-разному: кто-то героем, кто-то трусом, но умерли, и в этом равны.
***
Ничего примечательного: обычные серые будни войны, скорее алые – как кровь…
Они ехали все вместе на БМП в один горный аул, где, по информации расколотого накануне боевика, в подвале дома мучались от голода и сырости двое российских ребят, охраняемые лишь женщинами-чеченками, жестокими в своей мести за убийство детей. Их мальчишек, сильных и смелых, засосала машина войны. Пришёл наёмник, всех забрал. И всё. Пустота. Бессмысленный конфликт, не кончающийся очень давно, о начале которого никто не помнил.
Серёге осточертела война. Тихие мёртвые сумерки ночи, беспокойный во вспышках сон, страх.
А сейчас он ехал на «броне» со своими первыми в жизни товарищами, которым он доверил самое своё сокровенное: искорку существования на земле – свою жизнь.
Дорога шла резко в гору. Каменистая осыпающаяся, ненадёжная – как его служба в Чечне. И зачем он согласился? Зачем пошёл на авантюру? Из-за слепого желания – жить. Деревья в низинах: почти родные берёзки – сменились скудным кустарником. Лишь небольшая рощица неизвестных деревьев смотрела ему в глаза, слепила как отражение солнечного миража оазиса в безлюдной пустыне. Они приближались к земному чуду, и лишь в душе у Серёги было робкое сомнение в правильности происходящего. Опасение сильными и цепкими лапами закрадывалось ему в душу.
Взрыв рассёк тишину. Мгновенно. Как скальпель хирурга и с тем же результатом – кровь.
- Все вниз! На землю! На землю! Мать вашу!
Их было тринадцать. Спрыгнуло только одиннадцать.
- Круговая оборона! Прицельный огонь!
Серёга разрывал безумную трескотню автоматов крепким охрипшим голосом. Он считал: пятеро в лесу – четыре автомата и гранатомёт, один на высоте – снайпер. Хорошо, что позади никого, но там пропасть. Бежать некуда. Граната. Совсем рядом. Смерть.
- Куда ты, Витёк?!?
Парень метнулся из укрытия. Его обдало жаркой волной огненного горного воздуха. «Закрыть!»,- думал он, подбегая к гранате.- «Закрыть!». Он лег на кусок смерти, придуманный человеком, чтобы убить себе подобного. Тот самый Витёк, что вчера забил три гола в игре с командой соседнего блокпоста. Он – не руки, тело и голова, а он нечто, тёмная груда. Граната осколочная – задела бы всех. Он это знал, знали все и Серёга. Герой?!? Как можно говорить о геройстве после смерти? Герой…
Их шестеро. Всего лишь шестеро, и помощи нет. У штурмовых вертолётов, наверняка, нет солярки, а БМП не едет – ещё дюжина смертей.
Юрка неожиданно вскочил, наклонился на бок, начал заваливаться на колено, держа руку на затылке. «Снайпер»,- подумал Серёга и продолжал стрелять. Стрелять по кустам, где засели шесть бородатых мужиков, сутью жизни которых стала война. И деньги.
Павлуша смог уйти из-под огня. За помощью. Какая помощь, если до базы восемнадцать километров? Он истекал кровью и умер где-то по дороге. Его тело не нашли. Волки.
А теперь Серёга сидел за пробитым пулей колесом один. Огонь прекратился также неожиданно, как и начался. Может, они подумали, что всех убили, а рисковать не хотелось, может, их вызвали сеять смерть в другое место, может, просто ушли.
Ничего примечательного: обычные серые будни войны, скорее алые – как кровь…

Четыре.
Побывав в родном городе, решил Сергей Александрович, что повидал он на своём веку и кровь, и страдания, и смерть, а вот в Москве не был. Сел на поезд и поехал. Дело было зимой, в вагоне почти никого, а в своём купе он вообще один. Вечером не спалось. Думал о покупках и делах, которые хотел совершить, плюс не обманул капитан-то, и деньги выдали после Чечни немалые: жизнью-то рисковал он, Серёга, как его звали там, а теперь Сергей Александрович. Уснул-таки. Ночью в дверь стук. Посмотрел – пол пятого. Гостей не ждал, но открыл. Стоят менты и документы спрашивают, а сами всё по купе косятся. «Не»,- подумал Серёга,- «что-то тут не так». На измену его прошибло. Оно так и оказалось.
Очнулся утром в обезьяннике на «ярике», в чужом грязном костюме и как будто с чужой головой – видно хорошо ему чем-то по ней съездили. Разумеется, документов и денег не отдали, лишь червонец - «на водку».
Вот теперь ходит Серёга по Ярославскому вокзалу, смотрит по сторонам: есть ли где пустая бутылка, шею пригибает, чтоб не надавали, и изредка рассказывает свою историю случайному собутыльнику или просто тому, кто не гнушается выслушать: может, денег подкинут, а то очень непросто живётся просто бомжу Сергею Александровичу, прошедшему и огонь, и воду, и медные трубы, и много чего ещё…